Читающим на русском языке Саттор Турсунов известен по повести "Молчание вершин", опубликованной в журнале "Памир". Кроме этой повести на родном языке у С. Турсунова вышли сборники повестей и рассказов "Горячее сердце", "Лук Рустама". Писателем переведены произведения многих зарубежных и советских мастеров слова.
С. Турсунов член СП СССР.
ОТЕЦРассказ
"Тут от стужи камни лопаются, а эта гордячка будто доказать свою самостоятельность хочет. И только себя мучает. Еще и не скажи ведь ничего… Такая нынче молодежь пошла. Грамотные, все знают, ничем их не удивишь. Где уж тут советы давать — рта не дадут раскрыть. Ты им слово, они тебе десять. Можно подумать, умнее их нет никого. А приглядеться — телята они и есть телята… Сколько уже по начальникам бегает, и все без толку: двух мешков угля да вязанку дров достать не может. Ха, заведующая называется! Кто ей только библиотеку доверил…"
Подстегивая себя ворчанием, с двумя ведрами угля в руках и с поленьями под мышками старик медленно шел по улице. Студеный ветер развевал полы поношенного ситцевого халата, трепал конец чалмы, седую бороду.
Мелкий сухой снег, почти двое суток заметавший землю, сегодня к утру вдруг перестал сыпаться, и сейчас сквозь белесые облака матовым пятном проглядывало солнце. Все вокруг — и просторная улица кишлака, и глиняные заборы, и стоявшие за ними деревья, — все отливало белым. То ли от этой белизны, то ли от чего другого глаза старика слезились, и он щурился, ниже опускал голову. Глядя со стороны на его сгорбленную спину, на нетвердую, осторожную поступь, ему можно было бы дать все восемьдесят.
На самом же деле, как сам он говорил, если учесть девять месяцев и девять дней нахождения в чреве матери, шел ему всего лишь шестьдесят второй, Ничего не поделаешь — ревматизм…
"Ну и зима нынче. Овцы дохнут… Если бы не валенки — спасибо Муроду! — не знать бы моим ногам покоя. Забота детей — отрада в старости. Что может быть отцу дороже подарка сына…"
У неказистого строения, неприметного рядом с сельмагом, старик остановился, поставил ведра. К двери он пошел только с дровами.
Слегка кашлянув, некоторое время смотрел, выжидая, — на стеллажи с книгами, на кумачовый стол с аккуратно разложенными на нем журналами и газетами, на дочь, сидевшую с книгой за низким столиком у окна.
— Что, дрожишь?..
Девушка, оторвавшись от книги, поспешно встала. В ее лице без труда угадывались отцовские черты. На вид ей было лет восемнадцать, и старик не без основания усмехался про себя, называя ее заведующей. Библиотеку она приняла прошлым летом, сразу же после окончания школы. У бывшей заведующей, пожилой, многодетной женщины, хватало своих забот, и библиотека если один день работала, то два-три других была на замке.
— Обещали завтра выписать. Может быть, привезут…
— Может быть, может быть… — пробурчал старик. Сложив дрова у печки, он отправился за углем.
— Ну, зачем вы, папа… Как-нибудь перебьюсь…
— Вот-вот, в молодости все как-нибудь, а потом каемся, да поздно.
Старик присел на корточки, из кармашка поддевки достал коробок спичек, открыл печную дверцу.
— Постойте, папа, я сама.
— Давно бы так. Могла бы и принести все сама.
Старик с трудом поднялся и, не взглянув на дочь, пошел к выходу. Девушка виновато посмотрела ему вслед. Ей представилось, как он о тяжелой ношей тащится по скользкой заснеженной дороге — и сердце ее наполнилось жалостью.
Выйдя на улицу, старик направился было домой, но, сделав с полсотни шагов, вернулся. Вспомнил: жена наказывала купить чаю.
Знай он, что ждет его в магазине, — не заходил бы, будь он неладен, этот чай!.. Собственно, ничего такого не произошло, и все равно — лучше б не заходить.
…Он поздоровался, подойдя к прилавку, и продавец, русоволосый парень, с приятным открытым лицом, вежливо поинтересовался, что ему нужно. Старик уже и расплатился, и увязал в пестрый платок тугие пачки чаю, и даже попрощался, когда парень вдруг спросил:
— Как там Мурод-ака? Жив, здоров, пишет?
