Почти вся огромная площадь между церковью и школой заполнилась людьми.
Высоко подняв руку, Илья потребовал тишины.
— Слово даю петроградскому рабочему Путиловского завода, на котором льют пушки, товарищу Русанову.
Когда Никита просто рассказывал о том, как страдают без хлеба семьи рабочих, как истощены люди, особенно детишки, как они, уже опухшие от голода, бессильно падают на улицах, некоторые женщины всхлипывали, а другие молча вытирали слезы кончиками головных платков.
Ребята, бегавшие до этого, вдруг приутихли. Дело касалось их сверстников, пусть далеко где-то живущих.
— В тот день, когда мы выехали из Петрограда на места, там на каждого человека на два дня выдали по осьмушке хлеба. На один день приходится кусочек со спичечную коробку. Больницы переполнены, но и там не слаще. Разве от голода излечишься? Зато спекулянты орудуют. Скупщики и перекупщики. Эти достанут все — и муку, и сало, и пшено. Скупают по деревням или на станциях, а то и прямо в дороге. Все поезда забиты ими. Никакие обыски и облавы не помогают. Зато и дерут по двести рублей за пуд. Где рабочий возьмет такие деньги? Продаст последнее белье — свое, жены, ребенка — или костюм, если он есть, и загонит все за пуд хлеба. Вот у меня, например, остались жена с матерью да двое ребятишек. Мать уже не встает, один сынишка опух. Все по помойкам ходил, кожуру картофельную собирал, а теперь и кожуры нет. Птицу в воздухе не увидишь. У вас вон вороны каркают, грачи летают, галки. У нас их нет. Перестреляли, переловили и съели. Собак и кошек тоже редко увидишь. Хоть и скверно сказать, а едят кошек и собак. Лошадь сдохнет у извозчика — драка из-за нее… Чуть не зубами рвут.
— Да что же это, матушки! — вздохнул Законник, обращаясь ко мне. — Ужель все правда?
— А ты как думаешь?
— Да ведь страшно!
Когда Никита сказал, что и самому Ленину живется несытно — и он получает паек и не хочет больше, — по народу снова прошел гул.
— Для того чтобы побороть голод, помочь рабочим в продовольствии, снабдить нашу армию, вот для этого и организованы продотряды из рабочих. А в селах создаются комитеты бедноты. Излишки хлеба должны быть взяты на учет. Часть излишков пойдет на местные нужды, то есть будет выдана местным беднякам, а часть отвезут на станцию, сдадут представителю Наркомпрода, чтобы отправить в Петроград голодающим рабочим. За сданный хлеб будут выданы товары по твердой цене: керосин, соль, мануфактура, мыло, сахар и другое. А спекулянтам мы объявим беспощадную войну. Их будут судить чрезвычайным судом, вплоть до военного трибунала. Согласны вы с этим, товарищи беднота, или нет?
— Согласны! — раздалось вразнобой.
Видимо, были согласны, да не все.
Илья спросил, нет ли желающих выступить. Таких не оказалось. Не привыкли мужики выступать в одиночку. Посыпались вопросы:
— Когда хлеб начнут отбирать?
— Дадут нам или весь увезут?
— Почем платить будут?
— У кого отберут?
Илья ответил, что комитет бедноты решит, у кого взять, а кому и дать. Часть хлеба будет роздана неимущим бесплатно, в первую очередь многодетным солдаткам, вдовам.
— А теперь, товарищи, считаю общее собрание закрытым. Для выбора комитета прошу в школу тех, кто состоит в списке.
И вновь начал выкликать бедняков. Только тут выяснилось, что не все откликались, не все шли в школу. Иные, крадучись, отходили в сторонку и быстро — откуда прыть взялась! — направлялись по домам. Мало ли что может быть! Хлеб не получишь, а с кулаками ссориться не к чему.
— Орефий Кузьмич, — окликнул Илья, — что ты там за спинами прячешься? Ведь я тебя вызываю.
— Вычеркни меня, сват Илюша, — отозвался щуплый мужичок, по прозвищу Жила.
— Что такое? Почему? Или разбогател в один час?
— Середним меня считай, сват. Не хочу в эту бедноту.
Кто-то вымолвил за Орефия:
— Ему Гагарин Николай телку в рассрочку на десять лет обещал.
— Тогда так, — согласился Илья. — Только после не ходи ты к нам, Орефий, не проси хлеба.
— Николай и хлеба ему даст, — поправили Илью.
Вдруг подал голос сам Николай:
— Ничего я ему, дураку, не дам.
— И то дурак, — прогнусавил сухопарый Митенька и захохотал.
Орефий обиделся. Как же, оказался ни в тех, ни в сех. Подбежал к Николаю, который вместе с Митенькой встал, чтобы идти, и визгливо, по-женски, закричал:
— Это почему я дурак? Меня, старого, так обидеть, а? Я допрежь, в те годы от урядников пострадал. У тебя они на престольном празднике были, вино лакали. Я первый бунт в селе поднял, а меня урядник в грудь, об ступу головой!
— Мало тебе, дураку! Жалко, что не до смерти.
— А-а! Это что же такое? Это… Не-ет, я бедняк, бедняк. И хлеба твоего, и телки твоей — пущай понос ее прошибет! — не надо. Не подкупишь меня. Я за совецку власть, а вам…
— Ну, иди, иди, — перебил его Николай, смеясь. — Совецка власть! Нужна она тебе, как катыш лошадиный. — И снова захохотал.
