Восход Ганимеда. Смертельный контакт — страница 4 из 11

Пролог. Колония Ганимеда. 24 августа 2029 года

Над ледником курилась туманная мгла.

По поверхности черного ноздреватого льда ползали небольшие плоские машины, очень похожие на металлические черепа и по своему внешнему виду, и по темпу движения.

Каждая из них медленно продвигалась в определенном направлении, тщательно собирая черную пленку и оставляя за собой широкую полосу голубовато–желтого льда, который тут же начинал куриться паром.

Обстановка на леднике, заключенном между острых, не тронутых эрозией скал, напоминала долину гейзеров на Камчатке — из–под очищенного от минеральных продуктов таяния льда тут и там били фонтаны пара, иногда слышались глухие взрывы, сопровождаемые либо появлением трещин, либо мощным выбросом ледовых глыб.

Постепенно, по мере того, как на поверхности тающего льда собиралось все больше и больше минеральных осадков, он темнел и процесс извержения газа сходил на нет, пока на такой участок опять не приползала черепахоподобная машина, чтобы вновь очистить лед от темной коросты.

В небе ярко сиял диск искусственного солнца.

Среди скал, на выровненных площадках глухо выли атмосферные процессоры, поглощая вредные примеси и обогащая новоявленную атмосферу кислородом.

Людей, что контролировали процесс создания атмосферы, было совсем немного. Их жилой купол возвышался поодаль от извергающего пар ледника. По мертвой каменистой равнине в разные стороны вели накатанные следы гусеничных вездеходов. На крыше купола застыла тарелка спутниковой связи, рядом с которой сильный в этом районе ветер трепал голубое полотнище с символикой Организации Объединенных Наций.

Рабочий день был в самом разгаре, и ничто пока не предвещало грядущих событий.

Процесс таяния происходил как положено, в соответствии с графиком и технологией, и потому Андрей Загулов дремал в своем кресле, изредка, правда, бросая мимолетный взгляд на длинную шеренгу контрольных мониторов, где отображались данные о работе очистных машин и атмосферных процессоров.

— Дикость какая–то! — раздался за его спиной знакомый грудной голос. На этот раз Дженифер оказалась раздражена намного больше, чем обычно. Андрей оттолкнулся ногой от пульта, разворачивая кресло, и посмотрел на вошедшую в операторский пост смуглую женщину. Ее предки явно были выходцами из Африки.

— Что стряслось, Джеф? — спросил он, глядя, как мулатка насыпает сахар и кофе в принесенные с собой кружки.

— Да… — Она сделала безнадежный взмах ложкой, едва не просыпав при этом ее содержимое. — Через день на орбиту прибывает «Альфа», а они не хотят подменить меня хотя бы на несколько часов!

— Подумаешь, «Альфа»… Эка невидаль.

Дженифер сердито мотнула головой, наполнила кружки кипятком и подсела на подлокотник того кресла, которое занимал Андрей.

— Прилетает моя сестра, забыл?

— Ох, простите, мэм… — явно дурачась от скуки, произнес он, делая глоток приготовленного ею кофе. — Забыл… Такая же очаровательная, как и ты? — поддел он Дженифер. — Теперь у меня будет две сердитые фурии вместо одной?

Она нахмурилась, решая, стоит ли сердиться на его плоский юмор, но прийти к единому мнению так и не успела — все десять мониторов вдруг разом дали сбой, по их поверхности вместо изображения внезапно побежали косые диагональные полосы, сопровождаемые резким неприятным сигналом…

— Господи, это еще что на нашу голову?

* * *

Инцидент произошел на самом краю ледового поля. По данным приборов, это была отметка, соответствующая минус пятистам метрам от первоначальной поверхности ледового панциря Ганимеда.

Десять минут назад тут проползла машина очистки, и грязно–желтый лед в этом месте интенсивно таял, извергая в атмосферу мутную газообразную смесь.

Внезапно из–под темной коросты минеральных отложений в месте самого интенсивного таяния проступили контуры какого–то предмета.

В пользу того, что это был именно предмет, а не очередная причудливо изломанная глыба льда, прежде всего говорила его форма. Из–под ледниковой толщи медленно проступали прямоугольные очертания правильной, не свойственной природе формы.

Предмет имел золотистую окраску. Его размеры по периметру верхней, обнажившейся части были приблизительно пять на три метра.

Некоторое время вокруг не происходило ничего необычного — по–прежнему лед извергал струи пара, рядом ревел процессор, в тридцати или сорока метрах от оттаявшего предмета ползла очистная машина.

Потом с обнажившейся прямоугольной плитой действительно произошло нечто странное — ее поверхность внезапно помутнела, — казалось, что она на мгновение подернулась рябью, — и вдруг начала резко менять цвет, наливаясь пурпурным сиянием.

По–видимому, этот внезапный феерический всплеск алого света сопровождался невидимым для глаза потоком излучения, скорее всего электромагнитной природы, потому как ползущий неподалеку автомат вдруг остановился, будто налетел на невидимую преграду, и стал бестолково крутиться на одном месте.

Очевидно, управлявший им компьютер если не вышел из строя полностью, то в нем произошел серьезный, значительный сбой…

Именно в этот момент мониторы на контрольном пункте под куполом подернулись рябью помех. Связь с машинами внезапно и необъяснимо оборвалась.

* * *

— Что за черт… — проворчал Андрей, затворяя за собой массивную дверь переходного шлюза. — Дженифер, ты меня слышишь? — спросил он по рации, опуская прозрачное забрало своего гермошлема.

— Слышу, — раздалось в ответ. — Процесс шлюзования пошел.

Андрей заметно нервничал и не пытался скрыть этого.

Атмосфера в районе станции переработки хоть и содержала в себе достаточно высокий процент кислорода, но все же не была пригодна для дыхания — слишком много ядовитых соединений улетучивалось в процессе таяния льда, и расположенные по кольцу вокруг ледника процессоры не могли усвоить всех вредных для человека веществ. Они осуществляли лишь грубую, предварительную очистку новорожденного воздуха и создавали его постоянный отток в сторону следующего кольца очистных станций.

Купол, в котором работали Андрей и Дженифер, являлся герметичным сооружением. Теперь Загулову предстояло покинуть его и идти в эту враждебную, клубящуюся мглу под порывистым, сбивающим с ног ветром лишь затем, чтобы вытащить какой–нибудь чертов камень, что сумел проломить один из защитных кожухов ретранслятора сигналов телеметрии… Такие случаи Уже бывали, и Андрей не мог, да и не желал искать внезапному сбою в работе автоматики иного объяснения.

Просто обыкновенное невезение, вот и все. Когда на вахте Дженифер, эти камни почему–то лежат спокойно, а ему, как назло, уже в третий раз за последнюю неделю приходится покидать купол.

«На улице» действительно было неуютно. За тысячу километров отсюда, в городах колонии сейчас этот ветер едва ли ощущался — небо скорее всего было прозрачным, чуть фиолетовым, а тут, где рождалась атмосфера планетоида, царил настоящий содом.

Шквальный, порывистый ветер свивал тяжкое кружево грязно–желтых, со свинцовым отливом облаков, которые стелились под его порывами почти по самой земле. В мутной мгле тускло светили установленные на высоких опорах прожектора, в небе, если постоянно присматриваться, можно было иногда различить красноватый диск искусственного солнца, который казался таким из–за взвешенных в воздухе частиц пыли.

Нужно сказать, что ископаемый лед, в недавнем прошлом покрывавший лишенный воздуха планетоид толстым, многокилометровым слоем, залегал тут миллионы лет. К тому же он не отличался особой стерильностью, в нем присутствовало все — начиная от агрессивных ядовитых соединений аммиака и кончая мелкими частичками вулканического туфа, пыли, камней и прочей дряни.

Спрашивается: откуда в такой дали от Солнца, на безвоздушном спутнике Юпитера мог взяться лед? Это объяснялось достаточно просто. Как и большинство планет, Ганимед когда–то образовался из облака межзвездной пыли. В пору своей геологической юности Ганимед был раскаленным шаром, внутри которого происходили различные химические и ядерные реакции. Затем он начал остывать, его поверхность покрылась твердой коркой, под которой по–прежнему кипела лава. Этого тепла оказалось достаточно для поддержания части вещества в газообразном состоянии. То есть в прошлом атмосфера у Ганимеда была, но по мере остывания планеты она все больше конденсировалась, оседая вниз под действием силы тяжести.

Так образовались эти ледники, которые покрывали поверхность Ганимеда в течение миллионов лет, пока сюда не пришли люди и не зажгли на орбите этой луны искусственное солнце, которое повернуло вспять многие процессы, растапливая лед и вновь окружая спутник Юпитера рожденным вторично газообразным покрывалом облачности.

Андрей Загулов был прекрасно осведомлен о физике данных процессов, но он так же хорошо представлял и то, что все происходящее в районе интенсивного таяния льда сравнимо с частично контролируемой катастрофой, стихийным бедствием, и потому не испытывал никакого восторга от необходимости лишний раз покидать защищенный купол станции и выходить в эту красновато–серую сумеречную мглу…

Словно подтверждая его мысли, мимо пролетел подхваченный шквальным ветром увесистый камень, который глухо ударил о броню купола.

«Проклятье…» — подумал он, пристегивая к скобе подле входа в шлюзовую камеру карабин своего страховочного фала. Скафандр Андрея хоть и являлся аналогом космического, но все же предохранял только от ядовитых соединений в воздухе да от возможных радиоактивных излучений, но никак не от летящих со скоростью пули камней.

Для передвижения в районе процессорных станций обычно использовались нехитрые приспособления в виде прочнейших мономолекулярных тросов, которыми были соединены между собой все основные сооружения и так называемые «контрольные точки», где, в непосредственной близости от ледника, был установлен ретранслятор для дистанционного управления и контроля над работающими в зоне таяния машинами, а рядом с ним приборы, автоматически фиксирующие все стадии процесса перерождения льда в атмосферу.

Прицепившись к такому тросу, Андрей включил двигатель подачи, и небольшая каретка индивидуального двигателя поволокла его вперед, скользя по тросу и помогая преодолевать сопротивление шквального ветра.

— Ну что, Андрей? — раздался в коммуникаторе голос Дженифер.

— Я прицепился. Как у тебя?

— Не пойму… — Голос Дженифер выдавал ее крайнюю нервозность. — Все десять каналов телеметрии молчат. Или этот камень угробил весь ретранслятор, или дело не в связи. Может быть, вызвать Центральную?

— Погоди, не психуй, — ответил Андрей, которому вовсе не улыбалась перспектива в дополнение к этой прогулке еще и писать кучу объяснительных. — Я уже почти на полпути. Сейчас разберусь, а там будет видно — докладывать или нет.

— О’кей… Только смотри, осторожнее.

За девять месяцев до описанных событий. Земля. Вашингтон. Кабинет президента США в Белом доме

Собравшихся было пятеро.

— Вот этот снимок, сэр.

Командующий Военно–космическими силами США взял увеличенную во много раз фотографию и мрачно посмотрел на чуть розоватый прямоугольник, расположившийся посреди голубовато–желтого ледового поля, словно это был оброненный кем–то спичечный коробок. Затем передал ее через стол своему собеседнику.

Тот тоже некоторое время молча разглядывал изображение.

— Это не может быть ошибкой? — наконец, тяжело вздохнув, уточнил он.

— Никак нет, господин президент, — вступил в разговор глава разведывательного ведомства. — Мы послали несколько косвенных запросов, которые не вызовут никаких подозрений, и получили еще два подобных свидетельства, — объяснил он, выложив на стол перед президентом еще два глянцевых отпечатка. — Объект расположен на глубине двухсот метров подо льдом и просматривается как в инфракрасном, так и в ультрафиолетовом спектрах.

— Русские знают о нем?

— По нашим данным — нет.

— Хорошо… — Казалось, президент облегченно вздохнул. — Что сделано для сохранения секретности?

— Мы, используя постоянно действующих агентов в аэрокосмической службе Ганимеда, сумели так откорректировать орбиты спутников, что теперь это место — мертвая зона для их сканеров. Все материалы по данным метеорологической аэрофотосъемки изъяты из компьютерных баз данных.

— Хорошо… — повторил президент и посмотрел на офицера, который сидел напротив, в конце длинного Т–образного стола. — Ирвинг, ты считаешь, что это ОНИ?

— Извините, сэр? — не понял или сделал вид, что не понял его вопроса, начальник секретного подразделения по изучению паранормальных явлений, созданного при президенте еще в шестидесятые годы прошлого века. — Кто?

— Ну, эти, «зеленые человечки»… Ведь так? — Президент, может быть, и хотел скрыть свою нервозную озабоченность неожиданно сложившейся ситуацией, но не смог. — Это пахнет по меньшей мере планом «Дельта»… Верно?

— Да, сэр, — на этот раз ответ офицера не содержал в себе никакой двусмысленности. — Объект находится в глубине ископаемого льда. Это не может быть никаким случайно забытым или умышленно подложенным туда прибором или предметом земного происхождения. Ему как минимум несколько миллиардов лет.

Президент США задумался, глядя на снимок.

— Что вы предлагаете, господа? — наконец спросил он, подняв взгляд на собравшихся. — Чем это грозит нам?

— Сэр, вы сами упомянули план «Дельта», — осторожно напомнил ему командующий ВКС.

— Джон, я бы не колебался, если бы данный объект обнаружили в Гвинее или в Антарктике. Но он на Ганимеде, до которого миллионы километров!

Он опять посмотрел на снимок.

Безобидно розовое пятнышко прямоугольной формы… Упомянутый командующим план «Дельта» был разработан именно на этот случай и предполагал тайный захват любого объекта внеземного происхождения силами спецслужб США и его помещения на территории Соединенных Штатов для дальнейшего исследования.

Никакой огласки, никакого дележа информации, никаких посторонних вмешательств.

Весьма разумный план. За одним… нет, за двумя «но».

— Когда стартует «Альфа»? — спросил президент, все еще глядя на снимок.

— Сегодня вечером, в двадцать два ноль–ноль.

— Скверно… Значит, мы не можем послать туда своих людей?

— Нет, сэр. Корабль уже отбуксирован в точку старта. — Командующий ВКС чуть подался вперед, к президенту. — Но у нас есть «Гарри Трумэн», сэр.

— Вы думайте, о чем говорите, Джон Бикс! — не выдержав, осадил его президент. — Если наш крейсер появится на орбите Ганимеда, это будет мировой скандал! Не забывайте, что колония объявлена зоной безопасности!

— Я помню об этом, сэр, но позвольте спросить, что будет, если там действительно «зеленые человечки»? — Командующий недоброжелательно посмотрел на главу государства. — Исходя из вашей позиции, мы должны предупредить Ганимед, приостановить старт «Альфы»…

— Нет, Джон, это исключено. На носу выборы. Мне не нужен скандал, если информация вдруг не подтвердится, не нужны паника и обвинения в нагнетании обстановки…

На несколько секунд в кабинете повисла напряженная тишина.

— Вы провели анализ ледниковой массы? — нарушил молчание президент, задав очередной вопрос. — При такой интенсивности таяния, как сейчас, сколько нужно времени, чтобы объект вышел наружу?

— Около десяти месяцев, сэр, — не колеблясь ответил начальник разведывательного управления. Прежде чем идти на доклад к президенту, и он, и Бикс подготовили все возможные материалы по делу.

— А если заморозить работы?

— Тогда об объекте узнает весь мир, — резонно напомнил ему офицер.

Ситуация складывалась не из легких.

— Сэр, если объект на Ганимеде — всего лишь артефакт, то мы обязаны завладеть им, сохранив ситуацию в секрете, — опять вступил в диалог Рилл Ирвинг. — Информация о нем вызовет ненужную панику в колонии и непредсказуемый резонанс на Земле. Мы еще не готовы к встрече с НИМИ, — он выделил интонацией последнее слово. — Я высказываю не свое личное мнение, а излагаю данные исследований моего ведомства.

— Вы считаете, что это артефакт?

— Скорее всего, — не колеблясь ответил Ирвинг. — Трудно судить со стопроцентной уверенностью, но как еще отнестись к предмету, что пролежал подо льдом на глубине пятисот метров несколько миллионов лет? В конце концов, мы отправим «Гарри Трумэна» не к Юпитеру, а в иную, но достаточно близкую точку Солнечной системы. Тайное изъятие объекта — это чисто технический вопрос, с которым вполне в состоянии справиться наши спецслужбы. Искать же крейсер после того, как он покинет орбиту Земли и окажется за поясом астероидов, — занятие столь же бесполезное, как и поиск иголки в стогу сена. Никто не сможет с точностью утверждать, где был наш корабль и какие маневры совершал. Ну а если все же придется вывести его на орбиту колонии, то это всегда можно объяснить хотя бы поломкой на борту.

— Да, я это понимаю, — наконец согласился президент, поднимая взгляд. В сущности, у него не было выбора. План «Дельта» представлял собой набор инструкций, по которому должно действовать высшее руководство страны в случае внезапного контакта с внеземной цивилизацией. Он был утвержден секретным заседанием конгресса и много лет лежал под сукном, не утратив при этом своей силы как руководящего документа.

Все это прекрасно осознавали пятеро собравшихся, но конечное слово все же оставалось за ним, президентом Соединенных Штатов Америки… Трудно сделать лишь первый шаг, принять первое ответственное решение, подумал он, глядя на собравшихся и ощущая странную сосущую пустоту в груди… — а потом все пойдет как… как лавина, которую уже невозможно остановить…

— Если вы санкционируете введение плана «Дельта», то мы в состоянии действовать быстро, с тем чтобы «Гарри Трумэн» успел появиться на Ганимеде раньше «Альфы» и раньше того момента, как этот объект окажется на поверхности ледника, — заметив его сомнения, заверил Джон Бикс.

— Джон, у меня последний вопрос. — Президент, не выдержав, встал и прошелся по мягкому ворсу ковра. — Насколько я знаю, «Гарри Трумэн» создан для орбитального базирования и на нем нет достаточного количества камер низкотемпературного сна, чтобы в них можно было погрузить часть экипажа на время долгого перелета.

— Да, сэр, это так.

— Но девять месяцев автономного полета в глубоком космосе… Выдержат ли наши парни такое испытание?

— Вы сомневаетесь, сэр? Обратитесь к опыту русских…

— Я не говорю о возможностях подготовленных космонавтов, — одернул его президент, — речь идет об экипаже «Гарри Трумэна». Там больше сорока человек, и каждый из них…

— Является прежде всего солдатом, который выполнит долг перед страной и правительством! — закончил его мысль генерал. — Во времена «холодной войны» экипажи атомных подводных лодок месяцами находились в условиях автономного плавания. Нами накоплен богатый опыт таких действий. Когда что–то угрожает национальной безопасности страны…

— Остановись, Джон, — президент оборвал его речь мягким жестом. — Я одобрю план «Дельта», потому что ситуация не оставляет мне выбора. Я бы очень хотел, чтобы ты лично возглавил экипаж «Гарри Трумэна» и сам доказал, что такой бессменный перелет возможен… но, к сожалению, твое исчезновение из Белого дома не окажется незамеченным. Я понимаю, угроза безопасности как Америки, так и всей Земли есть и мы обязаны что–то предпринять, не поднимая при этом паники на Земле и Ганимеде и не придавая делу широкой огласки. — Он посмотрел на своих собеседников и тихо добавил: — Да поможет нам бог…

Колония Ганимеда. 24 августа 2029 года

— Что–то я не пойму, Андрей, у тебя опущен цветной фильтр? Или там впереди пожар?!

— Я похож на психа, чтобы ходить с опущенным фильтром, когда и так не видно ни зги? — огрызнулся Загулов. Он стоял у подножия ретранслятора, одной рукой вцепившись в скобу, а другой пытаясь закрыть защитный кожух. — Внутри все в порядке, аппаратура телеметрии в норме, это от машин нет никаких сигналов… — сообщил он, глядя в сторону странного малинового свечения, что исходило от края ледника.

Нет, не странного — жуткого.

Его внезапно прошиб ледяной пот. Взгляд Загулова метнулся к табло дозиметра, но цифры на крохотном дисплее показывали норму. «Значит, это не радиация… — облегченно подумал он. — Но тогда что?»

Именно этот вопрос, заданный самому себе посреди разбушевавшейся бури, заставил пальцы его левой руки еще сильнее вцепиться в скобу, приваренную к выпуклому борту ретрансляционной установки. За время работы на Ганимеде Андрей привык к мысли, что это мертвый, совершенно предсказуемый мир, и ему совсем не нравилось, что и из этого правила внезапно появилось исключение.

— Дженифер, ты меня слышишь?

— Да, я здесь.

— Что это может быть, как ты думаешь? — хриплым, изменившимся до неузнаваемости голосом спросил Андрей. — Разве может что–то гореть в такой атмосфере, как тут?

Это был вполне резонный вопрос. Процесс окисления требует кислорода, а его–то тут, в месте испарения льда, как раз и не было. Радиация тоже, слава богу, отпадала. Тогда что?

Андрей внезапно осознал, что его пугает именно неизвестность. Случись это на Земле, он, возможно, не испытал бы никакого иррационального страха перед алым заревом, отсветы которого четко просматривались сквозь клубящуюся мглу ядовитых облаков.

Но это был Ганимед, и миллиарды километров расплескавшейся вокруг пустоты стояли за спиной, давили своей бесконечностью, и это происходило не в сознании, — ощущения являлись подспудными, неосознанными, но разве пот на спине становился от этого менее ледяным?

— Там не может ничего гореть, — пришел ответ его напарницы. — Быть может, это статическое электричество?

— Полярное сияние? — Разум Андрея моментально ухватился за подобное, вполне разумное объяснение напугавшим его отсветам. — Да, это возможно! — согласился он, чувствуя, как гулко стучит его сердце, а в ушах шумит от переизбытка адреналина. — Я пойду посмотрю… — спустя несколько секунд добавил он.

— Может, не стоит? Давай я вызову ребят с Центральной!

— Погоди, Джеф… Тут надо разобраться. Ты же знаешь, тут нет ничего, кроме льда и камня. — Андрей, сам не замечая того, убеждал скорее себя, чем сидящую в куполе Дженифер.

Тем не менее его рука машинально накинула карабин второго фала на скобу, за которую он только что держался.

Ветер, как и положено возле эпицентра, тут был немного слабее, чем в районе купола, так что он смог идти вперед без помощи укрепленного на тросе двигателя.

Через несколько десятков шагов показался первый грязно–желтый язык льда. Андрей, согнувшись, сопротивляясь порывам ветра, преодолел это расстояние и остановился, глядя на очистной автомат, который без всяких признаков жизни застыл, повернувшись в сторону купола. На его внешней индикационной панели не горел ни один сигнал, что означало полное отсутствие питания в цепях.

— Джеф… вижу «черепаху»… — прерывисто сообщил Андрей, к которому вдруг разом вернулись все его страхи. — Не работает… За ней какое–то свечение, похоже на прямоугольник… Там… Там… О БОЖЕ!!!

Из туманной мглы навстречу оцепеневшему Загулову двигалось какое–то СУЩЕСТВО…

Андрей в ужасе попятился, споткнулся, неловко упал на одно колено, и налетевший порыв шквального ветра вдруг легко приподнял лишившееся опоры тело в скафандре и поволок его по мертвой каменистой почве в сторону возвышавшегося неподалеку ретранслятора.

— Андрей, что случилось, ответь мне!!! — Дженифер кричала в микрофон, но ответом ей была лишь шуршащая помехами тишина.

До прилета «Альфы» оставалось менее суток.

«Гарри Трумэн», совершив беспрецедентный тайный рывок от Земли до Юпитера, в этот момент уже выходил на высокую орбиту вокруг Ганимеда. Он опоздал всего на несколько часов.

Глава 6

Поселок Гагачий. Июнь 2028 года

Когда она очнулась, было темно. Нет, не совсем… Спустя неопределенный отрезок времени Лада поняла, что видит сумеречный, приглушенный свет, скорее похожий на отдаленное сияние или зарево…

Рассвет или закат?..

Эта мысль почему–то показалась ей достаточно значимой, чтобы уцепиться за нее.

Закат… Закаты в творчестве великих русских художников… Русский музей…

Из темноты медленно выплывали величественные полотна.

Айвазовский… Откуда я это знаю?!.

Вопрос, заданный самой себе, вызвал страх.

Щелчок, тихое жужжание ДВД–привода, сглотнувшего очередной компьютерный диск с голографической записью информации, тихие шаги по стерильному кафельному полу, глухие, отдаленные голоса… — все эти звуки не принадлежали к ее жизни, и Лада испугалась еще больше, внезапно вспомнив совсем другой звук — надсадный визг тормозов и глухой, болезненный удар…

Голос, что выплывал из бездны, казался ей знакомым, а собственное сознание виделось как плошка с едва тлеющими угольками, медленно плывущая вслед ленивому течению абсолютно черных вод неведомого подземного озера.

Голос… Он принадлежал ее памяти, ее прошлому!..

— Скажи, Николай Андреевич, ты кто, карьерист или патриот? — спросил Колвин, облокотясь о выступ какого–то прибора, от которого к обнаженному телу, под тонкую простыню змеились провода.

— А как ты сам думаешь, Антон Петрович?

— Я помню тебя патриотом, но сейчас сложно поручиться даже за самого себя…

Она так и не дождалась ответа. Плошка с ее угасающим сознанием уплывала по черной глади озера, и голоса все отдалялись, становились глуше и глуше, превращаясь в бессвязное, монотонное бормотание.

Она не понимала, где находится, что с ней произошло, и от этого рождалось чувство беззащитности, страха и нежелания возвращаться к жизни…

* * *

Разговор, часть которого услышала Лада, имел свое продолжение — только в другом месте и немного в ином составе действующих лиц…

— Черт вас всех побери! КТО отпустил его в город?! Покажите мне пальцем на этого идиота, и я поставлю его к стенке прямо здесь!

На Барташова было страшно смотреть. Его полное, одутловатое лицо побагровело от гнева — казалось, еще немного, и генерала хватит удар.

Вперед из группы мнущихся, притихших офицеров базы внезапно выступил Колышев. На этот раз он был в форме, и на плечах Вадима красовались общеармейские погоны с майорскими звездами.

