Чьи-то нежные пальцы тихонько жмут мою руку. И теплота от них пьянит меня, и картина уже стала совсем живой. Все задвигалось, явственно раздались пылкие слова любви, запели сразу все птицы в лесу, из села послышались утренние звуки, пастухи заиграли в рожки.
— Я люблю тебя. Слышишь? Только тебя, — шепчет она и уже обнимает за шею и крепко льнет к губам.
Целуя, она все что-то говорит, говорит, хорошее, сладостное, а по щекам ее текут слезы, чистые слезы девушки.
— Лена! — обнял и я ее, и мы не видели, как вошла Василиса.
И только услышали:
— О-ох, батюшки!
И втроем, освещенные солнцем, весело смеялись мы в этой комнате перед картиной.
Глава 20
— Слышу, там Иван Павлович пришел, — навострила ухо Василиса.
— Зови его сюда, — обрадовался я.
Василиса ушла. Лена испуганно заявила:
— Пойду. Пусти меня. Я боюсь.
— Не пойдешь. Иван Павлович очень хороший человек. Ты его еще не видела, он тебя тоже. Правда, откуда-то он узнал, что есть тут у меня девушка Лена, бывшая моя невеста…
— Бывшая? — тихо повторила Лена.
— И он хочет ее повидать.
— Зачем?
— Ну, зачем? Может, погоревать: почему, мол, Лена бросила такого его друга, красавца? И за что я в немилость впал?
— Да ну тебя… перестань… Что ты еще хотел сказать?
— На всякий случай вот что. Если он спросит тебя… Да нет, я вас познакомлю…
— Не хочу, — она капризно передернула плечами.
— Руку-то подашь ему? Вернее, он тебе подаст. Назовет свое имя. А ты что?
— Что я?
— Тоже должна свое назвать. Так полагается по-городскому.
— Хорошо, назову.
— Только не брякни ему — Лена.
— А как же?
— Как?.. Назовись Фекла, — придумал я быстро.
Лена усмехнулась, показав свои ровные зубы. Это она-то Фекла?!
— Да, — повторил я. — Фекла. Если спросит, как по отцу, тут сама придумай. Хотя бы… Емельяновна. Ну, это не важно. Я сам еще не знаю, как тебя по отчеству.
— А Василиса не подскажет?
— Василиса? Я ей шепну, не выдаст секрета.
— Да зачем ты выдумал все?
— В жмурки поиграем. Потом глаза развяжем.
На сцене послышались шаги и хлопанье досок.
— Теперь я тебя, — прошептала она, быстро обняв.
В двери показался Иван Павлович с мучными пятнами на плечах френча.
— Ты где тут, Петр, завяз?
— Здесь, здесь, Ваня, — ответил я, успев получить от Лены быстрый удар по своевольной моей руке.
— Что тут, кладовая?
— Пещера. Лезь, ногу не сломай.
Иван Павлович сошел, сначала уставился на окно, спросил:
— Почему стекла зеленые?
Я ответил, что от старости цвет лица меняют не только люди, но и стекла. Ведь им, стеклам, не менее тридцати лет.
Он сначала осмотрел верстак, потом картины, портреты, перебрал миниатюры в черных узорчатых рамочках. Удивленно уставился на Льва Толстого, а тот, в свою очередь, на предчека.
Мы с нетерпением ожидали, когда же Иван Павлович обратит внимание на картину. И вот постепенно обводит он взглядом пейзажи, разные фрукты, цветы и наконец-то взглянул на картину. Взглянул — и чуть не отдавил Лене ногу, извинившись, не замечая ее. Он смотрел безмолвно и долго, а я наблюдал за его лицом. Видимо, от сильного напряжения у него навернулись на глаза слезы.
Солнце вновь взглянуло в окно, и на картине все заиграло. Иван Павлович достал платок, протер глаза и, посмотрев на меня как бы невидящим взглядом, снова уставился на картину. Он заходил к ней то с одной стороны, сбоку, то с другой.
Я отошел к порогу двери, где стояла Василиса. Успел шепнуть ей о Лене и подсказал, кем она приходится ей, Василисе. Сторожиха понятливо кивнула головой. А Иван Павлович, не обращая ни на кого внимания, ни о чем нас не расспрашивал. Чувствовалось — эта картина пробудила в нем то же самое, что и во мне.
Василиса ушла. Она что-то решила приготовить нам.
Оставив Ивана Павловича одного перед картиной, я подошел в угол, к столику, где Лена рассматривала миниатюрные портреты в черных тяжелых рамочках.
Лена стояла к окну боком. Солнце освещало ее слегка вьющиеся на висках волосы. Когда она брала следующую рамочку с портретом, я исподтишка посматривал на нее. Замечая мои косые взгляды, она тоже быстро устремляла на меня свои острые глаза. А я делал безразличный вид и усердно рассматривал портрет какого-нибудь генерала или дородной помещицы с мрачным лицом.
Она, к моему конфузу, конечно, догадывалась, что я не столько интересуюсь этими диковинками в рамках, сколько любуюсь ею самой. Догадывалась, но хитрила и как бы совсем была к тому безразлична.
А яркое солнце освещало не только ее лицо, прозрачные волосы, но и шею, покрытую едва видимым пушком, и ожерелье из каких-то зеленых камешков.
Чувствую только, как краска заливает щеки и волнение охватывает до лихорадочной дрожи… Нет во мне ни тяжести, нет ничего. Становлюсь как бы невесомым. Будто внезапно появились у меня крылья, и я, как это бывает во сне, парю над полями, лесами и селами. Сердце играет, во мне все поет, слышится чудесная, неземная музыка…
— Что это?.. Нет, нет… Глупость… Отвернись… Что ты?..
