Тогда я пропустил мимо ушей такое странное предложение матери, а теперь, ровно через год, слышу то же самое.
— Нет, Екатерина, я и так жениться скоро не буду. Что было, то прошло. Лену я любил. Время сейчас какое! Пожалуй, и любить-то некогда.
Тут вступил в разговор Андрей, как бы просыпаясь.
— Он обет пророку Илье дал, — начал Андрей, — до всемирной революции не обзаводиться семьей.
— Аминь, борода! — подтвердил я своему старому другу.
Он захохотал.
— В Баку собирается ехать Лена. С Ванькой-сапожником. Это Федора все подделывает. Ванька-то, сосед ее, задарма шьет им башмаки. И Федоре шьет. Старается.
— Что ж, счастливый путь! — произнес я.
— Брат у Ваньки в Баку на промыслах. Вот и его туда зовет. На войну-то все равно хромого не возьмут.
— А второй, который сватает, кто?
— Гармонист Ефимка.
— Который из них лучше?
— По лицу-то ей больше, видать, Ефимка нравится. Он и на гармони хорошо играет, и умный вроде, да хулиган. Ваньке здорово всыпает за Ельку. То дерутся они, то вместе ходят, а Елька в середине.
Замолчали, Издали все еще доносился крик с собрания и откуда-то песни. Сквозь дверь, в щели, пробивались солнечные лучи и длинными полосами падали на земляной пол и на стол, освещая вьющуюся, невидимую простым глазом, мельчайшую пыль.
Андрей задремал и склонил голову. Екатерина, кивнув на него, засмеялась.
— Уморился старик.
— Мы ведь с ним как-то заезжали к вашим.
— Я знаю. Я каждый раз приходила, когда ты заезжал. И все село знало про тебя. Разве тут скроешься. Тебя так и считали: «Елькин жених — Петька из Леонидовки».
Помолчав, я спросил:
— Ну, а Лена-то никогда обо мне не вспоминала?
— В первое время говорила с матерью, даже ругалась. Потом письмо они тебе со снохой Анной составляли. В город с дядей Витеней посылали, а он тебя, слышь, не нашел.
— Мне Федора об этом говорила, когда я Егора арестовал.
— Вот Федора-то и натравила всех на тебя. Расписала, какой ты злой. Как будто ударил ее револьвером и чуть не убил Егора. Еще говорила мамке с Елькой: «Только попадись такому, в чахотку вгонит. Он, слышь, самый злой большевик. И я, слышь, с ним родниться не желаю, а вы, если не дорога вам Елька, отдайте ее зверю на растерзание!»
— Разговор ее пустой. Но вот Лена? Не думал я, что она такая, как ты говоришь.
— Плохого я ничего не говорю, Петя, но вижу тебя и знаю ее. Любовь-то она любовь, а только как бы после каяться не пришлось.
Кто-то постучался. От испуга с нашеста сорвалась курица и громко закудахтала. Проснулся Андрей, оглянулся.
Екатерина открыла дверь. Вошел человек. Уставился на меня и воскликнул:
— Петя?! Это ты приехал? Здорόво!
Передо мною стоял Федя, двоюродный брат Лены.
Был он некрасив, с широким скуластым лицом, на котором проступали крупные серые пятна, с большим носом и серыми глазами навыкате. Но, несмотря на все это, лицо его мне нравилось, улыбка казалась хорошей, а главное, нравилась в нем самостоятельность, смелость. Кроме того, он был, если можно так сказать, «осадистый», на крепких, широко расставленных ногах. И говорил увесисто, придавая каждому своему слову ту неоспоримость, которая свойственна только людям большого жизненного опыта, хотя Феде было всего года двадцать три. Он рано осиротел и, будучи самым старшим среди братьев и сестер, взялся править хозяйством.
Федя хорошо владел топором и прочими плотничными инструментами, знал он и печное мастерство. Словом, был из тех, которые при нужде на все руки. У него была смекалка на всякое дело, и в руках его, как говорят в народе, «все яглилось».
Я, слегка охмелевший, радостно усадил Федю и кивнул Андрею. Мы чокнулись и выпили за здоровье друг друга.
— У меня сердце чуяло. Глянул — едете, — говорил Федя отрывисто. Это тоже его отличительная черта.
— Что у вас там? — кивнул я в сторону.
— Э… комитет… Ну, никак… Прислали тоже… Хуже не было… Дурак… Пьет…
Он рассказал то же, о чем мне поведала Екатерина.
Мне было понятно. Пьяный уполномоченный и такой же пьяный предволсовета созвали общее собрание всех крестьян. А уж если на собрание пришли кулаки, то никакого толку не получится. Хуже того. Если докладчик доходчиво не сумеет рассказать, не ответит на каверзные вопросы, его не только высмеют, но и прогонят с собрания. Этим он напортит не только себе, но и тому, кого пришлют позже. Кулаки заранее подготовятся, подговорят еще кое-кого, подкупят, а тем временем хлеб свезут на продажу или спрячут получше.
— Да, Федя, начали вы не с того конца.
— Ты… придешь?
— Конечно. И даже сейчас, пока светло.
— Пойдем… вместе…
— Нет, ты иди пока один, а я после. Незаметно. Мне надо послушать, узнать, кто горлопанит.
— И я с тобой, — вдруг вызвался Андрей.
— Без тебя, борода, не обойтись, — согласился я.
Проводив Федю, мы спустя некоторое время вышли с Андреем.