— Колвина никто не отпускал, Николай Андреевич. Он ушел сам. Вам не следовало давать ему полномочий руководителя уровня…

— Что?! — Барташов не верил своим ушам. Он собрал сюда этих разгильдяев, чтобы они дали ему ответ за собственную халатность, и вдруг один из них начинает обвинять его! — Да ты в своем уме, майор?!

— Так точно. — Колышев напрягся, но отвечал спокойно. — Колвина никто не отпускал, — повторил Вадим. — Он просто воспользовался врученным вами пропуском по его прямому назначению — он открыл им двери.

— Ладно… — Барташов сел и прихлопнул жилистыми руками с растопыренными пальцами темную столешницу своего рабочего стола. — Ладно! — грозясь неизвестно кому, повторил он. — Все свободны. Майор Колышев, останьтесь.

Офицеров, которых только что чудом пронесло мимо больших неприятностей, уговаривать было не нужно. В эту минуту покинуть кабинет Барташова, сохранив при этом погоны на плечах, было тайной надеждой каждого из них, поэтому помещение опустело как по волшебству.

— Садись, Вадим, — мрачно произнес Барташов, когда дверь кабинета наконец закрылась. — Садись и докладывай. Все, подробно, без всяких фортелей.

— Так точно… — Колышев сел в указанное кресло. Вид у него был не менее сумрачный, чем у генерала.

— Где вы его нашли? — спросил Барташов, нервно закурив.

— В семнадцатой районной больнице. По словам врачей «Скорой помощи», их вызвал дворник, убиравший в парке листву, неподалеку от дома Колвина.

— Что он мог там делать?

— Понятия не имею. Дворник увидел лежащего на аллее человека и поначалу подумал, что пьяный. Потом, разобравшись что к чему, вызвал «Скорую».

— Сердечный приступ?

— Нет, инфаркт, осложненный инсультом в коре головного мозга. Когда прибыла бригада реанимации, Колвин уже пребывал в состоянии клинической смерти.

— Его откачали?

— Да, им удалось по дороге в больницу завести его сердце при помощи высоковольтного разряда. Но в данный момент положение не из легких. Кровоизлияние в мозг повлекло за собой паралич. Сейчас он не может ни говорить, ни двигаться. Находится в отделении реанимации на искусственном кровообращении и насильственной вентиляции легких.

— А врачи? Что говорят врачи?

— Ничего. Да в таком положении давать какие–то прогнозы может только психопат, — мрачно резюмировал Колышев. — Колвина выволокли с того света. Что тут можно прогнозировать?

— Да, я понимаю… — Барташов встал и прошел по кабинету из угла в угол. — Эх, Антон, Антон… Не за те идеалы ты уцепился… — сокрушенно произнес он. — Я же говорил ему: забудь. На черта ему нужны были все эти старые обиды!

— Я думаю, что дело не в том… — осторожно произнес Колышев.

— А в чем?!

— Возможно, он узнал о нашей операции. Я имею в виду инцидент в парке.

— Думаешь? — Барташов остановился, машинально сгреб пальцами свой мясистый подбородок и покачал головой. — Может быть… Но я же просил его — давай работать, так нет, уперся: это бесчеловечно, бесчеловечно… А посылать наших ребят на смерть к этим долбаным моджахедам — это человечно?! Я же не в свой карман гребу — мне нужна машина для войны, чтобы не пацаны там гибли в горах. А он… — Генерал отпустил подбородок и безнадежно махнул рукой.

— А он не доверял ни вам, ни мне, никому… — дополнил его мысль Колышев. — Оперировал исключительно сам, окружил операционный стол ширмами и переносными рефлекторами, чтобы ослепить объективы возможной видеоаппаратуры, ни с кем не разговаривал, в том числе и со мной. Извините, Николай Андреевич, но обиженные так себя не ведут. Подобным образом действуют люди, которые подозревают всех и вся в злом умысле.

— Да знаю я все! — Барташов сел, опять безнадежно махнув рукой. — Не волнуйся. То, что он делал с этой девочкой, отснято, и не в одном ракурсе. Пришлось вмонтировать видеокамеры в те хирургические лампы, что висели прямо над его головой. В конце концов, он сам своим упрямством спровоцировал и операцию в парке, и все остальное… — Барташов поднял взгляд и вдруг спросил: — Ты лучше скажи, что делать дальше, Вадим? Я ведь позавчера был на докладе у министра обороны…

— И что?! — нервно вздрогнул Колышев.

— Ничего. Доложил. Я ведь не знал, что Антон выкинет такой фокус!

Барташов помолчал, а потом добавил:

— Через два месяца должна быть первая демонстрация, а потом боевые испытания. Вот так–то, брат… Обманул нас Антон Петрович, обвел вокруг пальца. Вылечил свою Ладушку и ушел в глухую… Что теперь с него возьмешь, с парализованного?

— Да, ситуация дерьмовая… — согласился Колышев.

— Ты не попугайничай. Дерьмовая или нет — нам с тобой жить дальше, потому как повязаны одной веревочкой. Хочется — не хочется, можем — не можем, забудь про такие слова, понял? Над ней нужно работать. Через два месяца отсюда должен выйти киборг или, по крайней мере, нечто очень на него похожее. Если провалим испытания, сам знаешь, что с нами будет.

— Я–то понял, Николай Андреевич. В принципе проблем с тем, чтобы втереть кому–то очки, тем более из верхушки… — он демонстративно закатил глаза. — С этим «ноу проблем»… как говорят наши западные коллеги. Антон Петрович действительно совершил чудо — он превратил калеку, бродяжку с переломанными костями в стройную, привлекательную женщину, у которой восемьдесят процентов плоти — заново выращенная, регенерированная ткань, куда внесены ощутимые генетические улучшения…

— А что внутри? Не забыл?

— Внутри полный сервоприводной остов, — согласился Вадим, — но при этом она — человек. Мы же не считаем киборгами людей, которые носят в себе искусственное сердце или кому заменили больные суставы… Нет, Николай Андреевич… У нее много протезов, но все внутренние органы и мышцы на месте и функционируют так, что позавидуешь. Хотя, если правильно расставить акценты, то рентгеновский снимок может ввести в заблуждение любого разведчика, но я вам докладываю: она — человек. Сильная, здоровая женщина с собственной памятью, внутренним миром, чувствами… Это чудо, но чудо, совсем не похожее на желаемого биомеханического бойца, скорее она — его противоположность. Она — человек, излеченный от тяжелейших травм при помощи абсолютно новой технологии биопротезирования. При желании я могу повторить опыт Колвина. Его ноу–хау для меня больше не секрет. Я тоже не сидел сложа руки все это время — но результат будет тот же.

— Постой! — перебил его длинную речь Барташов. — А как же твои машины? Те, что бегают у тебя за стеклом в лаборатории? Если соединение плоти с искусственными костями для тебя больше не проблема и ты раскусил технологию Колвина… тогда в чем эта проблема?!

Колышев на секунду задумался. Очевидно, он мысленно подбирал понятные для Барташова слова.

— Проблема в том, что живую ткань нужно питать, чтобы она, в свою очередь, «кормила» биопротезы костей, то есть эндоостов машины тепловой энергией.

— Ну? — теряя терпение, начал напирать генерал. — Это я понимаю и без тебя. Я спрашиваю, в чем проблема?

— Проблема во внутренних органах, во всем организме, в конце концов, — не выдержав, повысил голос Вадим. — Это же не дизель у танка — налей соляры и вперед! Нужно полноценно кормить миллионы различных клеток, необходимо пищеварение, кровообращение, дыхание…

— Но ты же сам сказал — у Лады все это есть и работает как положено!

— Да, но у нее на плечах голова, — напомнил Колышев. — Голова, а не компьютер. Человеческий мозг, который управляет органами. А что я поставлю на свои сервомашины? Я дам им тело, внутреннее строение, а что будет этим руководить? Нужен мозг, которого нет. На данный момент нет. Нет такого компьютера, который оказался бы способен подменить миллион повседневных, неощутимых и незаметных для нас функций центральной нервной системы. Над этим работают. Но решение может прийти завтра, или через месяц, или вообще никогда…

— Вот ты, гад, меня утешил… — едва слышно произнес Барташов, тихо припечатав кулаком по столу.

— Я не гад… — ощерился Колышев, который все же услышал замечание генерала.

— Ну извини, это так, вырвалось. Связка между слов, чтоб не сморозить покрепче.

— Я ученый, не меньше, чем им был Колвин, — внезапно заявил Вадим, встав с кресла и выпрямившись по стойке «смирно». — У меня несколько иные принципы и свои собственные амбиции, но я ученый. А погоны на плечах — это лишь дополнение к профессии.

Барташов зло посмотрел на него снизу вверх и вдруг криво улыбнулся.

— Смотри, философ, погоны–то — черт с ними, как бы башка с этих плеч не улетела. Помнишь, что я тебе говорил в самом начале? Или уже забыл? Напомнить?

Вадим молчал.

— Я напомню. — Барташов сцепил пальцы рук так, что они побелели. — Я расконсервировал «Гаг–24» на свой страх и риск, используя служебное положение, так сказать. Расконсервировал потому, что сил моих больше не было смотреть, как наших пацанов кромсает в разных «горячих точках». Потому что «Гарри Трумэн» над моей башкой — это не гарант мира, а прелюдия к новой войне! Потому что сфера национальных интересов США уже скоро распространится на мой собственный сортир, если не дать им понять, что мы тут тоже кое–что умеем делать и у нас есть СВОЯ сфера национальных интересов и безопасности. Ты понял мои мотивы, майор?

Колышев кивнул. Не стоило доводить генерала до повторных откровений. Все это он знал и слышал раньше.

— А теперь знай: меня взяли в оборот. Пока что терпят, — я успел вовремя заткнуть пару глоток, — но только пока. Если через два месяца мы не продемонстрируем им нечто действительно сногсшибательное, «Гагу–24» каюк, и мы с тобой еще позавидуем Антону Петровичу. Ты понял?

Колышев кивнул. Генерал воспринял его бледность, пятнами выползшую на лицо Вадима, как признак понимания. Он представить себе не мог, что, говоря о собственных интересах и амбициях, Вадим сказал больше правды, чем сам того желал. У него действительно присутствовали свои мотивы работы в «Гаге» и… свой заказчик, которого Колышев боялся во сто крат больше, чем всего Министерства обороны вместе взятого.

Он понимал лучше, чем Барташов, — провал означал смерть. Не политическую, не научную, а реальную… физическую.

Отсюда проистекала его решимость идти до конца во что бы то ни стало.

* * *

Когда Лада снова пришла в себя, сумрак отступил, вокруг было светло — даже слишком. От яркого, бьющего в глаза света ламп ей пришлось зажмуриться.

Рядом послышались шаги, что–то щелкнуло, и ослепительные солнца вокруг погасли.

Она вновь открыла глаза.

Рядом с ней стоял человек в серой просторной одежде. Его маленькие глаза смотрели на нее внимательно и изучающе.

— Ну? — Он присел на табурет рядом с ее постелью. — Давай знакомиться?

— Кто вы?.. — с трудом разжав онемевшие, чужие губы, едва слышно спросила Лада.

— Меня зовут Вадим. Вадим Игоревич Колышев. Я буду заниматься твоей реабилитацией.

Лада расслабила напрягшиеся мышцы шеи, позволив голове утонуть в мягкой подушке. Ее сердце вдруг лизнул жадный холодный язычок страха.

Она ощущала произошедшие в ней самой перемены.

Реабилитация… Лада никогда раньше не слышала данного термина, но вдруг отчетливо осознала, что секунду назад солгала себе — она понимала его смысл, который оказался уложен в ее сознании четкой энциклопедической формулировкой. Как и много других понятий и слов. Как и те картины из Русского музея с их описаниями, которых она никогда не видела и не могла видеть. Раньше она даже не представляла, что существует какой–то Русский музей… Сфера ее интересов и знаний ограничивалась узкой специализацией выживания в городских трущобах, и только встреча с Антоном Петровичем чуть–чуть приоткрыла перед ней ту тяжкую занавесь безысходной нищеты, что наглухо отгораживала от нее весь остальной мир…

— Тебя что–то беспокоит? — напомнил о своем присутствии Вадим.

Она мучительно скосила глаза в сторону голоса.

— Тебе трудно говорить? Понимаю. — Вадим постарался вложить в свой голос столько доброжелательности, сколько смог. — Ты просто лежи, а я тебе кое–что расскажу. Думаю, что смогу ответить на многие вопросы, которые сейчас ты задаешь сама себе. Ты помнишь, что случилось с тобой в парке?

Помнила ли она?!.

У Лады действительно не было сил, чтобы говорить, но навернувшаяся на глаза и вдруг скатившаяся по щеке влажной змейкой слеза ответила на вопрос красноречивее всяких слов. Она помнила.

— Извини… Я, быть может, не очень хороший психолог. Но ведь нужно с чего–то начать, верно?

Колышеву показалось, что она остается безучастна к его словам, погруженная в свои внутренние ощущения, но тем не менее он продолжил:

— Тебя сбила машина. Пьяный водитель не справился с управлением грузовика. Ты получила очень серьезные, смертельные травмы, и ни один врач, по сути, не мог тебе помочь.

Эти слова Колышева вызвали напряжение мышц ее лица и движение глаз в его сторону. Она явно хотела что–то спросить, но либо не решалась, либо собирала силы для вопроса.

— Кто… вы?.. — наконец едва слышно выдохнула она. — Где… Антон… Петрович?..

— Успокойся, успокойся. — Встревоженный взгляд Вадима метнулся к вздыбившимся синусоидам графиков на мониторах контрольной аппаратуры. — Мы друзья Антона Петровича. Он понимал, что в больнице тебе не помогут, и потому повез тебя к нам. Раньше он сам работал тут. Понимаешь, нам пришлось очень многое в тебе изменить для того, чтобы вырвать тебя у смерти. Антон Петрович помогал нам, он сам настаивал на том, чтобы мы спасли тебя.

— Где… он?..

— Он заболел, Лада. Сейчас он… лечится, понимаешь? Ты должна поправиться, и тогда, если все будет хорошо и ты будешь выполнять все мои предписания, вы скоро снова увидитесь. Ты поняла?

Она медленно закрыла глаза. Что это было — знак согласия с его словами или обыкновенное бессилие?

Синусоиды графиков плавно пошли вниз.

Для нее был важен Кол вин. Важен настолько, что эта привязанность становилась опасной. Вадим не мог не отметить столь ярко выраженной реакции.

— Хорошо. — Он встал и прошел за ширму, что отгораживала ее постель от остальной части помещения. — Сейчас я сделаю тебе укол, и ты уснешь. Тебе нужно отдохнуть, верно? — Колышев вновь вернулся в поле ее зрения с автоматическим пистолетом–иньектором в руках. Прижав его головку к ее обнаженному предплечью, он нажал на курок, и Лада почувствовала, как что–то едва ощутимо вонзилось в ее кожу. — Вот так. А теперь спи. Когда проснешься, мы с тобой поговорим…

Последние слова Вадима Игоревича дошли до ее мгновенно затуманившегося сознания сквозь странную блаженную дымку, сравнимую с наркотическим опьянением.

Внутри росло чувство какой–то противоестественной эйфории.

«Антон Петрович тут… Он скоро поправится… — шептал далекий и не совсем реальный голос. — Ты среди его друзей… Ты должна доверять им и делать все, что тебя попросят…»

А что ей, собственно, оставалось еще?

* * *

В третий раз Лада пришла в себя совершенно самостоятельно и без чьего–либо надзора.

Открыв глаза, она долго лежала, прислушиваясь к гулкой тишине помещения, в которой монотонно попискивал какой–то прибор.

На этот раз ощущение жизни оказалось более острым, осознанным и принесло не только тревогу, но и радость.

Обыкновенную человеческую радость оттого, что она может лежать и вдыхать полной грудью чуть сладковатый, наполненный разными лекарственными флюидами воздух.

Все сказанное и услышанное ею накануне располагалось в сознании разрозненными осколками ощущений и мыслей, словно кто–то взял зеркало, запечатлевшее в себе реальность, и разбил его об пол вдребезги…

Однако присутствовало в ней одно ощущение, которое прочно закрепилось в мозгу, несмотря ни на что.

Та самая непонятная, откровенно баюкающая разум эйфория. Лада не понимала, откуда в ней такая радостная, подспудная уверенность в том, что ее окружают друзья, что страдания окончены и все в мире будет складываться прекрасно, стоит лишь беспрекословно подчиниться человеку, который назвал себя Вадимом Игоревичем Колышевым.

Лада лежала в сером, пахнущем медициной сумраке, прислушиваясь сама к себе, к своим ощущениям.

Нигде ничего не болело. Голова оставалась ясной. Пугающие видения картин или неосознанная информация о мире исчезли. Она слышала, как ровно, размеренно бьется ее сердце, простыня слегка холодит обнаженное тело, — она ощущала себя ЗДОРОВОЙ…

Рука Лады медленно потянулась к краю укрывавшей ее простыни и отдернула в сторону белый накрахмаленный материал.

Она села на кровати, спустила ноги, потом встала, опираясь о спинку, и попробовала сделать первый шаг.

Получилось.

Спинка кровати казалась надежной опорой, но, чтобы идти дальше, ее пришлось отпустить.

Лада попыталась шагнуть без опоры, по привычке чуть резче перенеся ту ногу, на которую хромала с самого рождения…

Она едва не упала, вскрикнув и насмерть перепугавшись, когда босая нога с силой ударила в пол, в то время как по ощущениям ее мозга до твердой поверхности должно было оставаться еще несколько сантиметров. Потеряв равновесие, она пошатнулась, попыталась схватиться за складную ширму и в конце концов упала, с грохотом подмяв под себя хлипкое сооружение.

Такое же ошеломляющее чувство испытывает человек, который идет по лестнице в кромешной темноте. В какой–то момент он сталкивается с тем же самым парадоксом — если лестница оканчивается раньше, чем ожидает он сам, то нога, готовая встретить очередную ступеньку, вдруг проваливается в пустоту, или наоборот — думая, что лестничный пролет уже кончился, человек, опуская ногу, неожиданно с силой впечатывает ее в ступень…

Лада не теоретизировала по этому поводу. Она просто испугалась — что–то было не так с ее телом. Это чувство уже коснулось ее, когда она пыталась говорить с Колышевым, — губы тогда показались ей чужими, и привычные звуки не хотели срываться с них так же легко и непринужденно, как раньше.

Лежа на полу, она огляделась.

Комната оказалась небольшой — приблизительно три на четыре метра. Большую часть площади занимали ее кровать и расположенная около нее различная медицинская аппаратура. Ширма, которая теперь валялась на полу, отгораживала ее от компьютерного терминала, возле которого на стене без окна, резко

диссонируя со всей остальной обстановкой комнаты, расположились раковина умывальника и большое зеркало над ней.

Его вид словно заворожил Ладу.

Собравшись с силами, она встала, выпрямившись в полный рост, и посмотрела на свои ноги.

Ее врожденный дефект исчез. Обе ноги выглядели совершенно одинаково.

Это был своего рода шок.

Рука Лады с дрожащими пальцами медленно потянулась к лицу. Подсознательно она поняла, почему ей оказалось так трудно выговаривать слова. Дрожащие пальцы коснулись ровной линии губ без какого–либо намека на уродство.

Не в силах больше пребывать в состоянии тревожной, раздирающей душу неизвестности, она повернулась и нетвердой, балансирующей походкой подошла к зеркалу.

Взглянув в него, она попятилась и вдруг закричала, одновременно пытаясь зажать похолодевшими ладонями рот.

Это было не ее лицо… Из зеркала на нее смотрела стройная, красивая и насмерть перепуганная женщина, лишь отдаленно напоминавшая ту девушку–бродяжку, что несколько месяцев назад случайно встретил Антон Петрович Колвин.

Она стояла, заледенев, посреди комнаты, а в коридоре, за дверью уже звучали чьи–то торопливые шаги.

* * *

— Ну и как наши успехи? — Колышев, как обычно, появился внезапно, возникнув из–за спины, словно имел способность материализовываться из воздуха. — Привыкаешь?

Лада обернулась на звук его голоса.

Колышев вызывал в ней двоякие чувства. С одной стороны, она ощущала в присутствии этого человека некоторую неприязненную робость, а с другой — что–то внутри постоянно внушало, что он ее единственный настоящий друг, после Колвина, конечно. Борьба двух этих противоположностей в присутствии Вадима не прекращалась ни на минуту, и каждый раз Лада не могла скрыть своего смятения.

— Все нормально, Вадим Игоревич, — произнесла она, снимая с головы шлем сенсорно–виртуальной связи.

— Голова не болит? Сон не нарушен?

— Нет. Все хорошо.

Колышев задавал эти вопросы не из фальшивого участия или из вежливости. Он действительно имел сильные опасения насчет ее рассудка. По уровню своего развития Лада стояла очень далеко от той машины, до демонстрации которой осталось полтора месяца. Собственно, Вадим предвидел это и начал накачивать ее мозг различной информацией еще задолго до того, как она впервые пришла в сознание. Те щелчки сглатывающего диск ДВД–привода, что слышала Лада в редкие минуты просветления, относились именно к данному процессу — ее обучали при помощи самых современных компьютерных технологий, с применением психотропных катализаторов.

Теперь для нее больше не являлся пугающей загадкой вопрос о том, откуда она знает множество новых понятий и слов, почему вдруг начала ориентироваться в живописи и музыке, отчего компьютерный терминал не кажется ей тайной за семью печатями…

Единственное, чего не знала Лада, — так это того факта, что подобные методы обучения признаны во всем мире преступными и запрещены в большинстве цивилизованных стран. Девять из десяти человек заканчивали подобный курс в больницах для душевнобольных с тяжелыми, порой необратимыми расстройствами рассудка.

Естественно, что Вадим не обсуждал с ней данную проблему.

Он просто поражался тому, как разительно меняется Лада буквально с каждым прожитым днем, с какой легкостью и жадностью она принимает текущие в нее знания и как быстро осваивается с ними. Но что самое парадоксальное — она по–прежнему оставалась сама собой. Дикий информационный прессинг, похоже, не только не оказывал на нее дурного влияния, он нравился ей. И при всей непомерной нагрузке на мозг она не только не впадала в крайности, но демонстрировала все ту же мечтательную улыбку на красиво очерченных губах, так же вздрагивала, а потом вдруг смущалась при его внезапных появлениях за спиной. В общем, процесс ее насильственного обучения протекал слишком благополучно, чтобы не вызывать у Вадима неосознанной тревоги.

Вечером того же дня Барташов в очередной раз посетил нижний уровень «Гага».

— Вадим, как успехи? — спросил он, войдя в кабинет, где Лада сидела за компьютерным терминалом. За ее спиной, помимо Колышева, стоял еще один сотрудник комплекса.

Вадим предостерегающе поднял руку, продолжая пытливо вглядываться в сложный график на установленном поодаль от кресла мониторе.

— Давай, Дима, код пошел! — негромко приказал он. Незнакомый Барташову сотрудник поднял руки, повернув их ладонями к затылку Лады, которая, погрузившись в иную, компьютерную реальность, не видела и не ощущала ничего, что творится у нее за спиной.

Ладони Димы напряглись, не касаясь ее коротко стриженного затылка, — казалось, он массирует затылок Лады тяжелыми, текучими движениями ладоней, при этом вены на его оголившихся запястьях вздулись, напряглись, обозначив узловатый узор…

«Долго еще?» — красноречиво спросил взгляд Барташова.

Вадим неопределенно пожал плечами.

«Выйдем», — кивнул в сторону двери генерал.

Колышев нехотя подчинился.

— Что это он делает? — спросил Николай Андреевич, как только дверь в кабинет затворилась.

— Гипноз, — односложно ответил Колышев.

Глаза генерала сузились.

— Вадим, не темни, — предупредил он. — Почему не доложил мне?

— Я не могу каждую секунду бегать отчитываться! — внезапно вспылил Колышев. — Я и так делаю невозможное!

— Вот я и интересуюсь — что ты делаешь?

Вадим с сомнением взглянул на дверь, а потом махнул рукой.

— Ладно, он справится без меня. Что вас интересует?

— Все, — ответил генерал.

— Хорошо. Быть может, зайдем в мой кабинет?

— Давай.

Они прошли чуть дальше по коридору. Вадим отпер магнитным ключом дверь, вошел и включил свет.

— Садитесь, Николай Андреевич.

Барташов опустился в кресло, поискал глазами пепельницу и достал сигареты.

— Ты волком на меня не смотри, — вдруг произнес он, прикуривая. — Ты сидишь тут у бога за пазухой, а меня каждый день волтузят в Министерстве обороны. — Он выпустил струйку сизого дыма и внезапно закашлялся. — Я «гружу» им, конечно, но для того чтобы убедительно врать, мне нужно представлять, о чем идет речь.

— Я пытаюсь вытеснить ее прошлое, — ответил Вадим, тоже потянувшись за сигаретами. — Ведь нам нужен послушный исполнитель, не так ли? По своему внутреннему, анатомическому строению она, без детальных исследований, вполне тянет на понятие «машина». Но ведь этого мало, верно? Она ведь должна еще и действовать адекватно, как положено машине.

— Ты что, зомбируешь ее, что ли? — насторожился Барташов.

Колышев хмуро посмотрел на генерала, а потом вдруг устало улыбнулся, сокрушенно покачав головой.

Как бы ни пыжился Барташов, но он был очень далек в своих представлениях от понятия «наука».

— Извините, Николай Андреевич, но вы насмотрелись дешевых американских фильмов. Все, о чем вы

думаете, лежит в области фантастики. Подозреваю, что Колвин уже говорил вам нечто подобное, верно?

— Ну, допустим, — хмуро ответил Барташов.

— Зомбировать человека, конечно, возможно… Но только на короткий срок и с тяжелыми последствиями для испытуемого, — объяснил Колышев. — Это делается при помощи препаратов. Простейший пример — наркотики. Накачай человека галлюциногенами и дай решительную установку на какое–либо действие — и он совершит его, без разницы, будь то убийство или посадка дерева Но он будет при этом абсолютно невменяем, некоммуникабелен и т. д. Это ведь не наш с вами случай, согласитесь?

