— Мы попугать любим!
Проскунин, насильно улыбаясь, вышел из сеней на крыльцо.
Но эти усмешки и на первый взгляд ласковые шутки были не так-то добродушны. Стоит сейчас намекнуть о комитете, как крестьяне снова взорвутся.
Проскунин, чего с ним раньше никогда не было, увидев меня, обрадовался и протянул руку. Я руки не подал, что хорошо заметили мужики. Это вызвало одобрение. Значит, я против Проскунина. Андрей подал руку Проскунину, и тот с готовностью пожал ее. Андрей бывал и больнице на приеме у фельдшера, видел его в белом халате. Уж в больнице-то Проскунин никому не подаст руки и даже головой не кивнет. Там он царь и бог.
— Вот что, товарищи, — обратился я, отходя немного в глубь крыльца, к Оськину и Проскунину, — собрание надо немедленно распустить.
— Почему? — удивился Оськин.
— Распустить всех до единого. Я говорю как член упродкома и уисполкома. Если хотите, просто приказываю. К вечеру созовите коммунистов. У вас есть ячейка? Или разбежалась?.. Есть? Хорошо. Говорить же сейчас не только бесполезно, но и вредно. Даже опасно. Не с этого надо начинать. А вечером все объясню. Объявляй, Оськин, а то народ опять начнет волноваться, — строго сказал я.
Мужики, отдохнув, снова начали шуметь. Они готовились дать нам отпор. Тут уж ничем их не возьмешь.
— Считаю собрание закрытым, — объявил Оськин. — Расходитесь по домам.
Это внезапное заявление мужики приняли с недоумением. Некоторые рты раскрыли — что такое? С места не двинулись. Тем более удивительно им, что стоят перед ними какие-то приезжие — один с бородой, второй во френче. Должны же они что-нибудь разъяснить!
— Почему так? — спросил стоявший впереди и оравший, как я заметил, громче всех.
— Вы устали, и мы тоже.
— Приказ, что ль?
— Да, приказ, — кивнул на меня Оськин.
— От кого? — крикнули из толпы.
Взгляды устремились на меня и Андрея.
— Уездна власть, — с непонятным торжеством в голосе заявил Оськин.
— А ежели мы не желаем расходиться? И кто такая уездна власть?
— Упродком, — вновь кивнул на меня Оськин.
— Упро-одко-ом? Теперь понятно. Это, стало быть, он прислал к нам фершала для расстрела?
— Он и раны сам залечит, только поднеси ему.
— Все они там пьяницы. Шпирт лакают.
— И грабители, — добавил тот, который сказал о расстреле. — Не иначе вот эти самые и приехали к нам хлеб грабить. Вон борода тоже. Обрезать бы.
— Ты сам борода! — не утерпел Андрей. — Давай мерить, у кого шире.
— Право, что грабители, — вступился рыжий мужик, вынырнувший из-за спин других.
Голос мне показался знакомым. Я начал всматриваться. Что-то знакомое. А-а, догадался. Так это он, голубчик! Егор, муж Федоры. Он, видимо, не узнал меня, хотя стоял неподалеку.
И громко, чтобы слышали все, задал вопрос:
— Много, дядя, у тебя ограбили?
— Пока нет, — сознался Егор, — а того гляди, охватят.
— Зачем же зря кричишь? Вот когда начнут, как ты говоришь, грабить, тогда ори так, чтобы в соседнем селе Тарханах было слышно.
Мужикам тихий мой, спокойный голос понравился. Они даже заулыбались, подталкивая друг друга.
— Но пока у тебя, уважаемый Егор Петрович, хлебные излишки для голодающих Питера не изъяли, помалкивай в тряпочку. И не теряй времени попусту, а прячь хлеб подальше. Вон закопай его под старый жернов твоей мельницы и никто не найдет, и дождь не промочит.
Не только Егор, но и все, кто стоял рядом с ним, так и выпучили на меня глаза. Мне как раз этого и надо было.
— А если есть желание, — продолжал я, — вступай в бедноту, и тебя, Полосухин, с радостью изберут председателем комитета. Очень будет выгодно для твоего хозяйства. Ни к амбару, ни к мельнице никто не подойдет. А весь хлеб, который ты собираешь со своей земли и с трех десятин арендованной, останется у тебя. Там еще, возле моста, просо поднимается на двух десятинах тоже арендованной земли. Травой оно заросло не так уж сильно. Пять твоих поденщиц дня через два закончат прополку.
Егор, совершенно потрясенный таким колдовством, попятился назад. Чтобы доконать Егора вконец, я перешел к другому:
— Ничему ты, Егор, не научился в тюрьме. Рановато тебя выпустили из Пензы. А может, и убежал? Я наведу справки. Узда, которой ты избивал солдата в Маче на базаре, и сейчас цела. Кровь на ней застыла. Она у меня. Приди возьми, а человеческую кровь смой.
Из толпы женщин, стоявших возле пожарного сарая, отделилась и подбежала мощная баба, рванула Егора за руку и что-то злобно зашептала. Егор так и разинул рот. Задом, задом начал отступать, а потом под смех мужиков бегом пустился наутек. Женщина еле поспевала за ним.
То была его жена, грозная Федора. Уж она-то узнала меня!
…Еще до собрания ячейки Оськин, Проскунин, Алексей — муж Екатерины, Федя, секретарь волсовета Егорычев и я собрались в волисполкоме. Со всей злобой обрушился я на Проскунина, затем на Оськина за их неправильное ведение собрания. Разъяснил, как надо было приступать к организации комбеда.
Составили список бедноты и кандидатов в комитет. Председателем наметили Федю. Все это надо провести на ячейке, а затем собрать одну бедноту.
