Много написано в этом аршинном мандате, вплоть до распоряжения предоставить Романовскому помещение под контору, а лично ему и его жене, врачу, лучшую квартиру в городе.
Вот каков Романовский! Сам он в деревни не выезжал, а только приказывал и инструктировал уполномоченных по волостям, продотрядчиков и всех нас, грешных, находящихся во власти его страшного мандата, напечатанного на толстой бумаге, за подписью губпродкомиссара Брюханова.
Говорил Романовский увесисто, гладил голову, которую ему ежедневно брил парикмахер, приходя на квартиру.
Кто-то уверял, что он бывший царский генерал, что он застрелил собственную жену за измену.
Словом, личность темная, а подчиняться надо. Но мы, молодежь, относились к нему насмешливо и дерзко.
— Значит, ты не был у него, Петр? — переспросил предчека и заливисто расхохотался. — А я советую зайти как-нибудь, будто случайно.
— Зачем это нужно? — удивился я. — Да что ты все смеешься?
— Э-эх, Петр! Я был у него. Не раз. Вот, брат, обстановка! И полна квартира медных… икон.
— Икон? — обернулся я. — Как икон? Да ведь Романовский коммунист.
— «Левый» добавь. А жена беспартийная. Старообрядка. А сам он…
— Что сам он?
— А он, Петр, мо-ло-ка-нин.
И снова безудержный хохот, от которого проснулся Андрей.
Глава 24
Утром разразилась гроза.
Я проснулся от страшного удара грома. Проснулся и не сразу мог понять, где нахожусь. Мы дома!
Еще ударил гром. Хлынул ливень. Забарабанило в мое окно, выходящее во двор. Сквозь дождь я разглядел, что телега Андрея стоит под крышей, лошадь привязана к яслям. Андрей еще спит.
Умываясь не из кувшина, не из кружки, а из настоящего умывальника, я вспомнил:
«А ведь сегодня петров день!»
День как бы моего ангела.
В городах принято отмечать день рождения и ангела каждого члена семьи. Пекут пироги, имениннику что-нибудь обязательно подарят.
День рождения!
А из нас, деревенских, редко кто знает, когда родился. Старики даже года не упомнят, не только месяца или числа. И сам я тоже в точности не знал дня своего рождения. Было это ни к чему.
Но позапрошлым летом дьякон нанял меня переписать метрики, и из метрик я установил точно, что родился тринадцатого «иуниа» тысяча восемьсот девяносто шестого года.
Слышал я от кого-то, число тринадцать нехорошее, несчастливое. Ну и что ж! Не виновата же мать, что подгадала для меня такое число.
А крестный Матвей как-то рассказал моим домашним, что меня и соседского мальчика, рожденных в один день, крестили для скорости в одной купели. Одного священник назвал Петром, другого Павлом. А кто из нас по-настоящему Петр, кто Павел, до сих пор хорошо не известно. И священник сам не знал. Он сначала, зажав рот одному младенцу, чтобы не захлебнулся, трижды сунул его в бачок, затем передал крестной матери и то же самое проделал со вторым.
Когда Матвей спросил священника, как звать «нашего», батюшка буркнул:
— Не все ли равно как. Зовите Петр. Вишь, крикун. А тот — Павел. Молчалив, смиренномудр, к церкви будет прилежен.
Впоследствии мудрый и прилежный к церкви Павел за воровство попал в тюрьму, а там один арестант уговорил его перейти в молоканскую веру.
Знаменитых тезок у меня двое. Первый — апостол Петр. Он хранит при себе ключи от всех дверей рая. Как своего тезку, он допустит меня после смерти к себе в рай.
Второй тезка — Великий Петр. Он мне нравится. Великим его после назвали, взрослым, а маленького мамка небось с крыльца так окликала: «Петя, Петенька! Иди скорее. Зачем торчишь в грязи, цыпки заведутся. Не соси палец, лучше я тебе леденец дам, отец на базаре по дешевке купил».
Черт знает что за глупость лезет в голову.
А дождь все хлещет, гром неустанно гремит.
Иван Павлович спит в соседней комнате. Там у них с Гавриловым две кровати.
Умывшись, я вернулся в свою комнатушку. Два моих костюма, пальто и полотенце, висящие на вешалке, хозяйка от пыли прикрыла серой материей. Она очень благосклонна ко мне. И вообще она уважает своих нахлебников и кормит хорошо. И как она изворачивается на наши не такие уж большие деньги?
Правда, мы иногда из командировок привозим кое-какие продукты.
Елена Ивановна — старая дева. Она приятна на лицо, хотя и слегка рябовата. Замуж до революции ей выйти не удалось. Она единственная дочь, но родители ее староверы, и найти жениха по этой вере было нелегко. Принять «мирского», то есть православной веры, — об этом родители и слушать не хотели. «Мирские» — это поганые, с которыми из одной посуды есть нельзя, — закон такой, — к тому же они сплошь «табашники». Курят зелье, пьют водку, признают троеперстие.
Так и осталась дочь девой-вековухой.
Родители ее во время революции куда-то скрылись от «нашествия антихриста», и большой дом, сад, надворные постройки, помещения под склады, синельня, она же валяльная, — все осталось дочери. К ней же перешел как бы по наследству и главный валяльщик — старик Герасим, тоже старообрядец.
