— Знаю, да хочу еще раз послушать.
Тия вздрогнула в тени, и лицо ее немного оживилось. Она не могла понять, почему Барбу так нравилось выслушивать эту историю, но все же заинтересовалась. Кирилэ Бумбу вдруг ожил, будто и не пил, он расплылся в улыбке, осветившей круглое, как полная луна, лицо.
— Ну ладно! — согласился он, обрадованный, что может доставить Мэкицэ это удовольствие. — Ночью мы рубили с тобой кукурузные стебли, днем я лег поспать и проснулся лишь к вечеру, чтобы снова пойти на работу. Только вышел на порог, гляжу, а во двор ко мне входят Доду, Георге Влад и Тэнэсаке. Тэнэсаке надвинул шапку на глаза и, как всегда, дремал, Георге Влад весь сиял, словно в гости пожаловал, а за ними ковылял Доду. Как увидел я их, сразу понял, что они пришли насчет коллектива. «Ну постой, думаю, я вас сейчас охлажу, слишком вы уверены в себе». И даже не стал вставать с завалинки. Присели они рядом и улыбаются. Только этот увалень смотрел на мой пустой двор и, наверное, думал про себя: как только он сводит концы с концами? «Посмотрим, куда денется ваша улыбка», — говорю я себе и встаю с завалинки, руки в карманах. А Дида прилипла к окну и таращится, навострив уши. — «Товарищ Кирилэ, — говорит Тэнэсаке, радостно глядя на меня. — Слышал, что ты хочешь записаться в коллектив». — «Не знаю, — отвечаю, — что вы там слышали, но я никогда этого не говорил». — Ха! Ха! Ха! — расхохотался Кирилэ. — Все они подскочили, будто их шилом в зад кольнули, побледнели, заерзали по завалинке, потом переглянулись. «Как, — взбрыкнулся Доду, — да ты же сам мне говорил!» — «Ну и что же, может, и говорил, когда туго было, а теперь подрабатываю, и мне хватает». — «Товарищ Кирилэ, — пустился елейным голосом прорабатывать меня Георге Влад, — коллективное хозяйство такое да сякое, — одним словом, манна небесная и спасение от всех бед». — «Брось, — говорю я ему, — не студи понапрасну глотку, знаю я эти песни. Коли угодно, сам пойду вместе с вами распевать их, как на колядах… Знаю, да не хочу». — «А ну кончай, — насупился Георге Влад. — Знаешь, как у него получается, когда он хочет пустить ребятам пыль в глаза. У кулаков побывал и сразу повернул, пошел на попятный». — «Нет, — говорю, — у меня, дурака, своя башка на плечах, и пусть никто не пытается повернуть ее, все равно не получится, слишком большая она да тяжелая».
Кирилэ Бумбу снова расхохотался, да так, что вместе с ним затрясся стул и чуть не весь дом. И только в тишине, наступившей после его здорового громкого смеха, снова послышался шум дождя, барабанившего в окно. Лицо Мэкицэ расплылось в улыбке, прояснились глаза и у Минэ Пуйя, оторвавшегося от своих мыслей. Только Тия, хотя и успокоилась немного, оставалась настороже, недоумевая, чему они радуются.