Проскунин просил, чтобы его отозвали. На это ему резко я ответил, что он сам должен выправить дело и поменьше глотать самогона. Пригрозил, что, если самовольно бросит работу, пойдет под суд.
Сказал, чтобы заранее готовили амбары для ссыпки хлеба. В первую очередь — везти хлеб на станцию. Выдать самым нуждающимся в селе.
— В одиночку опросить бедняков, которые знают, кто где спрятал хлеб!
А на собрании ячейки я приглядывался, из кого она состоит. Шепотом спрашивал Федю. Он вкратце рассказывал о каждом. Это нужно и для укома. В уезде свыше пятидесяти ячеек, в них не меньше тысячи человек. Трудно каждого знать даже в лицо.
До самой полуночи шло собрание коммунистов.
Утром на следующий день мы с Федей осматривали амбары для ссыпки.
Вечером после ужина он внезапно предложил:
— Пойдем, навестишь Лену. Она, знать, дома.
Глава 11
С трепетом и замиранием сердца подхожу я к избе Лены. Федя что-то говорит мне, я стараюсь понять и переспрашиваю, но отвечаю невпопад. Федя искоса посматривает на меня. Он догадывается о моем состоянии, предлагает:
— Если так… немножко пройдемся.
— Пожалуй, давай.
И мы тихо шагаем по улице. Поравнявшись с избой Лены, я взглянул на нее. Как все знакомо! И крыльцо, на котором я стоял зимой, страшно волнуясь, и дверь, ведущая с крыльца в сени, и четыре окна с синими наличниками, соломенная, видавшая дожди и жару крыша. И, наконец, покосившаяся труба с молочным горшком, воткнутым наверху.
Посмотрел на мазанку, в которой прошлым летом мать Лены Арина показывала мне пестрое недошитое одеяло. Его Лена готовила для своего замужества.
Дверь мазанки открыта. Может быть, сейчас кто-нибудь там и есть. Вот-вот выйдет Лена или мать.
«Нет, нет! Поскорее мимо! Не хочу, чтобы меня видели». И я прибавил шагу.
— Ты что… боишься кого-то? — спросил меня Федя.
— Видишь ли, пожалуй, да… боюсь.
— Это… спросить… кого же?
— Ведь я год ее не видел.
— Что же?
— Потом с мужем Федоры такая штука получилась…
— А тебе на Егора… плевать.
— И… отказная мне была.
— Тут, я понимаю… тебе обида… Доведись и мне…
Навстречу едут подводы, не спеша идут люди. Проходя мимо, они здороваются с Федей, он им отвечает. А я стараюсь не смотреть на них. Особенно на женщин. Им обязательно надо разглядеть и узнать, что за незнакомый человек идет.
— Федя, — вдруг спрашиваю его, — ты женат?
— Пока нет. А ты жениться… вздумал?
Не дождавшись ответа, он заявил:
— Не к спеху.
— Я тоже так думаю.
— Надо переждать… Женишься, а вдруг на фронт.
— Ты уже воевал?
— Было. Ранен. Выздоровел. Начали удирать, я впереди.
— Но сейчас-то не удрал бы? Теперь не за Временное, а за Советскую власть.
Осмотревшись, он как бы сам себе проговорил:
— Наладим с комитетом… выгребем излишки… Уйду воевать.
Помедлив, поучительно посоветовал:
— Тебе не надо… о ней думать.
— Я и не думаю.
— Такая работа. Свяжешься… спутаешь себя. Размаху не будет… Дите появится — совсем беда.
«Вон о чем Федя». Видя, что я молчу, спросил:
— Все любишь ее?
— Как сказать… Есть немного. Только в работе забываешь. Год ее не видел. Может, она другая стала. И за год много воды утекло.
Мы свернули в прогал между избами и межой пошли вниз, к реке. С этой стороны на берегу речушки — огороды. Тут серые листья капусты. Гряды лука, свекла, морковь, а у многих огурцы, огороженные от кур старыми снопами конопли. Вода близко.
Над речушкой склонились старые ивы, касаясь ветвями воды. Мы шли по направлению к огороду Лены.
Солнце уже опускалось, лучи его почти но доходили сюда, тянулись гигантские тени изб.
От окраины села доносились удары бичей. Это гнали домой стадо.
— Вот их усадьба, — указал Федя и межой повернул к дому. — Решил повидаться с ней?
По правде говоря, я еще не решил, но повидаться очень хотелось. И робко, словно маленький, предложил:
— Если… мы только… вместе пойдем.
Федя засмеялся. Ему-то что? Она всего-навсего ему двоюродная сестра.
— Не думал, что ты… такой пугливый. На собранье вон как, а тут… боишься. Не робей, — он похлопал меня но плечу, — со мной не пропадешь. И птица невелика.
— Кто птица?
— Да все она. Ты разгляди ее получше. Правда, на лицо она… Впрочем, ничего не говорю.
«Тоже на что-то намекает», — подумал я.
Полуветхий двор. Возле плетня куча кизяков, рядом хворост и три ветловых, коротких бревна. Со двора на огород калитка.
«Сколько раз выходила из нее Лена в огород!» — мелькнуло в голове. И мне вдруг нестерпимо захотелось видеть ее, хотя бы издали.
Стадо овец приблизилось к селу. Затем стремительно, с гулом, блеяньем, мелким, дробчатым стуком ног, похожим на обрушившийся град, ворвались они в улицу. Неслись так, будто за ними гналась стая волков. Раздались женские голоса, манящие овец. Кто-то выбежал из переулка, от избы Лены, и звонко принялся кричать: