Ставились спектакли и после Февральской, а особенно после Октябрьской революции. Об этом не раз говорил мне Тераскин, уездный работник, житель этого села.
Говорят, что на сцене играл и сам помещик. Он и режиссировал.
Надо же было ему связаться черт знает с кем. Особенно со своим зятем Васильевым. Разве не могли бы мы использовать Тарасова с его культурой до поры до времени? Приспособили бы его, как безвредного в политике.
В углу лежал худой, без ножек, крышки и струн желтый старинный рояль. В нем-то и были спрятаны обрезы.
Знал ли об этих винтовках сам Тарасов? Кто их прятал? Кто открывал зал?
— Бабка, — тихо, словно здесь лежал покойник, позвал я сторожиху, — когда прятали в эту посудину то, о чем ты знаешь, знал об этом Тарасов?
— Нет, Петя, перекрещусь, не знал.
— Кто же тебе приказал открыть сюда дверь?
— О-ох, — вздохнула Василиса, — желтоглазый, который из города, и зять его.
— Они что, бывали когда-нибудь тут?
— А как же, бывали оба. А желтоглазый — он учитель из Полян. Он и до новой власти бывал тут. И сам выкомаривал на разные голоса. Ну, играл, что ль.
— Неужели, — с удивлением спросил я. — Тарасов не знал, что делалось в его доме? Он что, сильно пьян был?
— Пьян не пьян, а что не знал — это верно. Да ведь он какой-то чудной, Петя. Нигде не бывает, разь только в город сходит, а то все сидит да читает и рисует. Сам с собой разговаривать начал. Читает, и говорит, и руками размахивает. То сердится, а то вроде кается. О дочери все тосковал. Ушла она от него в город.
Я принялся осматривать сцену. По остаткам декораций угадывал, что ставилось в последнее время. Вот в левой стороне стоит часть плетня, возле него немного соломы. В правой — передний фасад деревенской избы с двумя окнами и ступеньками крыльца.
Лена ходила за мной, словно боясь, как бы я опять куда-нибудь не сбежал. Она тоже забралась на сцену и едва не провалилась. Покоробленный пол рассохся.
— Лена, — погрозился я, — смотри не спотыкнись.
Она посмотрела на меня.
— Сам, гляди, не спотыкнись.
— Это ты о чем?
— О том, о чем и ты.
Вот как она ответила.
— Ты, Лена, была тут на последнем спектакле?
— Вся молодежь ходила.
— Конечно, и Ванька с тобой?
Она исподлобья взглянула на меня и отвернулась.
«Нет, каков дурак! Не буду напоминать. Выходит, ревную?»
— Что же ты видела на спектакле?
Ответила она нескоро и приглушенно:
— Как один работник закопал своего пригульного ребенка живым в погребе.
— Понравилось?
— Нет! — отрезала Лена. — Его бы самого закопать.
За сценой в беспорядке валялись разные рамы, холщовые двери. У стены, оклеенные бумагой, стояли столбы, кое-какая мебель, посуда и еще что-то. На гвоздях висела худая одежда. А вот вдоль стены стоит задник. На нем нарисован лес, влево уходят очертания деревенских изб, а правее, над лесом, виднеются купола церквей. Там, в глуши лесов, находится монастырь.
Декорация мне знакома. В пьесе «Савва» я играл сумасшедшего старика в веригах — Ирода.
— Кто же все это рисовал? — обратился я к Василисе.
— Сам, все сам, — вздохнула сторожиха. — Ребятишки краски разводили, а я клейстер варила.
Я попросил Василису помочь мне сдвинуть задник декорации в сторону.
Нелегко было его сдвинуть. Прогал завален разной рухлядью. Взялась помогать и Лена. Руки у нас были как в перчатках. Обнаружилось, что в стене, которую загораживал задник, есть дверь. Я ударил в нее ногой. Сверху посыпались труха, пыль, щепки и прочий мусор. Вновь ударил, дверь не поддавалась. Осмотрел. Никаких замочных скважин нет. Что такое? Закрыта изнутри? Но как, чем?
— Василиса, — обратился я к сторожихе, — найдется в доме отвертка и ключ?
— Все ключи тут, — погремела она связкой.
— Нужен ключ от плуга или от винтового замка.
— Поищу.
Она ушла. Мы с Леной остались вдвоем. Посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— Ты что? — спросил я Лену.
— А ты что?
— Погляди-ка на себя.
Она осмотрелась. Пыль густым слоем пристала к мокрому платью и кофте. Мой френч и брюки тоже были в пыли.
— Отмоется, — сказала она.
— А лицо? Ведь ты стала чернобровой… Поглядись, — указал я на продолговатое зеркало, перед которым, вероятно, гримировались артисты.
Смахнув с зеркала пыль, мы погляделись. Ох, как хороши! Впору выйти на сцену да играть.
— Поди-ка, чернобровая, умойся, — сказал я, — а то такую… разлюблю.
— И ты со мной, — не уступила она, — я тоже разлюблю.
— Да ты и не любила.
— Зато ты уж чересчур любил.
Мы, кажется, решили поругаться, но в это время вошла Василиса. Она принесла небольшой ящик с разными инструментами.
В ящике я нашел гаечный ключ. Им отвинтил гайку, торчавшую в пазу между бревнами. Ударяя по концам то одного винта, то другого, я загнал их внутрь, и скоро они там упали. Передохнув, толкнул дверь. Она со скрипом открылась. Я очутился в помещении размером чуть побольше тех деревенских чуланов, какие обычно строят в сенях.
