— Может быть, нам самим сходить посмотреть?
— Нечего там делать. Ешьте и спать ложитесь. Скоро свет.
Но еда не шла в горло. Сердце тревожно билось. Выходило — в бой мы еще только готовимся, а противник уже принял свои меры. Война в деревне начинается. Настоящая. Гришка-матрос сказал бы: «Класс буржуев, гидра Антанты — и класс беднеющих. Но мы их опрокинем в море. Тряхнем прах вниз головой».
Мать, дрожа от испуга, все же спросила:
— Так и не скажете — куда отец-то пойдет?
— Да к попу, мать, к попу, — ответил я. — Вместе с Осипом.
— Ах, окаянна его сила! Ведь он мне, лысый черт, так и не сказал. Слышь: «Тайна, мать, а я не предатель». Петька, — радостно воскликнула мать, — ведь человеком стал наш отец!
Глава 6
В мазанке, где мы улеглись с Никитой, пахло свежими дубовыми вениками. Мать недавно наломала их в изрядном количестве и развесила на слегах для того, чтобы они завяли. Трава душица, заготовленная ею для чая, тысячелистник от каких-то болезней, полынь от лихорадки и другие — все это развешано на старых вожжах, укрепленных на плетне. Смешанные запахи дурманили, не давали нам спать. Мы ворочались с боку на бок, говорили друг другу «спать, спать», но сон летел от нас. Досадно было.
Непрошеные, а порой ненужные мысли сменяли одна другую, будто мелкие облака при ветре.
Наконец-то Никита утих, раздался легкий посвист, а через некоторое время он дал такого храпака, что и последняя дрема с меня слетела.
— Эк его разморило!
Уж где-то запел петух, за ним второй, а там третий, а потом и пошло и пошло на разные голоса. И, как волна на большой реке, петушиные крики катились все ближе и ближе. Вот, наконец, слышу, как сначала захлопал могучими крыльями наш старый петух, прозванный Наполеоном за его несусветные бои, как хриплым голосом не торопясь известил подвластных ему кур о наступающем рассвете.
«Раз не спится, надо вставать. Никита пусть храпит».
Пока не совсем рассвело и никого на улицах нет, я решил сходить к Илье. Быстро собрался, тихо открыл дверь, огляделся. Никого. Лишь где-то на дальней улице слышалась неумелая игра на гармонике и девичьи однообразные припевки.
Чтобы случайно не встретиться с кем-либо в улице, я пошел огородами, затем краем леса.
Заря уже занималась. Алая полоса удивительно четко пролегала по краю неба, тая и бледнея в выси. Небо было чистое, ни одного облачка. Не было и ветра. В лесу между деревьями тьма. Я иду вдоль опушки, знакомой дорогой.
Скоро вышел на луг. Виднелись несколько дворов. Это выселки. А в стороне от них — высокое двухэтажное строение с широким, как мост, подъездом вверх. То был огромный амбар кредитного товарищества, выстроенный еще до войны. В него раньше ссыпали хлеб в уплату взятых денег из «кредитки». Теперь амбар пуст.
Мне идти мимо него. Уже поравнялся с ним и хотел шагать дальше, как вдруг из щели нижних ворот мелькнул огонек. Может быть, мне показалось? Нет, мелькнул, и скрылся, и снова мигнул.
«Кто бы мог там быть? — подумал я. — Воры? Но что воровать? А-а, доски от сусеков».
Осторожно подошел к стене, прислушался. Явственно донесся сквозь толстую стену стук. Кто-то несколько раз стукнул, затем перестал, как бы пережидая, и вновь застучал.
«Доски отколачивают, мерзавцы. На свои сусеки берут. Узнать — кто. Подсмотреть, а самому не показываться».
Еще прислушался. О чем разговор — не разобрать.
«Накрою. В случае чего есть чем ответить», — решил я, ощупывая наган во внутреннем кармане.
Только хотел открыть ворота, как одна дверца распахнулась сама, а навстречу мне чуть не в лицо полетела куча мусора и пыли. И метла возле моего носа.
— Кто тут? — испуганно окликнул меня женский голос.
— А тут кто?
Пыль стояла во всем огромном и гулком амбаре. Несколько женщин мели, скребли сусеки, кто-то усердно стучал.
Два фонаря по концам. Один здесь, второй у дальней двери. И в сусеках, идущих чуть не с потолка, тоже видны отсветы.
— Оля, с кем ты там?
Это голос Сатарова. Оля — его жена. Боевая, шустрая и горластая, как и ее муж.
— Тут какой-то человек пришел.
Она не узнала меня. Да и я ее давно не видел. Живем на разных улицах.
— Александр! — закричал я, проходя в глубь амбара.
— А, это ты! — заорал он радостно.
Несколько человек стояло у противоположной двери.
— Ба-а! — навстречу мне шел Илья. — Ты что в такую рань?
— Доброе утро, братцы.
Здесь и Григорий-матрос и Сорокин. Словом, чуть не весь комитет бедноты.
— Какого ты лешего не спишь? — спросил меня Илья.
— А вы что не дрыхнете?
Сатаров заржал. Указал на меня.
— Он хите-ор. Свиданье назначил моей Оле. Глядь, не вышло. А?! — обратился он теперь к жене.
— О-ох, носатый. Да ежель б мы захотели, аль в лесу места нет?
— В лесу, дура, сыро. Насморк схватишь. И зачем ты оскорбляешь мою личность?
— Что мне твоя личность! Вот чуть-чуть Петра Ивановича метлой по носу не задела. То-то бы чихать начал.