Вопрос был обычным — отчего бы не справиться мимоходом об односельчанине, живущем в городе, — и все же старик испытующе посмотрел в глаза парню: нет ли здесь какого подвоха? Но тот стоял, приложив в знак уважения руку к груди, и лицо его было все таким же открытым.
— Пишет, пишет, все в порядке, — торопливо проговорил старик и тут же вышел, чтобы избежать дальнейших расспросов. Он солгал, хотя был уверен, что весь кишлак, и этот парень тоже, хорошо знает: охладел Му-род к отцу, не балует его своим вниманием.
Вот уже три года — с той поры, как окончил институт и стал работать, — не прислал ни одного письмеца. Дважды приезжал сам, но что для отца эти редкие наезды, когда он и раньше не находил себе места, если не видел сына хотя бы раз в два-три месяца.
"Напишет, — принялся утешать себя старик, шагая от магазина. — Только выкроит время и напишет. Работа у него беспокойная. Это не шутка — быть инженером на большом заводе. Под его началом, поди, человек пятьсот, а то и больше. Может, во всем нашем кишлаке столько народу не наберется. И всеми нужно руководить. Он сам говорил, что порой затылок почесать некогда. Пусть не отвлекается, не думает о постороннем. Вот как образуется у него все, как войдет в колею —.тогда и на отца время найдется. Нет, слава богу, Мурод не такой, чтобы родителей забыть. И разве не он привез валенки — спасение мне От стужи!"
Поглощенный своими думами, старик не заметил, как уже у дома его нагнал "газик". Из машины выглянул председатель колхоза — в полушубке, в каракулевой шапке с опущенными ушами…
— Как здоровье, аксакал?
— Спасибо, живу. Вас вот порой недобром поминаю.
— Чем же я провинился? — улыбнулся председатель.
— Будто не знаете? Библиотека-то наша целую зиму без огня.
— Верно, — оплошали. Сегодня же ваша дочка получит и уголь, и дрова. Я уже распорядился… На сельсовет понадеялся — а они на меня.
— Вот-вот, все по пословице… Ну, ладно. Что хорошего у вас? — уже другим топом спросил старик.
— Э-э, хвалиться нечем. Замучил нас этот снег.
— Еще и мороз. Как нынче животина? Кормить есть чем?
— На исходе. Сена еще кое-как набираем, а комбикормов — ни грамма. Уже с педелю возим жмых на трек машинах, да при наших дорогах больше двух рейсов за день не сделаешь.
— Крепитесь, раис [30],— скоро весна. На ус мотать надо, чтобы впредь заранее о кормах печься, да и о библиотеке, кстати, тоже…
— Даю слово: не забудем, — засмеялся председатель и тут же, будто случайно вспомнил, сообщил скороговоркой: — Вчера к ночи Мурод звонил. Я хотел еще утром заглянуть к вам, да закрутился.
— Мурод звонил?! — встрепенулся старик. — Как он там? Что сказал?
— Просил передать, чтобы вы как можно скорее приехали к нему.
— Уж не случилось ли что, не спросил, а?
— Слышимость была отвратительная. Только и разобрал, что ждет он вас.
— О, господи! К чему ж такая спешка… Лишь бы не несчастье…
— Да не тревожтесь вы. Сам же звонил — значит, жив, здоров. Просто, видать, соскучился.
— Нет, — не успокаивался старик. — Не стал бы он без причины звать меня в такую стужу.
— Напрасно разволновались. Ничего с ним не случилось — вот увидите.
Председатель попрощался и уехал. А старик, в тревоге и полный смутных предположений, пошел к своему дому.
О чем только ни передумал он, сидя дома на курпаче — узком стеганом одеяле. Такого еще не было, чтобы Мурод сам позвал к себе. Ни писем, ни телеграммы и вдруг — приезжай. В студенческие годы он куда чаще напоминал о себе, особенно когда оставался без денег. Но это было так давно… Может, на работе что? Пли в семье?.. Чем больше думал старик, тем тревожнее становилось у него на душе. Конечно, узнай он раньше о просьбе сы-на, — хотя бы утром, когда еще можно было поспеть на автобус, — не стал бы раздумывать. До станции на машине, а там поездом, и к полудню наверняка уже сидел бы у сына. Но сейчас… Однако не ехать нельзя… Председатель говорил, что машины за жмыхом ходят.