— Что ты, колдун, там шепчешь? — обернулась ко мне Лена.
В глазах пошли круги, в горле застряло сухое, колючее. Мне казалось — она не догадывалась. Это бы хорошо, но лицо мое выдавало меня. И я еле прошептал:
— Ничего.
Она странно улыбнулась мне, приблизилась и, посмотрев в сторону Ивана Павловича, едва слышно, обдав меня теплым дыханием, произнесла:
— Не тревожься…
Это было то самое слово, которое она сказала тогда, когда я сидел у нее утром на кровати. Она лежала, спала, а я гладил ее щеки, не осмеливаясь поцеловать их. Я волновался тогда так же, как и сейчас. Она проснулась. Мать топила печку, не видела нас, и Лена сказала: «Не тревожься», — и провела по моей спине теплой ладонью.
Тогда меня это успокоило. А теперь?
— Не буду тревожиться, — собирая рамки с портретами в стопу, сказал я. Помедлив, добавил: — Никогда.
На момент она словно замерла, потом строго шепнула:
— И не надо.
Что мне ответить на это? А Иван Павлович все еще смотрит на картину и ничего не слышит, ни о чем не догадывается, что у нас тут происходит.
Охладев, я пробурчал сердито:
— И не будет.
Она посмотрела на меня, чуточку пригнулась, заглядывая в глаза, и, прищурив свои, насмешливо протянула:
— Не за-га-ды-вай.
«Сгорел», — решил я.
Щипнул ее выше локтя и получил удар за это по руке. Я окликнул Ивана Павловича:
— Друг! Ваня! Присох?.. Очкнись.
Он вновь протер глаза и, не обращая внимания на Лену, которая отвернулась к окну, спросил:
— Что же это, Петр?
— Как что? Картина.
— Все понятно. Это, прямо скажу… так просто.
— Вот-вот. Придумай картине название. Я тоже буду придумывать. И эта девушка… — указал я на Лену. — Кстати, Ваня, из тебя кавалер никудышный. Если ты влюблен в свою…
— Петра! — чуть не закричал Иван Павлович и погрозился.
— Не выдам, Ваня. Люби на здоровье свою Зою… но…
— Зачем? Что ты меня перед девушкой конфузишь? Это нехорошо. Ведь и я тебя могу… Ведь и у тебя тут есть какая-то Лена. А кому до этого дело?
Отомстив мне в самый раз, Иван Павлович рассмеялся. Какой довольный был его смех. А я притворился обозленным. Мне будто обидно стало перед девушкой.
— Врешь, Ваня, никакой Лены у меня тут нет.
— Зато была.
— Была, да сплыла. Я все-таки вас познакомлю. Это племянница Василисы.
— Будем знакомы, — он подал Лене руку и назвал себя. Лена сконфузилась и молчала.
— Ваня, она стесняется своего имени… И верно — какая несправедливость! Ну, скажи, как тебя зовут, — и я подмигнул Лене.
— Фе-фекла, — еле слышно прошептала Лена и отвернулась к окну.
Я заметил, как вздрагивают ее плечи от смеха, а было похоже, будто девушка плачет с досады.
— Фекла-а? — удивился Иван Павлович. — Это старушечье имя. Поп у вас в Горсткине, наверно, саботажник. Лучше не мог выбрать. Может быть, отчество хорошее?
— Емельяновна, — быстро подсказал я, чтобы не утруждать Лену.
— И отчество неподходящее. Мучное какое-то. «Мели, Емеля, твоя неделя».
Вошла Василиса и позвала нас к столу. Славная старуха уже успела сготовить завтрак, поставить самовар, наварить яиц и всему придать праздничный вид.
— Садитесь, гости дорогие.
Василиса называла каждого из нас по имени и отчеству, а когда глянула на Лену, я быстро подсказал:
— Приглашай свою племянницу Феклу Емельяновну.
— Садись, Феклуша, садись! — И Василиса фыркнула.
Разговор перешел на то, как мы нашли в этом доме картины. Особенно говорили про полотно, которое нас всех поразило.
— Мы возьмем все картины в город, — решил Иван Павлович.
— А большую поместим в Нардоме, — подсказал я.
Нет-нет да и взглянет Иван Павлович на Лену. Видимо, он только начал ее как следует рассматривать. Меня это забавляло и льстило. Как же, мой друг кое-что понимает в красоте. Его Зоя тоже прекрасна. Лена повеселела, щеки налились румянцем. Мы сидели рядом, словно жених и невеста. Василиса все улыбалась.
Отведя от Лены взгляд, он сказал:
— Итак, Петра, сегодня едем.
— Пора, пора. Я больше двух недель мотаюсь по уезду. Отдохнуть надо, отоспаться.
— Спать мало придется. Скоро созывается совещание комитетов бедноты.
Улучив момент, когда Василиса заговорила со своей «племянницей», я знаками спросил Ивана Павловича, как дело с Егором и Ванькой. Усмехнувшись, он на понятном нам языке принялся рассказывать:
— Наши друзья отправились в город. Поклажу всю взяли. Грузновато было. Особенно у малого.
— Дождь не промочит на улице? — спросил я.
— Они, как и раньше, в объезд.
— А если купаться вздумают?
— Брында в воду не полезет.
Я приподнял брови от удивления. Ваня кивнул. Значит, Брындин снова приезжал.
— Кстати, Ваня, ты хорошо рассмотрел библиотеку? — И я подмигнул ему.