— «Чихать», «чихать», — передразнил жену Сатаров. — Заговаривай зубы…
Уж если начнут трунить супруги друг над другом на собрании или где — только слушай!
— Нужны мы ему такие! — продолжала Оля. — У него небось есть своя. Краля. Кровь с молоком.
Все затихли. Насторожился и я. Потом Сатаров спросил Олю:
— Это кто же такая краля?
— Уйди прочь! Подметать надо!
— Нет, говори. Мы, как чуть что, самогонки наварим и женим его.
— Женишь его, поди-ка! Он теперь вроде городской стал.
А любопытствующие женщины, как суслики из нор, высунули головы из сусеков и смотрели на меня.
— Будет вам! — заявил Илья. — Совсем смутили человека. Жени-ить. Да разь он женится?
— Так и будет весь век холостым? — послышался голос из сусека, такой тонкий, протяжный.
Я узнал ее голос. Это — Устя, жена Авдони безногого, моего товарища. Устю мать моя с самого детства прочила мне в жены.
— Здравствуй, Устя!
— А что ж! Это ты правду не будешь жениться?
— Но на ком. Ведь тебя за меня не отдали.
— А ты и не сватал… У тебя где-то в Горсткине есть. Или, я слышала, тебе там отказная?
— Отказная, Устя. Слава богу.
Опять Ольга вступилась:
— Он в своем селе возьмет. Шика-арную!
— Шинкарку? — переспросила Устя.
Илья громогласно, как пророк, произнес:
— Петр Иванович не дурак. Ему революцию продолжать надо. И женится он только после полной победы социализма на всей земле… Вон как! Правильно?
— Бабы, светает, за дело! — приказал Григорий-матрос.
Оля, проходя мимо меня, погрозилась метлой и тихо, одними только губами, промолвила:
— Скажи спасибо, что про… Соню смолчала.
— Спасибо, — усмехнулся я.
Женщины опять принялись за работу.
Мужчины вышли на улицу и уселись на старые бревна.
— Мы думали, нам одним не спится, — сказал Илья. — Глядь, и тебя сон не берет.
— Меня, верно, не берет. Это всегда так под первый день. Только вот что…
И я шепотом рассказал им, что узнал от Насти и матери.
Известие их ошеломило. Они долго молчали.
— Н-нда-а, — наконец-то проговорил Сорокин. — Не дремлют они.
— Это ничего, это даже хорошо! Весь хлеб выгребем, шкура с них долой! — заявил Григорий. — К Лобачеву сам пойду. Спихну его в эту могилу.
— А к Гагариным кто назначен?
— Да я же, я, — отозвался Сатаров. — О-ох, и разделаю! Народ надо созвать. Разыграю — как в клубе комедь. Под овсяной мякиной, говоришь? Ладно.
В сельсовете находилось несколько «понятых» из бедняков н середняков. Среди них Василий Законник. Николай Гагарин, вызванный вместе с Лобачевым в сельсовет, смотрел на улицу.
— Так вот, гражданин Лобачев, есть приказ комитета бедноты проверить у всех количество зерна и муки. Излишки изъять для государства. На собрании ты был? Все слышал?
— Что надо, вроде слыхал.
— Ну вот и замечательно, — подтвердил Григорий.
А по улице гнали стадо. Пастух Лаврей и подпаски щелкали бичами. Топились печи. Дым из труб вился столбом. Звенели ведрами у колодцев. Лаяли собаки, мычали коровы, и все еще продолжали петь петухи. Где-то переругивались мужик с бабой. Обзывали друг друга неласково.
Утро было в разгаре.
Как только взошло солнце, румяное и огромное, тут же подул ветерок, и кизячный дым над крышами пригнулся и поплыл по улицам.
К сельсовету подъехали подводы. На телегах виднелись полога, мешки, на некоторых — меры, лопаты. Подводы остановились под ветлами. Подводчики собрались возле одной телеги и первым делом закурили.
Мы с Никитой сидели у окна. Я вслушивался в разговор Григория с Лобачевым, улавливал и беседу подводчиков. Из отдельных восклицаний я понял, что подводчики пока не знают, для чего им приказано подъехать к сельсовету. Догадывались, что будут насыпать хлеб, а чей и куда его везти — не знали.
— Так вот, Семен Максимович, вы, говорите, были на собрании. И вы были, Николай Семенович, — обратился Григорий к Гагарину. — Говорите по совести при народе: хлеб ваш весь в амбарах или вы кому-нибудь на время его подсунули? Соседям там, родственникам каким?
— Боже упаси! — вздохнул Лобачев. — Какие теперь родственники!
— Может быть, спрятали?
— Зачем свой хлеб прятать? От кого?
— Верим, верим, — успокоил его Григорий. — Значит, и не отдавали и не прятали?
— Святой крест — нет.
Отвечал один Лобачев. Николай Гагарин, глядя исподлобья, молчал.
— Но если, — вдруг повысил голос Григорий, — если вы рабочий класс обманете, революцию, если мы обнаружим хлеб… то тогда… Что тогда, граждане понятые? Дядя Василий, — обратился Григорий к Крепкозубкину, — что им будет за обман?
— Закон скажет, — ответил Крепкозубкин.
— Правильно. Советский закон — это закон революции. Лозунг; «Все для фронта!» Спекулянтам, мародерам нет пощады! Каждый пуд хлеба на учет!
Говорил Григорий веско, тяжело опуская на стол огромный свой кулак. И, когда ударял им, словно молотом, черные кудри его вздрагивали, будто ветер проходил по ним.