— Естественно.

— Значит, это отпадает. Сами видите, Николай Андреевич, нам нужно, чтобы на испытаниях она действовала КАК РОБОТ. Для этого недостаточно загипнотизировать ее либо просто накачать всякой дрянью. Ей придется действовать в условиях боевых испытаний, а значит, реагировать на ситуацию, принимать неординарные решения.

— Ближе к делу, Вадим.

— Я и так близко. Давайте возьмем хотя бы вас. Вы помните свое далекое прошлое?

— Смутно, — признал Барташов.

— А можете сейчас определить ту грань, где кончается «четко» и начинается «смутно»?

— Ну, не знаю… Основные события последних лет я помню очень хорошо, а потом кое–что начинает стираться, тускнеть… Что, намекаешь на склероз?

— Да нет. Дело не в склерозе. Дело в замещении информации. Старое, отжившее, уходит назад, в так называемую подсознательную, долгосрочную память. Новые события и впечатления занимают место старых. Это естественная функция нашего мозга. Если помнить все, то неизбежна перегрузка, срыв… Таким образом организм как бы защищает сам себя.

— Понял, — ответил Барташов. — Давай дальше.

— В случае с Ладой я решил действовать так, — у нее есть прошлое, которое нам совершенно не нужно, но нет никаких профессиональных навыков, которые она должна будет продемонстрировать. К тому же доминантой ее воспоминаний, внутренней привязанностью, так сказать, является Антон Петрович Колвин. — Вадим погасил окурок и пояснил: — Чтобы вытеснить его из сознания Лады, а также ввести ей новый «смысл жизни», я решил прибегнуть к методу «замещения информации». Я сознательно перегружаю ее мозг, используя при этом специально разработанные программы компьютерного воздействия. Вся информация, которую она получает сейчас, касается исключительно войн, истории, правил этикета, инструкций по выживанию, немного искусства, чтобы она могла в нем ориентироваться, и, естественно, все мыслимые виды вооружений, их устройство, принципы действия и особенности применения. Она сейчас получает именно те узкоспециализированные знания, которые будет обязана продемонстрировать. Но объем информации столь велик, что ее мозг уже начал защищаться — он старается ее забыть. Все, что она сейчас узнает, фактически сразу же отходит на второй план, сбрасывается на уровень подсознания. Новые впечатления постоянно отодвигают старые, глубже и глубже, но информация идет по определенной схеме, которая закольцована мной… — При этих словах губы Вадима исказила усмешка, которая внимательно слушавшему его Барташову вдруг показалась жутковатой в контексте того, что излагал Вадим… — Пройдет еще немного времени, и, бросая взгляд в свое прошлое, то есть в те впечатления, что ее мозг сбросил, отодвинул назад, она увидит там… — Колышев сделал многозначительную паузу, — она увидит только то, что давал ей я! — не скрывая торжества, заключил он. — При таком объеме перекачки информации Колвин, травма, да и вся ее прошлая жизнь вскоре попросту исчезнут, потонут в потоке новых впечатлений, превратятся не больше чем в миражи, прячущиеся где–то в неизмеримом прошлом…

Барташов некоторое время молчал, покусывая фильтр погасшей сигареты.

В голове генерала роились разные мысли. Он действительно действовал жестко, но без личной корысти, если моральное удовлетворение от содеянного не причислять к категории оплаты за труд. Барташов был искренен, когда сокрушался по поводу упрямства Колвина и его негативных оценок перспективы создания робота, способного подменить собой живых бойцов…

Сейчас Николай Андреевич не мог разделить профессионального восторга Вадима. То, что делал этот несомненно талантливый парень, давно уже перевалило за грань фола, но и Барташов к этому моменту набедокурил столько, что пути назад или в сторону уже не было… Действовать до конца, во что бы то ни стало втереть очки представительной комиссии, а уж потом озираться по сторонам и начинать анализ собственных действий — где прав, где не прав, где попал в точку, а где промахнулся…

— Вот что, Вадим… — Он щелкнул зажигалкой, прикуривая погасшую сигарету с изжеванным фильтром. — Ты смотри не перегни палку. Я, конечно, со своим уставом в твой монастырь не лезу, но все же помни — от ее здоровья в конце концов зависят наши жизни.

Колышев, который после своей речи подспудно ожидал от генерала если не аплодисментов, то хотя бы открытого одобрения, встретил его слова достаточно сумрачным взглядом.

Он вообще не понимал логики Барташова. Его истовая убежденность в правильности своих действий казалась ему граничащей с абсурдом или помешательством. Генерал заботится о Ладе и делает это, судя по его словам, вполне искренне, но разве не он замыслил ту самую операцию в парке, фактически подписав ей смертный приговор, лишь затем, чтобы заставить Кол–вина действовать?

Ему были непонятны такие, как Барташов. Патриоты, наделенные властью маленьких божков на своем узком участке жизненного фронта, — они перетасовывали жизни людей с легкостью, какой бы позавидовал натуральный бог, и при этом чувствовали себя нормально… Посылали солдат в бой невесть за чьи интересы, а потом приезжали в госпитали к раненым и с отеческим видом подходили к койкам, не отводя взгляда от бледных, обескровленных лиц, освещенных вспышками от фотокамер многочисленных репортеров из свиты… Как эти люди, наделенные властью от государства, вскормленные им, могли сочетать в себе данные противоположности и жить с осознанием исполняемого долга, для Вадима оставалось загадкой.

Он сам мыслил несколько иначе. Уже, что ли. Осознавая, что совершает переворот в науке, а быть может, и в обществе, он отдавал себе отчет в тех достаточно грязных методах, которыми пользовался, и не позволял себе запутаться в наивной вере в чье–то последующее благо. Нет. Он шел жестоким, опасным путем во имя собственного благополучия, ибо его богом были деньги. Деньги и страх — вот что толкало его вперед и вперед, от одного эксперимента к другому…

— Я понял вас, Николай Андреевич… — нарушил он затянувшуюся паузу. — Не волнуйтесь, все под контролем. Скоро она начнет мыслить как хорошая боевая машина, станет жить и грезить только этим понятием, и тогда я смогу ослабить прессинг на ее мозг. Все будет нормально.

— Добро. — Барташов встал и протянул руку. — Давай, Вадим, нам не так много осталось продержаться. А потом будет все — и официальное финансирование, и новые погоны, и возможность отдохнуть, между прочим. А пока — рой землю, но через месяц она должна быть готова. Ты понял? — еще раз переспросил он, отнимая ладонь.

— Да ясно все. Будем работать.

* * *

На старом полигоне, расположенном в трех километрах от поселка Гагачий, вот уже несколько дней наблюдалось не свойственное ему оживление. Сюда то и дело подъезжали машины, солдаты в форме внутренних войск обновляли один из огневых рубежей. Вдали в поле мерцала сварка — там спешно сооружали макеты бэтээров. Тихо постанывали поржавевшие тросы лебедок, натужно наматываясь на побитые коррозией барабаны. Сюда возвращалась жизнь. Наблюдательную будку, расположенную сразу за огневым рубежом, заново покрасили и остеклили.

Начинался август. Лето стояло жаркое, и трава кое–где уже пожелтела, подпаленная, высушенная немилосердным в этом году солнцем.

В один из таких дней на дороге, ведущей к полигону, появилось несколько «Волг» в сопровождении бортового «Урала».

Оцепление выставили еще за несколько часов до прибытия машин. В ближайших перелесках солдаты внутренних войск заворачивали назад вышедших по ягоды дачников из окрестных деревень. Те, привыкшие за последние годы к полному запустению полигона, пробовали что–то доказывать, но в конце концов поворачивали назад, мысленно бранясь на возвращение старых времен, когда в окрестные леса невозможно было попасть без специальных пропусков и проверок.

На самом же полигоне происходили довольно странные события. Намечавшиеся стрельбы явно не относились к разряду обычных — нигде не было видно выстроившихся солдат, да и единственный, заново переоборудованный огневой рубеж никак не мог отвечать масштабам обычных стрельб. Несколько человек в гражданском, покинувшие головную «Волгу», быстро и профессионально осмотрели прилегающую к рубежу территорию, и только тогда из машины с полностью тонированными стеклами появился невысокий человек в форме майора. Обойдя машину, он открыл заднюю дверку и нагнулся, что–то говоря сидящим в салоне. Ребята в гражданском, не дожидаясь команд, уже разгружали из «Урала» ящики.

Через некоторое время майор отступил в сторону, а из прохладной глубины кондиционированного салона вылезла высокая стройная женщина в зеркальных солнцезащитных очках.

Майор взял ее под руку, и они пошли к огневому рубежу.

Дойдя до наблюдательной будки, возле которой на расстеленном брезенте было разложено различное стрелковое вооружение, они остановились, и майор принялся что–то объяснять своей спутнице, то и дело наклоняясь, чтобы взять в руки тот или иной образец оружия, а она стояла, спокойно, даже можно сказать, бесстрастно выслушивая все пояснения. За темными очками не было видно ее глаз, но за все время инструктажа она ни разу не пошевелилась, не переступила с ноги на ногу, словно изваяние, манекен, которому майор, в силу каких–то своих причин, пытается втолковать что–то насчет разложенных перед ней орудий взаимного истребления.

Спустя полчаса на полигоне под Гагачьим после долгих лет забвения вновь загрохотали выстрелы.

Канонада, распугавшая птиц и дачников, начавшись этим летним утром, продолжалась ровно три недели, день в день, стихая только на ночь, да и то не всегда.

Потом, опять к всеобщему недоумению окрестных жителей, она прекратилась так же внезапно и необъяснимо, как и началась. Больше они не слышали выстрелов и не сталкивались с оцеплением, а те, кто забредал впоследствии на старый полигон в поисках грибов или ягод, с удивлением рассматривали сотни расстрелянных фанерных мишеней, покореженные и обугленные макеты бэтээров, осыпавшиеся от взрывов извилистые змейки траншей и тысячи свеженьких, пахнущих порохом стреляных гильз самых различных калибров, что толстым слоем покрывали пожухлую от жары землю в районе огневого рубежа.

Глава 7

Таджикско–афганская граница. Август 2028 года

Она действительно сильно изменилась.

За два месяца с Ладой произошло то, на что другим людям требуется не меньше десятилетия бурной жизни в период физической и моральной зрелости, ее разум, который все время испытывал недостаток развития и некий информационный вакуум, сначала заполнил пустоту, затем действительно переполнился, как то и предсказывал Колышев, а затем… затем Лада вдруг потеряла счет времени — дни стали долгими и тягучими, ее все чаще мучила усталость, от которой иногда возникали тошнотворные спазмы, порой хотелось одного — просто лечь на землю и больше не вставать…

Она вдруг перестала принадлежать сама себе — внутренний мир Лады потускнел, стал блеклым, расплывчатым и нереальным, мысли о прошлом, ее стремление узнать, что с Антоном Петровичем, как он, поправляется ли… да и вообще все ее ощущения, которые были присущи настоящей Ладе, медленно, но неотвратимо исчезали в туманной дымке забвения, — она чувствовала, что теряется, становится чужой сама себе. Но уже не в ее силах было остановить начатый Колышевым процесс…

Лада не сломалась, она трансформировалась, изменилась до неузнаваемости: исчез блеск глаз, другой стала речь, мимика лица словно бы забылась, а мышцы оцепенели — ее губы уже не могли вспомнить, каким движением нужно улыбаться, все, что она делала, выходило у нее машинально, на уровне подсознания. Измученный информационным прессингом мозг отказывался работать как положено.

Наверное, поэтому выезд на полигон в окрестностях Гагачьего стал для нее желанной отдушиной, — именно там, на огневом рубеже, всаживая пулю за пулей в бесконечную череду мишеней, она внезапно получила тайм–аут — постоянное давление на ее мозг со стороны обучающих программ исчезло, а предлагаемые тут физические нагрузки показались смешными по сравнению с жесткими, доводящими до безумия тренировками в бункерах «Гага», и Лада встрепенулась, ожила, воспряла душой… на какие–то мгновения лишь затем, чтобы понять: она окончательно потерялась, заблудилась сама в себе и уже не может с точностью сказать, кто она, каковы ее желания, чего она хочет от жизни, в чем вообще смысл всего происходящего с ней и вокруг.

Единственным человеком, который хоть как–то заполнял внезапно возникший вакуум общения, был Вадим Игоревич. Именно он ненавязчиво, понемногу начал напоминать Ладе ее прошлое, ту жизнь, которая была у нее до ранения…

Да она и сама вспоминала это. Смутно, отрывками, но само присутствие этих воспоминаний уже не оставляло сомнений в их правдивости.

В общем–то воспоминания о прошлом оказались достаточно скупы и прямолинейны — она воевала где–то на Кавказе, получила сильное ранение и, по счастью, попала в Подмосковье, в госпиталь, где практиковал Колышев. Он вытащил ее с того света, имплантировал ей множество внутренних протезов вместо переломанных осколками костей, он сделал это вопреки воле своего начальства, и вот теперь Ладе предстояло доказать, что Вадим Игоревич был прав, — победителей не судят, а она после его работы может снова вернуться в строй, вновь стать полноценным бойцом…

Да, она хотела этого… Больше чем хотела. В том страшном, граничащем с безумием хаосом информации, что царил в ее голове, образ Вадима Игоревича оставался единственным ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ образом, в который она верила.

«Лада, чтобы вытащить тебя с того света, нам пришлось превратить часть твоих органов в механизмы… ТЫ РОБОТ. И ты должна доказать это, чтобы получить право жить дальше…» — эти слова Колышева накрепко засели в ее голове. Лада приняла их с видимым внешним равнодушием, но внутри они ощущались ею как заноза, причиняющая постоянную саднящую боль. «Ты робот…» Она не могла как–то реагировать на такое утверждение, и не потому, что на это не было сил, а по той причине, что такое определение оказалось чуждо ей в эмоциональном плане. Она знала значение данного слова, но не относила к себе.

Возможно, виной была усталость, внутренняя пустота и отсутствие четких, логичных воспоминаний о прошлом… Ей предстояло узнать себя заново, но сначала она должна доказать свое право на дальнейшую жизнь…

Сейчас она сидела у открытой рампы вертолета и слушала знакомый вой лопастей, разглядывая проносящуюся внизу «зеленку» через паутинообразный прицел крупнокалиберного пулемета, ствол которого торчал наружу, косо уставившись вниз, где среди сливающегося в зеленые полосы кустарника мог мелькнуть силуэт «духа» с изготовленным к стрельбе «стингером»… Этот район Таджикистана все еще считался «горячей точкой», на территории которой никто не был застрахован от внезапного нападения, в том числе и низко летящий вертолет ВВС России.

Лада сидела, широко расставив ноги и уперевшись рифлеными подошвами высоких шнурованных ботинок в пол. Коробчатый пулеметный магазин с огрызком исчезавшей в казеннике ленты придавал ей чувство спокойной уверенности в себе, а косо опущенный к земле ствол, казалось, ждет не дождется, когда внизу мелькнет чья–нибудь тень.

Лада смотрела пустыми серыми глазами вниз, и в ее голове не было в данный момент ни мыслей, ни чувств. Колышев выполнил данное Барташову обещание, превратив ее в психологический аналог робота, и теперь им всем предстояло поставить последнюю жирную точку в этой трагической и чудовищной фальсификации…

Впрочем, Колышев не собирался отходить от дел. В случае успеха или неудачи испытаний у него оставались свои тщательно обдуманные планы насчет Лады…

…Замедлив полет, машина вдруг накренилась на один борт и довольно резко пошла вниз, к берегу разлившейся по долине реки, где напротив брода, на правой стороне расположился блокпост российских войск, которые до сих пор прикрывали некоторые «договорные» участки таджикско–афганской границы.

Лада взглянула вниз и встала, удерживаясь одной рукой за идущий под потолком отсека поручень. Ее место тут же занял бортстрелок.

Она надела солнцезащитные очки, подобрала оружие, машинально кивнула стрелку и пилоту, с которыми за все время не обмолвилась ни словом, и застыла в ожидании, пока вертолет коснется своими колесами пожухлой травы.

* * *

…Погода в предгорьях в этот день выдалась пасмурная. Солнце лишь раз, около полудня выглянуло в разрывы туч и тут же спряталось обратно, однако жара почти не спала.

Сергей Рощин, капитан ВДВ России, посмотрел на плотную пелену облаков.

Порывистый ветер, что гнал по небу низкие лохматые тучи, доносил со стороны небольшого городка, вытянувшегося по пологому каменистому склону долины, сложный запах жилья. Глядя на гонимые ветром облака, капитан знал, что в бывшем горном селении, ныне громко именуемом «город», сейчас наступило временное облегчение. Ветер вымел из узких, кривых улиц тяжелые, удушливые пары отработанных газов от нескольких десятков дизельных электростанций (высоковольтную линию передач тут взорвали несколько лет назад, и решетчатые столбы с сиротливо обвисшими обрывками проводов можно было заметить в самых разных местах), автомобильные выхлопы и иные скопившиеся там неприятные флюиды человеческой деятельности.

«Пошел бы еще дождь…» — мысленно пожелал он.

Взглянув вниз, с высоты своего КП, расположенного тут же на склоне, за естественным укрытием из дикого камня, которого вокруг присутствовало в изобилии, он увидел тонкие змейки свежевырытых траншей, редкие капониры, затянутые маскировочной сетью, два обложенных дерном блиндажа, а еще ниже — беспокойный речной поток. Это был один из малых притоков Амударьи.

За рекой, в двух километрах отсюда проходила граница. Позиция, которую занимал отдельный спецвзвод Рощина, закупоривала собой единственное на этом участке уязвимое для прорыва с «той стороны» место.

Сергей облокотился о замаскированный дерном бруствер и поднял электронный бинокль.

Слева, если всматриваться в знойную удушливую дымку серого, пасмурного дня, при желании можно увидеть смутные, далекие контуры убеленных снегами вершин Тибета.

Город позади лежал в зеленой котловине, словно его врезали в склон пологой возвышенности. Кое–где виднелись участки частично обрушенного старого серпантина — горной дороги, которой уже много лет не пользовался никто, кроме пеших контрабандистов–одиночек.

В бинокулярах, случайно зацепивших своим фокусом край левого фланга траншей, промелькнуло лицо рядового Соломцева. Капитан задержал движение руки, разглядывая солдата. Обыкновенный русский парень, с полным добродушным лицом, покрытым крупными конопушками. Согнувшись, он притулился к изгибу траншеи и что–то писал карандашом на вырванном из блокнота листке. При этом его губы беззвучно шевелились, словно он повторял написанные слова.

У Сергея вдруг стало муторно и тяжело на душе.

«Что мы делаем тут, среди этих скал?..» — подумалось ему.

Впереди Афганистан, за спиной приютившийся на отлогом склоне гор таджикский городок, маленький, с кривыми улочками, но если заглянуть через невысокие заборы, окружающие одно–двухэтажные дома совершенно невзрачной наружности, то при желании можно было заметить припаркованные во внутренних Двориках некоторых хибар вполне современные «Мерседесы» или «БМВ» последних моделей.

Здесь пролегал так называемый «опиумный путь». Бурная горная река в этом месте на коротком участке вытекала в расположенную у предгорий долину и разливалась, теряя буйность и стремительность порожистого горного потока. Наши пограничные заставы с таджикско–афганской границы, слава богу, сняли еще несколько лет назад, но на этом участке оставалось несколько подразделений российских погранвойск, прикрывавших наиболее рискованные направления.

Взвод Рощина перебросили сюда накануне вечером, подняв по тревоге. Два военно–транспортных «Антея» высадили их прямо на этот склон. У капитана был четкий и недвусмысленный приказ — перекрыть караванную тропу в случае прорыва границы.

«Это не наша граница… — с горечью подумал Рощин. — До Челябинска и Екатеринбурга — полторы тысячи километров по прямой… Казахстан, Киргизия, Узбекистан…»

Как объяснили ему в штабе дивизии, наше присутствие тут, в Таджикистане отвечало доктрине внутренней безопасности страны, но, убей бог, капитан не мог понять, как согласуются с этой пресловутой доктриной сотни российских парней, что гибли, защищая такие вот селения, в то время как местные жители наблюдали за нередко вспыхивающими в горных районах ожесточенными схватками с плоских крыш своих домов, а потом, не скрываясь, садились в «мерсы» и ехали за десять–пятнадцать километров «на стрелку» с получившими по зубам поставщиками выяснять, сколько товара загублено и почему те не сумели прорваться.

А бывало и иначе. Бывало так, что после боя на границе жители окрестных домов резво выдвигались к перепаханным воронками окопам, чтобы поживиться на свежих трупах российских солдат…

Все это стояло в мыслях Рощина, как кость, застрявшая в горле. Давно минули те дни, когда сгорбившиеся под вьюками таджики и афганцы крадучись ночью ползли по горным козьим тропам, обходя стороной заставы пограничников. Нет, теперь они приподнялись, обзавелись «Мерседесами» и БТРами, перли нагло, в открытую, как по торному пути.

Такое положение вещей казалось Сергею Рощину неправильным, даже более того — ненормальным. Будь его воля, ни один русский бы не ступил на эту опаленную солнцем и щедро политую кровью землю. Пусть бы таджики, узбеки, афганцы варились в собственном соку, истребляя друг друга, если им так нравится воевать и данное занятие вкупе с контрабандой составляет смысл их жизни, — пусть бы каждый получал свое, сообразуясь с желаниями и природными инстинктами, а «наркоту» можно остановить и на своей, родной границе — было бы только желание это сделать… Но приказы отдавал не он, к сожалению. По крайней мере, на таком уровне, как внешняя политика государства.

Размышляя таким образом, капитан перевел взгляд на заросший колючим кустарником противоположный берег реки.

— Горюнов! — негромко позвал он, разглядывая раздолбанный проселок, что спускался к мутной воде в районе брода.

Рядом с ним вырос старшина — командир второго отделения. Был он выше Рощина почти на целую голову. Рост капитана вообще служил в дивизии притчей во языцех — было в нем сто шестьдесят сантиметров, и звали Сергея за глаза просто — «карлик». Он знал об этом, но уже давно не обращал внимания — за солдата говорят не имена или прозвища…

— Пристреляли брод? — спросил Рощин, опуская бинокль.

— Так точно. И с флангов, и в центре.

— Смени посты, пусть ребята поспят. — Рощин отошел от бруствера в глубь укрытого маскировочной сетью КП. — И вот еще…

Он не договорил, потому что в этот момент со стороны границы — и одновременно с тыла — послышался рокот моторов.

Часовой у входа отступил на шаг и вскинул автомат, приподняв ствол в направлении городка.

— Вертушка! — доложил он обернувшемуся на звук взводному.

Рощин посмотрел сквозь маскировочную сеть в указанном направлении. По пасмурному небу, ниже серых лохматых туч действительно летел вертолет. Вот он слегка накренился, разворачиваясь над позицией взвода, на секунду завис и начал снижаться. Ветер, ударивший во все стороны из–под лопастей, низко пригибал траву; сквозь открытую рампу был виден пулеметный ствол, смотрящий куда–то за переправу, на тот берег, темный силуэт стрелка и еще кто–то, стоявший в полный рост за его спиной.

Вертолет завис в метре от земли, и из машины легко спрыгнул военный в обычной камуфлированной форме, бронежилете и кевларовой каске, в темных солнцезащитных очках и без погон. Через плечо незнакомца оказалась перекинута зачехленная снайперская винтовка. Сбоку на отпущенном ремне болтался «АКСУ».

Вновь прибывший боец махнул пилоту рукой и, посмотрев по сторонам, безошибочно зашагал к КП взвода.

— Горюнов, связь есть? — не оборачиваясь, спросил Рощин, на всякий случай машинально скинув предохранитель автомата, который всегда находился под рукой.

— Так точно. Пилот говорит, что это снайпер, которого вы просили вместо Ильина.

— Понятно… — Рощин мягко отстранил часового и вышел из–под маскировочной сети.

Вновь прибывший боец выглядел усталым. Это Рощин мог определить безошибочно. По тому, как человек идет, как держит оружие, по повороту головы, движениям рук он давно уже научился определять не только физическое состояние, но и некоторые черты характера тех, с кем приходилось или придется сражаться бок о бок.

Не дойдя пары шагов до капитана, боец остановился, вскинул руку в уставном приветствии, но вместо ожидаемого доклада просто протянул Рощину бумагу с личным заверенным фото и снял очки.

Быстро пробежав глазами по строкам сопровождающего приказа, Сергей поднял глаза.

Не больно разговорчив оказался его новый взводный снайпер… Если присовокупить сюда, что им была женщина без определенного воинского звания, то первое впечатление складывалось не совсем благоприятное. Ее не отдавали в распоряжение Рощина, ее ПРИКОМАНДИРОВЫВАЛИ к его ребятам как отдельного, независимого бойца на период ближайших суток, а таких размытых, неопределенных в плане субординации формулировок Рощин не просто не любил — он их ненавидел.

Однако подписей и печатей на сопроводительных документах оказалось больше чем достаточно, чтобы он оставил свое мнение при себе…

— Ну, знакомиться будем? — преодолев внутреннее сопротивление, спросил он, протягивая руку.

Она надела очки, но, прежде чем темные стекла закрыли ее усталые глаза, Сергей заметил в них выражение растерянности.

— Лада, — односложно произнесла она, ответив на рукопожатие. Ее ладонь показалась Рощину ледяной и достаточно сильной.

— Пойдем, — он повернулся, указав в сторону входа в КП. — Обедала?

— Да. Мне ничего не нужно. — Ее голос был ровен, словно в нем отсутствовало само понятие тона. — Укажите позицию, которую я должна занять.

Рощин резко остановился, но она среагировала, хотя шла почти вплотную за ним. Повернувшись, Сергей посмотрел на нее с некоторым насмешливым недоверием.

Его смутила и насторожила не столько сама просьба, сколько та сухая, штампованная формулировка, в которую та оказалась облечена. Эта странная женщина–снайпер разговаривала так, будто была…

«Нет. Так не пойдет», — мысленно одернул себя Рощин.

