– Товарищ сержант… Товарищ сержант… – твердил он побелевшими губами, раскидывая по сторонам обвалившиеся плиты. – Паша!.. Потерпи, не умирай!..
Лада, обдирая пальцы, помогала ему, пока из-под завала не показалась запрокинутая голова Горенко. Его губы шевелились в беззвучном бреду. Лоб пересекал кровоточащий шрам, а неестественно вывернутая рука все еще сжимала гашетку пулемета.
– Справишься? – коротко спросила Лада, сунув в руки Малышеву индивидуальный пакет.
Тот кивнул, продолжая откапывать ноги Горенко.
Она осторожно разжала пальцы сержанта. Упираясь ногами в камни, вытащила из-под них тяжеленный пулемет вместе с треногой и коробчатым магазином, в котором была уложена едва початая лента.
БТРы уже почти выползли на берег.
Треножный станок, помятый взрывом, косо застыл на камнях. Лада присела на корточки, расставив ноги, и повела стволом, ловя в перекрестье прицела борт первой бронемашины. Она знала, что крупнокалиберные снаряды прошьют его, как лист картона.
Пулемет забился в ее руках преданно, зло, неистово, словно был живым, все понимал и ждал, верил, что в этом бою он еще не окончил свой разговор с «духами»…
В тот самый момент, когда в тылу уверовавших в свою победу боевиков оглушительно загрохотал оживший на руинах блокпоста «КОРД», головной танк вдруг окутался бурым облаком взрыва и рывком остановился, не дойдя всего каких-то десяти метров до КП.
Лада не видела скатившуюся за несколько секунд до взрыва с брони танка фигуру Рощина, она была занята БТРами, которые заметались под кинжальным огнем, неуклюже пытаясь развернуться, но, заметив взрыв, поняла: сегодня они здесь не пройдут.
С небес накатывался знакомый, зловещий, деловитый стрекот…
Подняв голову, Рощин понял, что окончательно оглох.
Мутный от контузии взгляд капитана обежал позиции роты.
Последний «ТБ-100» полыхал в ста метрах от него. Посреди реки застыли четыре подбитых БТРа, а земля на левом берегу, где уже появились грузовики каравана, стояла дыбом, словно по ней какой-то великан беззвучно молотил стотонной кувалдой…
Переведя недоуменный взгляд на серые, пасмурные небеса, Сергей увидел до боли знакомые силуэты падающих из поднебесья «вертушек».
Он знал, что их тут не должно быть, но рвущиеся из-под плоских, камуфлированных фюзеляжей инверсионные линии ракет, долбивших левый берег, вспучивая взрывами тонны земли, мгновенно убедили его в том, что чудеса еще случаются на этой грешной, злой и негостеприимной земле…
…Он все еще ничего не слышал, когда вернулся на развороченный прямым попаданием КП.
У края воронки, украшенной дымящимися ошметьями маскировочной сети, он увидел Соломцева и Логвина. Рядом что-то орал в коммуникатор Горюнов, подле которого, озираясь, стоял незнакомый офицер в мягком летном шлеме.
– Стрижелов! – позвал капитан, опускаясь на перевернутый ящик. – Сгоняй влево по ходу сообщения, там сразу за воронкой мой автомат! Засыпало! – орал он, не слыша собственного голоса. – Горюнов, потери?!
Сержант обернулся, пошевелив губами.
– Что?! Говори громче, не слышу!
Отчаявшись докричаться, Горюнов растопырил пятерню и, дважды разжав пальцы в выразительном жесте, чиркнул ребром ладони по суставам.
«Десять раненых…» – понял его жест Рощин, и на душе стало чуть легче. Как говорят в официальных сводках: «Невосполнимых потерь нет». Для капитана, готового к худшему, это могло показаться настоящим чудом…
Наблюдавший эту сцену офицер в летной форме вытащил блокнот и нацарапал карандашом несколько строк. Потом подошел к Рощину и протянул ему бумагу:
«Прилетел за прикомандированным к вашему взводу снайпером, по приказу майора Колышева, – прочитал Сергей. – Срочно. Имею при себе оформленный приказ».
«Вот, значит, откуда вертушки…»
– Заберешь раненых, тогда полетишь! – ответил Рощин, хлопнув офицера по плечу.
По частично обвалившейся траншее бежал Стрижелов, прижимая к груди автомат капитана, а с развороченных танками позиций к севшим вертолетам уже несли раненых бойцов.
Сергей развернулся, бросая взгляд на окрестности.
Он еще не знал, что произошло на правом фланге в самый критический момент боя: дым заслонял от него панораму развороченного двумя прямыми попаданиями блокпоста, но одного взгляда на подбитые БТРы, которые застыли в воде, не дойдя нескольких метров до берега и оголившихся, беззащитных в тот момент позиций, Рощин безошибочно определил, что взвод спас именно расчет «КОРДа», который в самый критический миг вдруг ожил, выкосив кинжальным огнем подобравшихся прямо к траншеям боевиков и остановив бронемашины…
В этот момент налетевший порыв ветра отогнал дым, и он увидел ту самую снайпершу, которая шла по развороченным воронками позициям, согнувшись под весом снятого со станины двадцатипятикилограммового пулемета, а за ней, поддерживая друг друга, шатаясь, брели Малышев и Горенко.
Внезапно она остановилась, опустила пулемет и пристально посмотрела в сторону севших вертушек.
Рощин хотел окликнуть ее, но не успел.
Заметив кого-то в проеме люка, Лада, забыв про «КОРД» и неестественно выпрямившись, пошла к вертолету.
Сергею не нужно было комментировать каменное выражение ее испачканного кровью и порохом лица. Она знала нечто, прямо относящееся к этому бою. То, чего не знал и, возможно, никогда не узнает он.
То, что случилось затем, Рощин запомнил на всю жизнь. Лада исчезла в сумеречных глубинах десантного отсека, а секунду спустя на обожженную взрывами траву оттуда вверх тормашками вылетел человек, только что получивший сокрушительный удар в челюсть.
Капитан понятия не имел, кто бы это мог быть, лишь заметил, как сверкнули в пасмурном свете полудня майорские звезды на его погонах.
Боевые испытания закончились…
Глава 8
Москва. Последние числа августа 2025 года…
Драгоценные ночные часы утекали, словно вода, сочащаяся в жадный песок. Приближался рассвет, а она сидела в напряженной позе у погашенного монитора, в матовых глубинах которого пряталась смутная тень отражения.
Измученный разум пребывал в жестоком конфликте с физически здоровым телом, нужно было забыться, уснуть, но сон не шел… В такие минуты забвение глубокого, здорового сна казалось чем-то недостижимым, из разряда великих мирских благ чудом, которого она была лишена за какой-то, неведомый самой грех.
Действительность давила своей неизбежностью, приближался новый день, и ей предстояло жить, несмотря на явный саботаж измученной психики…
День казался явлением злым и ненормальным, ночь желанной, но и она в последнее время перестала даровать чувство свободы…
В соседней комнате тускло светился экран и мягко вздыхал насос аппарата насильственной вентиляции легких. Этот тихий, чавкающий звук делал квартиру чужой, незнакомой и враждебной… Лада вздохнула, не в силах больше сидеть у погасшего монитора, но и не зная, куда деть себя, как скоротать тоску не только этих предрассветных часов, но и всей своей жизни, которая вдруг превратилась в созданный ее собственным сознанием ад…
«Человек живет и умирает в одиночку…» – эту фразу любил повторять Антон. Тогда зачем он подобрал ее? Зачем дал вкусить человеческого тепла, а затем продал ее душу дьяволу по имени Колышев?
Она закрыла глаза, и красивые длинные ресницы затрепетали, не желая смыкаться. Словно она боялась погрузиться в пучину беспамятства.
Нет… Ее память, всегда, к сожалению, оставалась слишком остра – склероз не грозил ее мозгу, никогда. Она будет помнить все и всегда до мельчайших подробностей каждого дня затянувшейся не по человеческим меркам жизни, и она знала – нужно сломить себя изнутри, научиться забывать, прятать накопившуюся сверх всякой меры информацию от самой себя, иначе не выдержит и ее мозг…
Сонный на вид охранник, что сидел развалившись за низким столом-тумбой в просторном квадратном коридоре казенной квартиры, поднял глаза, уловив за полупрозрачным матовым стеклом дверей смутное движение.
«Шастает, сука, не спится ей…» – раздраженно подумал он.
Лада действительно встала из-за стола и прошла в соседнюю, смежную комнату, где на широкой кровати, в изголовье которой попискивал контрольными сигналами целый комплекс медицинской аппаратуры поддержания жизни, лежал старик. Его лицо уже много дней хранило землистый оттенок смерти, но бойкие синусоиды графиков, скачущих по зеленым экранам мониторов, говорили обратное – он жил.
«Разве это можно назвать жизнью?..» – с тоской спросила саму себя Лада, опускаясь на колени подле кровати.
Антон не мог ответить ей на этот вопрос.
Она села на пол, поджав стройные, красивые ноги, затянутые в дорогую лайкру импортных колготок, положила руки на край постели и оперлась о них головой, чуть наклонив ее, чтобы видеть заострившиеся черты Антона.
Она знала, за ней следят, но, по сути, ей было все равно. Лада не умела прятать свои чувства, да и жадные взгляды исподтишка – будь то око вездесущих видеокамер или прищуренные человеческие глаза из-за полароидной вставки, затерявшейся меж замысловатых обойных текстур, – не угнетали ее. Пусть смотрят. Она для них – чудовищное порождение секретной технологии почившего в бозе ВПК. Она – их карьера. И лишь для Антона она всегда оставалась той нескладной, забитой жизнью бродяжкой, которую он полюбил перед самой смертью, страстно, как может любить человек, прекрасно отдающий себе отчет в том, что все происходит в последний раз…
Только он всегда видел в ней человека…
Лада не ошиблась, когда с уверенностью подумала о том, что за ней следят.
Вадим Игоревич Колышев чувствовал себя после памятных боевых испытаний далеко не лучшим образом. И хотя все складывалось в соответствии с его планами, пусть чуть более жестко и драматично, чем он предполагал, но все же В РУСЛЕ, он испытывал страх. Обыкновенный, человеческий страх.
А бояться Вадиму стоило. Он обманул командование, убедив его в уничтожении опытного образца. Он опять обманул Ладу, к которой вдруг вернулось тщательно подавляемое в ней самосознание. Возвратив находящегося в коме Колвина в эту квартиру, отдав его ей, он тем самым сумел отвлечь внимание Лады от собственной персоны и одновременно получил очередной рычаг, при помощи которого мог вновь манипулировать этой женщиной.