— Так вот, стою я, значит, посреди двора с тайной мыслью разыграть этого Доду. Тэнэсаке снова повел своим сонным взглядом над двором далеко за село. И тут выскакивает эта дурочка Дида и орет во всю глотку, что мы запишемся. — «Твоя воля, — говорю я ей, — да только из одной плошки со мной больше есть не будешь». — «Выходит, ты нам враг, Кирилэ, — встал Доду. — Подожди, еще на коленях приползешь в коллективное хозяйство… Пошли, товарищ председатель», — говорит он Георге Владу. И оба зашагали к воротам. Но Тэнэсаке с места не сдвинулся. «Я, — говорит, — не могу поверить, чтобы ты так переменился… Коли такие, как ты, не пойдут в коллектив, тогда кому же идти». Тут он протянул мне руку на прощанье, — многозначительно поднял палец Бумбу, и я воспользовался этим и хлоп ему в ладонь заявление. Ведь целый месяц, с тех самых пор, как он приехал к нам в село, таскал эту бумагу в кармане. «Я, — говорю, — от всего сердца вручаю вам заявление. Быстро же вы человеку приговор выносите, — крикнул я вслед Доду и Георге Владу. — Слова сказать не дали — и за ворота. Пусть, мол, остается по уши в грязи и нищете, пусть только нам хорошо будет!» — «А мы уж решили, что ты спятил», — сказал Доду и засмеялся. Захохотал и Тэнэсаке, схватившись руками за живот, и только Георге Влад так и ушел, насупившись, видно, слишком долго студил глотку, когда старался просветить меня.
— А зачем ты это сделал? — с недоумением спросила Тия.
— Чтобы немного расшевелить их, — пробормотал Кирилэ. Язык у него заплетался, но в голове сохранились еще проблески мыслей. — Кроме того, мне захотелось, чтобы и меня попросили. Почему бы им и меня не попросить немного?!
И Бумбу улыбнулся с достоинством, которого Тие тоже не дано было понять.
— Может, и в самом деле неплохо в этом коллективе, — пробормотал Мэкицэ, чтобы не портить настроение Бумбу… — Для тебя он вполне подходит, Кирилэ… Но для меня…
Потом Кирилэ Бумбу совсем опьянел. Все окружающие предметы виделись ему теперь плавающими в волокнистых, похожих на вату облаках. Возможно, доконала его не выпивка, а ночь, проведенная у котла. Руки больше не тянулись к стакану, голова склонилась на плечо, и он заснул, уткнувшись подбородком в грудь. Когда Бумбу внезапно просыпался, то видел все вокруг как в тумане и, продолжая улыбаться, бормотал что-то заплетающимся языком, оживляя нависшую тишину. Минэ Пуйя тоже перестал пить. Он еще держался и, погруженный в невеселые думы, что-то напевал себе под нос. Барбу Мэкицэ, поглощенный своими мыслями, оставался, возможно, таким же трезвым, как Тия, не разрешая себе выпить лишнего. Он поднялся, встряхнул Кирилэ, сказал ему, что пора уходить. Тот принялся было искать свою бутыль, но Тия кинулась вперед и остановила его.
— Приходи завтра, не то расколешь ее на дороге.
— Нет! Я ее сейчас заберу, — заикаясь, пробормотал Кирилэ. — Пусть Дида тоже попробует, пусть знает, какая ракия у моего дружка. Не бойся, я пойду посередине дороги.
Кирилэ Бумбу вышел, шатаясь, но похожие на пни ноги еще прочно держали его. Вышел вслед за ним и Барбу. Он проводил приятеля до ворот и отдал там бутыль с ракией. На улице было темно и холодно, дождь все еще лил, а ветер стал ледяным и пронизывающим. Не дожидаясь, пока Кирилэ одолеет придорожную канаву, Барбу вернулся домой, и вместе с ним в комнату ворвался холодный, сырой, как в пещере, воздух. С уходом Кирилэ у Тии пропал интерес к происходящему. Забравшись на кровать, она закрылась с головой одеялом. Минэ Пуйя успокоился. Захмелев, он забыл о старике и о лошади. Чокнувшись еще раз с Мэкицэ, он застыл со стаканом в руке и тихо запел, охваченный внезапно нахлынувшей тоской: «Проходит все… возврата нет. И жизнь пройдет».
Некоторое время они молчали со стаканами в руках. Мысли у них остановились, словно застряли в каком-то вязком ожидании, затуманенном опьянением. Но вот Минэ Пуйя, стряхнув с себя грусть, как черную воду, и вздохнув, отхлебнул из стакана. Он еще не был окончательно пьян и понимал бесполезность их надежд. Не сдался и Барбу Мэкицэ, который был покрепче. Его, как и Кирилэ, одолевала скорее усталость после бессонной ночи и суетни у котла, Минэ Пуйя принялся снова напевать свою невеселую, пронизанную безнадежностью песенку.