Ни на одного из нас она, конечно, не рассчитывает, тем более что она старше любого из нас лет на десять. Но поговорить с нею очень интересно. Она разумна, рассудительна, практична. Хорошо рассказывает про всякие события в городе и дает прекрасные характеристики тем, кого знает. Улыбаясь, старается скрыть передний сколотый зуб.
У нее очень хорошая фигура с пышным бюстом, а особенно она хороша, когда нарядится в легкое голубое платье. И такую-то девушку сгубили родители со своим треклятым двуперстием!
Мы ее очень жалели. Нам было обидно за ее судьбу. Хорошая была бы жена и умный друг.
Девическое в ней не погасло. Она ревниво, например, следила, не ухаживаем ли мы за девушками, и была просто счастлива, что этого за нами не замечалось, серьезных увлечений не было, не до них. Мы считали ее своей охранительницей, а квартиру — коммуной неисправимых холостяков. Мы дали ей твердое слово, что ни один из нас не женится до тех пор… словом, до завершения революции во всех странах земного шара.
А если доводилось ухаживать за девушками, то мы скрывали это друг от друга, а уж от Елены Ивановны тем более.
Мы далеки были от мысли причинить ей душевную боль…
В комнате Бокова раздается телефонный звонок. Продолжительный и как бы тревожный. Я подошел к телефону.
Слушаю!
— Ага! По голосу узнаю. Здравствуй, безлапый!
— И я тебя узнал, товарищ Шугаев. Здравствуй!
— Боркин тоже вернулся?
— Не мог его одного оставить.
— Хорошо сделал.
Помедлив, Шугаев продолжал:
— Что ж, цветики степные (любимые слова его из песенки), в гости прошу. Сегодня никаких заседаний. Иван Павлович спит?
— Спит у себя без задних ног.
— Когда проснется, приходите. Очень рад, что вы вернулись.
Помедлив, я тихо осведомился:
— Степан Иванович, ты кое-что знаешь?
— А как же. Обязан знать. Брындин на что? Вы оба здоровы?
— И невредимы, Степан Иванович.
— Замечательно. Жду, — сказал Шугаев.
В комнату Коли Бокова я не заглядывал больше месяца. Комната не убрана. Даже постель не покрыта.
Хозяйка не любит Бокова за его неаккуратность, а главное, за то, что вдруг назовет он к себе гостей, пообещает угостить, а сам скроется. Вот и угощай их хозяйка! Очень они ей нужны!
Словно какой беспечный барчук.
На его столе полная неразбериха. Тут и книги из центральной библиотеки, которые он не имеет привычки возвращать, и всяческие краски, грим, кисти, вазелин, красные и зеленые чернила, и перья «рондо» разных размеров. И на всем пыль.
Для спектаклей, в которых участвует, Боков сам пишет афиши на картоне. И непременно выделит широкими буквами свое имя, чтобы издали бросалось в глаза.
Афиши разбросаны на столе, на сундуке, на полу — где их только нет! На них то красными, то зелеными чернилами: «Боков», «Боков».
На стенах и на смежной с моей комнатой перегородке — фотографии.
Во всех видах он сам снят на них, как самый заправский артист. Вот Коля — монах из пьесы «Савва», вот оборванный барон из пьесы «На дне», Расплюев в «Свадьбе Кречинского», Никита во «Власти тьмы». А вот в широкополой шляпе с гитарой в руках Коля исполняет куплеты.
На столе в рамке красуется Дина Соловьева. Сама ли она подарила ему или он стащил у кого, но факт налицо.
На стене по бокам телефона карточки артистов: Мозжухина, Максимова, Макса Линдера и Веры Холодной.
Впрочем, страсть к портретам у нас у всех.
У каждого из нас есть портрет Ленина. У меня, кроме Ленина, Толстой, Пушкин, Гоголь, Белинский, Крылов, Щедрин и Островский. И еще большая картина «Запорожцы», где мне очень симпатичен ехидный писарь.
У Ивана Павловича — Дзержинский, Свердлов, Урицкий, Володарский, Роза Люксембург и цветная открытка «Княжна Тараканова».
Вероятно потому, что Тараканова очень похожа на Зою. Портрет Зои неудобно держать, он же любит ее от нас «тайно», а за княжну Тараканову мы не в обиде.
У предукома Матвеюка рядом с Марксом, Энгельсом и Лениным портрет Бакунина. Сын белорусского учителя, окончивший гимназию в Минске, сбежавший от родителей, он влюблен в Бакунина. Даже собирается писать пьесу из его жизни.
Окно моей комнатушки выходит на внутренний двор. Видны широкие ворота с калиткой. У дощатого забора небольшая синельня, где синили нитки для домашнего тканья. Там же валяльня.
Вид из моего окна скучный, да и комната — едва повернуться. Но я люблю свою комнатушку. В углу стол с ящиком, на нем вырезанный из фанеры чернильный прибор, статуэтка Льва Толстого.
Зато что хорошо в комнате — это три книжные полки. Герасим смастерил. Правда, книги разные, но тем-то они и привлекательны.
Дождь постепенно утихает, наконец совсем перестал.
Андрей уже проснулся, подбросил своей «холере»-лошади сена. К Андрею подошел Герасим. И они, два бородатых, оба валяльщики, уселись на бревна, принялись о чем-то калякать.
Из-за лохматых туч вдруг показалс