Возле ветхого приземистого здания, в котором раньше было волостное правление, стоял продолговатый стол, а по обеим сторонам скамейки. Но на скамьях, за исключением секретаря, никто не сидел.
Перед столом стояли председатель Оськин, маленького роста, с хитрыми глазками, с небритым лицом, а с ним рядом, опершись руками о стол, уполномоченный Проскунин, инструктор здравотдела. Большого роста, сутулый, с тощим лицом, прилично одетый, он стоял, опершись на стол длинными руками.
Едва рев голосов начинает стихать, Проскунин выпрямляется, поднимает руку и хриплым голосом что-то выкрикивает. Но не успевает он и фразу закончить, как снова поднимается рев.
С одной стороны, жалко мне его: он храбрый, а вот тут скис. С другой стороны, так ему и надо. Проскунин редко выезжал на места, большого труда стоило «выгнать» его в деревню, он охотно ездил только в больницы, где ему не было отказа в спирте.
Я с ним не дружил. Он был заносчив, и когда приходилось с ним говорить, то отвечал покровительственно, со снисходительной улыбкой, а то и совсем не отвечал.
«Пусть выпутывается, — подумал я. — Не буду выручать».
Вот еще что-то крикнул Проскунин, и, видимо, такое, отчего вдруг все умолкли. Когда он начал говорить, стуча кулаком по столу, меня проняла дрожь.
— Вы кулаки, все ваше село! — кричал он. — Вы саботажники. Вас половину надо из пулемета расстрелять! Вы…
Ему не дали договорить. С ревом, свистом, с матерной руганью двинулась на него толпа. Страшные лица, угрожающие крики, крепко сжатые кулаки, а у иных уже в руках палки.
— Петя, — обратился ко мне Федя, — убьют они его. Я знаю… своих мужиков.
— Бока-то не мешало бы ему помять.
— Кулаки в драку не вступят… Они вон… в сторонке. Отвечать кому?.. Выступи.
— Что ты, Федя! Разве можно сейчас выступать!
— И так нельзя. Ты гляди… гляди…
К Проскунину уже подбежали несколько мужиков, готовых наброситься на него, а он с серым лицом пятился к крыльцу волсовета. Когда он ступил на крыльцо, один из самых оборванных и въявь пьяных мужиков схватил его за полу пиджака. Он, видимо, хотел стащить Проскунина с крыльца, но внезапно получил такой удар сзади, что стукнулся затылком о притолоку, упал и крикнул:
— Убивают! Люди-и!!
Между тем Проскунин скрылся в сенях волсовета.
Все это произошло очень быстро. Мужик поднялся и принялся ругать уже не Проскунина, а того, кто его ударил. А кто его ударил — он не знал.
Председатель волисполкома, с которого соскочил весь хмель, забрался на крыльцо и закричал истошным голосом:
— Да вы что, а? Чего надумали? Да за это вам… а мне первому. Мне, мне! — ударял он в грудь кулаком. — А потом уж вам. Кого вы натравили? Подпоили и выпустили пьяную… растяпу. Лагутин первый ответит. Это его батрак. Ишь расхрабрился за хозяина. Сколько ты спрятал его хлеба у себя, говори! А ты, Григорий, что орешь? Кто тебя трогает? Ты середняк…
Эти слова несколько отрезвили мужиков.
Тем дело и кончилось бы, но председатель, начав хорошо, снова все испортил. Сойдя к столу, где сидел старичок секретарь, он громко произнес:
— А теперь давайте за дело. Намечайте сами, кого изберете в комитет бедноты. После мы составим группу бедняков.
На свежую рану он плеснул раскаленным маслом. Вновь все взбудоражились. Теперь кричали задние, пробираясь вперед. Сзади, как мне шепнул Федя, стояли зажиточные, а вперед они выставили бедноту, чтобы кричала она. Когда передние накричались и устали, кулаки, видя, что дело плохо, взялись за свое, но скрываясь. Они двинулись вперед.
— Иди, — шепнул мне Федя, — а то опять…
— Пожалуй, пора, — согласился я. — А ты?
— Вместе пойдем.
Андрей, который прижался в испуге к ящикам, начал меня отговаривать и даже схватил за рукав.
— Чего тебе-то надо? Это чужое село. Еще убьют ни за что ни про что. Убьют — а что мне твоя мать скажет? «Не укараулил!» Ведь я за тебя ответ должен понесть!
Он говорил чуть не со слезами. И мне стало жалко Андрея, я почувствовал, какой он мне хороший друг. И не сомневался, что, если набросятся на меня, он первый пойдет на выручку.
— Дядя Андрей, ты тоже шагай, не отставай!
— Да не отстану, что ж делать. Говорю, закипело в народе.
Обходя орущих мужиков, мы добрались до крыльца. Первым поднялся на него Федя. Мы с Андреем остались внизу. Федя что-то зашептал Оськину. Тот обернулся, посмотрел испуганными глазами на меня и, махнув на мужиков, пошел ко мне навстречу. Как ни в чем не бывало мы пожали друг другу руки и вместе поднялись на крыльцо. Сзади, тяжело вздыхая, шагал Андрей.
При виде чужих людей собрание немного стихло. Появление незнакомцев вызвало у мужиков интерес.
Послышались вопросы:
— Это кто?.. Чьи?.. Откуда?..
Им кто-то ответил, но что — не было слышно.
В наступившей тишине открылась дверь из сеней, и Проскунин, как заяц из застрехи, выглянул на свет. Завидев его, некоторые весело закричали:
— Выходи, фершал, выходи!
— Не бойся, не убьем!