Доусон обвел взглядом неподвижные, непроницаемые лица. Затем посмотрел на Фереда.
– Мой первый вопрос: вы подвергали обработке разум Фереда Йолата или его характер?
– Вы имеете в виду машины, не так ли? Нет, не подвергали. Он получил знания, которые простым смертным недоступны. После этого его отношение к жизни изменилось.
– Да, это так, – тихо произнес Феред.
Его голос звучал ровно и спокойно.
Доусон почему-то не мог отвести глаз от лица Лорены. Словно читал на нем изумление и скрытую насмешку. Что же до остальных… Ему казалось, что перед ним пять масок – невидящих, непроницаемых.
– Значит, поэтому члены Совета так отличаются от простых людей?
– Мы не можем вести обычную жизнь, равно как и управлять ею.
Доусон махнул рукой:
– Этот зал, да и сам Капитолий – все так скучно. Неужели красота для вас больше ничего не значит? Или вы просто не хотите вызывать зависть?
Ему ответила Лорена Сэн:
– Возможно, у нас новые представления о красоте. Что же касается зависти – кто станет нам завидовать? Любой житель Земли, будь то мужчина или женщина, может стать членом Совета. Это не запрещено.
И это действительно так, подумал Доусон. Чертова выборность – слабейшее звено в цепи его обвинений. Он с мрачным видом продолжил:
– Человечество сильно изменилось. И я думаю, что вы, Совет, полностью утратили с ним связь. Человек превратился в дегенерата.
Взгляд Лорены был серьезен.
– Вы ошибаетесь. Умственно и физически современный человек почти совершенен.
– Он утратил инициативу.
Внезапно повисла напряженная тишина. Лица-маски оставались неподвижны. Затем раздался голос Лорены.
– Для вас, жителя двадцатого столетия, инициатива, возможно, имеет большое значение, – холодно сказала она. – Вместе с тем она является приобретенной чертой характера. Человек перестал использовать свой аппендикс и зубы мудрости, и они атрофировались. С первобытных времен жизнь была борьбой за существование, в которой побеждал сильнейший. Человек был по сути своей гедонистом, самосохранение и сохранение живущих на Земле видов – вот инстинкты, которые им управляли. И если кто-то обладал инициативой – а она не что иное, как форма эгоизма, – он был обречен. Вы согласны?
Доусон нехотя кивнул.
– Итак, мы достигли почти совершенной формы управления в социальном и политическом плане. Шесть особо одаренных людей жертвуют собой, как вы утверждаете, во благо всего человечества. У этих людей исключительно развиты все необходимые черты характера. Другие человечеству просто не нужны. Нет больше борьбы за существование. Нет преступлений, ревности, жадности; теперь самое главное – это счастье каждого индивидуума. Таким образом, инициатива стала не востребована, и она отмерла. В ваше время таким невостребованным органом был аппендикс, при этом люди продолжали умирать именно потому, что он боролся за свое существование. И если бы инициатива сохранилась до сих пор…
Она могла бы и не продолжать. Намек был весьма прозрачен. И доводы чертовски убедительны.
Доусон зашел с другой стороны:
– Почему вы не летаете в космос?
– Потому что для нашего счастья космос не нужен.
– Но у вас нет и исследователей. Вы остановились в развитии. Вы даже не понимаете, какое это наслаждение – добраться туда, где никто не бывал! Опускаться в глубины океана, или подниматься на вершины Гималаев, или летать в космос.
– Все это химера, – парировала Лорена, – результат психической неуравновешенности, комплекса неполноценности. Нам больше не нужно самоутверждаться. Человек абсолютно здоров умственно и физически.
Доусон заморгал, чувствуя себя насекомым, которое рассматривают в микроскоп.
– Несомненно, – сказал он, – вы можете дать рациональное объяснение всему на свете. Что такое, в сущности, любовь? Возбуждение определенных желез, только и всего.
– Любовь… – повторила женщина и нахмурилась.
– Видимо, это одна из тех вещей, о которых вы забыли, став членом Совета. Но любовь – важнейший мотив человеческого поведения, равно как и инициатива. А чем вам не нравится чувство самосохранения?
– В наше время оно не нужно.
– И поэтому человек деградировал, – уверенно заявил Доусон. – Человек – это прежде всего борец, и всегда им был. Заставляя людей быть слабыми, вы не сможете воспроизводить род человеческий, который возник еще в юрский период.
– Чего вы хотите? – внезапно спросила Лорена.
От собственной наглости Доусону стало смешно.
– Я хочу, чтобы вы отреклись от престола. В смысле, подали в отставку.
Наступила тишина. Больше всего Доусона изумило то, что никто не засмеялся.
Лорена молча встала и вышла из комнаты.
– Значит, вы хотите, чтобы мы вернули человечество на пять веков назад? – спросил один из седых мужчин. – Чтобы оно жило той жизнью, к которой абсолютно не приспособлено?
Господи боже! Неужели они восприняли его требование всерьез? Доусон не верил собственным ушам.
