— Друзья, вот что. План такой. Митя и ты, Сема, пойдете и станете во-он за тот угол дома, недалеко от крылечка, где дремлет часовой. Держаться, конечно, тише. А тебе, Федя, главное поручение. Ты зайдешь со стороны сада, из глуби, и тропкой направишься к дому. Насвистывай какую-нибудь песенку. Словом, твое право, как предкомбеда, в любое время дня и ночи ходить куда хочешь. Мало ли разных дел у тебя по твоей должности! Как бы случайно — случайно, слышишь! — вдруг увидишь часового. Удивись, всплесни руками — и к нему. Знаками покажешь: нет ли, мол, закурить? Он тебя знает — и, конечно, ни в чем не заподозрит. А мы будем начеку. Идите, ребята. Митя, Сема!
Снова пришлось Феде пробираться глухим мокрым садом, чтобы, дав крюку, выйти по тропе к дому.
Подождав немного, пошли и мы с Иваном Павловичем, оставив Брындина с красноармейцем на месте. Брындин, провожая нас, тихо засмеялся.
— На одного зайца пять охотников. Да я бы его один схапал.
— В этом сомнения нет, — согласился Иван Павлович, — но ведь ты от удовольствия завизжишь, как недорезанный боров.
— Не утерплю.
— А надо тихо.
Мы с Федей умолчали перед Иваном Павловичем, что один скрылся. Пусть потом выяснится, кто это был. Еще ругаться начнет предчека!
Хромой сидел по-прежнему на крыльце и клевал носом. Он не был солдатом и не знал обязанностей часового.
Подойдя к двум красноармейцам, стоявшим за углом дома, Иван Павлович наказал им строго следить за Ванькой, а главное — напасть на него при удобном случае неожиданно и не дать закричать. Сами мы зашли за сарай и уже оттуда наблюдали, как развернется дело.
Иван Павлович слегка коснулся меня локтем. В это же время страшно взвыл Архимед, будто ему в каморку сунули горящую головню. Нет, взвыл он по другой причине. По тропинке из сада сначала осторожно, а затем быстрее шагал Федя. Шел он, беспечно размахивая прутиком, и тихо насвистывал «В саду ягодка-малинка», что вполне соответствовало месту и времени.
Хромой, видимо, спал. Его действительно, если подкрасться, можно взять голыми руками. Но кто знает, вдруг что-нибудь шумнет под ногами или приклад о что-нибудь заденет. Нам видны и красноармейцы. Нет-нет, а они выглянут из-за угла.
Федя был почти против хромого, но как бы не замечал его. Он принялся насвистывать громче. Вдруг Ванька очнулся, приподнял голову и… увидел Федю. Увидел — и не знал, что делать. Сначала встал, но тут же опять сел и прислонился к стене.
— Барь-барь-барь, — манил Федя, разыгрывая, что ищет овец. — Куда их черт угнал? — И завернул к крыльцу, оглядываясь по сторонам.
У крыльца Федя остановился, вынул кисет и бумагу. Свернул цигарку, набил табаком, всунул ее в рот, и взгляд его как бы совершенно случайно скользнул по крыльцу.
— Это кто там? — шаря по карманам в поисках спичек, спросил Федя. — Эй, парень, а не будет ли у тебя спичек?
Хромой некоторое время молчал, разглядывая человека, который подходил все ближе и ближе. Затем, признав Федю, отозвался:
— Федя, ты?
— А это, никак, Ваня?
— Он самый. Овец, что ль, ищешь?
— Вторую ночь, идолы, домой не забегают. Как остригли — ну, будто не шерсть они потеряли, а родной двор.
Федя подошел к хромому вплотную и вновь спросил:
— Ваня, случайно у тебя спичек не окажется?
— Есть, держи.
Хромой подал ему коробку.
— Сам закурить хочешь?
— Давай, — ответил хромой, и Федя подал ему кисет и бумагу.