Старик прошел на террасу. Там жена возилась со стиркой. В свой дом он привел ее вдовую, лет двадцать назад, когда Муроду шел уже седьмой год. Своих детей у нее тогда не было, и она сумела заменить мальчику умершую мать.
— Достань, мать, мне чистую одежду. Съезжу-ка я в Душанбе.
— Что это взбрело в голову? На дворе холодина, плюнешь — слюна на лету замерзает…
— Сын звонил, просил срочно приехать.
— Никак случилось что?. — с беспокойством спросила женщина.
— Не знаю, мать… Ты поторопись, а я в кладовку схожу. Неудобно с пустыми руками ехать.
Женщина, оставив корыто, скрылась в комнате, а он, прихватив на кухне корзину, направился в сарайчик.
Там в двух ящиках из-под чая хранились в песке яблоки, а под самым потолком, на балке, висели аккуратно подвязанные гроздья винограда. Все это припасалось на всякий случай.
Устлав дно корзины сухой травой, старик снял в одном из ящиков верхний слой песка, выбрал из него два ряда крупных плодов, обтирая каждое яблоко, уложил в корзину. Потом нашел пустой ящик, перевернул его вверх дном, взобрался на него и осторожно снял несколько гроздьев винограда. Кажется, все. Пошел на кухню, взял скатерть, накрыл корзину и осторожно, чтобы не подавить ягоды, вправил края непослушной домотканной материи в корзину.
Постоял и, вспомнив что-то, вернулся в кладовку, снова взгромоздился на ящик, снял с балки дыню, перевязанную крест-накрест бечевкой, вынес к свету, и внимательно осмотрел ее. У самой плодоножки темнело пятнышко.
"Ничего, отвезу. Где сейчас, на исходе зимы, найдешь целую дыню!"
Вскоре с корзиной и дыней в своем выходном наряде он стоял за воротами, высматривая машину. Ждать пришлось долго. Потеряв было надежду, он хотел уже вернуться в дом, но как раз в это время вдали показался грузовик. Он двигался медленно, подгребая снег обвязанными цепью колесами.
"Вот все и улаживается", — воспрянув духом, подумал старик. Он поднял руку — машина остановилась. В человеке за рулем старик узнал дальнего родственника.
— Куда путь держишь, Рашид?
— В Хайрабад, за грузом. С утра ремонтировался, вот управился только.
— Возьми меня с собой, сынок. В город еду, Мурод вызывает.
— Рад бы, да я не один. Соседка вот, — Рашид мотнул головой внутрь кабины. — У нее в Хайрабаде сын женится, на свадьбу торопится.
Словно в подтверждение сказанному из-за спины шофера высунулось лицо старушки. Не хотелось верить, что рухнула последняя надежда. Старик растерялся, не зная, что делать. Затем решительно сказал:
— Поеду в кузове.
Рашид улыбнулся.
— Холодно там, замерзнете.
— Все равно надо ехать.
Видя, что старика не отговорись, Рашид взял у него дыню, сунул ее в кабину, потом полез в кузов, чтобы устроить пассажира. Развернув какой-то ящик, он достал из него брезент.
— Садитесь сюда, здесь не так дует, а будет холодно — вот прикройтесь… Хорошо, что у вас валенки.
Рашид спрыгнул на землю, влез в кабину. Машина тронулась.
На зимних дорогах не разгонишься, а когда начался подъем, на Шеронов холм, машина буквально ползла, переваливаясь на ухабах, с трудом разворачиваясь на крутых поворотах. Старик не находил опоры, и его раскачивало, трясло, подбрасывало. Рев мотора и глухие удары цепей отдавались в ушах сплошным утомительным грохотом-ревом. В глазах рябило от монотонного чередования валунов, откосов, заснеженных оврагов. Зато с высоты хорошо виден был кишлак, оставшийся у подножия холма.
Старик смотрел на беспорядочно разбросанные дворы, на причудливые очертания садов и огородов, и мысли его переплетались так же беспорядочно и причудливо. Думалось ему о дороге, которую он знал до последнего изгиба, о нелегкой шоферской доле, о том, что будет, если вдруг испортится машина. А потом, он и сам не заметил когда, всплыло из памяти лицо Мурода.