— А ты зубы не щерь. Знаем тебя, мироеда. Твой брат Семка — стражник в те годы был.
Разъяренный Орефий под смех собравшихся мужиков пригрозил Николаю кулаком, плюнул и пошел в школу. Кто-то крикнул Орефию вслед:
— Молодец, Жила, так и надо.
В помещении школы собралась беднота. Люди расселись на партах. Нашел и я свою парту, хотел сесть за нее, но увидел друга — полуслепого инвалида Степку Ворона и подошел к нему. Мы уселись за большим столом.
Как же изветшало здание школы! Будто и не оно. Как живучи вещи. На стене — знакомые часы с двумя медными гирями. По одну сторону от них — учительский книжный шкаф со всеми школьными принадлежностями, по другую — голландская печь с запирающейся винтом чугунной дверкой.
Дальше — шкаф школьной библиотеки, из которого по субботам учитель выдавал нам книги для чтения. Это был для нас таинственный шкаф. Сколько в нем книг! Сверху донизу, и каждая в переплете. Учитель сам переплетал.
А вот на стене две гигантские карты, полушария Земли. Когда-то при мне они были новыми, теперь же потемнели, и бумага в некоторых местах отстала, обнажив холст.
Школьные большие доски были другие, почти новые. На них, видимо после занятий с неграмотными, нестертые буквы. Рукою Сони написано четко, по складам: «ма-ма, во-да, по-ле».
Взглянув на Соню, я кивнул на доску. Она поняла, улыбнулась.
На стенах между окнами — в рамках небольшие портреты. Среди них портрет Крупской, руководительницы отдела внешкольного образования Наркомпроса.
Глава 5
После подсчета голосов был избран комитет. В него вошли матрос Григорий Семакин, кузнец Илья Дерин, секретарь сельсовета Сатаров Александр, затем Сорокин Степан, Чувалов Федор, мой отец — Наземов Иван, Воронов Степан, учительница Соня и Яков Глазов — Абыс. Никто не отказывался.
Председателем избрали Григория Семакина, он же и председатель Совета. Заместителями — Илью и Сорокина Степана. Соню — секретарем.
— А теперь споемте наш гимн! — предложил Сатаров.
И все, в том числе мой отец, привыкший петь только кондаки, запели.
Всем нравились слова: «Владеть землей имеем право, но паразиты — никогда».
Пелось о земле, о которой мечтали их деды и отцы. Теперь этой землей имеют право владеть только беднота и трудящиеся крестьяне. А паразиты — это всем теперь понятно кто: помещики и кулаки.
Сделав разбивку на группы по пять человек и поставив во главе каждой одного из членов комитета, председатель Григорий строго сказал:
— Завтра никуда не отлучаться. Каждой группе, как только выгонят стадо, собраться здесь. Члены комитета придут раньше. Кто не явится, вычеркнем из списка и хлеба не дадим.
— Явимся, — ответили Григорию. — Такое дело…
— Ни один кулак не должен знать, кто и когда к нему придет. Вы тоже до поры до времени не будете знать, к кому пойдете. Домашним ни слова! Военная тайна… Чувствуйте себя бойцами в походе на кулаков, спекулянтов. А теперь можете по домам.
Осталось несколько человек. Надо было написать протокол комитета бедноты об изъятии хлеба с указанием фамилий кулаков и фамилий членов каждой группы, затем краткий приказ каждому владельцу хлеба о проверке и добровольной сдаче излишков.
Приказ поручили составить мне и нам же с Соней переписать его пока в нескольких экземплярах.
Мы долго еще сидели в школе и обсуждали дела на завтрашний день. Наметили, кого послать подготовить общественные амбары, починить сусеки, обмести и вымыть полы. Это сделают женщины-беднячки во главе с Машей Медведковой, членом сельсовета.
Уже собрались было расходиться, как Илья, что-то вспомнив, воскликнул:
— Черт нас побери!
— В чем дело?
— Мы все «завтра» да «завтра». Вы думаете, кулаки этой ночью будут спать? Думаете, они ничего не узнают? Плохи они будут.
— Ну что, что?
— Караулы надо сегодня же с вечера на концах улиц поставить. По два человека на каждый конец. Как это мы упустили?
— Правда, Илья, — подтвердил Сорокин. — Как только стемнеет, они — не один, так другой кулак — двинутся с хлебом или прямой дорогой на станцию, или окольным путем в чужое село.
— Всех караульных нужно человек шестнадцать, — подсчитал Илья. — Только кого назначить? Если из бедноты, они за ночь устанут и завтра на проверку амбаров не выйдут.
— Надо из мужиков, кои живут в крайних избах на концах улиц, — предложила Соня. — Обяжем их стоять возле своих изб и задерживать каждого, кто будет выезжать из села.
— А если они гумнами? — спросил я. — А там на дорогу — и к станции!
— И это верно, — согласился Григорий.
Долго думали, как организовать караулы и где их поставить.
— Очень просто, — додумался Илья. — Все дороги на станцию идут через мост Варюшина оврага. Его не миновать. Вот под мостом и поставить усиленный караул.
— Под мостом? — удивился Григорий.
— А что же?
— Караульщики не полезут под мост, испугаются.
— Найдем фронтовиков, — проговорил Илья, — не струсят. У некоторых винтовки для острастки и для храбрости есть.