Вдруг послышался громкий стук в ворота и чей-то испуганный голос, звавший Мэкицэ. Оба узнали по голосу старика и вышли на крыльцо, а оттуда во двор, двигаясь почти вслепую в исхлестанной дождем темноте. Глигоре Пуйя продолжал кричать и колотить кнутовищем в ворота, не расслышав, как открылась дверь. Потом дождь и промозглая густая тьма поглотила все вокруг. Слышно было только, как лошадь нетерпеливо переступает у ворот, хлюпая копытами по грязи.
— Эй, какого черта ты дубасишь?
— Подойди ближе, — позвал старик. Он придержал коня и, низко свесившись, схватился за край забора, внимательно осматривая двор. — Кто это с тобой?
— Минэ.
— Ну чего ты добился в районном комитете? — сразу набросился на старика Минэ. — Поехал за шерстью, а вернулся стриженым. Как только ты уехал, оттуда сразу же повелели, чтобы мы до завтра все вступили в коллектив. Ну что — доволен?!
— Не дури, — одернул его старик. И, еще круче перегнувшись к ним через забор, взволнованно заговорил: — Там у выкорчеванного поля в канаве человека убивают!
По голосу я распознал, что не обошлось без Кирилэ Бумбу. Бегите скорее, а я в милицию слетаю.
Глигоре Пуйя оставил их в полной растерянности у ворот, хлестнул лошадь и рысью поскакал посередине улицы. Он крикнул им еще что-то, но ветер разметал его слова. Барбу Мэкицэ вернулся во двор, взял в сарае фонарь и лопату, прихватил для Минэ вилы с железными зубьями. Пока Минэ бегал в дом за одеждой, он зажег спичку и засветил фонарь. Вместе с Минэ во двор выскочила Тия.
— Не ходи, Барбу!
— Нельзя, — пробормотал Мэкицэ, поправив огонь в фонаре. — Человека убивают.
Тия покорно проводила мужа до распахнутых ворот. Перебравшись через канаву, Барбу и Минэ бросились бежать по дороге. Мэкицэ жил на краю села, напротив Бобейки, и они сразу же оказались в поле. Бежать мешали грязь и дождь, хлеставший теперь им в лицо. Над полем стояла черная, непроглядная тьма, как в пещере, с потолка которой лило потоками. Фонарь освещал только ноги, месившие грязь. Вскоре им пришлось замедлить бег, так как дорога стала подниматься вверх к перекрестку у «Воровской корчмы». Там, на холме, в зарослях кустарника стояла когда-то корчма, от которой осталась теперь лишь груда кирпичей и камни. Оттуда вдоль дороги тянулась тогда густая завеса акации, защищавшая село от северных вьюг. Однако с некоторых пор люди стали тайком вырубать акацию на дрова… И так год за годом завеса все редела и редела, пока от нее осталась лишь колючая поросль.
— Знать, здорово набрался, коли пошел в эту сторону, — проворчал Мэкицэ, думая о Кирилэ.
У выкорчеванного поля они пошли шагом по краю дороги. В зарослях кустарника темнота казалась еще гуще. Ветер сюда не залетал, и потому дождь хлестал не так сильно. Мэкицэ поднял фонарь, а Минэ взял вилы на изготовку… Они шли упругим шагом, напрягая слух и всматриваясь то в темный провал канавы, то в стену кустарника. Капельки дождя, попадая в полосу света, вспыхивали у земли, как алмазы. Грязь заглушала шаги. Вдруг Минэ остановился как вкопанный, судорожно сжимая рукоятку вил. Совсем рядом из канавы доносились какая-то возня и бессвязное бормотание. Они сразу распознали густой бас Кирилэ — охрипший и изменившийся от выпивки.