— Иди вот туда, — указал он рукой на старые укрепления блокпоста, сложенные из известняковых плит еще в ту пору, когда автомобильный серпантин не был разрушен и тут действовал настоящий контрольный пункт, — представишься сержанту Горенко, он укажет тебе конкретную амбразуру. Еще вопросы? Просьбы?

С таким же успехом он мог разговаривать с куклой в универмаге. Он еще не закончил, а Лада уже повернулась и пошла вверх по склону, в сторону указанных укреплений.

Рощин некоторое время смотрел ей вслед, потом покачал головой и скрылся в узкой расселине хода сообщения, который вел к замаскированному КП. Кто бы знал, как не любил капитан подобные «сюрпризы» со стороны начальства…

* * *

Возвращаясь на командный пункт, капитан Рощин и подумать не мог о том, что то самое начальство, которое он только что помянул в своих мыслях, находится совсем неподалеку, буквально в нескольких километрах отсюда, на специальной, подготовленной заранее площадке, среди скал, что возвышались в тылу окопавшегося в районе старого блокпоста взвода.

Три генерала, пять полковников, несколько гражданских плюс офицеры связи, два оператора и наладчики видеоаппаратуры.

На переносном тактическом пульте помигивали лампочки. Два стереоэкрана размером в квадратный метр каждый были укреплены на специальных подставках. Один, связанный с заранее установленной видеокамерой, показывал всю позицию взвода, а изображение на втором очень сильно походило на кадры из компьютерного «3D–ACTION» — передающая камера была закреплена на кевларовой каске Лады и давала в полном смысле вид «от первого лица».

— Когда начнется? — негромко спросил у Барташова один из присутствующих на испытаниях гражданских. Он уже видел Ладу в условиях полигона и сейчас нетерпеливо ожидал продолжения военного шоу. С настоящей войной этот человек был явно знаком только понаслышке. Судя по выражению его лица, он ощущал себя в полной безопасности и, возможно, даже допускал мысль об «условном противнике» и инсценировке боя.

— Скоро, — односложно ответил Барташов. — Воздушная разведка доложила, что караван уже на подходе, в нескольких километрах отсюда.

— Караван?

— Да, караван, господин Ивлев. — Николай Андреевич был взвинчен и с трудом скрывал свою нервозность от остальных. — Караван с наркотиками — обычное дело для данной территории. Подразделению капитана Рощина приказано перекрыть брод и не допустить бандитов в глубь территории дружественного государства.

— То есть бой будет настоящим?

— Это БОЕВЫЕ ИСПЫТАНИЯ, господин Ивлев, — не выдержал Барташов.

— Ноль–Первый докладывает: севернее тропы наблюдает столбы пыли! — Это сообщение, прозвучавшее на скалистой наблюдательной площадке, вызвало секунду тишины. Затем Барташов, бросив своего собеседника, подошел к связисту и взял из его рук коммуникатор.

— Борт Ноль–Первый, доложи! Что значит — севернее тропы? Ты видишь караван?

— Так точно. Караван идет по уцелевшему участку серпантина. Расчетное время появления у переправы — через пятнадцать минут. Столбы пыли наблюдаю севернее. Движутся вдоль противоположного берега реки в сторону брода.

— Твои соображения, Ноль–Первый? Что это может быть?!

— Похоже на бронетанковую колонну, господин генерал!..

Добравшись до старых укреплений блокпоста, Лада вошла в сумеречную прохладу сложенного из плитняка дота.

Здесь пахло хлебом, овечьим пометом и полынью. Земляной пол покрывал слой старой прелой соломы. Очевидно, до недавнего времени кто–то из местных жителей держал тут коз или овец…

У расчищенной амбразуры, на станине, обложенной опорожненными цинками, стоял «ДШК» довольно старого образца. Двое парней в камуфлированной форме — сержант и рядовой — сидели тут же, разговаривая и изредка поглядывая в сторону обвалившегося серпантина горной дороги и мутных вод разлившейся реки, из которых еще торчали огрызки ферм от взорванного моста. Очевидно, о прибытии Лады их предупредили по рации. Сержант лишь хмуро посмотрел на нее, кивнул в сторону смежного помещения, где в глухой стене так же располагалось несколько узких амбразур, но приставать с расспросами не стал.

Лада прошла в указанное помещение и огляделась.

Странно, но она испытала внезапную симпатию к сержанту, который не стал тревожить ее досужими расспросами.

В пяти километрах к северу тянулся шлейф пыли, слышался урчащий звук моторов и лязг гусениц.

В голове гигантской пылевой змеи действительно шел танк. Это был «Т–100» российского производства — первая и не совсем удачная модель плавающего танка. Несколько сот таких машин было произведено в начале века, но в 2009–м программу закрыли, а существующие образцы продали в страны ближнего зарубежья, в основном таджикам и узбекам. В то время среди оборонщиков ходил анекдот о том, что первую плавающую машину, которая зарекомендовала себя не с лучшей стороны, продали туда, где плавать ей уж точно не придется, — чтобы не бросать, так сказать, тень на качество отечественных вооружений.

Но, судя по всему, на этот раз танки, что двигались колонной недалеко от берега, собирались именно поплавать…

«Главный недостаток всех тщательно разработанных планов военных операций заключается в том, что они иногда срываются…» — приблизительно так высказался один из военачальников прошлого, и в данном случае его высказывание оказалось абсолютно справедливым.

Казалось бы, все спланировано на самом высоком уровне, вплоть до правительственных контактов, произведена космическая и наземная разведка, задействована агентура среди местного населения, — все полученные данные свидетельствовали о том, что район в данный момент спокоен и тут ожидается прохождение одного не сильно вооруженного и охраняемого каравана с оружием и наркотиками.

Откуда тогда, спрашивается, взялась тут танковая колонна, которую заметил пилот вертолета прикрытия?

— Я не намерен больше терять груз! — Человек в халате зло одернул покрывающую лоб повязку. Разговор шел на одном из местных наречий. Головной танк остановился, и вслед за ним с лязгом притормозила вся колонна. Сизые выхлопы двигателей смешивались с пылью проселка, заставляя людей кашлять и прикрывать рот свисающими концами тюрбанов. — Эти русские совсем потеряли страх! — Предводитель зло сплюнул скрипящую на зубах пыль. — Мамад, свяжись со Сталбеком, пусть попробует поговорить с ними. Если они уберутся от переправы, я не буду их убивать!

— Сталбек будет недоволен, когда узнает, что мы разоружили заставу… — осторожно напомнил предводителю тот, кого назвали Мамадом.

— Заткнись и делай, что тебе говорят! — Глаза главаря вдруг налились кровью. — Это моя страна и мой товар, а Зураб перестал выполнять договор! Его танки теперь будут служить мне, раз он не смог вовремя доложить, что тропа перекрыта!

* * *

На позициях взвода тоже слышали звук мотора, но приближался он не со стороны брода, а от городка.

— Вижу «мерс», — доложил по рации наблюдатель. — Пылит сюда.

— Игорь, следи за тем берегом! — приказал Рощин своему заместителю и пошел к выходу из КП.

Действительно, вниз по склону от горного села пылил одинокий черный «Мерседес».

— Стрижелов, Логвин, за мной, — коротко бросил Рощин, машинально пригладив короткий ежик седых волос. Сорок два — солидный возраст для воздушно–десантных войск.

Машина притормозила, не доехав до блокпоста метров триста. Рощин остановился, глядя, как открылась обширная дверь и оттуда вылез здоровый для своей национальной принадлежности таджик в спортивном костюме и неизменной тюбетейке. В другой момент капитан, может быть, и улыбнулся бы, глядя на это издевательство над одеждой, но обстановка не располагала — вслед за молодым представителем местного клана, чье широкое лицо лоснилось от пота, вылезли еще двое похожих на него и по габаритам, и по одежде, быков.

Откровенно говоря, Сергей не любил жителей Азии. По своей наглости и развязности они могли поспорить с любым «чехом», но те были смуглыми, сухощавыми и хоть походили на бойцов, а эти вызывали чувство, схожее с брезгливостью, какое испытываешь к шакалам, роющимся в облепленных мухами остатках тигриного ужина.

— Салам, начальник… — Таджик остановился в двух шагах от Рощина, широко расставив ноги.

— Здравствуйте, — коротко ответил капитан, спокойно и испытующе посмотрев на здоровенного, нависающего над ним детину. Был Рощин ниже его сантиметров на тридцать, но едва ли уступал в силе и ширине плеч. О ловкости говорить не приходилось — не с чем оказалось сравнивать.

Пауза начала затягиваться.

— Машины едут… — не то сообщил, не то пожаловался таджик, прислушиваясь к отдаленному рокоту. — Надо пропустить, а? — Он вопросительно посмотрел на офицера.

Рощин прищурился, глядя в его маленькие, похотливые, чуть раскосые глаза, и медленно покачал головой.

— У меня приказ, — коротко и однозначно ответил он. — Если это едут обычные машины — мои бойцы их осмотрят и пропустят.

— А если нет? — сощурился в ответ посетитель.

— Тогда мы их задержим.

— Зачем задержим?!

— У меня приказ, — повторил капитан. — Есть соглашение между Москвой и Душанбе.

Слова офицера произвели на таджика самое тягостное впечатление.

— Слушай, Душанбе, что Душанбе?.. Душанбе далеко, Москва — вообще… — Он даже чуть присел от волнения. — Давай смотри, никто вокруг! Душанбе не видит, Москва не видит, два мужчины бьют по рукам, якши?! — С этими словами он открыл принесенный с собой кейс и на вытянутых руках протянул под нос Рощину.

«Очень своеобразный способ дипломатии… — с трудом сдерживая подкатившую к горлу ярость, подумал капитан. — Ясно, МГИМО он не кончал, зато пробороздил окрестные горы и равнины на своем «мерсе“, раз мешает в кучу и «якши“, и «салам“. Космополит хренов…»

В «дипломате» ровными стопками лежали десятидолларовые купюры. «Тысяч двадцать, — прикинул Сергей, спиной ощущая, как напряглись двое страховавших его сзади бойцов. — Дешево за нашу кровь…»

— Закрой чемодан, а то баксы просыпешь… — спокойно, негромко произнес он, но бойцы за спиной, которые хорошо знали своего взводного, еще больше напряглись от этой тихой, будто не со зла оброненной фразы.

Таджик, еще не сообразив, в какую сторону зашли переговоры с русским капитаном, послушно закрыл кейс и разогнулся, глупо и нагло ухмыльнувшись.

Капитан Рощин слыл в дивизии командиром спокойным, даже уравновешенным, но существовали в его жизни вещи, которых он не прощал.

Слишком много крови было пролито на его глазах: он видел ребят, сгоревших в танках на безымянном блокпосту в Дагестане после налета чеченских «духов», он погибал вместе со своим взводом в Абхазии, форсировал Терек и брал Грозный, он видел и пережил такое, что не укладывалось ни в человеческий разум, ни в кадры хроники — никуда, потому что не существовало в природе настоящей цены одной–единственной жизни, как не было меры для того количества человеческого горя и отвращения к войне, которое смогла бы вместить в себя память конкретного человека…

Но самыми страшными в жизни офицера оставались моменты, когда вся эта кровь вдруг начинала рваться наружу, выплескиваться из тайников души…

Таджик, пытавшийся купить капитана, встретившись взглядом с Рощиным, понял это, но слишком поздно для себя…

Удар ноги, обутой в шнурованный армейский ботинок, пришелся точно в переносицу. Голова таджика мотнулась назад, как в кино, издав глухой чавкающий звук, словно от пощечины, а Рощин уже пружинисто приземлился на обе ноги, будто и не трогался с места. Только его глаза еще больше посерели от вырвавшейся наружу ярости. Не останавливаясь, он ухватил за ворот обмякшего детину и поволок его к машине, словно куль с дерьмом.

Два сопровождавших того охранника дернулись было вперед, но моментально остыли, встретившись взглядом с бешеным русским, что волок к машине их бея. Кейс, ручка которого оказалась зажата в сведенных судорогой, скрюченных пальцах неудавшегося взяточника, волочился по пожухлой траве склона, подскакивая на камнях.

Рощин остановился около машины и разжал пальцы.

— Мы не продаемся, — произнес он, обращаясь к двум телохранителям, когда грузное тело их хозяина безвольно сползло на сухую, исстрадавшуюся без дождя землю. — Вам надо еще пару тысчонок лет пасти своих овец и глотать гашиш, чтобы понять — почему. Если нам в спину будет сделан хоть один выстрел, сровняю с землей ваш поселок к чертовой матери… — Он говорил тихо, внятно, а гул с той стороны реки все усиливался, приближаясь к позициям роты…

«Дождь так и не пошел…», — с досадой подумал капитан, возвращаясь к КП.

Сзади испуганно хлопнула дверка и мягко заурчал мотор.

На душе Рощина вдруг стало муторно, будто он только что окунулся в чан с дерьмом.

«Вот потому ты до сих пор не генерал», — язвительно подсказал внутренний голос.

* * *

— Это была попытка дать взятку, да? — заинтересованно осведомился замминистра, с трудом заставив себя оторвать взгляд от плоского экрана фирмы «SONY», на котором только что развернулось прелюбопытнейшее с его точки зрения действо.

— Да, — сухо и односложно ответил Барташов, который уже не пытался скрыть своего волнения: ситуация становилась неуправляемой — в игру вступили не предусмотренные сценарием силы, а у него не было способа как–то радикально воздействовать на ход событий, разве что прекратить всю операцию и предупредить капитана Рощина о той ловушке, в которую спустя некоторое время должен был угодить его взвод. «Да и поддержку с воздуха нужно обеспечить…» — подумал генерал, оборачиваясь к собравшимся на площадке. Конечно, за срыв испытаний его никто не погладит по голове, но ведь сюда идет бронетанковая колонна! Еще минута промедления, и там, внизу, начнут убивать ребят из российского погранвзвода.

— Господин командующий! — решительно обратился он к стоявшему рядом генерал–полковнику. — Я считаю необходимым отложить испытания и вызвать поддержку с воздуха. Нужно также предупредить капитана Рощина об изменении оперативной обстановки, чтобы он мог подготовиться к отражению танковой атаки.

— Ты в своем уме, Барташов? — Генерал обернулся и уничтожающе посмотрел на Николая Андреевича. — Это БОЕВЫЕ ИСПЫТАНИЯ, ведь так?

— Да, но соотношение сил… там внизу всего один взвод!

— И ваш супербоец, не так ли, генерал? Там РОБОТ, достоинства и потенциал которого вы так рекламировали. Вот и посмотрим, на что он способен. — Произнеся это, командующий демонстративно повернулся к двухметровым стереоэкранам, на которые продолжало транслироваться изображение с позиций окопавшегося у блокпоста взвода.

— Караван на подходе. Головной дозор двигается к переправе. Танковая колонна возобновила движение вдоль берега. — Это был голос наблюдателя, позиция которого располагалась чуть выше площадки на отвесном выступе скалы.

Барташов побледнел еще больше, но заставил себя поднять взгляд.

Что он мог сделать в данной ситуации, черт побери? Признаться в собственной фальсификации? Расписаться во лжи, сказать им, что Лада вовсе не робот? Николай Андреевич понял, что оказался заложником собственной лжи…

«Ты кто, карьерист или патриот?» — внезапно всплыли в его памяти слова Колвина.

Патриот… Он хотел сделать как лучше, хотел, чтобы наука наконец достигла той высоты, когда обыкновенные ребята перестанут умирать среди политых кровью скал…

Его благими намерениями оказалась выстлана дорога в ад для целого взвода ничего не подозревающих бойцов…

Нет, этого нельзя допустить — в последний момент Барташов все же сумел сделать выбор между собственной совестью и интересами карьеры.

— Господин генерал–полковник… — вновь обратился он к командующему, но тот, к изумлению и досаде Николая Андреевича, лишь раздраженно отмахнулся от него, не отрывая глаз от экрана.

— Отстань, Барташов, ты уже ничего не можешь изменить! — не поворачивая головы, прошипел он. — Испытания состоятся, хочешь ты того или нет!..

Напряжение на площадке достигло своего апогея. Взгляды всех присутствующих были прикованы к экранам, и потому никто не обратил внимания на то, что майор Колышев отошел в сторону и, убедившись, что за ним никто не следит, вороватым движением достал из внутреннего кармана кителя трубку телефона сотовой связи.

* * *

…Взревев мотором, первый БТР выскочил на противоположный склон долины. Рощин видел, как из него выпрыгнули несколько фигур в полосатых халатах — они рассыпались в стороны, как стайка вспугнутых птиц, и, петляя, побежали к кромке воды.

— Горенко, скажи нашей девочке, пусть работает, — коротко приказал Рощин по рации. — Логвин, на исходную, — добавил он, опуская коммуникатор.

Передавать приказ не было никакой нужды. Лада ждала его, ее коммуникатор работал исправно, а все тело буквально превратилось в комок нервов и напряженных мышц.

Она видела БТР и фигуры в халатах, спрыгнувшие с его брони и стремящиеся теперь укрыться в прибрежных зарослях подле брода.

Мягкая, теплая резина оптического прицела облепила ее правый глаз — это патрубок окуляра, горячий от удушливой жары, присосался к коже, мгновенно укрупнив панораму прибрежных зарослей… Бегущие к воде фигурки внезапно выросли, будто подались к ней навстречу, и Лада вдруг поняла — все будет совсем не так, как на огневом рубеже полигона в Гагачьем.

У фанерных истуканов не было лиц… Сейчас же она видела их — потные, небритые, искаженные от тех усилий, что требовал бег по пересеченной местности с полной боевой выкладкой…

Она попыталась вспомнить ту войну, на которой ее фактически убили, вспомнить свою боль, ненависть, все, что ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ПРИСУЩЕ ЕЙ ПО ОТНОШЕНИЮ К ЭТИМ ЛЮДЯМ… но ничего не получилось. Она видела лишь искаженные человеческие лица, прыгающие в паутине снайперской оптики, — вместо ненависти была обреченная пустота, вместо воспоминаний, в возвращении которых убеждал ее Вадим Игоревич, из глубин подсознания вдруг начал накатываться странный, уже слышанный когда–то визг, так похожий на скрипящий звук заблокированных тормозов…

Она поняла — сейчас, сейчас ее ударит, нужно что–то делать, как–то защититься…

Палец Лады мягко потянул тугой курок…

Первая фигура моджахеда, уже почти достигшего спасительных кустов, вдруг дернулась, словно налетев на невидимую преграду, и безвольным кулем покатилась к воде, пачкая песок бившей из простреленной головы кровью…

Лада видела это, но уже не могла остановить машинального движения своих рук, и когда следующий «дух» влип в паутину прицельной сетки, ее палец вновь потянул тугую скобу…

Это было похоже на тягостное кровавое наваждение…

Именно в эти секунды, когда глаза застило кровавым туманом, а к горлу подкатил внезапный, неконтролируемый тошнотный спазм, она поняла, что никогда не убивала раньше. Никогда не была ни на какой войне, а главное — никогда уже не забудет этих кровавых брызг, что вылетели прямо ей в лицо, в оптику прицела, вслед за плавным движением курка…

Затвор винтовки выплюнул последнюю гильзу и щелкнул впустую.

Лада медленно опустила оружие, прислонила его к стене и села, не видя ничего вокруг, сжав пылающую голову ледяными ладонями, лишь чувствуя, как струится по спине между лопаток холодный липкий пот.

Выстрелы снайперской винтовки в знойной, предгрозовой тиши прозвучали, как щелчки пальцем по плотному листу картона.

БТР на противоположном берегу выбросил сизое облачко дыма и попятился, натужно царапая сухую, каменистую почву громадными литыми колесами. Его башня нервно дернулась, сначала в одну, затем в другую сторону, и спаренный с пушкой крупнокалиберный пулемет вдруг зашелся длинной оглушительной очередью, наугад осыпав пожухлый прибрежный кустарник свистящим на рикошете смертельным градом свинца.

Рощин, которого затянувшаяся пауза между приказом и первым выстрелом прикомандированного снайпера заставила изрядно психануть, дал знак ожидавшему команды сержанту, и тот молча, сноровисто пробежал по траншее к вынесенной чуть вперед огневой точке, к которой вел узкий ход сообщения.

Позиции взвода молчали, словно тут и не было никого, а выстрелы снайпера только пригрезились перепуганному механику–водителю БТРа.

В пулеметной ленте моджахеда оказались заряжены трассера, и кустарник по правому берегу вдруг вспыхнул, пожираемый злым, моментально загудевшим пламенем. В душный воздух, заволакивая переправу, взметнулись клубы дыма.

Сержант в этот момент уже плюхнулся на дно стрелковой ячейки и, подхватив заранее подготовленную к стрельбе ПТУР[2], повел плечом, ловя БТР в прицельную паутину.

Облако пыли, взметнувшееся от выстрела ракетной установки, клубясь, окутало окоп, словно в этом месте по иссохшей без дождя земле стеганули огромным прутом; на противоположном берегу сквозь дым от горящего кустарника злобно сверкнул огонь, и тут же накатил грохот…

Когда ветер на минуту разорвал завесу дыма, глазам Рощина предстал покосившийся на обочине проселка, весело полыхающий БТР.

Сержант уже сменил позицию и отряхивал пыль с колен, стоя у устья затянутого маскировочной сетью капонира.

Позиция взвода вновь молчала.

«Не время еще…» — подумал капитан, поднимая к глазам бинокль. Все еще только начиналось. Хотелось быть уверенным, что все это правильно и справедливо. Иначе смерть станет бессмысленной, а жизнь — отвратительной и кошмарной…

* * *

— Ну что, Николай Андреевич, поздравляю! — Командующий повернулся к Барташову, который курил поодаль, нервно уродуя зубами фильтр сигареты. — Пять выстрелов — пять трупов — это уже показатель! — Генерал–полковник вдруг остановился и подозрительно посмотрел на Барташова. — Э, брат, да на тебе лица нет! Перепсиховал, что ли?..

— Там танки… — нашел в себе силы ответить Барташов.

— Слушай, я не узнаю тебя, — покачал головой командующий. — Если твоя машина также снайперски справится с АРГом[3], то про эти танки можно забыть.

Барташов вскинул голову, хотел что–то ответить, но в этот миг у горизонта прозвучал далекий безобидный хлопок, и с поднебесья вдруг накатил заунывный, выворачивающий наизнанку все внутренности вой…

Те, кто носил погоны, побледнели, гражданские же, знающие о войне лишь по фильмам и кадрам хроники, просто почувствовали — что–то летит прямо на них и от этого «что–то» уже поздно бежать или искать укрытия…

Интуитивно они были правы.

— Ложись!!! — дико заорал Барташов, ничком падая на камни площадки наблюдения, но даже для него уже оказалось поздно — шестнадцать мин, выпущенных из высокоточной залповой установки, накрыли площадку, превратив ее в сплошное месиво из камней, разбитой аппаратуры и трупов…

* * *

— Эй, с тобой все нормально? Ты не ранена? — Голос сержанта Горенко долетал до сознания Лады словно сквозь толстый слой ваты.

Она заставила себя отнять от лица холодные, взмокшие ладони и подняла взгляд.

— Ты чего?! — озабоченно и даже испуганно спросил Горенко, опустившись на корточки перед Ладой. — Зацепило, что ли?

— Да нет… Все в порядке, — ответила она, машинально попытавшись улыбнуться, но губы лишь как–то странно, некрасиво искривились, и улыбка не вышла.

— Слушай, я серьезно, — не отставал сержант. — Сюда ведь не стреляли.

— Да нет… ничего… — Лада вдруг поняла, что не может объяснить ему своего состояния. Она не могла объяснить этого никому, даже самой себе, — что–то оборвалось у нее внутри, словно в голове рухнули возведенные там перегородки, и теперь из глубин подсознания хлынул поток каких–то наполовину стертых впечатлений, событий, которые она совершенно не могла вспомнить…

Руки дрожали.

Она убила. Убила впервые в своей жизни, и этот факт находился вне всяких сомнений.

Ладу трясло, и она никак не могла справиться с этой непроизвольной нервной дрожью. Она не могла объяснить своих чувств, не могла поделиться ими ни с кем.

От продолжения разговора ее спас внезапно возникший в настороженной тишине вой.

Этот звук ей уже приходилось слышать на полигоне в Гагачьем, — Лада мгновенно поняла, что летит мина, но в этот раз вой оказался намного более надсадным, густым, изматывающим, чем тогда на полигоне…

Горенко метнулся к амбразуре.

— Вот суки… — неизвестно для кого произнес он и вдруг метнулся в противоположную сторону, к выходу из укрепления.

— Перелет, козлы!.. — раздался секунду спустя его голос. — В горы саданули, километрах в трех от нас. Слышь, Малышев, — обратился он к рядовому, который, побледнев так же, как и он, наблюдал за далекой вспышкой среди скал. — Откуда у этих козлов шестнадцатиствольник, а?

* * *

Шестнадцатиствольная установка залпового минометного огня являлась одной из последних разработок в области военной промышленности Китая. Ее особенность заключалась в смертельной точности выстрела — залпом управлял компьютер, способный наводить установку по разным признакам цели, например, выстрел мог быть произведен по аномальному тепловому пятну, устойчивому радарному сигналу и так далее.

Электронной машине было абсолютно все равно, на чьей стороне она воюет и что представляет собой человек, номинально управляющий смертоносным комплексом. Злая шутка высоких технологий? Гримаса судьбы или зловещая закономерность, на которую долгие годы никто не хотел обращать внимания?

Скорее последнее, потому что здесь, неподалеку от таджикско–афганской границы сторонниками движения «Automatic Service» был окончательно проигран спор о том, следует ли совершенствовать машины до того уровня, чтобы ими мог управлять даже младенец.

Боевой компьютер установки, активированный простым нажатием кнопки, которой коснулся грязный палец моджахеда, автоматически сканировал пространство вокруг себя.

Обнаружив вероятную цель, он выдал данные о ней на дисплей оператора. В данном случае вспыхнувший на зеленом рельефном фоне карты алый маркер отмечал пеленг на необычайно сильный, активный сигнал от работы систем спутниковой связи. Приемопередающие устройства были обнаружены среди скал, в трех километрах севернее реки.

