— Тогда ин так.
Встал Никишин, что-то шепнул Михалкину и обратился к Якову:
— А ведь это хорошо догадались шереметьевцы.
— Замечательно, — отозвался Михалкин. — У вас конная молотилка есть?
— Даже две, — ответил Никишин.
— Как две? А у попа еще третья.
— Поп не даст. Он уже молотит свою. У него телег сто с лишним. И рожь непроломна.
— Попросим батюшку, — молвила женщина, — чай, поступится.
Никишин усмехнулся.
— Умолим его. Только вот молотилку надо будет перевозить на другой ток. Потеряем два дня.
— Чего ее перевозить! Прямо на поповском току и пустить. Дня три сам подождет.
— Может, он и задавальщиком к барабану станет?
— Во имя Христово, — добавил кто-то, — потрудится для православных.
Послышались смех, шутки. Развеселились даже сумрачно настроенные. Михалкин со своей трубкой-самоваром — а она действительно похожа на самовар, так как в нее на дно для фильтра наливается вода, — подошел ко мне.
— А ведь это дело. Старик-то прав. Надо позвонить в уисполком. Пусть и в других местах так наладят.
— Очень даже хорошо, Михалкин. Позвоню Шугаеву.
А Никишин уже что-то записывал, высчитывал. Когда окончил подсчет, спросил:
— Граждане, как с зерном поступать будем? На руки каждому его долю сдавать или в гумазейный мирской амбар?
— А это кто как хочет.
Но послышались и другие голоса:
— Что там по полпуду? Каждому и отвешивать.
— Время только терять.
— Сыпать в гумазейный и записывать чья.
— А оттуда на мельницу. Вдовам и сироткам выдать мукой.
Дружный народ мордвины. Только расшевели их. И все — зажиточные и комитетчики — договорились ссыпать замолоченный хлеб в одно место.
— А там увидим, — сказал Яков. — Вон учителям несладко живется. Им выдать. Правда, что ль? — обратился он к заведующему школой.
— Учительство, кроме благодарности, ничего вам не скажет.
— Итак, граждане, — объявил Никишин громко, утвердительно, — мы решили замолот производить на трех молотилках. Завтра до обеда пустим одну, а после обеда еще две. Давайте наметим, кого куда.
И начали намечать, кого куда и чьих лошадей для этого взять.
Зажиточные ушли, ушел и Яков с Ефимом Панкратовичем. Остались комитетчики. Было уже сумеречно. Зажгли лампу.
— А куда солому? — спросил кто-то из членов комитета.
— Школе на топку, — ответил Никишин.
— Можно и нам идти? — спросил один. — А то бабы ругаться будут.
— Идите. Но завтра с утра ты, Егоров, ты, Ванюшин, и ты, Степкин, готовьте комбедовскую молотилку. Установите ее возле мельницы.
Мы долго еще совещались и очень устали.
В окна дул прохладный ветерок. С улицы донеслись звуки гармоники и песни на мордовском языке.
Вдруг раздался телефонный звонок. Никишин снял трубку, с силой подул в нее, потряс.
— Барсаевский волсовет… Да, это я, председатель… Здорόво, товарищ Боркин!.. Ничего, было совещание. Все уладилось хорошо… Проведем, проведем… Недели полторы?.. Нет, мы надумали замолот производить конными молотилками… А так вот. Дня на три, не больше… И в деревнях тоже будем. Там есть конные… Где нет, цепами… Наземов и Михалкин? Оба тут… Наземова? Сейчас.
И кивнул мне на телефон, передавая трубку.
— Что, соскучился? Никишин все тебе сказал… По десять снопов с десяти дворов… А там подсчитаем. Три молотилки… Слушаю, говори.
В дальнейшем я только поддакивал или говорил «нет».
А говорил он на понятном только нам языке. О том, что во время заседания уисполкома из Волчьего Врага привезли трех человек. Один из них председатель комитета бедноты, а два наши уездные уполномоченные — Бахтиаров и Красичков. Они сильно избиты. Волчий Враг, как и Поляны, эсеровская волость. Туда лучше не заявляться. В Волчьем Враге эсеров развел бывший председатель земской управы Тимошин, а в Полянах — Жильцев.
Жильцев-то и начал. Вместо того чтобы послать, как ему предлагал Шугаев, нескольких милиционеров в Волчий Враг и арестовать там кулаков, Жильцев поступил наоборот. Он раскричался, забегал из угла в угол и грозился арестовывать не кулаков, избивших уполномоченных, а председателей комитетов бедноты и продотрядчиков.
Жильцев сбросил с себя маску. Пошел в открытую. Напомнил о восстании левых эсеров в Москве, об организации бывших офицеров в Моршанске. Намекнул въявь, что и в нашем уезде скоро вспыхнет восстание и власть перейдет в руки подлинного народа.
— Пора добром сдать власть! — кричал Жильцев.
— Кому? Может быть, тебе? — перекричал его Шугаев. — Тебе, клоуну?
— За мной народ! — грохотал Жильцев, держась за бряцающую на колесиках саблю.
— Кулачье за тобой! — крикнул ему Боркин. — Ваш заговор известен. Твои молодчики пойдут в трибунал. Не пора ли и тебе к ним?
— Брындин, бери его!
— На стол револьвер! — прокричал Брындин и двинулся на Жильцева, который пятился к двери.
Вдруг Жильцев выхватил наган и выпалил в люстру. Огонь погас.