Свет еле проникал сквозь пыльное окно, в помещении было почти темно.
За мной спустилась Лена, затем Василиса. Первым делом Василиса, по обыкновению, охнула:
— Ох-ох, батюшки! Да что тут?
— Протри окно, посмотрим.
Она сходила за тряпкой, догадалась захватить веник и ведро с водой. Пока Василиса и Лена промывали стекла в окне, с которых ползла грязь, я начал осматриваться.
На улице заканчивался дождь. Редкие капли били в полузеленые, как бы заплесневелые стекла. Гром далеко где-то гудел порывами, а солнце нет-нет да и выглянет из разорванных туч.
Пыль. И здесь пыль! Откуда она только берется? Особенно много ее на небольшом верстаке, на котором лежали полуостроганные доски и планки.
Лена подошла к одной раме, покрытой пыльным холстом, и осторожно сняла холст. На всех нас строго взглянул Лев Толстой, сидящий в кресле.
— Здравствуйте, Лев Николаевич! — воскликнул я. — Вот мы и пришли. Знакомьтесь, это… — Словом, я познакомил Толстого с Василисой и Леной.
«Возьму в город, — подумал я. — В библиотеку».
Лена хотела открыть вторую раму, но Василиса остановила ее:
— Подожди пачкаться. Сейчас протру окно, сама буду открывать.
Покончив с окном, Василиса взялась снимать пыльные покрывала с портретов. В рамках были портреты не только писателей, ученых, но еще каких-то генералов, важных барынь в старинных одеяниях и в неимоверно громоздких шляпах. А иные были в таком виде, что Василиса плевалась, а Лена отворачивалась.
— Да тут просто музей! — сказал я, когда в углу нашел еще целую стопу золоченых рам со всяческими картинами.
«Сюда надо пригласить Гаврилова или заведующего музеем Храмова. Они лучше разберутся».
Меня это уже не так занимало. Интересовало меня вон то, что я, еще только войдя сюда, заметил. На боковой, против солнца, стене висела огромная рама с позолоченными краями, выступавшими из-под черного полотна, которым была накрыта.
Рама висела в наклонном положении, держалась на двух вбитых в стену крючьях. От крючьев к раме шла медная цепь, продетая в кольца.
— Василиса, — указал я, — что там? Наверное, царь или какая-то большая икона.
— А вот узнаем. Может, он царя спрятал. Надо сперва обмести пыль. — И она взяла было веник.
— Нет, — я чихнул, — довольно пылить. Дышать нечем. Давай откроем так, только поосторожнее. А ты, помощница серо-буро-чернобровая, — обратился я к Лене, — держи ведро с водой наготове.
Мы с Василисой поставили ящики и забрались на них. Покрывало приколото крупными кнопками со всех сторон. Осторожно, чтобы не повредить рамы, мы при помощи отвертки освободили от кнопок черное покрывало. Стряхнули пыль в ведро, покрывало положили на верстак. Под первым покрывалом оказалось второе — белое коленкоровое и тоже прикрепленное кнопками.
— Что же тут такое? — заинтересовался я. — Только не царь.
Когда второе покрывало сползло на руки Лены, она изумленно воскликнула:
— Ма-амушки-и!
Мы слезли с ящиков. В это время блеснуло яркое солнце и осветило то, что было в золоченой раме.
— О-ох, господи! — отозвалась Василиса и чуть не перекрестилась.
А я онемел. Я еще не все понял, не все разобрал в картине, но даже общий вид ее заворожил меня.
Чья рука водила кистью по этому полотну, чудесно сплетая краски и оттенки? Какие чувства волновали художника, так тонко и правдиво передавшего живую жизнь? Только любовь! Только она!
…Лесная опушка. Вся заткана яркими цветами. На молодых с белоснежными стволами березках — яркие молодые листья. Словно на платьях нарядных девушек, колеблются на гибких стеблях узорчатые бусинки.
Острые лучи солнца как бы пронзают деревья, падают на цветы, на высокие травы.
Юноша на лесной опушке. Он пришел сюда раньше. Видно, он ждал ее около вон той березки. Оттуда по росистой высокой траве пролегает его след… А в ее стремительной, летящей походке что-то радостное и тревожное.
Они в двух шагах друг от друга. Русые волосы ее, освещенные лучом солнца, откинуты в сторону. В голубых глазах блестят слезинки счастья и радости.
Она вышла на свиданье с ним. И свидетелями — лишь солнечные блики на деревьях да нежные листья кудрявых березок.
Его юношеское лицо с почти детскими чертами, его темные кудри, его румянцем покрытые щеки, и глаза с тонко очерченными бровями, и руки его, протянутые вперед, — все это звало и манило к нему.
А над лесом разгорается заря, и кажется — солнце вот-вот золотом зальет все и осветит их счастливые лица.
«Иди, иди, — чудится мне его голос. — Мы пойдем далеко, навстречу счастью».
— Не бойся, — кто-то шепчет рядом со мною. — Счастье бывает только раз.
Да ведь это я сам, как в бреду, шепчу.
Девушка на картине… она так похожа…
— О-ох, — еще раз вздохнула Василиса, — господи!
В голосе ее послышались слезы, и она вышла.
— Иди, милая, — не отрывая глаз от картины, завороженный ею, шепчу я.