— Ванечка! Да ты меня чуть не пришиб. Вот легок на помине. Я сейчас. Ты присядь, милай… Аннушка, — обратилась Федора к помощнице, — ты подотри там и давай на то место сундук сдвигать. Как это ты вошел, а я не слыхала? Уехал, что ль, безрукий храпоидол?
— Нет! — каким-то не своим голосом прокричал Ванька.
Видимо, у него было не совсем обычное лицо. Федора, вглядевшись, через некоторое время спросила:
— Что с тобой, Ваня? Не заболел ли ты? Да войди, вон сядь на стул. Говоришь, он не уехал? А где же, у сестры Катерины ночует?
— Н-нет!.. Он… тут!! — отрезал Ванька.
— А?!
— Тут! И все люди тут. Вот!
И Ванька открыл дверь до отказа. Открыл и посторонился. Федора вышла к нам с грязной, мокрой тряпкой в руке. Вышла и узрела целый взвод «гостей». Впереди я, за мной предчека в кожаной куртке, потом Егор, потом Федя и, наконец, красноармеец Степа. Только Алексея не было. Где-то задержался.
— Здравствуйте, Федора Митрофановна! — весело поздоровался я с ней.
— А?!
— С наступающим праздничком петрова дня! Мы все вас поздравляем! — обвел я широким жестом поздравителей.
— Че-его?!
— Бог помочь вам, Федора Митрофановна!
— Сгинь, сгинь!
— Вы в расстройстве? Это от усталости. Полы могли бы вымыть девки. Зачем самой утруждаться? Да вы сядьте, сядьте! С гостями надо поговорить. Гости — все мои товарищи. Некоторых вы знаете. Например, вот Егора, мужа. Он-то нас и пригласил к себе в гости. Егор сказал, что и вы, Федора Митрофановна, будете рады нас видеть. Что ж, мы с удовольствием. Коль так, надо идти. А то ведь никогда и не попадешь без случая к вам. Правда?
— А?!
— Да вы что, слабоваты на ухо стали? Тогда мы можем и уйти совсем. Видать, не вовремя заявились. Ах, да вы еще пол не домыли в кухне. Подождем.
Федора наконец-то немного пришла в себя. На ее страшном лице красные пятна сменились сине-бордовыми.
— Ваня, — шипящим голосом обратилась она к Жукову, — кто это? Зачем они пришли?
Через плечо Федоры Жуков посмотрел на Ивана Павловича. Тот ему кратко приказал:
— Говори!
Набравшись духу, Ваня, не помня себя, словно ругаясь, выпалил на самой высокой ноте, почти взвизгнув:
— Как уполномоченный Советской власти, вместе с понятыми я должен произвести у вас обыск!!
Наступило молчание. Как мне показалось, оно длилось очень долго. В это время вошел Алексей.
— Обыск? Обы-ы-ыск? — шепотом, отступая в горницу, со свистом повторила Федора и там упала на большой кованый сундук.
— Показывай, где что! — приказал Жуков, входя в горницу.
— Ваня-а? Ты-ы?!
— Я — Ваня. А это Федя, а вон Алексей пришел.
— У нас? Обыск? Да ты… ты что? Ты, Елькин жених?! Ты… — задыхалась Федора.
— Никакой ныне я не жених. Родниться с вами, с кулаками и контриками, откровенно говоря, не желаю.
— Ваня-а?!
— Что «Ваня»! Хватит ломаться. Понятые, войдите. Слушаться меня. Федор, Алексей, обыщите сундук. Там, я знаю, откровенно говоря, уйма керенок. Встань! — крикнул Жуков на омертвевшую Федору. — Добром приказываю, откровенно говоря, от лица нашей Советской власти.
Но Федора таращила на Ваньку свои выпуклые серые глаза. В ее голове все перепуталось. Вид у нее был таков, что вот-вот хватит удар. С сундука она не встала.
Тогда за дело взялся сам Егор. Он уже не был робок. Он даже казался довольным, что и на его жену нашлись усмирители. Подошел к Федоре, взял ее за руку.
— Встань, дура, обыск ведь. Из уезда приехали. А я… арестант. — И Егор вдруг заплакал.
В это-то время Федора, молниеносно вскочив, в бешенстве так ударила кулаком по лицу Егора, что тот, не удержавшись на мокром полу, грохнулся и опрокинул ведро с грязной водой. От неожиданности Егор даже вскрикнуть не успел. Из носа на вымытый пол потекла кровь.
— А-а-а-а! — обрушилась Федора теперь уже на Ваньку. — Это ты, банди-ит? Это ты, предатель Юда?.. Это ты все, ты?
Но Ванька принял боевую позу, выставив хромую ногу вперед для равновесия. Он был готов ответить ударом на удар. Девушка Аннушка молча выбежала из горницы, не забыв прихватить пустое ведро.
Алексей схватил Федору за руки, но она, остервенев, принялась лягать его ногами, кусать руки.
— Вожжи! — крикнул Егор и заметался с окровавленным лицом.
— Не надо, — вступился Иван Павлович, входя в горницу. — С одной бабой не справитесь. — И обратился к Федоре: — Успокойся, гражданка Полосухина. Ты арестована. Степан! — позвал он.
Вошел Степа.
— Карауль арестованную.
Степа вынул из кобуры наган, и Федора, покосившись, села на кровать. Лицо ее стало мертвецки безразличным. Мне противно было смотреть на нее. Да, в сущности, больше и делать мне тут было нечего. Я вышел на кухню покурить.
Там за столом в одиночестве сидела Аннушка. Она как выбежала с тряпкой, так и забыла ее бросить. Пустое ведро стояло возле стола вверх дном. Девка была перепугана и тяжело дышала.