Это была та самая площадка, где расположилась представительная комиссия, наблюдавшая за действиями Лады в боевой обстановке…

«Оператору», уставившемуся на яркий мигающий сигнал, последний не говорил ровным счетом ничего. Моджахед просто был зол на весь мир, в данный момент ему хотелось одного — садануть по экрану так, чтобы самому аллаху стало тошно, точно так же, как и ему в данный момент.

Он проорал что–то по–афгански, и из крытого тентом грузовика в хвосте колонны выволокли европейца со связанными за спиной руками.

Ткнув пальцем в пульсирующую точку, он задал вопрос, который тут же был переведен пленнику на скверный английский. Тот болезненно поморщился, но ответил.

Глаза моджахеда вспыхнули недобрым огнем.

Через минуту шестнадцать стволов изрыгнули в небо воющую смерть.

Фигура, хлопотавшая подле станины шестнадцатиствольной минометной установки, издали походила на дервиша из древних арабских сказаний. Маленький, коренастый, оборванный, в замызганном стеганом халате, он суетился среди взметнувшихся клубов пыли, тряся головой и проклиная шайтана за то, что не может разглядеть результат своей работы.

За головным грузовиком, с которого, собственно, и был произведен залп, застыла длинная колонна из десяти машин.

Внезапно он почувствовал, как за пазухой что–то запищало, задергалось, будто там притаился маленький зверек.

Дико выругавшись на одном из афганских диалектов, он извлек из–за отворота халата «Бенефон–3000» — самый современный на этот день прибор сотовой связи. По его понятиям, этим маленьким телефоном управлял шайтан. Впрочем, залповой установкой то же. Нельзя сказать, чтобы афганский крестьянин, оторванный от мотыги и привычного уклада жизни не утихающей вот уже полвека войной, соблазнившийся жизнью бандита, которая представлялась много проще и слаще рабского труда на клочке скудной земли, был так непроходимо туп, как то могло показаться со стороны. Нет. Возможно, что в других условиях он бы стал кем–то иным, но, увы, Самат родился на войне, был воспитан войной, и единственным его университетом являлась жизнь. Грязными пальцами откинув активную панель, он почему–то воровато огляделся и приложил прибор к уху.

— Самат, это Керим, — услышал он хриплый голос хозяина каравана. — Ты, шакал вонючий, сдурел? Хочешь в яму?! Кто позволил стрелять?! Ты знаешь, сколько стоит один выстрел из этой установки?! Я тебя сгною, падаль!

— Э, шайтан!.. — гневно выдавил в ответ низкорослый афганец — Ала инч!.. — Дальше последовал очередной поток ругательств.

Трубка что–то ответила ему, и Самат, посмотрев сквозь рассеявшуюся пыль по сторонам, опомнившись, перешел на таджикский со скверным акцентом, присущим уроженцам северных областей Афганистана:

— Керим, Махмуда нет! Араги нет! Никто нет! БТР — сгореть! Урус стрелял. Я видел! Там, горы, — их глаза. Прибор показывать — много глаза. Смотрят вниз — смеяться над Самат. Самат попал! — хищно оскалился он.

— Зачехли установку, придурок недоношенный, и жди! — рявкнул из трубки голос Керима. — Пусть караван стоит на месте, пока мы не очистим переправу. Ты понял? Ни одного выстрела, никаких движений! Это оружие на продажу, нам за него заплатили, заруби это себе на носу! Еще одна такая выходка — я с тебя лично шкуру спущу, собака!

* * *

Минут десять на том берегу реки не происходило ровным счетом ничего. Подбитый у переправы БТР уже не полыхал — магниевый сплав выгорает быстро, и теперь изнутри обуглившегося остова машины сочился черный едкий дым. В пожухлой траве, словно брошенные кем–то тряпки, виднелись трупы боевиков в замызганных полосатых халатах. Кустарник по берегу уже выгорел, обнажив обугленные сучья и почерневшую траву, что продолжала истекать струйками дыма, ухудшая видимость и заволакивая брод плотным, удушливым саваном, который рвал и трепал налетающий порывами ветер.

Река на участке брода разлилась до ширины метров в сто. Ее мутные, полные глиняной взвеси воды текли тут чуть спокойнее. Несмотря на недавнюю стрельбу и горящий по правому берегу кустарник, с той стороны реки к привычному водопою спустился одинокий тур и, наклонив голову к воде, начал жадно пить, смешно шевеля толстыми мясистыми губами.

Внезапно он бросил свое занятие и резко вскинул голову, пугливо озираясь по сторонам.

Наблюдавший за ним в бинокль Рощин прислушался.

С левого фланга порыв ветра донес приближающийся рокот.

«Неужели левее брода?.. — мелькнула в его голове догадка. — Но там же глубоко, черт побери…»

— Первый, ты слышишь? — резко спросил он, вскинув ко рту руку с коммуникатором.

— Так точно!

— Держи позицию! Огонь открывать только наверняка!

— Понял вас!

— Орел! — вызвал Рощин приданную его взводу минометную батарею, чьи позиции были расположены в тылу, метрах в трехстах от линии траншей.

— Четвертый на связи!

— Второй квадрат, там подозрительное шевеление. Если сунутся к воде на плавсредствах — накрывай немедленно!

— Так точно!

— Все, пока отбой… — Рощин смотрел на плотную стену не тронутого огнем кустарника и недоумевал, почему молчат таджикские пограничники? Ведь не было слышно ни стрельбы, ничего…

Спустя минуту сомнения капитана разрешились самым неприятным и недвусмысленным образом.

Звук работающих моторов уже стал совсем отчетливым, он приближался к левому флангу взвода с той стороны реки, но все еще оставалось непонятным — что это, колонна грузовиков, БТРы или…

…Стена кустов на противоположном берегу внезапно разломилась, тяжко раздаваясь в стороны, и на каменистый берег выполз, плюясь выхлопом из плохо отрегулированного движка, старый, видавший виды «Т–100» с бортовым номером «27» на башне.

— Это таджики!.. — с явным облегчением доложил Логвин, сверившись с полученным перед отправкой списком позывных и опознавательных маркеров. — Бортовой номер приписан пятой заставе, позывной механизированной группы — «Гром».

— Вызови! — коротко приказал Рощин, которого еще не покинули нехорошие предчувствия. Показалось ему, что на броне танка, за покатой башней мелькнула закутанная в традиционный для афганцев халат фигура с «Калашниковым»?

Лязгая гусеницами и разбрасывая вывороченные с корнем кусты, танк прополз через узкий пляж и с ходу вошел в воду, разрезая речную гладь приваренным к носу волнорезом.

Тишина на позициях стояла гробовая. Над рекой стлался дым, скрадывая очертания бронированной машины.

— Гром–1, вызывает Сокол, прием!.. Тишина.

— Гром–1, — повторил Логвин, пристроившись у радиостанции…

В электронный бинокль капитан видел, как машина погрузилась в воду, так что скрылись траки гусениц и катки. Волны били в борт, облизывая заляпанную грязью броню.

Взревел двигатель, откашливая облака сизого дыма, и по бокам танка с пенным выбросом заработали водометы.

— «Гром–1», подтвердите прием…

Кусты на том берегу продолжали ломаться. У Рощина неприятно похолодело в груди. Пользуясь естественной дымовой завесой, к берегу выползали еще четыре снабженные водометами «сотки».

Сергею вдруг все стало ясно, словно озарение снизошло. Это был не обычный караван контрабандистов. Очевидно, через границу шла очень крупная партия «товара», и ставки на нее оказались так высоки, что все остальное теряло смысл… И для него уже стало не важно, сдались таджики с расположенной в двадцати километрах к северу заставы или их перебили, — налицо был тот факт, что переправиться через реку можно только тут, — и взвод русских встал у моджахедов, что вели караван, как кость в горле. Видно, и танки, и налет на заставу — все было чистой воды импровизацией, после того, как им сообщили, что у горлышка бутылки появилась пробка…

Тур, что замер как вкопанный, не соображая в окружившем его грохоте, в какую сторону ему бежать, вдруг кинулся в воду и поплыл наравне с головной машиной моджахедов.

— Всем в укрытие! — рявкнул Рощин в коммуникатор. — Танки противника! Приготовиться к отражению атаки!

Логвин опустил микрофон рации, растерянно посмотрев на командира.

— Но это же таджики… — начал было он.

Покатая башня «Т–100» вдруг повернулась, и восьмидесятимиллиметровое орудие звонко, оглушительно гаркнуло; на берегу перед линией траншей взметнулся оранжево–черный куст разрыва, нудно взвыли срикошетившие на излет осколки, по крыше блиндажа с глухим стуком забарабанили комья вывороченной взрывом земли, и пошло, пошло…

Четыре танка, что, прячась за дымом, подползали к берегу, на секунду замерли, поведя стволами, и их орудия зло рявкнули, одно за другим, окутав многотонные машины плотными клубами дыма и пыли.

Словно на той стороне реки разверзлось жерло вулкана.

Головной танк под прикрытием артподготовки поплыл, разрезая мутную, глинистую воду и расталкивая по обе стороны от себя пологую волну.

С берега, от старого блокпоста раскатисто ударил крупнокалиберный «ДШК», словно кто–то, сидя в кустах, равномерно замолотил стальной болванкой по гулкому листу железа. Это Горенко принялся за работу, поливая свинцовым градом затаившихся на броне танков боевиков; за позицией взвода раздались частые хлопки — заработала батарея стодвадцатимиллиметровых минометов, и с поднебесья накатился визг, тонкий, ноющий, вытягивающий нервы в ломкую струну…

Четыре «Т–100» еще раз произвели залп и скатились в воду.

Дым от горящей травы и взрывов заволакивал реку, превращая атакующие танки в смутные контуры, обозначенные злыми, короткими хоботками огня — это били не умолкая пулеметы, обстреливая приближающийся берег.

Грохот стоял адский. В такие моменты кажется, что все, конец, этот ад будет расти и расти, пока не заполонит собой все пространство, всю землю…

Мины с воем обрушились в воду, выбив из речной глади десятиметровые гейзеры; волна приподняла плывущие машины, так что у одной вдруг заглохли водометы, хлебнув воздуха; последний, отставший от остальных танк внезапно застыл, беспомощно покачиваясь на волне, и вдруг, накренясь на один борт, начал резко и стремительно погружаться в мутно–коричневую пучину.

Через откинувшийся башенный люк на броню тонущей машины, дико вопя, выбрался моджахед и тут же задергался, взмахивая руками, когда из его видавшего виды халата вдруг полетели выбиваемые пулями кровавые ошметья.

Еще секунда, и только мутные водовороты обозначили то место, где затонул «борт–32»…

Рощин вскинул бинокль, тщетно пытаясь разглядеть в заволакивающем все обозримое пространство дыму панораму разгорающегося боя.

Головной «Т–100» резко дернулся, выстрелив из орудия; снаряд, выпущенный в упор, попал в блиндаж, и в небо полетели, вырванные из земли словно спички, корявые бревна перекрытия от запасного КП…

Танк, не останавливаясь, вылетел на берег, и его пулемет забился в злобном стаккато, выбивая султанчики пыли из брустверов траншей, не давая высунуть голову укрывшимся там бойцам.

Три отставшие машины приближались, лавируя между водяными столбами, что вздымались из воды от падения мин.

Мутное течение реки уносило кровавое пятно от заблудившегося меж танцующей смерти животного…

Рощин выругался, вскинув коммуникатор, — он видел: сейчас левый фланг сомнут, стоит остальным танкам выскочить на отлогий пляж…

— Гранатометчики, мать вашу!..

Команда запоздала — Горюнов, чья позиция находилась в центре и была выдвинута по направлению брода, сам сообразил, что делать, и в борт выскочившей на берег «сотки» хлопнуло несколько «мух», под дружный аккомпанемент разрядившихся подствольников.

«Хоть бы одно орудие…» — тоскливо подумал Рощин.

Танк подбросило, будто тот решил потанцевать, земля и камень вокруг вскипели от взрывов, — грохотом, казалось, выворотит барабанные перепонки, — бойцы глохли, и звонкий поначалу рокот «ДШК» теперь звучал в контуженном сознании, как сладкий отдаленный голос…

Бой разгорался, злой, непримиримый, страшный…

* * *

…Барташов открыл глаза.

Боли не было… вернее, она не ощущалась, как и вся нижняя часть тела.

Мучительно скосив глаза, генерал посмотрел в ту сторону, где несколько минут назад возвышались экраны наблюдения и толпились люди.

Там осталась одна покореженная рама, внутри которой по разорванным проводам и расколотым печатным платам еще бегали голубоватые язычки пламени.

Площадка вокруг была забрызгана кровью. В мешанине покореженных предметов и выбитых взрывами камней невозможно оказалось различить ни человеческих тел, ни их фрагментов…

Барташов застонал, пытаясь пошевелиться, и понял, что это не в его силах. Тело больше не подчинялось ему, да и сознание, вернувшееся к генералу, грозило вот–вот погаснуть вновь…

Он уже больше не думал ни о себе, ни о своей карьере, ни о чем, — в эти предсмертные минуты для него вдруг оказалось значимым лишь одно — он обрек всех этих людей на смерть.

Сейчас он бы отдал все на свете за простую возможность выйти в эфир, связаться хоть с кем–нибудь, чтобы попросить, потребовать помощи для погибающего внизу взвода, но, увы…

Генерал беспомощно запрокинул голову, чувствуя, как по щекам текут слезы…

Внезапно сбоку от него, где–то на границе восприятия, промелькнула тень. Барташов собрал все силы, повернул голову, отчаянно выворачивая глаза в ту сторону, где ему почудилась тень, и увидел… Колышева!

Вадим брел, словно сомнамбула, по перепаханной взрывами площадке. Его мундир был порван, испачкан кровью и обожжен, в согнутой руке, которую Колышев заботливо баюкал на груди, оказалась зажата трубка сотовой связи, но, видно, окровавленные, скрюченные пальцы больше не повиновались Вадиму.

Барташов хотел крикнуть, но не смог — из его горла вырвался лишь булькающий хрип.

Это была расплата. Расплата за все…

Колышев заметил его. Шатаясь, он подошел к Барташову и сел рядом.

— Вызови… вертушки… Вадим… — едва слышно прохрипел генерал.

Колышев посмотрел на него, покачал головой и почему–то усмехнулся…

Был ли это предсмертный бред Барташова?

— Вызову… — долетел до его сознания далекий голос. — Не волнуйтесь, Николай Андреевич. Какой–то сукин сын случайно сделал мою работу… — Он жутковато улыбнулся, заглянув в стекленеющие глаза Барташова. — А вы спите спокойно, генерал, теперь командовать этим парадом буду я…

* * *

Бой разгорался, злой, непримиримый, страшный… Однако для Лады был неведом ужас раскручивающегося на ее глазах действа. Благодаря стараниям Колышева она больше не принадлежала этому миру, для нее не существовало правых или виноватых сторон, государственных границ, своей и чужой земли, у нее не было НИЧЕГО, кроме сумасшедшей панорамы боя, которая перемещалась в располосованном тонкими нитями прицельной сетки окуляре снайперской оптики.

Она видела, как плюхнулся в воду головной танк и поплыл, расталкивая мутную волну, а рядом с ним, высоко задрав голову, плыл обезумевший от грохота тур… Лада отчетливо видела его налившиеся кровью, перепуганные, влажные глаза, пока первый гейзер, взметнувшийся вверх мутным столбом от ударившей в воду мины, не заслонил от нее обреченное животное.

Справа, в соседнем помещении заработал «ДШК».

Звук падающих на земляной пол гильз, удушливый, кислый запах пороха и равномерный, оглушительный грохот возымели на Ладу совершенно неожиданное действие — она вдруг опустила винтовку и растерянно посмотрела туда, где ставшие маленькими и безобидными фигурки падали с брони плывущих танков, сметаемые в мутную воду реки кинжальным фланговым огнем.

Ей вдруг страшно захотелось взвыть, закричать в голос от дикого НЕПОНИМАНИЯ происходящего вокруг.

Испытания были провалены.

Она не сумела стать той хладнокровной боевой машиной, которую так упорно формировал в ней Колышев, — все, что он насильно вталкивал в ее голову, оказалось сметено в один миг оглушительным грохотом бьющегося в жилистых руках Горенко крупнокалиберного станкового пулемета, потому что стоило взглянуть в его перекошенное лицо, как становилось ясно — сержант знал, что и зачем он делает, его душа, может быть, и противилась жестокой, кровавой мужской работе, но он понимал ее неизбежность, а Лада нет…

Колышев уничтожил ее личность, смел самосознание, но не дал взамен ничего, что очнувшийся разум

Лады мог бы принять за точку отсчета в оценке собственных действий…

Она не понимала, что выбора у нее уже попросту нет и на мучительное замешательство отпущено ничтожно мало времени, — на том берегу, у брода, прорезались сквозь густой дым контуры четырех бронемашин…

В этот момент три танка, что все же достигли противоположного берега, форсировав реку, повернули башни и произвели залп по старому блокпосту, откуда не умолкая бил пулемет.

Земля, небо и камни вокруг внезапно встали на дыбы, окрасившись в черно–оранжевый цвет взрыва. Пулемет заглох, но Лада еще успела отчетливо услышать крик рядового Малышева, прежде чем смешанная с камнем земля осела вокруг нее…

* * *

На левом фланге взвода события развивались еще более стремительно и драматично.

После залпа гранатометов атакующих машин осталось только две, но из–за подбитого танка, что накренился, опустив ствол в выбитую перед ним воронку, спустя несколько секунд после взрывов, сбивших траки гусениц с покореженных катков, беспорядочно ударили автоматы; в ответ гулко простучал пулемет, сбивая остатки краски с обуглившегося борта и оставляя на броне глубокие безобразные борозды.

Два оставшихся танка выстрелили из орудий и, выскочив на берег, взревели двигателями, натужно карабкаясь на склон. На их броне уже не было никого — течение реки уносило посеченные осколками и изрешеченные пулеметным огнем трупы.

В этот момент, когда вырвавшийся вперед «Т–100» с четким, незакрашенным номером «28» на башне, чуть накренясь, принялся вертеться на одной гусенице, утюжа первую стрелковую ячейку, сквозь дым на той стороне реки проявились силуэты четырех БТРов, спешащих на центр позиции роты прямо через брод.

«Вот и все…» — обреченно подумал Рощин, оценив ситуацию.

— Луценко, огонь по броду! Горюнов, если не выдержишь, отходи к КП! — Он отшвырнул коммуникатор и схватил прислоненный к стенке капонира «АКСУ» с под ствольным гранатометом.

— Товарищ капитан, вы куда?! — закричал помкомроты, старший сержант Логвин, забыв про нововведенные уставом «сэр» и «господин».

— Держись за мной, старшой, видишь, ребят давят!

Две «сотки» ползли по позиции левого фланга взвода, плюясь огнем и перемалывая гусеницами осыпающиеся траншеи. Третий застыл у раздавленной стрелковой ячейки с перебитыми траками гусениц, его башня рывками поворачивалась в сторону КП, а из–под днища уже выползали невесть откуда взявшиеся афганцы.

У брода за спиной Рощина замолотил, но тут же захлебнулся пулемет, со стоном легли первые мины.

Узкий, извилистый ход сообщения, что вел от КП к основной линии траншей, оказался разорван дымящейся воронкой, по скатам которой струился горячий песок. Стоило Рощину покинуть командный пункт, как мир вокруг разительно изменился, словно с него смахнули масштабность, и он сузился от панорамы затянутой дымом переправы и протянувшейся вдоль берега позиции взвода до узкой теснины осыпавшегося хода сообщения, злого дыхания сержанта Логвина, шального рикошета одинокой пули, что цвиркнула по обнажившемуся из–под песка камню в сантиметре от головы, и рокота — басовитого, делового, кашляющего…

Танк приближался.

Сминая фланг взвода, он полз по линии траншей прямо на КП.

Впереди мелькнула чья–то тень, и в воронку кубарем скатился рядовой Соломцев — тот самый, за кем наблюдал Сергей накануне атаки. По его лицу, смывая запекшуюся кровь, катились крупные градины пота.

Съехав по откосу воронки, словно ребенок с ледяного сугроба, он, не замечая Рощина и Логвина, вдруг сжался на дне в комок, плотно зажмурив глаза, но автомат не выпустил; его веки были отчаянно смежены, словно он пытался отгородиться таким образом от страшной, грохочущей реальности, что наползала на воронку угловатой тенью «Т–100», а пальцы на ощупь толкали гранату в подствольник «АКСУ».

У Рощина спазмом сжало сердце.

Он никак не мог привыкнуть к таким сценам — сам прошел через это, сотни раз видел со стороны, но никак не приходила к нему та профессиональная черствость, что с годами должна полонить душу солдата. Все равно как в первый раз смотрел он на слезы молодого вологодского паренька, что, дурея от желания жить, упрямо толкал непослушную гранату в затвор подствольного гранатомета, чтобы в следующий момент встать навстречу танку моджахедов.

— Логвин, помоги ему!

— Товарищ капитан!..

— Базаришь много, сержант, выполняй! — с этими словами Рощин ловко, по–крабьи вскарабкался на осыпающийся скат воронки и перевалил через дымящийся гребень, на котором был четко виден след от задницы сползшего вниз Соломцева.

Нырнув в ход сообщения, он приподнял голову.

На левом фланге взвода, в развороченных взрывами и гусеницами окопах шла рукопашная. Грохот «ДШК» затих — боялись попасть в своих, а может быть, танк достал, прямой наводкой, — гадать об этом сейчас не было времени.

Оба «Т–100», что дошли до траншей, ползли теперь к КП взвода, намереваясь соединиться там с атаковавшими брод БТРами.

Один из них пер прямо на него.

Рощин нырнул назад, в расселину хода сообщения,

и присел, уперевшись спиной в истекающую струйками песка стенку траншеи.

Рокочущая тень тяжко наползла на него, закрыла собой белый свет, обдала тошнотным угаром выхлопа, запахом горячего железа и перегретой смазки, — казалось, что тень от гусениц надавила на грудь, вышибая воздух из легких…

В такие секунды в голову лезет всякая нелепица.

Глядя на заляпанное речным илом днище танка, капитан вдруг вспомнил первую машину своего брата Андрея, которую они со Светланой купили, еще только поженившись, году, наверное, в девяносто четвертом или девяносто пятом… Это был старый «Москвич», весь в бурых «пауках» ржавчины, который едва ездил… Смешно, но у него было такое же днище — грязное, местами ржавое, и воняло от него так же — выхлопом и пролившимся через плохие уплотнители нигролом…

Спустя пару секунд Рощин почувствовал беспокойство — было похоже, что закрывшая собой белый свет тень не собиралась уползать.

«Это тебе не на учениях, когда механик–водитель, напуганный не менее твоего осознанием, что между гусениц, в окопе, скорчился боец, спешит поскорее проехать дальше, услужливо подставляя корму танка под бросок учебной гранаты или ИМа[4]…» — мелькнула в голове капитана здравая мысль.

Он не видел, как танк, застыв на месте, поворачивает башню, лишь по характерному звуку привода понял — сейчас будет выстрел.

Он успел заткнуть ладонями уши и широко открыть рот, когда тень над его головой оглушительно рявкнула, подпрыгнув сантиметров на тридцать, и с тяжким стоном сдвинутой земли ухнула назад, осыпая стенки траншеи.

Полузасыпанный ход сообщения наполнился дымом. Танк газанул, разворачиваясь на одной гусенице, и на контуженного, потерявшего слух и задыхающегося в смешанном с выхлопом пороховом дыму Рощина посыпалась земля.

Развернувшись, танк рывком тронулся с места.

Когда тень начала сползать, Рощин, высвободив из–под земли руку, машинально ухватился за буксировочный крюк. Болезненный рывок едва не заставил его разжать пальцы, — тело капитана вырвало на свет и поволокло вслед за танком.

«Глупо все получилось… глупо и непрофессионально…» — отстраненно подумал он, волочась вслед за машиной по перепаханной гусеницами земле.

В башне танка откинулся люк, и оттуда по пояс высунулась фигура моджахеда. Ухватившись за установленный на башне станковый пулемет, он рывком повернул его ствол, одновременно креня его вниз, в сторону траншей…

— Сука… — не слыша собственного голоса, прохрипел Рощин, подтягиваясь на одной руке. Ухватившись за скобу, он вскарабкался на броню танка позади пулеметчика и прыгнул, расходуя последние силы.

Его автомат остался в засыпанной гусеницами траншее, но в данной ситуации Сергей не думал об оружии — его сбитые, окровавленные пальцы мертвой хваткой сомкнулись на горле моджахеда. Тот задергался, бросив пулемет, и засучил ногами внутри башни, пытаясь дотянуться до навалившегося сзади офицера. Рощин увидел выпученные, уже помутившиеся глаза, перекошенный рот с вывалившимся, прикушенным языком и понял, что тело больше не дергается. Приподняв его, он нашел глазами прицепленный на поясе боевика подсумок с гранатами, отпустил одну руку, дернул кольцо из торчащего наружу запала и, разжав пальцы, прыгнул вбок, покатившись по пыльной, перепаханной гусеницами земле.

Ударившись о каменистую почву, он обхватил руками голову, зажимая кровоточащие уши.

Безвольное тело моджахеда покачнулось и дряблым мешком сползло внутрь танка. Спустя секунду оттуда полыхнул, вырвавшись через люк, столб оранжевого пламени…

* * *

Сознание вернулось к Ладе самым неожиданным и неприятным образом: помимо боли в груди, сквозь звон в ушах она услышала чью–то отрывистую, злую речь на незнакомом языке…

Пошевелившись, она ощутила, как земля струйками ссыпается с ее тела.

Звуки резко приблизились.

— Урус!.. — Тупой нос армейского ботинка с силой пнул ее в бок.

Превозмогая головокружение, Лада открыла глаза.

Вокруг продолжало грохотать.

