Членом Союза писателей СССР Дукенбаем Досжановым за последнее десятилетие написаны романы, тепло встреченные Критикой, "Трудный шаг", "Шелковый путь", "Большая река". Им написано также немало повестей. Произведения А, Досжанова переведены на русский, немецкий, польский и другие языки.
ПРОВОДЫРассказ
Старики и старухи с утра спешно выехали на той в соседний аул за перевалом. Чабаны еще не спустились с гор. Сауран лежал ничком на старой узорчатом кошме в пропахшей землей и сыростью мазанке и читал книгу. Читал, должно быть, долго: уже и в груди выло и ломило в висках. Тихо скрипнула дверь, но он не поднял головы. Лишь когда робко постучали, оторвался от книги, хрипло протянул: "Да-а!"
В мазанку хлынул яркий поток лучей, точно окутанная им, вплыла девушка, тоненькая и гибкая, как тальник на берегу реки. С радостным изумлением узнал он ее. Магрипа! Выросла и расцвела нежно, точь-в-точь недавно оперившийся лебеденыш. Он слышал, что она собирается ехать в город учиться. Глаза Саура на разбегались. В ее густых смоляных волосах — блеск. Видно, только что выполоскала и заплела их в тугие косы. Личико чистое, пригожее, как озерцо в степп. Сауран отвел глаза и тут же увидел ее вновь, сбоку, в большом круглом зеркале на столе. Лоб высокий, выпуклый, нос прямой, чуть-чуть вздернутый кончик. Полные губы вздрагивают, как лепестки тюльпана при дуновении ветра.
— Я приглашаю вас на бастангы[29], — улыбнулась она.
Бастангы — добрый старинный казахский обычай, сложный ритуал. По обычаю — приглашает непременно девушка.
Магрипа, смущаясь, присела на краешек кошмы. Это как бы первое условие игры, зачин ритуала. Спешка здесь предосудительна. Ворваться в дом, пригласить с порога, словно на похороны или обыденную пирушку, и удалиться восвояси — просто неприлично. Сауран догадался, что с этой минуты и он должен следовать всем неписаным правилам древнего обычая. Он быстро сел, поджав ноги, закрыл и обложил книгу, одернул рубаху, застегнул верхние пуговицы. Приосанился, точно молодой орел перед взлетом. Близость кроткого лебеденыша смущала.
— Пожалуйста, приходите. Наш дом — второй от конца. улицы…
Нельзя же сидеть, как истукан. Этак и девушку вспугнуть немудрено. Вспугнешь — вспорхнет, улетит. Сауран вскочил, бросился к стенке, где на большом гвозде висел его костюм, пошарил в карманах. Кончиками пальцев протянул девушке хрустящую красную бумажку.
— Мой вклад в бастангы.
Так требует обычай. Каждый вносит посильную долю в пиршество. Она, кстати, никем никогда точно не определяется.
Девушка приняла деньги. На смуглых щеках ее вспыхнул, заиграл румянец. Ресницы смущенно затрепетали. Сауран едва не спросил: "А кого еще приглашаете?" Но вовремя спохватился. Спрашивать об этом не положено, да и девушка все равно бы не ответила. Кто приглашен на бастангы, остается тайной до тех пор, пока не соберутся все гости.
Магрипа легко поднялась. Продолжая улыбаться, отступила к двери, у порога чуть поклонилась и бочком выскользнула на улицу. В каждом ее движении чувствовались учтивость и такт. В мазанке будто посветлело. Казалось, гостья все еще здесь.
Сауран подошел к зеркалу. Голова сладко кружилась. Он улыбнулся своему отражению и подумал: "Надо же! В степях Косуенки колобродят не только шальные смерчи, здесь обитают, оказывается, и дивные девы! Какая улыбка!.. Какой румянец на ее щеках!..
Побрившись, он надел свежую сорочку, почистил ботинки.
Был полдень, когда он вышел из дома. Петух с набухшим красным гребнем, с нахально вытаращенными глазами взлетел на дувал, захлопал крыльями и, надрываясь, прокукарекал, расколов застойную аульную тишину. Пес, дремавший на солнцепеке, вскинулся, покосился недовольно на возмутителя спокойствия и тут же вновь завалился на бок.
Дом Магрипы Сауран увидел издали. Из трубы жидкой струйкой тянулся дымок. "Должно быть, тетушка Жулдыз с утра хлопочет, к бастангы готовится", — решил он.