– Люди приспособятся, – заявил он. – Вернут утраченную инициативу…
– И начнут массово умирать. Нет, людям этого не нужно. Мы вынуждены отказаться. Кроме того, ради вашей же пользы нам придется поместить вас под наблюдение – до тех пор, пока вы не почувствуете себя счастливым. Мы сделаем для вас все возможное.
– Я не нуждаюсь в вашем успокоительном, – резко заявил Доусон, увидев, что Лорена возвращается.
Она молча села на свое место, почему-то не сводя с Доусона глаз.
– Вы должны нас понять, – продолжал член Совета. – В музыке нашего мира вы – фальшивая нота. Уже много лет у нас не было никаких проблем. И мы хотим, чтобы вы приспособились к нам.
Доусон посмотрел на свой хронометр.
– Это ваше последнее слово?
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду ультиматум. Даю тридцать секунд на то, чтобы вы передумали.
Мужчина хотел что-то сказать, но Лорена движением руки остановила его. Она взглянула на Доусона, и в серых глазах он вновь прочитал насмешку.
Наступила тишина, которая заполнила зал, точно вода – затхлая, гнетущая. Доусон чувствовал, как бегут секунды. Вот-вот наступит полдень – время «Ч». Самолеты начнут атаку.
Он сидел и ждал, сложив руки на груди.
Ни звука. Глаза членов Совета ничего не выражали. По-видимому, они поняли, что хотела сказать Лорена.
И вдруг острая боль пронизала каждую клетку тела Доусона. На миг ему показалось, что он расстается с жизнью. Воздух прекратил поступать в легкие.
Больше ничего не изменилось. Члены Совета неподвижно сидели на своих местах, обездвиженные лучом, направленным на Капитолий. Молекулярное движение в их телах было остановлено.
Доусон попытался пошевелиться и не смог. Попытался отвернуться от Лорены, но и это оказалось невозможным. Как и определить время. Доусон мог только сидеть, чувствуя себя абсолютно беспомощным и зная, что нечто подобное происходит и с членами Совета, оказавшимися в зоне луча.
Доусон ликовал. Coup d’état – а вскоре будет и coup de grâce![20]
На лестнице раздались шаги. Нет, показалось. Органы чувств больше не действовали. Он был глух и нем – хотя и не слеп. А может, просто мозг сохранил последнее впечатление, которое ему передали зрительные нервы.
Доусон попытался представить себе, что сейчас происходит наверху. Один из самолетов опускается на крышу куба, из него высаживаются люди в защитной одежде. Они пробираются внутрь, разоружают и берут под арест Совет – хотя оружия под легкими одеждами его членов Доусон не заметил. Затем луч отключают…
И вдруг паралич прошел. Доусон не сразу это понял, затем быстро встал, чувствуя покалывание во всем теле. Ни один из членов Совета не двинулся с места. Доусон ощутил нарастающую тревогу.
Откуда-то донесся голос – он говорил очень быстро, пользуясь шифром аудиостенографии. Доусон ничего не понял. Он озирался по сторонам, ожидая увидеть людей в защитной одежде.
Голос замолчал.
– Самолеты уничтожены, Стивен Доусон, – беспечно сообщила Лорена.
Изумленный, он не сразу понял значение ее слов. Просто смотрел ей в лицо, пытаясь разглядеть хоть что-то в ее равнодушных серых глазах.
– Сядьте, – сказала она.
И Доусон послушно сел, держась настороже и вместе с тем чувствуя себя загнанным в угол и беспомощным.
– Вы недооценили ум членов Совета, – спокойно сказала Лорена. – Когда вы сказали, что просите нас… отречься, я поняла, что у вас наверняка имеется какое-то оружие, ведь вы далеко не дурак, несмотря на показания психографов. Я вышла из комнаты и привела в действие роботов. Когда ваш луч охватил весь Капитолий, роботы выпустили воздушные радиоуправляемые торпеды, и те навелись на электрические и магнитные приборы, работавшие на ваших самолетах. Самолеты взорвались, и действие парализующего луча прекратилось.
– Мои… люди, – прошептал Доусон, едва ворочая пересохшим языком.
– Они погибли. А теперь мы хотим задать вам несколько вопросов.
– Вопросов! – Доусон едва не рассмеялся. – Где тут у вас стенка?
– Я вас не понимаю.
– Поставьте меня к стенке и расстреляйте. Такого вы никогда не делали, верно?
– В наше время не расстреливают, – сказала Лорена. – Вы фальшивая нота в музыке нашего мира, но ведь и фальшивую ноту можно исправить. Вас снова отведут в лабораторию и подвергнут повторной проверке. Но сначала – вопросы. Убивать вас мы не станем.
Показалось ему, или действительно на лицах членов Совета отразилось удивление – даже на лице Фереда? Во всяком случае, эти люди промолчали, а Лорена продолжала:
– Объясните мотивы своего поведения.
Доусон взглянул на Фереда и вспомнил о Бетье Дорн, которая в этот момент находилась в Дэсони и ждала, чем закончится штурм. Он должен защитить ее любой ценой. Ибо Доусон понял: расскажи он всю правду о заговоре, и девушку не пощадят, даже Феред за нее не заступится. Возможно, ее и не убьют, но тонкое знание психологии, которым так умело пользуется Совет, куда страшнее ядовитых зубов.