Взрывной волной ее вышвырнуло через дверной проем старого блокпоста — наверное, это и спасло ей жизнь, потому что на месте укрепления возвышалась бесформенная куча плитняка, из–под которого доносился явственный, прерываемый болезненным хрипом голос:

— Мама… мамочка…

Заслоняя свет, над ней возникло бородатое, смуглое, обветренное и испещренное морщинами лицо. Конец перепачканного в речной глине тюрбана болтался в воздухе, едва не задевая ее глаза. От человека, что склонился над ней, исходил кислый запах пота…

Присев на корточки, моджахед отложил автомат и, ухмыляясь, протянул руку, коснувшись пальцами ее лица.

Лада не шевелилась, лишь внутри у нее все напряглось…

Иные называют такое состояние «сумерками души», возможно, не до конца представляя себе тайный смысл данной формулировки.

Губы моджахеда дрогнули, растягиваясь в злобной ухмылке.

Рваные клочья черного дыма стлались вдоль самой земли, ветер отбрасывал их, унося к тому берегу вместе с рокотом бронемашин и стонами смертельно раненного, погребенного под руинами блокпоста сержанта.

В этот самый миг, глядя на обнажившиеся в усмешке зубы моджахеда, вдыхая кислый запах его пота, Лада осознала, кто ее враг… И не потому, что тот оказался нечистоплотен и говорил на ином языке, она вдруг ощутила ту пропасть, что лежала между ними. Присевшего на корточки моджахеда не мучили вопросы бытия. Ему нравилось то, что он делал.

В нем отсутствовало именно то, что так упорно пытался убить в ней Колышев, — душа.

А бессознательный, предсмертный, стонущий бред Горенко, который умирал под завалом камней, бил прямо в сердце, рождая те самые пресловутые «сумерки души», когда мир вокруг вдруг начинает сужаться, грозя схлопнуться до одной–единственной точки в твоем сознании, когда суть вещей постигается за считанные мгновения и становится ясно: твои враги — это те, кто пытается решить твою судьбу, перешагнуть через твой труп или по меньшей мере навязать понятие о том, как надо жить…

Теперь она поняла, что делали эти ребята на позициях старого блокпоста.

Они пытались заслонить свой мир от наглой ухмылки привыкшего к безнаказанности ублюдка, и не важно, был то моджахед, что похотливо тянул к ней свои заскорузлые пальцы, или Колышев, что цинично лгал ей. Они умирали тут не за деньги, не за славу… и она поняла, что ее место среди них, потому что в эти растянувшиеся до пределов бесконечности секунды Лада вспомнила все — свое безысходное детство, нищую юность, Антона Петровича…

Моджахед не понял, что произошло.

Он не знал, что в эти секунды она вновь превратилась в ту самую девочку, что привыкла защищать себя в трущобах большого города, но теперь благодаря Колвину и Колышеву она уже не была тем беспомощным зверьком…

Она стала волком.

* * *

Пальцы моджахеда скользнули по ее подбородку и быстро, воровато коснулись отворота униформы. Лада чувствовала его звериную похоть. Сейчас он перестал быть похож на человека даже отдаленно. Зверь, самец, который дрожит в предвкушении того, как рванет сейчас ткань одежды, обнажая ее грудь…

Ее удар пришелся точно в висок — глаза неудавшегося насильника вдруг помутились, и он кулем повалился набок…

Слева кто–то злобно, шепеляво выругался, Лада поняла смысл незнакомой речи по интонациям выдавленных сквозь щербатые зубы звуков.

Спецы Колышева не зря ели свой хлеб на полигоне под Гагачьим, они научили Ладу воевать, вдолбили ей все необходимые навыки на уровне рефлексов.

Рванув болтающийся на отпущенном ремне «АКСУ», который, несмотря ни на что, все это время находился при ней, Лада откатилась в сторону, и нога второго моджахеда лишь выбила пыль из земли на том месте, где секунду назад лежала беспомощная женщина.

Она знала, первый патрон в стволе, передергивать затвор не нужно, а ее палец уже машинально скинул предохранитель в положение «автоматический огонь».

Автоматная очередь рванула тишину.

Труп еще падал, а она, откатившись за груду щебня, уже привстала на одно колено, зло и экономно расходуя боеприпасы, как учили, на выдох, под счет «двадцать два», чтоб из ствола выходили короткие, точные очереди по два–три патрона…

На той стороне реки уже показались грузовики каравана. Четыре БТРа были на середине брода, левый фланг взвода заволакивал дым — там шел бой, ревели танки, зло и одиноко бил пулемет, а бронемашины, что шли, утопая по ступицы колес в мутной воде, уже повернули в ту сторону, чтобы, соединившись с танками, завершить разгром…

Отпустив автомат, Лада принялась лихорадочно разгребать камни, из–под которых торчали ствол «ДШК» и белая как мел рука Горенко.

Помощи ждать было неоткуда, но она внезапно пришла… снизу, из–под завала. Куча камней медленно шевельнулась, вздымаясь и осыпаясь по сторонам, — оттуда показались рука, плечо, а затем и голова рядового Малышева.

— Живой?! — Лада бросилась к нему, помогая выбраться на свет.

Он не ответил — очевидно, был в шоке. Извиваясь как червяк, Малышев выкарабкался из–под камней и вдруг с безумной, угрюмой решимостью вновь кинулся на кучу в том месте, где торчала рука Горенко.

— Товарищ сержант… Товарищ сержант… — твердил он побелевшими губами, раскидывая по сторонам обвалившиеся плиты. — Паша!.. Потерпи, не умирай!..

Лада, обдирая пальцы, помогала ему, пока из–под камней не показалась запрокинутая голова Горенко. Его губы шевелились в беззвучном бреду. Лоб пересекал кровоточащий шрам, а неестественно вывернутая рука все еще сжимала гашетку «ДШК».

— Справишься? — коротко спросила Лада, сунув в руки Малышеву индивидуальный пакет.

Тот кивнул, продолжая откапывать ноги Горенко.

Она осторожно разжала пальцы сержанта и взялась за теплую еще гашетку. Упираясь ногами в камни, она вытащила из–под них тяжеленный пулемет вместе с треногой и коробчатым магазином, в котором была уложена едва початая лента.

БТРы уже почти выползли на берег.

Станина «ДШК», помятая взрывом, косо застыла на камнях. Лада присела на корточки, расставив ноги, и повела стволом, ловя в перекрестье прицела борт первой бронемашины. Она знала, что крупнокалиберные снаряды прошьют его, как лист картона.

Пулемет забился в ее руках преданно, зло, неистово, словно был живым, все понимал и ждал, верил, что в этом бою он еще не окончил свой разговор с «духами»…

В этот самый момент, когда в тылу уверовавших в свою победу боевиков оглушительно загрохотал оживший на руинах блокпоста «ДШК», головной танк вдруг окутался бурым облаком взрыва и рывком остановился, не дойдя всего каких–то десяти метров до КП.

Лада не видела скатившуюся за несколько секунд до взрыва с брони танка фигуру Рощина — она была занята БТРами, которые заметались под кинжальным огнем, неуклюже пытаясь развернуться, но, заметив взрыв, поняла — сегодня они здесь не пройдут.

С небес накатывался знакомый зловещий, деловитый стрекот…

* * *

Подняв голову, Рощин понял, что окончательно оглох.

Мутный от контузии взгляд капитана обежал позиции роты.

Последний «Т–100» полыхал в ста метрах от него. Посреди реки застыли четыре подбитых БТРа, а земля на левом берегу, где уже появились грузовики каравана, стояла дыбом, словно по ней какой–то великан беззвучно молотил стотонной кувалдой…

Переведя недоуменный взгляд на серые, пасмурные небеса, Сергей увидел до боли знакомые силуэты падающих из поднебесья вертушек.

Он знал, что их тут не должно быть, но рвущиеся из–под плоских камуфлированных фюзеляжей инверсионные линии ракет, что долбили левый берег, вспучивая взрывами тонны земли, мгновенно убедили его в том, что чудеса еще случаются на этой грешной, злой и негостеприимной земле…

…Он все еще ничего не слышал, когда вернулся на развороченный прямым попаданием КП.

У края капонира, украшенного дымящимися ошметьями маскировочной сети, он увидел Соломцева и Логвина. Рядом что–то орал в передатчик Горюнов, подле которого, озираясь, стоял незнакомый офицер в мягком летном шлеме.

— Стрижелов! — позвал капитан, опускаясь на перевернутый ящик. — Сгоняй влево по ходу сообщения, там сразу за воронкой мой автомат! Засыпало! — орал он, не слыша собственного голоса. — Горюнов, какие потери?!

Сержант обернулся, пошевелив губами.

— Что?! Говори громче, не слышу!

Отчаявшись докричаться, Горюнов растопырил пятерню и, дважды разжав пальцы в выразительном жесте, чиркнул ребром ладони по суставам.

«Десять раненых…» — понял его жест Рощин, и на душе стало легче. Как говорят в официальных сводках: «Невосполнимых потерь нет». Для капитана, готового к худшему, это могло показаться настоящим чудом…

Наблюдавший эту сцену офицер в летной форме вытащил блокнот и нацарапал карандашом несколько строк. Потом подошел к Рощину и протянул ему бумагу.

«Прилетел за прикомандированным к вашему взводу снайпером по приказу майора Колышева, — прочитал Сергей. — Срочно. Имею при себе оформленный приказ».

«Вот, значит, откуда вертушки…»

— Заберешь раненых, тогда полетишь! — ответил Рощин, хлопнув того по плечу.

По частично обвалившейся траншее бежал Стрижелов, прижимая к груди «АКСУ» капитана, а с развороченных танками позиций к севшим вертолетам уже несли раненых бойцов.

Сергей развернулся, бросая взгляд на окрестности.

Он еще не знал, что произошло на правом фланге в самый критический момент боя, — дым заслонял от него панораму развороченного двумя прямыми попаданиями блокпоста, но одного взгляда на подбитые БТРы, которые застыли в воде, не дойдя нескольких метров до берега и оголившихся, беззащитных в тот момент позиций, было достаточно, чтобы Рощин безошибочно определил — взвод спас именно «ДШК», который в самый критический миг вдруг ожил, выкосив кинжальным огнем подобравшихся прямо к траншеям боевиков и остановив бронемашины…

В этот момент налетевший порыв ветра отогнал дым, и он увидел ту самую женщину–снайпера, которая шла по развороченным воронками позициям, согнувшись под весом станины «ДШК», а за ней, поддерживая друг друга, шатаясь, брели Малышев и Горенко.

Внезапно она остановилась, опустила пулемет и пристально посмотрела в сторону севших вертушек.

Рощин хотел окликнуть ее, но не успел.

Заметив кого–то в проеме люка, Лада, забыв про пулемет, неестественно выпрямившись, пошла к вертолету.

Сергею не нужно было комментировать каменное выражение ее испачканного кровью и порохом лица. Она знала нечто, прямо относящееся к этому бою. Того, чего не знал и, возможно, никогда не узнает он.

То, что случилось затем, Рощин запомнил на всю жизнь. Лада исчезла в сумеречных глубинах десантного отсека, а секунду спустя на обожженную взрывами траву оттуда, вверх тормашками вылетел человек, только что получивший сокрушительный удар в челюсть.

Капитан понятия не имел, кто бы это мог быть, лишь заметил, как сверкнули в пасмурном свете полудня майорские звезды на его погонах.

Боевые испытания закончились.

Глава 8

Москва. Июль 2028 года

Драгоценные ночные часы утекали, словно вода, сочащаяся в жадный песок. Приближался рассвет, а она сидела в напряженной позе у погашенного монитора, в матовых глубинах которого пряталась смутная тень отражения.

Измученный разум пребывал в жестоком конфликте с физически здоровым телом — нужно бы забыться, уснуть, но сон не шел… В такие минуты он казался чем–то недостижимым, из разряда великих мирских благ, которых она лишена за какой–то неведомый ей самой грех.

Действительность давила своей неизбежностью приближался новый день, и ей предстояло жить, несмотря на явный саботаж измученной психики…

В соседней комнате тускло светил экран и мягко вздыхал насос аппарата насильственной вентиляции легких. Этот тихий звук делал квартиру чужой, незнакомой и враждебной… Она вздохнула, не в силах больше сидеть у погасшего монитора, но и не зная, куда деть себя, как скоротать тоску не только этих предрассветных часов, но и всей своей жизни, которая вдруг превратилась в созданный ее собственным сознанием ад…

«Человек живет и умирает в одиночку…» — эту фразу любил повторять Антон Петрович. Тогда зачем он подобрал ее? Зачем дал вкусить человеческого тепла, а затем продал ее душу дьяволу по имени Колышев?

Она закрыла глаза, и красивые длинные ресницы затрепетали, не желая смыкаться. Словно она боялась погрузиться в пучину беспамятства.

Нет… Теперь память Лады, к сожалению, оставалась слишком тверда — склероз, видимо, больше уже никогда не грозил ей… Она будет помнить все и всегда до мельчайших подробностей, и, понимая это, Лада чувствовала — нужно сломить себя изнутри, снова научиться забывать, прятать накопившуюся сверх всякой меры информацию от самой себя, иначе не выдержит и ее мозг…

Сонный на вид охранник, что сидел развалясь за низким столом–тумбой в просторном коридоре так хорошо знакомой ей квартиры, поднял глаза, уловив за полупрозрачным матовым стеклом дверей смутное движение.

«Шастает, сука, не спится ей…» — раздраженно подумал он.

Лада действительно встала из–за стола и прошла в соседнюю, смежную комнату, где на широкой кровати, в изголовье которой попискивал контрольными сигналами целый комплекс медицинской аппаратуры поддержания жизни, лежал старик. Его лицо уже много дней хранило землистый оттенок смерти, но бойкие синусоиды графиков, скачущих по зеленым экранам мониторов говорили обратное — он жил.

«Разве это можно назвать жизнью?..» — с тоской спросила саму себя Лада, опускаясь на колени возле кровати.

Антон Петрович не мог ответить ей на этот вопрос.

Она села на пол, поджав стройные, красивые ноги, затянутые в дорогую лайкру импортных колготок, положила руки на край постели и оперлась о них головой, чуть наклонив ее, чтобы видеть заострившиеся черты Колвина.

Она знала — за ней следят, но, по сути, ей было все равно. Лада не умела прятать своих чувств, да и жадные взгляды исподтишка — будь то око вездесущих видеокамер или прищуренные человеческие глаза из–за полароидной вставки, затерявшейся меж замысловатых обойных текстур, — не угнетали ее. Пусть смотрят. Она для них — чудовищное порождение секретной технологии почившего в бозе ВПК. Она — их карьера. И лишь для Антона она всегда оставалась той нескладной, забитой жизнью бродяжкой, которую он полюбил перед самой смертью, страстно, как может любить человек, прекрасно отдающий себе отчет в том, что все происходит в последний раз…

Только он всегда видел в ней человека…

* * *

Лада не ошиблась, когда с уверенностью подумала о том, что за ней следят.

Вадим Игоревич Колышев чувствовал себя после памятных боевых испытаний далеко не лучшим образом. И хотя все складывалось в соответствии с его планами, — пусть чуть более жестко и драматично, чем он предполагал, но все же В РУСЛЕ, — он испытывал страх. Обыкновенный, человеческий страх.

А бояться Вадиму стоило. Он обманул командование, убедив их в уничтожении опытного образца. Он опять обманул Ладу, к которой вдруг вернулось тщательно подавляемое в ней самосознание. Вернув находящегося в коме Колвина в эту квартиру, отдав его ей, он тем самым сумел отвлечь внимание Лады от собственной персоны и одновременно получил очередной рычаг, при помощи которого он мог манипулировать этой женщиной.

Теперь ему осталось завершить финальную часть своей аферы — обмануть настоящего заказчика, ради которого он, собственно, и возился с Ладой, обмануть, получить деньги, бежать и затаиться где–нибудь за границей, пока его не перестанут искать…

Взяв в руки трубку сотовой связи, он дрожащими пальцами набрал номер.

Несмотря на то что на дворе была глубокая ночь, ему ответили сразу.

— Это Вадим, — коротко сообщил Колышев, стараясь дышать ровнее. — У меня все готово… Да, никаких поисков не будет. Она погибла при испытаниях. Все причастные тоже мертвы. Что? Какие дополнительные условия?! Мы ведь договаривались! Деньги в обмен на товар!

— Спокойно, не ерепенься, — ответила ему трубка. — Я не собираюсь покупать кота в мешке, понял? Будут еще одни испытания. Ты должен доказать, что она хороший снайпер. И сообщить, где у нее кнопка.

— Какая кнопка? — раздраженно переспросил Колышев.

— Обыкновенная. Которая выключает твоего робота. В общем, так… На обычном месте тебя будет ждать человек. Он даст данные по объекту, который нужно убрать. Справится твоя девочка без шума и пыли, мы ее купим. Как договаривались. Нет — значит, считай, что любовь не вышла и ты дешево отделался. Убивать мы тебя не будем, — сдержанно хихикнула трубка, — таких, как ты, мочат свои же, рано или поздно.

Глаза Вадима выцвели, став похожими на бельма, но он нашел в себе силы, чтобы побороться еще немного…

— Хорошо… — деревянным голосом сообщил он, сжимая трубку во вспотевшей ладони. — Я хочу получить половину денег наличными в качестве аванса. От того человека, который даст мне координаты объекта.

Некоторое время на той стороне молчали.

— Хорошо, — наконец согласился голос. — Но не думай, что ты сможешь куда–нибудь сдернуть. Мы знаем, где ты окопался, и лучше тебе сидеть в своей берлоге вместе с денежками, пока все не утрясется тем или иным образом. Ты понял?

— Да… — обреченно ответил Вадим.

— Тогда последний вопрос. Где у нее кнопка?

— Подробные инструкции по управлению вы получите в обмен на вторую половину денег, — сжав зубы, ответил Вадим. — Это будет гарантией моей безопасности.

Он ждал, что ему ответят, но на том конце просто отключили связь.

* * *

Лада не слышала этого разговора.

Сидя в тоскливой сумеречной тишине около кровати Антона, она пыталась, но не могла понять тех перемен, что происходили в ее душе.

Ей страшно хотелось вернуться назад, в то состояние, в котором она пребывала до встречи с Антоном Петровичем. Тогда ее мир был узок, желания скромны и прямолинейны, а жизнь пусть тяжела, но понятна.

Сейчас все было совсем иначе. Мир распахнулся перед ней во всей своей многоликости, но не стал от этого менее злым и враждебным. Ладе казалось, что у нее под ногами разверзлась пропасть и она падает в нее, не видя дна и не имея возможности зацепиться в своих мыслях хоть за что–нибудь, чтоб замедлить это безнадежное падение в БЕЗДНУ.

У нее исчезла точка опоры. Смысл жизни, как бы ничтожен и убог он ни был в ее нищем прошлом, вспоминался сейчас как благо, великий, но утраченный дар…

Лада встала, подошла к секретеру, на котором сиротливо горел ночник, открыла дверцу и бессильно облокотилась о столешницу, глядя в черные глубины открытого ящика.

Такой же черной была сейчас ее душа. Мир смыкался вокруг подобно душному склепу. Машины, которые обучали ее по приказу Колышева, впихнули в сознание Лады слишком много знаний, а ее мозг, изголодавшийся, но не потерявший способности мыслить, совершенно неожиданно ПЕРЕВАРИЛ все полученные сведения. И вот теперь она стояла, до крика мечтая вернуть хоть одну иллюзию, но не могла этого сделать.

Иллюзии… Это свойство своей психики человек противопоставляет логике. Иллюзии, вера — они нужны для того, чтобы не сойти с ума. Лада утратила их.

Логика возобладала в ней, сделав черное черным, а белое убрав вовсе…

В глубинах открытого ящика лежал смятый кусочек глянцевого картона. Лада внезапно осознала, что вот уже несколько минут смотрит на него.

Протянув руку, она взяла из ящика скомканную карту, которую бросил туда Антон Петрович, прежде чем идти на встречу с Барташовым.

«Свобода одного кончается там, где начинается свобода другого».

Ладе вдруг стало жутко.

Она поняла — эта фраза напрямую перекликается с ее чувствами. Это был тезис, аксиома, выложенная в ее душе мозаикой из мрака, и она не могла оспорить данного утверждения, даже если бы страстно захотела сделать это.

Дверь в комнату внезапно приоткрылась.

— Лада, мне нужно поговорить с тобой, — мрачно произнес Колышев, не переступив порога. — Срочно.

Глава 9

29 октября 2028 года. За несколько часов до старта транссистемного космического корабля «Бета» к Ганимеду

Он всю жизнь боялся медиков. Стоило Семену увидеть стерильную белизну материи, холодный блеск хромированного инструмента, матовое свечение мониторов, как его начинало трясти.

Он не мог объяснить себе это иррациональное чувство страха, когда разумом понимаешь, что тебе хотят добра, но само существо протестует, боится, рвется бежать или совершить какое–либо иное безумство.

На этот раз он лежал спокойно. По крайней мере, Семену так казалось. Собрав все свое мужество, он старался не обращать внимания на оплетающие голое тело провода, монотонные вздохи расположенного в изголовье насоса, низко нависающий над головой, но еще не опустившийся колпак…

В конце концов от долгого, томительного ожидания его начала бить нервная дрожь. В голову тут же полезли разные, совершенно глупые и не нужные сейчас мысли: «Вдруг что–то случится с камерой во время полета — усну и не проснусь или организм не выдержит»…

Вообще–то его уже усыпляли. Дважды. В первый раз на три часа, а в другой — на сутки. Все обошлось. Только ощущение при пробуждении неприятное — холодно.

Не выдержав, он чуть приподнял голову, насколько пустили провода, и выглянул поверх борта криогенной камеры.

Две фигуры в белых стерильных одеждах склонились над чьей–то ячейкой в дальнем конце прохода. Туго натянувшиеся провода создавали неприятное ощущение, будто ему защемило волосы, хотя тех почти не осталось после обязательной стрижки.

— Сэр, не нужно поднимать голову, — мягкий голос раздался совсем рядом, так внезапно, что Семен вздрогнул всем телом от неожиданности. Откинувшись назад, на прорезиненное пористое дно своей ячейки, он скосил глаза и увидел ее — стройную, темноволосую, с короткой стрижкой, в белоснежном костюме, напоминающем медицинский скафандр с прозрачным шлемом–маской.

— Вы кто? — спросил Семен, так и не избавившись от волнения, к которому вдруг вдобавок примешалось чувство стыда — ведь его одежду составляли только провода…

— Меня зовут Ольга. Я бортовой врач, — ответила она. — Вас что–то беспокоит?

— Нет, — немного резко ответил он. Скорее бы…

Фигуры медиков уже продвинулись по проходу между двумя рядами криогенных камер, и Семену оставалось ждать не так уж и долго. Скосив глаза, он даже смог разглядеть, как мягко и беззвучно опустился один из колпаков в противоположном ряду.

Чья–то жизнь только что попала в ледяные объятия криогенной аппаратуры.

«Скоро… Скоро моя очередь…» — не то со страхом, не то с облегчением подумал он.

Чтобы хоть как–то отвлечься, скинуть растущее внутри напряжение, Семен прикрыл глаза, стараясь не думать о низко нависшем над головой прозрачном колпаке.

Он ведь сам сделал этот выбор, и пути назад уже нет…

«Даже если я сейчас вскочу, оборвав провода, меня уложат обратно. Предупреждали. Давали время подумать. Теперь лежи и не рыпайся», — так он говорил сам себе, пытаясь успокоиться перед неизбежным…

…А началось все не здесь и не сейчас.

Он очень хорошо помнил тот день, когда ему впервые попытались внушить мысль об эмиграции с Земли.

Лето 2028 года выдалось жарким, сухим, пыльным. Над городами плыл смог. В пересохших болотах горели торфяники, и едкий дым, похожий издали на молочные полосы густого тумана, стелился вдоль дорог, заставляя водителей увеличивать скорость, чтобы быстрее миновать удушливые участки. Вообще, Семен считал, что ему повезло по жизни, по крайней мере с рождением. Многие стремились и стремятся на Запад, в Америку, а он нет–нет да и ловил себя на мысли — спасибо судьбе, что родился в России, в глубинке, где еще можно жить. Он не очень хорошо представлял себе, что творится сейчас в таких городах, как Нью–Йорк, Лос–Анджелес или Токио. Судя по телерепортажам, там царил натуральный урбанистический ад… Хотя, возможно, что установленный у дороги аппарат искусственной вентиляции легких скоро станет обыденным атрибутом и для России.

Семен отчетливо помнил, как еще ребенком он ездил с родителями на машине из Пскова, где родился и вырос, в Рязань, где жил дед. Они долго ехали через леса: по его воспоминаниям, это был перегон где–то между Куньей и Ржевом, — километров триста или четыреста, — ночь, звезды, кругом леса и воздух, такой сладкий, прохладный, что кажется, его можно пить глотками…

Теперь всего этого уже давно нет. Вместо узкой двухполосной дороги, что извивалась из стороны в сторону, повторяя исторический путь хмельного мужика, который когда–то, давным–давно проехал по этим местам, петляя на телеге меж вековых деревьев, сейчас протянулся ровный, как струна, широкий автобан, по которому машина идет плавно, чуть покачиваясь на подвеске, а по сторонам, вместо тех памятных лесов, что запомнились семилетнему мальчику, тянутся поля, редкие полузасохшие перелески, чахлые кустарники, как будто не экономический бум поразил страну после долгого кризиса, а по меньшей мере война прошлась по этим землям.

В тот день он ехал домой, в Псков, повидать родителей.

Прогнав километров триста на своей старенькой, но еще вполне резвой «Вектре» образца 2010 года, Семен свернул на отметке «паркинг», решив вздремнуть полчаса, прежде чем ехать дальше. Зрелище, что предстало его глазам на так называемой «площадке отдыха», оказалось удручающим — горы мусора, наваленные больные деревья, несколько рядов которых и представляли собой «зону отдыха проезжающих». Однако, несмотря на неприязнь, что вызвала в нем эта картина, Семен не изменил своего решения — было раннее утро, и глаза просто слипались от усталости. Вести машину в таком полусонном состоянии — занятие весьма рискованное, — это ему внушил еще отец. Выбрав более или менее чистый участок, Семен заглушил мотор, поднял стекла, опустил спинку сиденья и закрыл глаза.