Жулдыз-женге встретила его у двери.
— Да будет благословен ваш праздник!
— Спасибо, деверек!
Когда приглашают на бастангы, хозяин или хозяйка обязаны первыми переступить порог, как бы указывая гостю дорогу. Сауран вошел вслед за тетушкой Жулдыз, про себя отметив, что раздобрела она, пышной и гладкой стала, вон и бедра под тесным платьем упруго вздрагивают. А помнил он ее тонкой, плоскотелой молодкой, гибкой, как прут, из которого гнут унину для юрты.
Жулдыз распахнула дверь гостевой комнаты. Сердце Саурана заколотилось. Он приготовился увидеть полную комнату разодетых, разнаряженных девушек и молодок, приглашенных на бастангы, но в доме не было ни души. Посредине белела атласная скатерка — дастархан. Он был пока пуст.
Сауран скинул туфли у порога и пошел в носках по плотному, податливому ворсу ковра.
У стены напротив двери были разостланы для гостей войлочные подстилки, а поверх них — стеганые атласные одеяльца. Все было чистым, новым, с иголочки. Войлок из верблюжьей шерсти туго вздымался, скрывая ажурные стежки.
— Проходи, проходи, — вежливо приглашала Жулдыз.
Сауран, соблюдая приличие, скромно присел с правого края.
— Вот тут мне будет, пожалуй, удобно…
Жулдыз улыбнулась белозубой улыбкой. Настоятельно попросила:
— Нет, нет, деверек. Усаживайся повыше. Сегодня ты для нас — самый дорогой, самый почетный гость. Отец нашей дочери уехал в центр. У него, что ни день, то совещание. Вернется поздно. Мы узнали, что ты один, скучаешь, а завтра Магрипа, да и ты, уезжаете из аула, вот и надумали мы устроить маленькие проводы. Так сказать, бастангы.
— Напрасно беспокоились…
— Аул наш — казан наш. Так ведь говорят, деверек? У нас не принято гостя спрашивать, приглашать его или нет… Не осуди уж…
Она тихо рассмеялась, опять блеснул ровными белыми зубами. Верно сказано: у росписной чашки краски блекнут, а узоры остаются. Драгоценный металл и ржа не берет. Другие детей нарожают — о грязный подол спотыкаются, ходят замызганные, распатланные. Совсем не такая тетушка Жулдыз. И дочь воспитала — хоть в рот клади, — сладко. И сама, как картинка.
Сауран потер пылавшие щеки. Чертова бритва! Три шкуры с себя содрал, пока щетину соскреб. Снял пиджак, поискал, куда бы повесить. Вошла Магрипа…
Ранней осенью созревает, наливаясь солнечным соком, темно-коричневый туркестанский виноград. Кажется, вот-вот сорвутся тугие грозди от малейшего дуновения. Их щедро ласкает солнце, поливают, смывая пыль, дожди. И поблескивает виноград, манит, взор притягивает. Со спелым виноградом, дождем омытым, только и мог сейчас сравнить Сауран Магрипу.
— Не нарушайте обычая. Дайте, я повешу.
Это тоже входит в правила бастангы: за юношей ухаживает девушка. С того момента, как он входит в дом, она ни на мгновение не оставляет его без внимания. Принимать гостя — большое искусство.
— Чувствуйте себя как дома. Не стесняйтесь.
У Саурана подкосились ноги. Он неуклюже опустился, поджав их под себя. Магрипа подкинула ему под бок пуховую подушку. Развалиться перед девушкой он, однако, не решился и продолжал сидеть прямо, точно кол к спине привязали.
Атласный дастархан все еще не был накрыт.
Магрипа захлопотала, заспешила, забегала из гостиной в кухню с широким медным подносом. Сначала принесла большую белую чашу с горой винограда, крупного, чисто вымытого, спелого до прозрачности. Сауран наклонился и увидел в каждой виноградине, точно в зеркале, свое отражение. Потом Магрипа появилась с пышными, румяными пончиками-баурсаками. Обжаренные в бараньем сале, они источали приятный дух, щекотали ноздри. В маленьком глиняном кувшинчике тускло поблескивал янтарный мед, в плоской чаше, вырезанной аульным умельцем из урючины, дышали свежеиспеченные лепешки. В глубокой миске с посеребренным ободком лежали тонкие ломти засахаренной дыни. Магрипа потянулась через весь дастархан, чтобы поставить две тарелочки с изюмом и сушеным урюком. На мгновение перед его глазами промелькнула тонкая девичья кисть, и он вздрогнул, застыл, уловив, почувствовав на себе девичье дыхание.
Девушка одна, без посторонней помощи, накрывала дастархан, красиво расставила все блюда и яства.
С улицы донесся приглушенный женский смех. Казалось, позванивали позвякивали серебряные монеты. Вошла молодая жена Койшеке, неся в руках расписанную чашу с чем-то запашистим, дымящимся. Магрипа приняла чашу, поставила на дастархан. Это был свежий творог из овечьего молока, хорошо размешанный, снежно-белый, вязкий.
— Боже! Наконец-то и мне суждено увидеть моего баловня-деверя, — заметила насмешливо чабанская жена.
— Да принесет бастангы вам радость, женеше!
— Смотри, как льстить-то научился! Сладко говоришь, джигит. Небось, не одной красотке голову вскружил, а?!
— Шутки моей женеше — как дубинкой по голове, — заметила Магрипа, смягчая резкость слов гостьи.
— Что, выгораживаешь молодца?.. Ну-ну, знаю я вас! В два счета сойдетесь…
Сауран решил скорее перевести разговор на другое.
— И дом в горах, и отара в горах. Когда же вы умудрились творог сварить? — сказал он.
— Э, ради удовольствия посидеть рядышком с таким милым льстецом что не сделаешь?! Вот и примчалась сюда чуть свет. Разве без меня обойдется? Аульные чумазые бабы непременно что-то сделают не так.
— Как же Койшеке вас отпустил? Неужто не ревнует? — шутливо полюбопытствовала Магрипа.
— Э, нет! Он убежден, что лучше его на свете нет. Сам же и овец доить помог, и лошадь пригнал да оседлал, и проводил до полпути.
Сауран отметил про себя, что творог приготовлен из густого, жирного молока казахской овцы. Творог из козьего молока обычно жидкий, долго не густеет, а из коровьего молока — желтый, суховатый. Чабанская жена, должно быть, заквасила молоко недавно, притом положила совсем немного закваски, чтобы не горчило, и варила неспеша, на медленном огне, тщательно отцедила сыворотку. Сауран осторожно попробовал, а потом не удержался, зачастил ложкой, даже языком причмокнул. Магрипа чуть улыбнулась, чтобы не смутить гостя, сделала вид, будто ничего не заметила.
Вошла жена директора, толстушка Сулу, с деревян-ным блюдом, покрытым чистым белым платком. Магрипа и на этот раз кинулась навстречу, приняла блюдо и озадаченно застыла у дастархана, соображая, куда ставить. Сухопарая молодка, жена Койшеке, быстро сдвинула тарелки, чашки, миски, освободила место посередине, и Сулу торжественно сбросила платок, прикрывавший кушанье. Все увидели опрокинутый медный таз, а когда приподняли его, густо повалил пар, и острый, сочный дух тушпары ударил в ноздри. Тушпара — это нечто похожее на пельмени, манты и самсу одновременно. Тонко-тонко раскатывают тесто, разрезают его на квадратные кусочки, с одного края кладут ложку мелко нарубленного и крепко поперченного мяса и лепят небольшие комочки. Ровные, круглые, дымящиеся, лежали они в деревянном блюде, точно утиные яички. Сквозь тесто виднелась красноватая начинка.
— Оу, бедняга, с тобой, видно, муж не спит! Смотри, как тебя распирает… Лопнешь!
Чабанская жена любила позубоскалить над располневшей сверстницей. Та тоже в долгу не оставалась.
— А на тебе Койшеке, видать, верхом ездит, отару пасет. Несчастная, одни глаза да скулы…
Магрипа, смутившись, выскользнула на кухню.
На пороге показалась хозяйка дома. Внесла разбушевавшийся самовар, поставила с края дастархана на медный поднос. Самовар посвистывал на все лады, тонкой струйкой витал над ним горячий пар. Хозяйка пошутила:
— А я-то думала: туркестанские торговки с базара невзначай нагрянули… Оказывается, вы тут шумите! Ну, придвигайтесь, присаживайтесь. Поближе, молодка, к гостю садись. Не стесни его только! Чай разливать будет моя дочь.
Магрипа принесла чайник-заварник, настоявшийся на саксаульных углях. Сауран понимал: разливать чай на бастангы — серьезное испытание для девушки.
Она присела рядом с самоваром, вернее, опустилась на одно колено, поджав другую ногу под себя. Оправила длинный подол белого шелкового платья; Тугую косу, покоившуюся на груди, привычным движением откинула назад, за плечо. Глаза разгорелись, на щеках вновь проступил румянец. Все невольно залюбовались девушкой.
— Ну, что вы глаза пялите? — заметила Жулдыз. — Сглазите еще мою девочку!..
Магрипа разливала чай старательно и умело. Все чашки наполняла ровно, и женщины это сразу заметили и оценили.
— Вот так воспитываем, растим, на руках носим, лелеем, оберегаем… — сказала Сулу.
— А плод наших трудов сорвет кто-то другой, — подхватила сухопарая молодка. — Попадет лебедушка в когти коршуна, и помнет он ей перья, а то и в клочья раздерет.
— Не пугай! Моя дочь учиться поедет, большим человеком станет, — перебила ее Жулдыз.
— А… вон оно что! А я гадала-думала, с какой стати бастангы. — Сулу обрадовалась своей догадке. — То-то же так похорошела твоя дочка в последнее время…
— Да-а… Вот вместе с деверьком я и отправлю её завтра в столицу.
— Значит, сама толкаешь ее в пасть волка! — деланно испугалась сухопарая молодка.
Стало неловко. Сауран заговорил о чем-то невпопад, сконфузился, робко глянул на девушку. Она тоже смотрела на него большими, невинными глазами. Казалось, вот-вот из них брызнут слезы. Он торопливо подал ей чашку. Сколько бы она ни наливала, цвет чая оставался неизменно темно-коричневый, и это женщины тоже оцепили по достоинству.
Сауран ополовинил творог в чаше и принялся за тушпару. Во рту точно пожар вспыхнул — столько перца и чеснока в мясной начинке. Он ел еще и еще, чувствуя, как запылало внутри, а на глаза навернулись слезы. Ай да тушпара! Чтобы хоть как-то унять пылающий жар, он бросил в рот несколько виноградин. Пот прошиб его, и девушка поспешно встала, принесла ему махровое полотенце. Вытирая лоб, шею, лицо, юноша с досадой подумал: "И чего я так набросился на еду, будто прибыл из голодного края? Срам какой! Мне бы приятную беседу затеять, шутки шутить, а я уплетаю за обе щеки и черным потом обливаюсь. Правда, говорят, на бастангы ешь до отвала. И все же… Ай-ай-ай! Культурный, образованный человек!"
Он повесил голову со стыда и принялся молча потягивать чай.
— Напрасно дочку взбаламутила. — Сухопарая молодка осуждающе поджала губки. — Пожалеешь потом, ой, как пожалеешь. Да поздно будет! Локти кусать начнешь, выть станешь. Вот увидишь!
— Дочек лучше держать при себе, — согласно кивнула Сулу. — Сидит вот рядышком и чай разливает. Хорошо и спокойно!
Магрипа закручинилась, покусывая кончик косы. Сау-рану стало так жаль ее, что захотелось немедля заступиться, броситься на защиту. Только от кого? И как?
— Берите баурсаки, — предложила Магрипа.
Она сказала это как бы для всех, но он-то знал, чувствовал, что обращалась она только к нему. Суду пытливо уставилась на девушку, от изумления выкатила глаза и прицокнула языком. Он поздно сообразил, что случилось. Оказалось, девушка забылась, черпнула мед из кувшинчика и начала по-детски облизывать серебряную ложку. Сулу нахмурилась, даже лицом потемнела. Мать тоже заметила оплошность дочери, поспешила развеять неловкость.
— Ну, что же не кушаете, гости дорогие? Деверек, ты далее жент еще не пробовал. Магрипа сама натолкла.
Жент — кушанье из толченого пшена с маслом и с сахаром — был, действительно, что надо.
После чая принесли копченое мясо. Для бастангы обычно варят огузок, долгое время пролежавший в муке. От длительного хранения мясо на тазовой кости обретает изжелта-коричневый оттенок, точно сушеный урюк.
— Прошлой осенью коптили, — пояснила Жулдыз и обратилась к сухопарой молодке: — Помнишь, ты обиделась на меня, что я не устроила в честь твоего отъезда бастангы? Теперь вот утешься.
— С тех пор, милая, могла бы раз пять провести бастангы. Но ты, скряга, боишься все, что обеднеет твой толстошеий муж…
Заважничала сухопарая, все продолжала из себя обиженную корчить. Толстушка Сулу тоже огонька подкинула:
— Одно название — что в нашу честь, а вся — услада достанется ученому джигиту.
Сауран придвинул ей дымящийся огузок.
— Тазовая Кость — вам! Пожалуйста, полакомьтесь. Толстушка вспыхнула от удовольствия, приняла дар.
Это Древний обычай: тазовую кость дают самому почетному гостю. Сулу игриво рассмеялась:
— А ты хитер; ученый джигит! Знаю, знаю, на что намекаешь. Так уж и быть: в следующий раз бастангы даю я.
— Таков обычай: кто грызот тазовую кость, тот проведет следующую пирушку.
Гости повеселели. Пошел непринужденный разговор. Смеялись. Шутили. Лишь к вечеру свернули дастархан. Женщины отправились домой не с пустой посудой: Жулдыз щедро наполнила чаши разными яствами с праздничного стола. Кроме того, каждой еще досталось по дорогому платью — на память о бастангы. Посыпались благодарные, нежные, искренние слова. Все были растроганы, опьянены угощением и лаской. Разошлись довольные, умиленные. Радость в будний день душу облагораживает.
— Для тебя, деверек, мы в спешке ничего не придумали. Но подарок за нами. Сам выбери любую вещь в этом доме.
Тетушка Жулдыз провожала Саурана последним.
— Что вы, что вы! Ничего я не возьму! Не нарушу славного обычая. Угощение и внимание Магрипы для меня дороже подаренного скакуна!
Благодарно блеснули глаза, заалел на смуглых щеках стыдливый румянец.
На другой день Сауран и Магрипа выехали из аула. Скорый пассажирский из Москвы на Алма-Ату проходил в полночь. Провожал их отец Магрипы, растерянно волочил огромный чемодан, гулко топал кирзовыми сапогами. Над окошком кассы — бумажка: "Билетов нет". Отец девушки приуныл. "Ничего, — утешил Сауран. — Поезд придет — с проводником как-нибудь договоримся". Магрипа, впервые собравшаяся в далекий путь, встревоженно поглядывала то на отца, то на Саурана. Наконец, пронзая ночную тишь грохотом и лязгом, примчался поезд, и перрон точно вздыбился. Они, толкаясь, побежали вдоль состава, стучались в закрытые вагоны. Проводники что-то не показывались. Лишь перед самой отправкой удалось подступиться к одному. Заспанный, помятый старичок в засаленной фуражке, со сломанным козырьком, зевая и почесываясь, выслушал их, небрежно бросил: "Подкинь к стоимости билета по красной бумажке — заберу". Ну, это ясно… Ворвались в вагон, втащили громоздкий чемодан, и тут же поезд дернулся, лязгнул буферами, понесся в ночь, оставив на осиротевшем перроне, на пронзительном ветру удрученного разлукой отца…
Черная ночь простиралась за окном. Проводник — старичок-сморчок голова с кулачок — пальцем поманил Саурана в свое купе.
— Что, учиться едешь?
— Отучился. На работу устраиваться еду.
Обрадовался старик, что не со студентом дело имеет. Посадил рядом, послюнявил пальцы, деньги пересчитал.
— А она кто? Сестра?
— Нет. Землячка. Поступать хочет.
Старичок хихикнул, подмигнул Саурану.
— Добавишь еще красную — дам отдельное купе. Ну, как?
Сауран швырнул еще десятку. Сморчок, голова с кулачок, потер руки, задергался весь от неожиданной удачи.
— Хочешь — у меня портвейн есть?
— Спасибо. Прихватил шампанское. Думал распить перед отправкой, да не успели в суматохе.
Кондуктор открыл крайнее купе. Оно и в самом дело пустовало. Сауран на мгновение вспомнил окошко кассы, унылую очередь, замусоленную бумажку; "Билетов нет". Он занял две нижние полки. Обе были застелены. Не успели расположиться, как в купе постучали. Вошел сморчок-старичок, дыхнул сивушным перегаром, поставил на столик три стакана.
— Надо же обмыть дорогу, джигит!
Сауран достал из саквояжа бутылку шампанского, расстелил газету, высыпал из кулька конфеты. Магрипа тоже села, натянула на колени подол, поправила косы. Хлопнула пробка, забулькало, запенилось в стаканах. "Счастливого пути!" — прошепелявил сморчок, расплескивая на китель пену. Выпили залпом, крякнули для приличия. И тут только Заметили, что Магрипа даже не пригубила. Старичок сморщился. "Э, милая, так не пойдет! Если хочешь, чтобы поезд не сошел с пути, — выпей!" Сауран звал, что девушке неведом вкус вина, но сейчас ему хотелось, чтобы она непременно выпила. Первый раз девчонка так далеко уезжает из аула, пусть вино развеет тоску на сердце.
— Магрипа, не выпьешь — обижусь. Это же мой бастангы!
Девушка поверилд, Может, в дороге и такой бастангы бывает. Не отведать угощенья — грешно. Матрица вся напряглась, зажмурила глаза, с усилием выпила половину и закашлялась, головой замотала. Приятное тепло растекалось по жилам, перед глазами поплыли разноцветные круги, щеки горели. Она посидела немного, смущенно улыбаясь, и вдруг тихо сказала:
— Извините, я прилягу…
Старичок-сморчок многозначительно кашлянул.
— Ну, джигит, я пойду и к вам ни-ко-го не пущу!
И, покачиваясь, вышел.
Сауран закрыл за ним дверь, щелкнул замком. Потом Задернул занавеску, опустил плотные клеенчатые шторы, погасил свет. В темноте он нашарил постель, быстро разделся, лёг. Монотонно стучали колеса, в лад им колотилось сердце, подкатывалось к горлу. Во рту стало сухо. По животу прошел холод.
Он скрестил пальцы под затылком, закрыл глаза. Всплыли в памяти смуглые, топкие девичьи руки над дастарханом… Толстые черные косы то на груди, то на спине… Робкий, быстрый взгляд… Чистое, точно гладь родничка, лицо… Трепетные ресницы… Легко вспыхивающий на щеках румянец… Полные, красные губы, словно лепестки тюльпана… Сама нелепость, само очарование… "Значит, сама толкаешь ее в пасть волка!" — "Дочек лучше держать при себе. Сидит рядышком и чай разливает. Хорошо и спокойно!"
Зашумело в ушах Саурана. Открыл глаза. В щель окна проникал пучок лунного света. Он покосился на соседнюю полку, затаил дыхание.
Магрипа безмятежно спала. Под простыней смутно угадывались очертания девичьей фигурки. Странно: мрак точно расступился, развеялся. Казалось, свет исходил от ее обнаженных рук, гладкой, белой шеи, невинного, ясного лица, плотных, маленьких, точно дыньки-скороспелки, грудей, чуть приоткрывшихся в вырезе платья.
Он вздрогнул от неизведанного восторга, приподнялся на локтях и долго любовался при свете лупы девушкой… Померещились родные места — предгорье Каратау. Среди отрогов кряжистых гор притаился крохотный зеленый лужок, названный, должно быть, еще предками Куланши. Видно, когда-то водились здесь куланы. На лужке бил ключ, образовывая горный ручей. У ручья стояла юрта родителей Саурана. Здесь он и сам увидел свет. Играл, валялся на зеленой лужайке. Пил медовую ключевую воду. Сердцем прирос к родному ручейку. Дня не мог без него прожить. Тосковал по нему в разлуке, ходил, как потерянный, как помешанный. Он всегда считал, что всему хорошему, доброму и достойному, что в нем есть, он обязан прежде всего незаметному ручейку, затерявшемуся меж скал и увалов. Все высокие желания — от него. Всё порывы — от него. Все мечты — от него. И теперь тот ручеек был рядом. Вот она — протяни только руку — его непроходящая, неугасимая любовь.
Хотелось припасть к этому ключу, вволю напиться его медовой водицы, погасить неуемный жар в груди.
Он сел на полке. Вспомнил бастангы. Только вчера все это было… Угощение в честь отъезда. Первые проводы…
Разве он посмеет нарушить красивый древний обычай? Разве он замутит чистый горный ручей?
Добрый обычай и красота — дети одной матери. Они живут всегда вместе, они неразлучны. Нельзя омрачать красоту пошлостью, низменным желанием.
Счастливый, просветленный, просидел Сауран всю ночь на своей полке…
Перевод Г.Бельгера