— Здравствуй, Аннушка!
Она даже не взглянула на меня.
— Аннушка, брось тряпку и пойди вымой руки. Ну, живо! — нарочно строго приказал ей.
Только тут она, вздрогнув, взглянула на меня, и тряпка упала ей под босые ноги.
— Вымой руки, а то цыпки будут. Вон рукомойник, — указал я на висевшую посудину с двумя дудочками по бокам.
Аннушка судорожно вздохнула, посмотрела на свои руки и молча пошла мыть их.
«Конечно, это она», — присмотрелся я к ней.
Вымыв и вытерев руки, она молча направилась к выходной двери.
— Аннушка, — сказал я, — тебе уходить пока нельзя.
— Да ведь домой.
— Говорю, «нельзя» — стало быть, надо слушаться. Посиди со мной.
И бедная Аннушка покорно села, испуганно посмотрев на меня. Затем испуг ее начал проходить, и скоро в глазах ее пробежали живые огоньки.
— Узнала, что ль? — спросил я.
— Да, — ответила она.
— Вот какие дела-то. Я тебя сразу узнал. Вы что, уже отпололись?
— Да.
— А ведь нас с тобой чуть в поле бабы не обвенчали вокруг полыни.
— Да.
— Чего же ты испугалась, Аннушка? Ты в батрачках у них?
— Нет.
— Ну слава богу, хоть сказала «нет». А то «да», «да», «да». Тебе тут бояться нечего, а домой уйдешь, когда обыск кончится. Но все равно, когда придешь домой, никому ни слова. Это секрет, государственная тайна. Тут вон сам председатель чека. Если проболтаешься, все дело нам испортишь.
— Меня-то зачем держать? — не поняла она.
— Приказ такой. Ка-те-го-рический. Поняла? Да тебе что, скучно со мной сидеть? Я тебе сказку скажу, как волк у медведя рыбу воровал, или песенку про перепелку спою.
— Ну те!
— А если не так, я, может, сам тебя сосватаю. В поле бабы не сумели, так я тут один сумею. Говори — пойдешь за меня?
— Вон ты какой! — уже улыбнулась она.
— Жених-то есть у тебя, Аннушка, на примете? Нет? Ну и лучше, коль нет. Если за меня не пойдешь, тут есть Степка, красноармеец. Парень что надо. Красивый, курчавый и кругом холостой.
— Ну те! То за себя, то за Степку. Никого мне совсем не надо! — вдруг обиделась Аннушка, и я не мог понять на что.
Между тем в горнице уже шел обыск. Слышались восклицания, какие-то неразборчивые слова.
Еще раз сказав Аннушке, что ей уходить нельзя, я пошел в горницу.
Федора лежала на кровати. Она не то тихо ныла, как от сильной зубной боли, не то стонала. Около нее сидел Егор и вытирал лицо полотенцем.
На полу были расстелены посконные холсты, а на холстах какие-то цветные полосы, похожие на сатиновую материю для сарафанов.
— Подойди сюда, Петр Иванович, полюбуйся, — позвал меня Иван Павлович.
Я приблизился. Цветные полосы оказались керенками: синие квадратики — двадцатирублевые, красные — сороковки. И еще серые, грубые, с водянистыми знаками. Это разной стоимости «боны» — деньги, которые печатала наша Пенза для хождения только внутри губернии. В каждой почти губернии были собственные деньги — «боны» своей местной промышленности. Пенза не хуже других. «Боны» ценой были до ста рублей и размером с открытку. На каждой «боне» устрашительно предупреждалось, что «подделка строго карается по закону». По какому закону? Это никому, даже печатавшим сии полукартонные деньги на старинной архивной бумаге, не было известно. Карается, да и только. Попробуй кто выпустить фальшивые!
На каждой лицевой стороне керенки — двуглавый, довольно неуклюжий, общипанный орел. «Боны» лишены были изображений этой хищной птицы. Надо сказать, что наши земляческие «боны» не только ходили наравне с керенками, но и заслужили предпочтение. Во-первых — они крупнее размером, во-вторых — толще и прочнее, а в-третьих — Временного правительства нет. Керенского тоже нет, а Пензенская губерния существует. Только одно оставалось непонятным — название денег. Что такое «боны»? Этого никто не знал. Царские деньги летом тысяча девятьсот восемнадцатого года уже вышли из употребления. Правда, их все-таки хранили на всякий случай.
— Ловко, Петр? В холсты, а? Зачем это?
— Да чтоб не промокли и плесень не набросилась, — подсказал я.
— Сколько здесь будет?
— Ты, Иван Павлович, математик, квадратные уравнения тебе преподает Зоя. Вот и считай. Множь квадрат на квадрат по числу керенок, авось что и получится.
— Подкусил ты меня, Петр. Ведь верно. Вот, к примеру, двадцатки. Вдоль тридцать штук да поперек двадцать. Всего шестьсот. Теперь на стоимость помножить. Ого, в одном холсте двенадцать тысяч! А сколько их, этих холстов! Да еще сороковки. Одним словом, под миллион шагнет. Ванька, гляди, еще холсты вынимает. Стало быть, Егор и Федора Полосухины — миллионеры. А ведь деньги пока в ходу.
— Да, пока. Рожь продают на базаре по триста рублей за пуд, а пшено и того дороже.
— Словом, Петр, с миру по нитке — алкоголику спиртные напитки.
Вынимал холсты Иван Жуков — от усердия он даже вспотел, — а развертывал Федя, каждый раз восклицая и радуясь невесть чему. Уж не задумал ли он на часть этих денег построить плотину, мельницу от комитета бедноты и еще что-нибудь? Надо Ивану Павловичу подать такую мысль и Феде шепнуть.