— Как ты сюда попал? — затягиваясь, будто к слову спросил Федя.
— Да-а что там! — густо выпустив дым, с досадой проговорил Ванька и махнул рукой.
— А что? — участливо осведомился Федя. — Не секрет?
Помолчав, чтобы толково ответить, Ванька оглянулся по сторонам и спросил, в свою очередь:
— Откровенно говоря, можно с тобой по личным делам беседу?
— Как же иначе? — даже удивился Федя, садясь против него. — Со мной можно обо всем. Тем более по личным. Ведь мы как-никак скоро с тобой родня будем. Елька и моя мать — сестры.
— О Ельке и разговор. Не пойму ее. Все было ничего, а как, откровенно говоря, приехал этот старый ее возлюбленный…
— Разлюбленный, хочешь сказать?
— Черта с два! Как увидела его… И ведь похож-то он, откровенно говоря… ну, не знаю, на кого он похож…
— Ты про Петра Иваныча, что ль?
— Про него, конопатого и безрукого…
Мы с Иваном Павловичем уже подошли и остановились неподалеку от них. Поспели как раз вовремя. Речь шла о моей личности.
Я толкнул Ивана Павловича и шепнул:
— Слушай, слушай. Обо мне ведь разговор. Этот — хромой — жених Ельки, моей невесты. Но он отбил ее у меня.
— Ну-у? — поразился Иван Павлович. — Это очень интересно.
И тоже, как и я, навострил уши. А я уже опасался, как бы Ваньку не схватили раньше времени. Пусть он выскажется обо мне. Красноармейцы стояли за углом, переглядываясь.
— Ну-ну! — пуская клуб дыма, торопил Федя. — Что Ленка?
— Будто вывернуло ее наизнанку. Ты же слышал, как он, конопатый, откровенно говоря, пел ей про любовь? Тут камень и тот растает. Ну, а ее… сам видал. Это что еще! Остался я поговорить с ней, а она: «уйди».
— То есть как «уйди»?
— Так и «уйди», да еще хромым чертом обозвала.
— Стало быть, прогнала?
— Чего хуже. «Ты, слышь, не мил мне, и не любила я тебя. Только его люблю и любила». Это не черт? А?
— Поди врешь все, Ваня.
— Сам спроси ее.
— Ну, а сюда-то зачем пришел? С тоски, что ль?
— А с чего же! Всю ночь по селу ходил. А вот как сюда попал — сам не знаю. Зашел домой, выпил — и опять ходить. Откровенно говоря, убил бы я его… Он что, безрукий краснобай, в город уехал?
— Если не уехал, то нынче уедет. Тут ему больше делать нечего. А тебе повидаться с ним охота?
— Не мешало бы. Пусть отстанет от Ельки. Он себе в городе другую найдет.
— Правильно, Ваня. И поговорить с ним об этом обязательно нужно. Пойдем со мной. Он у наших, у Алексея остановился.
— Нет, не пойду. Раздумал.
— А чего раздумывать? Поговорите по душам, первача хватите. Вот твое счастье и будет в руках. А я помогу. На свадьбе погуляем. Шафером буду. Пойде-ом!
Федя встал и взял его за руку. Ванька уперся.
— Пойде-ом! — просил Федя. — Быстро все обделаем.
Взял его за вторую руку, да так, наверное, крепко сжал, что Ванька вскрикнул:
— Больно! Пусти-и!.. Не пойду!! Отстань!
Но Федя не отстал. Он обнял Ваньку, как бы любя, завернул ему руки за спину и, пытаясь приподнять, восклицал от радости:
— Ваня-а!.. Дру-уг!.. Родственничек мо-ой!.. Люблю тебя, дорого-ой.
И оба вдруг свалились с крыльца и принялись барахтаться, как бы озоруя.
— Пойдем, пойдем, — приговаривал Федя. Потом внезапно вскочил перед лежавшим Ванькой и, держа над ним наган, уже иным голосом приказал: — Ну-у, дядя, нам к попу пора на исповедь. Вставай. Грехов на тебе ой как много!