Тяжелая дремота навалилась сразу, уволакивая сознание в свои темные глубины, — сказывался пройденный уже путь и напряжение ночной трассы.

Впоследствии он не мог вспомнить, что ему снилось, но проспал Семен недолго и очнулся от проникшего в сознание настойчивого позвякивания.

Некоторое время он еще лежал с закрытыми глазами, ощущая, что машина нагрелась, — значит, солнце уже поднялось достаточно высоко, — и пытаясь на слух определить источник разбудившего его шума. Не придумав ничего путного, он открыл глаза и огляделся, почти сразу заметив копошащуюся на ближайшей куче мусора фигуру.

Она и была источником разбудившего его шума.

Присмотревшись, Семен понял, что это женщина, возможно, одних с ним лет, которая, быстро перебирая руками, раскидывала во все стороны отбросы, извлекая на свет бутылки из–под различных напитков, в основном пивные, и складывала их в драный мешок из черного полиэтилена. Занятие это казалось для нее привычным. Действовала она сноровисто, быстро, словно заведенный для этой работы механизм. Мусор летел по сторонам, несколько пакетов отвалилось в сторону, порвалось, раскидав по асфальту свое содержимое, а женщина продолжала рыть мусорную кучу в поисках скудной, но желанной добычи.

«Кто она?» — с тоскливой брезгливостью подумал Семен, поймав себя на мысли, что мелькающие среди мусора всклокоченная голова и грязные, заскорузлые руки будят не гнев, а чувство какого–то внутреннего стыда, словно он оказался каким–то образом повинен в ее судьбе… Нет, это глупо. Какая–нибудь алкоголичка из близлежащего городка, уже вышедшая из того возраста, когда можно подработать на трассе «плечевой» девочкой… Он не мог иметь к ней никакого отношения, но отчего тогда ее вид и сам факт рытья в мусорной куче так неприятно ударил по нервам?

Наверное, оттого, что она, как ни парадоксально это звучит, достаточно полно и гармонично вписывалась в окружающий пейзаж, отражавший иную сторону реальности.

Земля переполнялась.

Вид Homo Sapiens расширил свой ареал обитания до рамок планеты, уничтожив при этом столько экологических ниш, что Земля год от года неуклонно превращалась в помойку, население росло, и за фасадами офисов и банков, за лазерными росчерками сочных реклам в душном вечернем воздухе вызревало нечто страшное… Это нечто пряталось в подворотнях, беспробудно и угрюмо пило в трущобах старой застройки, плевало на демографические ограничения и плодило себе подобных в пьяном полузабытьи…

С такими мыслями Семен потянулся к ключу зажигания.

* * *

Лада опустила винтовку.

Выстрела не получилось, линию огня совершенно внезапно блокировала невесть откуда взявшаяся нищенка, что вскарабкалась на кучу мусора в поисках пустых бутылок.

Зачехлив лазерный прицел, Лада встала с колена, на которое опустилась для упора при стрельбе, и пошла назад через редкий, чахлый подлесок.

На поляне стоял черный, блестящий свежей заводской краской внедорожник фирмы «Лендровер». У машины курили, перебрасываясь ленивыми, ничего не значащими фразами, двое парней приблизительно одного с ней возраста.

— Ну что? — спросил один из них, увидев приближающуюся Ладу. — Готово?

Она отрицательно покачала головой.

— Почему? — насупился тот.

— Там оказался случайный свидетель, — ответила она, укладывая оружие в багажник.

— Ну и что? Тебе есть разница — шлепнуть одного или двоих?

— Есть, — коротко ответила Лада. — Поехали.

Оба ее сопровождающих выбросили окурки и уселись в машину.

— Ну, и что теперь? — хмуро осведомился тот, что сел за руль. — Опять гоняться за ним по трассе?

Лада развернула карту, внимательно посмотрев на маршрут.

— Обгони его и высади меня вот тут, — она отчеркнула ногтем место сразу за постом ДПС. — Он будет вынужден сбросить скорость у поста. Чтобы не гоняться, я подсяду к нему в машину. Меня подберете вот тут, — ее ноготь скользнул по карте, остановившись на окраине того города, который был отмечен как конечный пункт поездки Семена.

— Ну ты даешь… — покачал головой водитель, но спорить не стал. — Что, грохнешь его прямо в его машине? Клево. Только смотри не запачкайся — мыть тебя негде… — хохотнул он.

Лада промолчала в ответ. Опустив стекло, она прикурила, выпустив сизую струйку дыма в образовавшуюся щель.

В ее душе по–прежнему царил мрак.

* * *

Когда Семен съехал с площадки отдыха, уже давно наступило утро. Проспал он, наверное, часа два, а может, и больше, но не отдохнул, а только загнал усталость вглубь, сделал ее немного тупее. Наверное, потому и мрачные мысли не отпускали. Опустив стекло, он закурил. Воздух, что ворвался в салон, минуя кондиционер и систему очистки, пах не утренней прохладой, а стойкой гарью от дымящих неподалеку торфяников. День обещал быть жарким.

Вести машину по широкой, удобной дороге не составляло труда, и он не заметил, как машинально погрузился в думы.

Водилась за ним такая черта. Еще в детстве Семен мог застыть с недонесенной до рта ложкой, задумавшись о чем–то своем, чем неизменно вызывал строгое замечание матери:

— Ты, как отец, гоняешь свое даже за столом. Километры летели быстро, убегая в задние зеркала ровной цепочкой указательных столбиков, лазерные дальномеры, связанные с бортовым компьютером «Вектры», позволяли Семену немного расслабиться даже за рулем — случись что, и тоненькое попискивание зуммера загодя предупреждало его о внезапном препятствии или недопустимо сократившейся дистанции.

Уже подъезжая к Пскову, он позвонил домой. Трубку подняла мать.

— Мам, привет! — сказал Семен, одной рукой удерживая руль, а другой прижав к уху трубку мобильного телефона.

— Сеня?! Ты откуда звонишь? — обрадованно спросила она, узнав его голос.

— С трассы, мам. Что у нас на обед?

— Господи, да мы с отцом только встали!.. Что же ты не предупредил, что приедешь? — Она, видимо, зажала трубку ладонью, и он услышал, как ее голос глухо позвал: — Коля, Семен звонит! Иди скорее, брось ты там свой компьютер!

«Она все такая же…» Эта мысль обдала теплом, хотя он не мог сказать, что живет в отрыве от них, — та тысяча километров, что разделяет Рязань и Псков, уже не расстояние в современном мире, но одно дело общаться по видеофону, а другое — говорить и чувствовать при этом, как сокращаются между ними те самые километры…

— Ладно тебе, мам… Не волнуйся. Может, что купить по дороге?

— Да нет, Сеня, все есть. Ты скоро будешь?

— Ну еще минут сорок ехать… — ответил он, мысленно прикинув оставшийся путь. — Часам к одиннадцати появлюсь, не раньше.

— Ну хорошо, ты только не гони, ладно?

— Не волнуйся… — Он не удержался от улыбки, глядя на показания спидометра, где зеленые цифирки мельтешили по отрезку между отметками «190» и «200». — Все, мам, пока. Ждите.

Скорость он действительно скинул, перестроившись в крайний правый ряд движения. Не потому, что так просила мать, а из–за воспоминаний детства. Хотя пейзажи за приоткрытым окном и изменились почти до неузнаваемости, но в душе ощущался детский восторженный трепет. Наверное, это чувство и есть отражение слова «Родина». Те места, что в любом виде и в любое время будят в душе тепло. Здесь он родился, вырос, и этот маленький провинциальный городок так же, как и его окрестности, навсегда останется той единственной частичкой огромного мира, где обитают самые чистые и невинные чувства.

С такими мыслями он пересек границу поста на въезде в Череху — бывший поселок при воинской части, который теперь разросся до размеров города–спутника, отыскал глазами знакомые ворота военного городка, покрашенные в неизменный зеленый цвет, где служил уже в звании полковника ВДВ его дядя, родной брат отца. Здесь, как ни странно, мало что изменилось с той далекой поры, когда он десятилетним мальчиком ездил вместе с бабушкой к дяде на присягу. Тогда будущему полковнику было всего восемнадцать, а на этих самых воротах еще красовались две ярко–красные пятиконечные звезды. Теперь они исчезли, как и то государство, в котором он родился, но которого не помнил…

* * *

Лада понимала: ей нужно сделать выбор. Вернее, ей казалось, что она его уже сделала: мрак вокруг все сгущался, и она серьезно полагала, что теперь уже все равно, каким способом она будет выживать в этом мире.

Колышев больше не темнил перед ней. Казалось, что смерть Барташова сломила его. Вызвав Ладу на разговор, он просто пообещал ей деньги. Деньги на лечение Антона Петровича и полную правду о том, что произошло с ней с того момента, как бампер грузовика ударил ее в грудь.

Два этих стимула, сложенные вместе, заставили ее согласиться… В душе Лады царили все те же сумерки. Полуправда о себе, беспомощный Антон Петрович под надзором аппаратов поддержания жизни, обрывки рвущихся наружу воспоминаний о прошлом, — как далеком, так и недавнем, — все это вместе взятое еще больше усугубляло ее состояние, возводило в сознании Лады некие стены, в очертаниях которых угадывался тупик. Была ли для нее принципиальная разница, каким способом она вырвется из него?

Еще несколько часов назад ей казалось, что — нет. Весь мир был враждебен и недостоин ее сожаления. Как обошлись с ней, с Антоном, так же она и ответит. Цинично и хладнокровно.

Какая разница, кто запутается в тонкой паутине снайперской оптики, если это приведет к желанному результату и она поможет Антону Петровичу выкарабкаться из цепких объятий смерти, как он помог ей вырваться из состояния морального и физического уродства?..

— В чем его вина? — вдруг спросила она вслух. От неожиданности водитель слегка притормозил.

— Ты о ком? — подозрительно взглянув в зеркало заднего вида, спросил он.

— О человеке, которого я должна убрать, — спокойно уточнила Лада.

— Неправильный вопрос, — покачал головой водитель. — Тебе должно быть по фигу, кого валить. — Он снова метнул беглый взгляд в зеркало. — Или я не прав?

Лада не ответила, глядя на приближающиеся щиты с надписями «ДПС».

Машина начала притормаживать, уходя к обочине.

— Фишка он, — внезапно произнес сидящий за рулем «Лендровера». — Просто фамилия из телефонного справочника. Твой, а заодно и наш тест на профессиональную пригодность, усекла?

Скрипнув тормозами, машина остановилась.

— Ну так что, ты… — Водитель обернулся, но Лады уже не было в салоне. Хлопнув дверцей, она пошла прямо к застекленному зданию поста ДПС.

— Слышь, Серж, она что, сдать нас решила? — беспокойно спросил молчавший до сих пор пассажир.

— Не суетись, — одернул его водитель, заметив, как рука напарника потянулась к бардачку, где лежало оружие. — Тебе ведь ясно сказано — пусть действует, как хочет, лишь бы к вечеру был труп. Нам–то что за дело. — Он широко зевнул, откинувшись на спинку сиденья. — Мы с тобой чистые, это она в дерьме.

* * *

Сразу за постом Семена остановили.

Подчиняясь властному жесту сотрудника дорожно–постовой службы, рядом с которым стояла женщина в темных солнцезащитных очках, он свернул на расширенную площадку для осмотра большегрузных машин. Опустив стекло, Семен молча подал офицеру свои документы.

— Все в порядке, — несколько секунд спустя, мельком взглянув на закатанные в пластик бумаги, произнес тот. — Вы девушку до города не подкинете?

Откровенно говоря, как любой водитель, которому приходится много ездить, Семен никогда не брал случайных попутчиков, но в этот раз, несмотря на правило, он кивнул. Наверное, сказалась близость родного города — здесь он чувствовал себя дома, да и почему бы нет? Должен же он время от времени совершать необдуманные поступки? Иначе жизнь может стать совершенно скучной и предсказуемой.

— Здравствуйте, — поздоровалась она, положив на заднее сиденье достаточно объемистую дорожную сумку. — Спасибо, что не отказали.

Вопреки ожиданию Семена, она села назад, рядом со своим багажом.

— Будем знакомиться? — спросил он, поворачивая ключ в замке зажигания. — Меня зовут Семен.

— Лада, — сдержанно представилась она, не снимая очков, хотя в салоне «Вектры» за тонировкой стекол царил прохладный полумрак.

— Вам в городе куда? — тронув машину с места, осведомился Семен.

— В госпиталь. Военный, — негромко уточнила она.

— Вот как? Хорошо. Я живу совсем рядом.

Машина резко ускорилась, выходя на полосу движения. В зеркало заднего вида Лада заметила, как ушел с обочины сопровождавший их «Лендровер».

Все казалось простым до безумия. Сквозь материал сумки она явственно ощущала вес лежащего внутри автоматического пистолета с навинченным глушителем.

Тихий, сухой хлопок на ближайшем светофоре, безвольно сползающее тело, щелчок закрывшейся дверцы, и вот она уже в сумеречной прохладе другого салона…

«Что мне до него?» — внутренне содрогнувшись, подумала Лада, глядя на аккуратно подстриженный затылок ничего не подозревающего Семена. Чтобы отогнать противоречивые, мятущиеся мысли, она попыталась вызвать в своем сознании образ умирающего Антона Петровича, дать своей угасающей решимости рассмотреть эту мысленную картинку, но эффект оказался немного иным, чем она втайне надеялась.

Она действительно увидела Антона в своих мыслях, но отчего–то не решилась посмотреть в его глаза.

«Я должна… должна!»

Семен, перестраиваясь из ряда в ряд, кинул беглый взгляд в зеркало заднего вида.

Его пассажирка сидела бледная как смерть.

— С вами все в порядке? — осторожно поинтересовался он. — Быть может, остановить?

— Нет–нет… — запротестовала она. — Сейчас пройдет.

— Были на войне? — интуитивно догадался Семен, немного снижая скорость. Он спросил это, проведя очевидную параллель между «военным госпиталем» и ее внезапной смертельной бледностью.

Этот вопрос застал Ладу врасплох, но она и так выглядела не лучшим образом, так что очередное замешательство не отразилось на ее лице.

— Да… — после короткой паузы ответила она. Кровь ломилась в виски гулкими горячими волнами. Она вдруг отчетливо вспомнила вставшую на дыбы землю, протяжный стон пытавшегося выбраться из–под камней Малышева, наглую ухмылку моджахеда, руку Горенко, который продолжал сжимать в онемевших пальцах гашетку «ДШК»…

Это было началом ее нового самосознания. Вспомнив те мысли, что рождали страшные, растянутые в бесконечность минуты боя, Лада вдруг поняла — она предала саму себя в тоскливой тиши осиротевшей квартиры. Колышев, как змей, вновь мягко обвил ее тенетами лжи, ненавязчиво сбил ее мысли в нужное ему русло…

Дрожащими пальцами она достала сигарету.

— У вас можно курить? — тихо спросила Лада.

— Конечно.

Она приспустила стекло и щелкнула зажигалкой.

«Лендровер» висел на хвосте неумолимый, как судьба.

Она не боялась. Она не могла .

Лада машинально открыла сумку. Зажигалка тихо стукнула о рифленую рукоять автоматического пистолета. Рядом лежали паспорт, водительские права, разрешение на пистолет и небольшая сумма денег. Все это она получила от водителя «Лендровера» на случай проверки. По его словам, все документы были настоящими…

…Свернув на развязке влево, Семен оказался на новой набережной реки Великой. Ее построили недавно. Пологие берега, которые раньше покрывал сосновый лес, теперь плавились знойным маревом, одетые в белоснежный, свеженький бетон. Вместо узкой, с выбоинами и ямами дороги вдоль реки тянулась широкая набережная, в конце которой маячили два моста. В туманной дымке знойных испарений сверкали затерявшиеся среди небоскребов центра позолоченные купола древнего кремля.

Раньше город утопал в зелени, но теперь и сюда добрался смог. Многочисленные выхлопы от тысяч машин конденсировались меж домами, превращая воздух в угарный газ. Загазованность оказалась столь велика, что ему пришлось поднять все стекла и включить фильтрацию воздуха. Высаженные вдоль набережной деревья не могли радикально улучшить ситуацию — от многодневной жары их листва пожелтела и скорчилась, вылезая желтыми пятнами осенней проказы на пыльную зелень подстриженных в форме шаров крон.

Их дом стоял на противоположном берегу реки, недалеко от дамбы. Родители купили его, когда он еще был ребенком, и несколько лет Семену вместе с ними пришлось прожить на стройке, пока отец и мать делали ремонт, связанный с капитальной перепланировкой довольно старого строения. Теперь эта прозорливость родителей, отказавшихся в свое время от стандартных удобств квартиры, помогала им выжить в стремительно меняющемся мире.

…Его мысли прервал светофор. Свернув направо, Семен проехал мимо здания школы, где учился, и еще раз повернул в тихую улочку, одну из немногих, которые перенесли в третье тысячелетие тот облик, какой он помнил с детства. Дом в два этажа стоял на краю старого парка, напротив претенциозного входа в центральный военный госпиталь.

Припарковав машину на площадке перед корпусами из стекла и бетона, что подпирали небеса наравне с окрестными «свечками» — жилыми комплексами нового тысячелетия, он заглушил мотор и повернулся.

— Ну вот, мы на месте.

Семен мог поклясться — на лице его странной спутницы промелькнула растерянность, словно та не знала, что ей делать дальше…

— Спасибо.

Она открыла дверь, вышла из машины и застыла, оглядываясь по сторонам.

Пока Семен закрывал машину, она не ушла. Сняв солнцезащитные очки, Лада отступила на несколько шагов, остановившись в тени высокого забора. На мгновение она действительно растерялась, не представляя, как быть, что делать дальше, и панически выискивая глазами сопровождавший их «Лендровер».

— Вход вот там, — тактично подсказал ей Семен, замкнув дверцу машины.

— Что? — Она вздрогнула, вырвавшись из глубин своих мыслей. — Нет, мне еще рано. Подожду тут.

Семен пожал плечами, собираясь идти, но внезапно все же задержался.

То, что его попутчица вела себя весьма странно, не пугало его. Он лично не знал, что такое война, но не раз видел, как воспоминания о ней коверкают души людей. Семен оказался достаточно проницателен и человечен, чтобы заметить — она не в себе, ей плохо, одиноко до такой степени, что это видно невооруженным глазом.

— Послушай, пойдем, мать напоит тебя кофе. Отец тоже будет рад видеть нового человека. Заодно и подождешь у нас, — предложил он, протянув руку, чтобы взять ее объемистую сумку.

Лада посмотрела на него так, словно Семен показался ей редким образцом безумца, но это выражение лишь секунду присутствовало в ее глазах.

Это искреннее участие со стороны человека, которого она должна была убить, окончательно сломало остатки ее решимости. Осознавая, что совершает полнейшее безрассудство, она позволила Семену взять сумку, и при этом по ее красивым, тонко очерченным губам впервые после второго рождения скользнула тень той улыбки, что была присуща маленькой бродяжке, заблудившейся в джунглях многомиллионного города.

Ее сознание возвращалось…

— Пойдем. — Семен свернул в парк, который тоже заметно поредел за эти годы, — от многих деревьев остались лишь невысокие пеньки, а молодая поросль нездорового, желтоватого цвета выглядела совсем плохой заменой тем вековым деревьям, которые стояли тут когда–то сплошной стеной.

За восемь месяцев, что он не был тут, за невысоким забором из красного кирпича произошли кое–какие изменения. Когда–то здесь располагался частный сектор, потому его родителям, купившим этот дом еще в середине девяностых прошлого столетия, удалось отстоять его и прилегающий клочок земли по праву частной собственности. Они не согласились продать его ни государству, ни строительным компаниям, как и несколько соседних семей, — вот так и вышло, что почти в центре современного города, на краю старого парка сохранились три невысоких частных дома, которые были почти не видны под раскидистыми кронами переживших строительный бум деревьев.

Для Семена этот старый парк и дом за красным кирпичным забором всегда ассоциировались с неким райским уголком, местом отдыха для души и тела, маленьким оазисом настоящей зелени, случайно сохранившимся средь стекла и бетона.

Впрочем, пройдя по аллее, он с грустью понял — парку долго не жить, — смог уже добрался и сюда, под тенистые кроны. Воздух больше не пах прелой листвой и свежестью — он казался душным и тяжелым.

Открыв калитку своим ключом, Семен пропустил Ладу вовнутрь и прошел по гравийной дорожке, заметив, что к боковому фасаду дома, на уровне второго этажа пристроена опирающаяся на облагороженные «под мрамор» бетонные столбы застекленная оранжерея. В ней, несмотря на полдень, ярко горели лампы дневного света, и сквозь кристально прозрачные стекла, лаская глаз, виднелась буйная свежая зелень.

Мысленно порадовавшись за отца, у которого такая пристройка была давней и заветной мечтой, он, охваченный нетерпением от предстоящей встречи, легко взбежал по ступенькам и толкнул дверь…

* * *

— Старайтесь лежать спокойно. — Руки медика пробежали по напряженному торсу Семена, поправив датчики системы жизнеобеспечения. — Не нужно волноваться, — отпускал он дежурные фразы, от которых Семен еще больше напрягся. — Думайте о чем–нибудь приятном, расслабляющем. Погружение в сон займет некоторое время. Всего хорошего.

Это прозвучало как приговор. Колпак криогенной камеры начал опускаться.

Он стиснул зубы, пытаясь унять мучительный озноб.

Потом закрыл глаза и принялся дышать, глубоко и ровно.

Господи, скорее бы уснуть…

А тот далекий теперь уже день, от которого его отделяли не только несколько сот километров вакуума и прочная крышка низкотемпературного гроба, но и месяц жизни, продолжал всплывать в памяти…

* * *

— …Как ты думаешь жить дальше, сынок?

Семен вздрогнул, оторвав от тарелки удивленный взгляд.

Отец, как всегда, в своем духе. Молчит, молчит, а потом как спросит что–нибудь эдакое… Он едва не подавился от неожиданности, смущенно посмотрев на Ладу, которая сидела напротив за круглым обеденным столом.

— Что значит «жить дальше»? — переспросил Семен, переведя взгляд на отца. — А сейчас мы что, не живем, по–твоему?!

— Ну мы с матерью, положим, живем, а ты? — не успокоился он.

— Коля, ну не начинай за столом, — попыталась одернуть его мать.

— Какая разница? Ладно, Семен, ешь… — Он махнул рукой и потянулся за пультом дистанционного управления, чтобы включить телевизор, который стоял тут же в столовой, прямо на барной стойке.

Мать отчего–то печально посмотрела на сына, потом перевела взгляд на Ладу, вздохнула в ответ каким–то своим мыслям и принялась сосредоточенно есть.

«Что это на них нашло вдруг?» — не без тревоги подумал Семен. Ему было неудобно — пригласил человека в дом, а тут начинаются какие–то непонятные внутрисемейные разборки…

Однако Лада, похоже, не обращала особого внимания на происходящее. Она ела, изредка бросая взгляд на экран телевизора.

Новости, что транслировал один из информационных каналов, показались Семену вполне заурядными. За последний год–два постоянные сообщения о катастрофах, экологическом кризисе, вспыхивающих тут и там локальных войнах уже успели набить оскомину, приесться до уровня каждодневной информационной обыденности. Несколько лет назад общество взволновали две проблемы — массового клонирования и начала широкой колонизации лун Юпитера, но первая из них не продержалась и года, а вторая быстро перешла в разряд дорогостоящей рекламы.

— Послушай, пап, что случилось? — наконец не выдержал он.

— А ты не слышишь? — удивленно вскинул брови отец и демонстративно прибавил громкость:

— …по данным западных информационных агентств, закончен орбитальный монтаж второго в истории Земли американского космического крейсера «Франклин Рузвельт», — уверенный, хорошо поставленный голос ведущего теленовостей, вырвавшись из динамиков, завибрировал в воздухе столовой. — Российский МИД в лице своего главы Николая Строганова выразил озабоченность американским военным присутствием на орбитах Земли. По его словам, теперь «полицейские акции» со стороны Соединенных Штатов могут принять угрожающий миру и стабильности характер.

На экране появилось изображение пресловутого крейсера Военно–космических сил США. Семен не в первый раз наблюдал за лениво плывущим на фоне голубого шарика Земли космическим левиафаном, но в этот раз картинка неприятно поразила его воображение. По просочившимся в прессу слухам, на борту «Рузвельта» в отличие от его печально известного предшественника «Трумэна» базировалось около полусотни ракет класса «космос–земля», и не исключено, что часть из них могла быть оснащена боеголовками с ядерным зарядом.

Отец молча и угрюмо смотрел в экран, машинально барабаня пальцами по столу.

— Запуск в эксплуатацию второго военного космического корабля вызвал бурную и противоречивую реакцию во всем мире, — продолжал вещать из–за кадра ведущий. — Реакция европейских стран, особенно членов Североатлантического союза, оказалась более чем сдержанной, лишь в Лондоне сегодня утром прошли акции протеста, и у здания американского посольства собралась внушительная толпа сторонников мира… Как заявил сегодня на своей пресс–конференции Председатель Народно–демократической партии Китая Мао Линь, его народ осуждает действия администрации Белого дома. Он заверил собравшихся репортеров, что Китай готов к адекватным действиям и если американское присутствие в космосе будет по–прежнему наращиваться, угрожая его родине, то он лично возглавит программу по созданию аналогичной орбитальной конструкции… Однако главной сенсацией сегодняшнего дня оказалась реакция со стороны Афганистана на запуск в эксплуатацию очередного американского военного крейсера. В официально опубликованном заявлении президент Афганистана Джафар Соргат объявил о рассекречивании ядерного потенциала своей страны. По заявлению Джафара Соргата, Афганистан вот уже более пяти месяцев обладает арсеналом баллистических ракет, часть из которых оснащена современными системами управления и способна достать сегодняшнюю орбиту «Рузвельта»…

Семен поперхнулся. Вот это новость… Он посмотрел на отца, затем на мать, потом на экран.