— Это для начала! — взвизгнул он и исчез через соседнюю комнату…
— Петр, — продолжал Иван Павлович, — на всякий случай будьте с Михалкиным наготове. Там, в Барсаевке, числится отряд ЧОНа. Чтобы все были начеку. Установите дежурство. В случае чего, ждите звонка. Если начнется заваруха, то с вечера или перед утром. Жильцев пока скрылся. Будем его искать. Все!
Я повесил трубку, сел, молча закурил. У меня тряслись руки и, видимо, побледнело лицо.
— Что с тобой? — спросил Михалкин. — Случилось что-нибудь?
— Может случиться, друг.
И я вкратце передал Михалкину и Никишину наш разговор с Боркиным. Посвятил Никишина в раскрытый заговор, в закончившиеся допросы и в то, что все дело передано в губвоентрибунал.
Этой же ночью, выставив дежурных в помещении волости и отрядив пять подвод к волсовету, Никишин послал вестовых собрать отряд ЧОНа — часть особого назначения. Чоновцы явились быстро.
Были здесь и пожилые, и раненые, но уже поправившиеся, а больше всего молодежь. Все они прибыли с винтовками.
Никишин, начальник отряда ЧОНа, по-мордовски, а я по-русски объяснили им, в чем дело.
— Товарищи, — говорил Никишин, — будьте во всякое время готовы. Почистите винтовки. Пока никому ничего не говорить! Кулачья у нас хоть отбавляй. Левых и правых эсеров тоже.
— А как завтра с молотьбой? — спросил Егоров.
— Молотьба обязательна. Как расставлены силы, так и действовать.
— У меня брательник просится в отряд, — сказал Ванин.
— Надо принять. Пусть завтра придет, выдадим ему винтовку. Ты обучай его. Только без выстрелов.
— Знаю, я же был ефрейтором, — похвалился Ванин и расправил усы.
— Товарищ Никишин, по тревоге нам верхами на лошадях тронуться или на телегах?
— Тогда увидим. Может быть, верхом, а можно и на телегах. Ну, по домам. Завтра за работу. Может быть, в эти дни ничего не случится.
— Кто же враг? — спросил Егоров.
Отвечать взялся я. Мне это лучше известно…
Мы отпустили отряд. С ним пошел Никишин, а мы с Михалкиным решили пройти промяться — по улице до реки.
На улице так светло, хоть книгу читай. Вот какая луна!
Река Ворона, перепруженная за Барсаевкой для водяной мельницы и для стойла скота, была так ярка от луны, будто зеркало, в которое светила лампа — «молния». Поверхность реки тиха и ровна. Лишь изредка послышится всплеск. Это играют рыбы, и тогда на поверхности идут кольцами тонкие круги волн. Там снова всплеснется в реке, иногда так хлопнет по воде, будто кто ударил лопатой.
— Хорошо, Михалкин?
— Я люблю по ночам рыбу ловить бреднем.
— А я люблю купаться. Вода теплая. Бывало, пригоним стадо, а после ужина идем на пруд. Он большой у нас. Рыбы много. И вот идет купанье. Потом на улицу. И спать не хочется. А придешь и только уснешь, мать будит. Ох, как не хочется вставать пастухам на заре!
На улицах в разных концах гармошка, песни. Вот совсем близко от нас. Поют стройно, плавно, протяжно.
— Послушай, Михалкин, хорошо ваши мордовские девки поют.
— Не жениться ли ты вздумал на мордовке? — спросил Михалкин.
— А что ж! Если бы не мысли об учении, женился б.
— Брось думать об учении. Давай, я тебе такую мордовку пригляжу, э-эх! Не мордовка, а сахарна морковка.
Вот черт Михалкин. Сосет себе трубку, опершись о перила моста, и болтает невесть что.
Спали мы спокойно, на сене. Утром встали. Самовар на столе, сахару и чаю мы захватили с собой. На сковороде хозяйка внесла нам жареной свинины с картофелем, по два яйца.
Хозяин Яков заявил за чаем, что он согласен быть «старостой» тока. Это нам очень понравилось. Распорядитель обязательно нужен. Мы пошли на ток, к первой молотилке.
Глава 33
— А правда, Михалкин, красиво всходит солнце?
Михалкин задумчиво шагает по огородной меже мимо поповского сада.
Солнце только что взошло. Золотистые лучи просквозили яблони, вишни и сливы. Это большой сад. Он простирается от двора почти до гумна. Огорожен крепким плетнем, возле которого растет жгучая крапива. На длинных веревках по саду бегают два пса.
Мы идем вдоль сада. Смотрим на сливы разных сортов, на румяные яблоки, на гроздья китаек. Эти китайки будут висеть до первого мороза. А ударит мороз — они становятся сладкими, рассыпчатыми. Самое время из них варить варенье.
Священник уступил комбеду конную молотилку на три дня.
Миновав сад, мы вышли на поповское гумно. На гумне четыре большие, высокие клади ржи. Стоят неподалеку друг от друга.
Мы вышли на большой, гладко выбитый ток. Здесь уже народ. Припрягают лошадей к приводам молотилки, убирают солому и мякину, устанавливают веялку.
— Здорόво, Яков! Ты уже тут? — спросил Михалкин нашего хозяина дома.
— Разь обещал, надо. А вот комитетчики плохо собираются, — пожаловался Яков.
— За снопами поехали?
— Три подводы.
Подумав, Яков нерешительно заявил:
— Никишин распорядился брать по десять снопов от каждого гумна…
— И что же?