Смекнув, что за шутку сыграл с ним Федя, Ванька с невероятной быстротой вскочил и ринулся на Федю.
— Осторожно, друг! — и Федя уставил на Ваньку дуло нагана.
Раздался тихий посвист. Это Иван Павлович. Тут же два красноармейца выросли перед Ванькой. Хромой попятился назад.
— Руки вверх! — скомандовал один из красноармейцев.
— Не надо вверх, — сказал Иван Павлович, подходя к Ваньке. — Сдавай мне наган.
Ванька вынул из брюк наган и передал Ивану Павловичу.
— Ведите молодца к амбару.
Ваньку повели. Через некоторое время и мы направились туда. По дороге я спросил Ивана Павловича:
— Что же они долго медлили схватить его? Это так просто.
— Сигнала моего дожидались.
— А ты почему не давал? Ведь для Феди дело было очень опасное.
— Твой Федя просто молодец. Почему сигнал не давал? Да из-за тебя, дуралей. Ты виноват.
— Это как?
— Сам же толкнул, чтобы я слушал. Ну, и нужно было дослушать до конца про какого-то конопатого, — сказал Иван Павлович и, поглядев на меня, прищурился.
Ваньку обыскали и допросили. Он рассказал кое-что, но, наверное, не все. Мы уже хотели пойти снова к дому, но озорник Федя взял меня за руку, подвел к Ваньке.
— Узнаешь друга?
— Здравствуй, Ваня! — Я снял кепку.
Ванька промолчал. Ему было не до шуток.
— Вот и опять мы с тобой встретились. А ты в сенях у Лены говорил, что нам встречаться не к чему.
Вдруг неожиданно он заплакал. Заплакал и жалобно завопил:
— Отпустите меня, Христа ради! Я ни в чем не виноват. Я только самогонки им доставал. Отпустите!
— Отпустим, отпустим, — начал успокаивать его Иван Павлович. — Тем более — тебе скоро жениться надо. Елькой, что ль, твою невесту зовут?
— Никакой невесты у меня нет.
— Отвергла, что ль? — спросил Иван Павлович к удовольствию красноармейцев, которые хихикали над Ванькой.
— Я в Баку уеду, — захныкал Ванька.
— В Баку-у? — удивился Иван Павлович. — Эх, плакса! Ну, не волнуйся, выясним. Придется тебе у нас в городе побывать… Пошли, ребята! А ты карауль его, — приказал Иван Павлович красноармейцу.
Вслед послышались всхлипы Ваньки. Несколько раз он повторял одно и то же: «Зачем, зачем?»
Удивительно, мне почему-то жаль стало Ваньку. Черт с ним, пусть бы тачал сапоги, чинил растоптанные башмаки. Или в Баку бы пробрался. Такой проберется всюду. А то нате чем занялся. Чего ему надо, чего не хватало? С кем связался, зачем?
Федя шел впереди. Предстояло самое опасное дело. Мы остановились возле крыльца, а Федя безмолвно помахал рукой перед окном.
Василиса вышла к нам. Молча поздоровалась и приложила палец к губам.
— Я все видала, — прошептала она. — Егор глаза открыл. Будто ему чего почудилось. Шумно вышло у вас с Ванькой. Ну, ничего. Егор попил воды и опять улегся. Один-то давно ушел. Кузьмой, кажись, его называли.
— Где они расположились? — спросил Иван Павлович.
— Сам Тарасов лежит в спальне, остальные в горнице. Военный, страшный, на диване. У него леварверт я видала. Пьян-то пьян, а скоро с ним проходит. Недавно вставал, еще добавил. Вот Егор — этот глазами спит вперемежку: один глаз спит, а в другой хошь соли сыпь. Лежит возле Климова в углу. И чего он домой не пошел? А дом во-он… рукой подать. Небось Федора обыскалась его.