Такие новости могли выбить из колеи кого угодно, а как действует на его родителей мировая нестабильность, он помнил еще с детства. Отец, глядя в экран, лишь сокрушенно покачивал головой, продолжая машинально постукивать пальцами по столешнице. Мать же, наоборот, заводилась, и Семен видел в ее глазах искорки гнева и раздражения.

Разговор за столом не клеился. В самой атмосфере столовой витало нечто гнетущее и недосказанное. Семен отодвинул пустую тарелку.

На экране шел очередной репортаж. Прямая трансляция из Кабула.

Он заметил, как окаменело, напряглось лицо их гостьи. Лада сидела вполоборота к экрану телевизора, но ей не нужно было смотреть на экран — один звук чужой речи заставил ее побледнеть. Значит, он не ошибся, она действительно была на войне.

Кто такие моджахеды, Семен знал со слов дяди. Сейчас с экрана на него смотрели смуглые мужчины, демонстрируя небрежно переброшенные через плечо традиционные автоматы Калашникова, и их кривые усмешки в объектив видеокамеры с брони заляпанного грязью БТРа, который, видимо, уже стал у них основным общественным транспортом, выглядели более чем зловеще…

— Смотри, Семен, — вдруг тяжело вздохнул отец, мрачно кивнув на экран, — дождались. Теперь пальцы этих козопасов тоже лежат на ядерных кнопках…

— Ну, пап, не переживай так сильно, — машинально ответил Семен, пытаясь успокоить его. — Не так страшен черт…

— Для них война — это образ жизни, понимаешь? — не дал договорить ему отец. — Национальный вид спорта, как гольф для англичан и бейсбол для американцев. — Глянув на пустые тарелки, которые собирала со стола мать, он потянулся за початой пачкой сигарет. — Весь потенциал России или Америки представляет меньше опасности, чем единственная ракета в таких вот руках… — закончил он свою мысль, прикурив сигарету.

— Сделать кофе? — не удержавшись от сокрушенного вздоха, спросила мать.

— Да, миленькая, сделай…

Семен любил смотреть на родителей в такие секунды. Они уже давно не замечают той нежности, с какой обращаются друг к другу. Но сейчас это очень заметно: черты лица у отца вдруг разглаживаются, становятся мягче, а мать, хотя он знал, что внутри у нее все кипит, — мать молча включает чайник и насыпает кофе в кружки, она видит, как тяжело переживает новости отец, и сдерживает свое негодование, не желая подливать масла в огонь.

— Не нервничай… — проходя мимо отца, она едва уловимо касается его плеча. — Выпей таблетку.

Лада, не принимавшая участия в разговоре, смотрела на них, а в груди стоял ком.

Если существовало в мире провидение, то оно вело ее от беды к беде, оберегая тем не менее от роковых, непоправимых ошибок. Надо было ей сесть в машину к Семену, войти в этот дом, чтобы понять — жизнь не ограничивается узкими рамками ее личного сознания, она намного превосходит черно–белое восприятие вещей.

У нее не получилось быть волком.

Лада вдруг поняла — она ничего не знает о жизни, ведь всего час назад она не подозревала о тысячах и тысячах душ, что сосуществуют рядом, живут за стенами каменных или бетонных коробок, — мир простирался вокруг, и она не знала его. До встречи с Колвиным ее сознание спало, ограничившись наполовину звериными, рефлекторными рамками убогого существования. Еда, сон, жара, холод, опасность — вот те несколько понятий, что определяли ее жизнь в городских трущобах…

В чем–то Колышев допустил промах.

Ее внутренний мир не просто остался жив под уничтожающим информационным прессингом — он болезненно потянулся к свету. Лада вдруг вырвалась из трясины на зыбкую поверхность жизненного болота и шла словно слепец, ощупывая податливую, колеблющуюся почву перед собой…

— Покажешь оранжерею? — долетел до ее сознания голос Семена.

Его отец погасил окурок и кивнул. На экране телевизора — дымящиеся ошметья дюраля и люди с носилками. Очередная авиакатастрофа…

* * *

В оранжерее ярко светили лампы, воздух нес сладкие флюиды прелых листьев, на кончиках тонких веточек влажно поблескивали слезинки росы. Скрытый где–то вентилятор с тихим шипением гнал воздух, заставляя листву дрожать и волноваться под его слабыми, ненавязчивыми эманациями.

Мать Семена тронула Ладу за плечо.

— Пойдем, я покажу тебе свое хозяйство, — предложила она. — Пусть мужчины поговорят.

Лада остановилась, не дойдя пары шагов по выложенному диким известняком проходу до торцевого окна, за которым волновалась пожухлая от жары листва старого клена.

— Здорово тут у вас, — призналась она, с наслаждением вдыхая воздух. — Как в раю…

Они отошли в сторону, но из–за стены экзотических растений до слуха Лады по–прежнему долетали голоса. Она не хотела подслушивать, но так получилось, что ее сознание воспринимало почти все, о чем говорили отец и сын.

— …Слушай, пап, что случилось? — повторил Семен свой вопрос. — У вас с мамой все в порядке?

— У нас — да.

— Тогда в чем дело? — спросил он, опускаясь в плетеное кресло у окна. — Почему вы такие мрачные? Что за похоронное настроение? Из–за этого крейсера? — Лада не видела его лица, но ощутила, что в этот момент Семен усмехнулся. — Ну не решатся они, пап, да и к чему? Нам–то что до их игр, ты ведь не президент, я не депутат, а мать не первая леди страны… Это не наши игры, понимаешь?

Отец кивнул, потянувшись за сигаретами.

— Игры не наши, это точно, — задумчиво ответил он, прикуривая. — Это не игры, Семен, — это жизнь. Знаешь, почему «Рузвельт» на орбите?

Семен промолчал. Откуда ему знать все хитросплетения закулисной политики?

— А я знаю. Потому что всю жизнь большинство из нас прожили по принципу — не мое дело. И мы с матерью тоже не остались в стороне. Это называется — кухонная демократия, может, слышал такой термин? Когда на кухне собираются несколько человек и костят на чем свет стоит и правительство, и Думу, и все на свете.

— Ну и что? — скептически переспросил Семен.

— Ничего, — признался отец. — На этом все и заканчивается. Проходит ночь, наступает день, и снова нужно выживать, работать, кормить семью, и сколько бы справедливого, умного или гневного ни было высказано ночью, оно так и оседает там, на стенах кухни. Мы разучились верить в то, что этот мир — наш, он существует для нас, а не мы для него.

— И что мне делать? — Семен начал понемногу заводиться. — Взять флаг и выйти на улицу? Стоять сутки напролет у американского посольства с корзиной тухлых яиц и орать во всю глотку, какие они козлы?

— Нет, — покачал головой отец. — По большому счету это нужно было делать нам, моему поколению. Но тогда все казалось другим. Страна была в кризисе, все проваливалось куда–то к чертям собачьим, и нам с матерью казалось главным одно — выжить, накормить тебя, не обозлиться, не осатанеть в этой ежедневной борьбе с нищетой, хамством, беспределом… Отсюда и появился этот дом, и наши немногочисленные друзья, и твое одиночество без сестер и братьев… Понимаешь, Семен, это целая философия части нашего поколения. Представь, мы жили в стране, где декларировалось всеобщее равенство. Мы были молоды. Нас воспитывали в духе той страны, и лично я верил в то, что мне говорят. И вдруг, вернувшись из армии, я понял что–то не так. Тогда я был далек от понятий государственных переворотов, смены общественного строя, капитализм, социализм — все было разложено в моих мозгах по своим полочкам еще в школе. Жизнь представлялась ясной и незыблемой…

— Честно говоря, мне трудно представить…

— И слава богу, Семен… Слом сознания — это, скажу тебе, жуткая вещь. Она творит с людьми такое… — вздохнул он, стряхивая пепел. — Мы разделились, распались, разошлись по разные стороны пропасти в считанные годы. Говорят, гражданская война — это верх человеческой жестокости, когда брат идет против брата, а сын — против отца. Может быть… Я не воевал — нас отнесло от этого, но было хуже, сынок. Наступил гражданский раскол. От гарантированной всем поровну среднестатистической нищеты к мгновенному расслоению на очень богатых и очень бедных. Наступила причина, следствием которой могла быть гражданская война.

— Ну это естественный процесс, пап. Менялся строй, ломались устои…

— Да… — согласился он. — А меж жерновов оказались люди…

— Зачем ты сейчас рассказываешь мне все это?!

— Чтоб ты понял. Тебе жить дальше. Я буду плохим отцом, если заставлю сына наступать на те грабли, что однажды уже оставили шишку на моем лбу.

— Наше поколение многие называют потерянным… — вдруг глухо произнес он. — Но они ошибаются, эти аналитики. Мы прожили трудную, но по–своему счастливую жизнь. И в самые плохие минуты уповали на то, что разум победит, наши дети встанут на построенное нами, как на прочный фундамент, и будут жить… Но мы ошиблись, понимаешь?! — Он вдруг резко обернулся и посмотрел на сына. — Думаешь, это старческий маразм? Нет, Семен, я вижу то, чего не видишь ты: страна поднялась, а весь мир вокруг рухнул. Слишком поздно мы опомнились. Жить в мире, которым правит страх, — худшей судьбы я бы не пожелал детям своих врагов.

— Какой страх, отец? — Теперь Семен понимал, что он имеет в виду, но продолжал упрямиться.

— Ядерное оружие в руках стран, чье общество построено на терроре кланов и междуусобицах!.. Прокоммунистический Китай, люто ненавидящий Америку, и американские крейсеры на орбитах Земли. Исламские фанатики, что сеют террор по всему миру, — теперь и они потрясают ракетами. Ты знаешь, что такое фанатизм, сын? Это когда вбитые тебе в голову чувства полностью подавляют всякий разум! — не дождавшись ответа, резко произнес он. — В 1963–м, когда я еще не родился, Земля уже стояла на пороге ядерной войны. Знаешь, чего тогда требовал Китай от своего «старшего брата» по коммунизму — Советского Союза? Они требовали, чтобы мы нанесли превентивный ядерный удар по Америке и странам Запада, с тем чтобы «построить на обломках капитализма новое счастливое общество».

— Так и что теперь? Не жить?! — Семен уже не на шутку начал злиться. — Волков бояться — в лес не ходить!

— Да, но, отправляясь в лес, умный человек возьмет с собой средство против этих самых волков или выберет тот лес, где их меньше!

— Не понимаю!

— А ты подумай!

Подумай… Очень легко так сказать. Внутренне, подспудно Семен понимал, что отец прав — жить в нашем мире при некотором внешнем благополучии становится страшно. Но что делать? Куда от этого денешься?! Он интересовался историей и знал, что во времена Хрущева на Западе, где люди в то время были информированы больше, чем в России, и ясно представляли себе масштаб нависшей над миром угрозы, они рыли под своими домами ядерные убежища, складировали там продукты и оружие, во времена кубинского кризиса даже ночевали там… К чему же тогда его подводит отец, который с раннего детства талдычил сыну, что главным инструментом для выживания у любого человека является разум?.. Он что, предлагает зарыться под землю, как кроту, и сидеть там в ожидании апокалипсиса?!

Нет, зная родителей, зная себя, Семен понимал — это не выход…

Заметив его замешательство, отец вернулся за стол.

— Сынок, ты должен эмигрировать с Земли… — вздохнув, произнес он.

В груди у Семена вдруг что–то оборвалось, будто там внезапно образовался вакуум.

Да что он такое говорит, на самом–то деле!

— Эмигрировать?! — машинально переспросил он. — Куда, позволь тебя спросить?!

— На Ганимед, — твердо, не раздумывая, ответил отец, и по его уверенному тону Семен понял, что они с матерью провели не одну бессонную ночь, обсуждая этот вопрос, — вот откуда тревога в их голосах по телефону, настойчивые просьбы о встрече…

«Опять они хотят решить за меня мою же судьбу!» — раздраженно подумал он. Ганимед… Это звучало по меньшей мере смешно, — как они могли предлагать ему улететь туда, если билет на межпланетный лайнер в один конец стоил больше, чем он зарабатывал за год! Не говоря уже о виде на жительство и прочих заморочках типа теста на АЙ–КЬЮ и иных достаточно жестких ограничениях…

— Послушай, Семен, это в последний раз… — Голос отца был тверд.

— Да, я понимаю, вы хотите мне добра.

— Это так. В свое время мы не пустили тебя в мелкий бизнес, заставили пойти по пути наибольшего сопротивления. Ты теперь жалеешь об этом?

Здесь он не мог возражать или спорить. Семен не жалел. В его дипломе было черным по белому написано «Инженер–конструктор опорно–двигательных систем и манипуляторов сервоприводного типа». Сегодня, когда начался промышленный бум роботостроения, эта специальность (к слову сказать, любимая и желанная) стоила любой сети мелких магазинчиков.

— Хорошо, давай подойдем к проблеме объективно… Что нужно для эмиграции?

— Прежде всего деньги, — буркнул Семен, не желая даже обсуждать данную тему. Улететь с Земли? Внутренне все его существо возмутилось против подобной перспективы. Бред какой–то! Да что я буду делать на лунах Юпитера?!

— О деньгах позже, — отмахнулся от его аргумента отец.

— Тесты, анкета, образование, здоровье… — вздохнув, перечислил Семен строки из рекламы. Все равно эта идея казалась ему заранее обреченной на провал, так почему бы и не ответить на пару–тройку вопросов?..

— Вот именно, — кивнул отец, согласившись с оглашенным списком требований. — Давай рассуждать здраво, — предложил он. — На Ганимед может улететь очень ограниченное количество народа, и прежде всего туда попадают люди умные, с высоким уровнем интеллекта, духовно богатые, имеющие высшее образование и современные специальности. Теперь подумай, каким будет общество, составленное из таких личностей?

Лада, скрытая стеной растений, вздрогнула.

Мать Семена на минуту оставила ее одну, в дальнем углу оранжереи, спустившись вниз, чтобы заново поставить чайник. Было видно — она нервничает по поводу разговора отца с сыном и ей невыносимо ожидать его окончания.

Лада стояла, всматриваясь в едва прикрытый чахлой зеленью урбанистический пейзаж, что простирался за панорамным окном зимнего сада, и невольно продолжала прислушиваться к долетающим до ее слуха фразам. Ей казалось, что этот пожилой человек разговаривает с ней, а не с собственным сыном…

— Не знаю, — откровенно пожал плечами Семен, отвечая на предыдущий вопрос. — Пап, я не верю в утопии. Подумай сам, началось третье тысячелетие, и проповедовать идеи Сен–Симона сейчас по меньшей мере наивно, согласись

Он не согласился, чего и следовало ожидать.

— В любом случае, даже если допустить, что девяносто процентов той информации о колонии Ганимеда, что поступает на телевидение и прессу, не более чем рекламный трюк, даже в этом случае там живут умные люди, отдающие себе отчет в том, что они делают, внутренне и физически здоровые, свободные от большинства пороков цивилизации, таких, как наркотики, войны, расовая и религиозная ненависть… Если Земле суждено погибнуть или превратиться в отстойник для неудачников и дегенератов, то возрождение цивилизации в конце концов начнется именно оттуда, с одной из колонизированных лун Юпитера!..

Его речь была страстной и убежденной.

— Я допускаю, что на Ганимеде нет райских кущ, как то живописуют рекламные ролики, да и глупо в это верить, ведь с момента основания колонии прошло всего двадцать лет. Думаю, что там едва ли появилась первая растительность, способная выжить вне герметичных оранжерей. Но это не пугает, а радует меня, — люди там оказались ближе к земле, они сумели оценить, что значит для человека каждое растение, каждая кроха зелени. Не думаю, что они способны без оглядки и удержу начать вдруг уничтожать ту экосистему, что создают своим потом и кровью. Значит, следуя элементарной логике, Ганимед и подобные ему поселения до определенного времени останутся зелеными оазисами, где живут люди, осознающие значение живой природы… Это еще один плюс. И в–третьих, хочу тебе заметить, колония, в которую не сливают помои, а собирают сливки цивилизации, надолго останется уникальным хранилищем генофонда, поставщиком неординарных личностей…

У Лады вдруг начала кружиться голова.

Очевидно, что она больше, чем другие, была подвержена понятию «логика». Ей внезапно приоткрылась дверь в тайный, неизвестный доселе мир, который ее разум воспринял сразу и без оглядки, воспринял именно так, как то пытался внушить Семену отец, — как мечту…

— Послушай, — долетел до нее резкий ответ Семена. — Все равно, раз такой разговор случился, скажу прямо: даже при невероятном стечении обстоятельств, допустим, я пройду все тесты, окажусь пригоден по здоровью и психической карте личности, найдется какой–то мифический спонсор, который вдруг согласится профинансировать мой отлет, даже в этом случае я вас не брошу.

— Глупо, Семен! — с внезапной резкостью в голосе заметил отец. — Я не собираюсь повиснуть гирей на твоих ногах. Пора бы понять, что мы с матерью не из разряда тех родителей, что приковывают детей к своей постели, ломая их судьбу. Лично для меня будет легче от одного сознания, что этот мир может идти своей дорогой, а ты пойдешь своей. А что касается денег, сынок, то мы уже решили этот вопрос. — Лада услышала тонкий шелест протянутых Семену бумаг.

— Что это? — подозрительно спросил он.

— Почитай. Это договор–завещание. Ты же знаешь, строительные компании давно точат зубы на наш участок.

Лист плотной пластбумаги дрогнул в его руках.

«Наш дом?! — со смятением подумал Семен. — Неужели отец…»

Да, это было именно так.

Пробежав глазами по ровным машинописным строчкам, он понял, что дом и вся принадлежащая ему территория отходили во владение агентства по недвижимости, как при обычном завещании, написанном по последнему члену семьи. Это означало, что мать и отец будут жить тут, как и прежде, пока не скончаются. Только после их смерти сюда сможет подойти первый бульдозер…

Единственным условием, при котором вступал в силу данный договор, была полная оплата со стороны агентства всей подготовительной процедуры тестирования и его непосредственного отлета на Ганимед.

У Семена вдруг отчего–то запершило в горле.

Он в одну секунду припомнил все: детство, юность, то, как родители вкалывали, на его глазах превращая старую развалину в надежный, удобный дом, который всегда с неизменной гордостью называли не иначе как «наша крепость».

Видимо, отец почувствовал, что творится сейчас в душе сына, подошел к нему, тронул за плечо и сказал:

— Тебя никто не заставляет, Семен. Просто подумай. Подумай обо всем, что услышал сегодня. В конце концов существует пространственная связь, и звонок с Ганимеда ничуть не хуже разговора по сотовому. Будь взрослым и будь мужчиной, подумай о той семье, которая у тебя рано или поздно появится, о своих детях, об их будущем. И не забывай, чему я тебя учил в детстве. Главный инструмент выживания человека — это его разум, способность предвидеть и загодя принимать решения.

Что он мог ответить ему?..

…Стоя у окна, Лада плакала, не осознавая, что делает. Она уже поняла: ей многое придется потерять и еще больше переоценить в своей жизни… Слишком горько оказалось думать о том, что она была марионеткой. Всего несколько часов назад ее выстрел мог смять, скомкать жизнь этих людей, как ненужную бумагу…

Она не имела морального права находиться тут.

Она хотела бы подойти к отцу Семена, но не нашла в своей душе ни слов, ни сил.

У нее была своя жизнь. Где–то поблизости ее возвращения ожидали двое в «Лендровере»… За тысячу километров отсюда в вязкой, наполненной страхом тишине квартиры сидел Колышев — окончательно свергнутый с пьедестала божок… В одной из комнат той же квартиры лежал подключенный к аппаратуре поддержания жизни Антон Петрович…

Спустившись вниз, Лада огляделась, но матери Семена нигде не оказалось — ни в столовой, ни в коридоре.

Облегченно вздохнув, она взяла свою сумку, ощутив вес спрятанного в ней оружия, и вышла, плотно притворив за собой дверь.

* * *

Машина поджидала ее на краю парка.

Двое, что сидели в сумеречной прохладной тиши салона, напряженно смотрели в одну и ту же сторону: на красный забор с металлической калиткой, откуда должна была появиться Лада.

— Почему она вошла внутрь? — нервно комкая край носового платка, спросил тот, что был за рулем.

Его спутник промолчал. Он уже высказал все, что мог, по данному поводу и теперь просто ждал развязки событий.

Она появилась внезапно.

Бесшумно отворилась калитка, и в тени парковой аллеи прозвучали ее шаги.

На этот раз на ней не оказалось солнцезащитных очков. Лада шла, не оглядываясь назад и не озираясь по сторонам. Ее губы были сжаты в горестную, упрямую линию, кисть правой руки тонула в глубинах перекинутой через плечо дорожной сумки.

— Там пистолет, — без колебаний констатировал водитель.

— Это ничего не меняет, — негромко ответил пассажир. — Я справлюсь сам. Нет смысла рисковать.

— Но…

— Никаких протестов. Я был прав, — открывая дверь машины, произнес он.

В этот момент Лада, уловив звук отчетливо клацнувшего замка, начала резко поворачиваться, и одновременно на темной ткани дорожной сумки в такт ее движению выросла небольшая выпуклость, там, где изнутри в нее уперся пистолетный глушитель.

Она завалила все. Все испытания, тесты, все, что только было возможно завалить. Позволила обвести себя вокруг пальца, и теперь ей уже было все равно. Она понимала, что приговорена тем непонятным, неведомым ей кругом обстоятельств, что сомкнулся вокруг нее жестоким, неразрывным кольцом.

Двое из «Лендровера» наверняка поджидали ее тут.

В ее душе царила абсолютная пустота. Покинув дом, Лада вдруг отчетливо поняла, что там, вместе с отчаянным бессилием, осталась и ее непрожитая жизнь. Теперь она уже точно не сможет ничем помочь ни себе, ни Антону, — скорее всего именно тут, в этом парке будет поставлена жирная точка в списке ее мучений…

Она не ошиблась.

От звука хлопнувшей сбоку дверцы по ее коже прошел озноб.

Поворачиваясь на звук, она одновременно чуть надавила на курок, так, что палец заныл на упругой собачке спускового механизма…

— Лада!..

«Это НЕ ТА МАШИНА!..» — метнулась в ее сознании отчетливая запоздалая мысль, но рефлекторное движение пальца уже невозможно было остановить — ткань дорожной сумки прорвалась маленьким обгорелым пятнышком…

Из простреленного радиатора «Волги» с правительственными номерами ударила шипящая тоненькая струйка перегретого тосола…

— Антон!..

Костюм с чужого плеча мешковато сидел на его исхудавшей фигуре. Лада остановилась, словно обезумев… Она НЕ ВЕРИЛА ТОМУ, ЧТО ВИДЕЛА…

Это был Колвин. Похудевший, с землистым лицом, заострившимися чертами — точно такой, каким она видела его несколько дней назад, неподвижного, застывшего в состоянии между жизнью и смертью, под постоянным попискивающим контролем реанимационных аппаратов…

Это был он…

Тонкие дрожащие пальцы Лады непроизвольно поднялись к лицу, зажимая рот. Сумка, соскользнув с ее плеча, глухо стукнула о землю.

Живой…

— Антон… — вдруг поверив в его реальность, горестно выдохнула она и, уже не состоянии удерживать брызнувшие слезы, кинулась к нему.

— Ладушка… — Он неловко прижал ее к себе, сам еще не до конца веря в то, что все происходит на самом деле.

В салоне министерской «Волги» водитель в чине полковника контрразведки сидел, потрясенно переводя взгляд со струйки бьющего вертикально вверх пара из простреленного радиатора машины на Антона Петровича и Ладу, которые, не замечая ничего вокруг, стояли, опершись о простреленный капот, и смотрели друг другу в глаза, не говоря больше ни слова.

У них не было слов. Да они в некоторых ситуациях ни к чему для людей, чьи души только что прошли свой личный тест на ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ.

— Ну, Антон Петрович… — наконец, очнувшись от транса, пробасил полковник, открывая дверь. — С меня ведь врачи голову снимут, ей–богу!

Казалось, они по–прежнему не слышат его.

— Как же, Антон? — тихо спросила Лада, наконец оторвав мокрое от слез лицо от его плеча.

— Я просто очнулся, Ладушка… — так же тихо ответил он, проведя дрожащей рукой по ее короткой стрижке. — Очнулся и позвонил куда нужно… — За скупыми словами Колвина таилось много больше, чем пространный рассказ о свершившихся в ее отсутствие событиях. Лада слишком хорошо представляла себе, КАК ЭТО БЫЛО…

— А Колышев? — вздрогнув, спросила она.

— Его арестовали. С этим иудой еще будут разбираться. А тобой заинтересовались в службе внешней разведки… — вдруг виновато сообщил он.

— Ага… — Она вдруг горько улыбнулась сквозь слезы. — Я никуда не гожусь, Антон. Я не смогла доказать, что я…

— Ты доказала, Ладушка… Ты доказала то, что ты — Человек…

За их спиной в салоне «Волги» тонко пискнул зуммер связи.

— Да? — ответил полковник, сняв трубку внутреннего радиотелефона. — Да, это я. Операция закончилась. Да, все в порядке. Все, что говорил о ней Колышев, подтвердилось, — чуть понизив голос, доложил он. — Реакция феноменальная. Она сумела изменить траекторию выстрела буквально в момент вылета пули. Да, своими глазами видел. Что? Нет времени? Почему?

— Американцы произвели подвижку спутников на орбитах Ганимеда, — ответил ему голос в трубке. — Это значит только одно — они знают про объект. Так что смотри, у нас осталось времени всего ничего. Вербуй как хочешь, но если слухи о ее возможностях не преувеличены, то она нужна мне в составе группы.

— Сомневаюсь… — еще тише ответил полковник, покосившись на Ладу и Колвина. — Она не пройдет медицинского осмотра. У нее ведь половина костей — биомеханические протезы…

— Это не твое дело. Внедрим на борт нелегально. Главное, чтобы она не отказалась. И еще… — выдержав паузу, добавил голос. — Смотри поосторожнее с Колвиным. Напортачишь — голову сниму.

Часть III. Луны Юпитера