Вспомнился последили приезд сына. Было это позапрошлой осенью. Уже шли дожди, и подступали первые холода. Старика, как всегда в такую пору, донимал ревматизм. Превозмогая боль в ногах, он колол на кухне дрова. Все раздражало его в тот день, и даже неизменные мысли о сыне были желчные, горькие. Он давно убедил себя, что жилось бы ему куда легче, будь Мурод рядом. Вроде бы и умный он, а вот не думает о старых родителях. Отдаст отец богу душу — и попрощаться не сможет, не понесет на плече одну из ручек погребальных носилок. Пока узнает, пока доберется из Душанбе, люди уже засыплют тело землей… Для того ли растил он сына, чтобы выпустить его ветром в поле?! Сам он немногого добился в жизни, и теперь все свои планы связывал с Муродом. Когда тот еще учился, старик мечтал: вот встанет сын на ноги, вернется под отчий кров, и тогда можно будет хоть на старости отдохнуть, снять с плеч груз житейских забот.
Так думал он, раскалывая дрова, пока не раздался ошалелый крик дочери:
— Брат приехал, брат!
Бросив работу, старик поспешил во двор.
Сын был с невесткой, оба молодые, стройные, нарядные. Лица их светились радостью.
От волнения старик прослезился, суматошно забегал, забыв о боли в ногах, будто ее никогда и не было. И уж совсем он расчувствовался, когда сын, открыв чемодан, стал доставать гостинцы — сладости разные, съестное и эти вот валенки.
В тот вечер многие пришли навестить Мурода. Пока гости сидели за чаем, старик, отозвав в сторону соседского мальчишку, велел ему сбегать к мяснику.
— Приведи его. Скажи, что у меня сын приехал. Барана нужно зарезать.
А сам, прихватив большое алюминиевое блюдо, спустился в сад. Там нашел он прикрытую брезентом виноградную лозу, обнажил ее и тщательно обобрал сухую траву, защищавшую плоды от заморозков. Виноград этот сберегался для сына. Сорвав гроздь, притаившуюся за пожухлым бурым листом, старик попробовал одну из ягод. Она была упругой и сочной. "Не взял холод. Повезло моему Муроду".
Не без гордости положил он виноград на дастархан.
— Вы просто чародей, — с восхищением отметил старик-сосед. — Надо ж до сих пор удержать на лозе. Даже вкуса не потерял, а сочный какой!
Вскоре пришел мясник, освежевал барана. По двору поплыли запахи супа и плова. А гости все шли и шли, всех их старик встречал на ногах, как и положено гостеприимному хозяину…
Весь следующий день Мурод с женой обходили знакомых. Вернулись они под вечер, на закате солнца, и с первых же слов сын огорошил отца неожиданным решением: мол, друг из района обещал подослать машину, и, если она приедет, они сегодня же отбудут.
Старик изменился в лице.
— Ты, сынок, словно к соседу за спилками забежал. Не обижай отца…
— Не могу, извините. Путевка у меня на курорт, и билет уже заказан — завтра надо лететь.
— Вот, значит, как, — сказал старик упавшим голосом. — А я поговорить с тобой собирался.
— Можно прямо сейчас. У нас еще есть время.
Старик раздумывал — начинать или не стоит, но потом, решившись, тяжело вздохнул.
— Сынок, — начал он, — вот уже почти восемь лет, как ты оставил дом. Пять из них ты учился, и я, как мог, худо ли бедно, помогал тебе. Потом ты еще на три года задержался в городе. Поработал, а теперь, может, хватит?
— Что вы хотите сказать, отец?
— А то, что пора бы и возвратиться. Я уже стар, здоровьем, сам знаешь, не могу похвалиться. Ни сил в руках, ни зренья в глазах…
— Нам трудно понять друг друга, отец. В городе у меня хорошая работа, квартира. Люди годами добиваются того, что у меня есть. Да и что я здесь буду делать?
— В колхозе работы хоть отбавляй. А не хочешь — в районе найдешь занятие. Работа, я так думаю, не бывает хорошая или плохая, она везде работа. Если же заботит крыша над головой, то в нашем доме места хватит.
— Нет, отец, пустой у нас разговор. Здесь же дыра. Как я могу плюнуть на все и переехать. И. во имя чего?
Старик насупился, закусил концы усов. Он и сам теперь видел, что разговор у них пустой.
— Не обижайтесь! — Мурод попытался сгладить свой резкость. — По возможности буду помогать, я уже подумывал об этом. Для начала возьмите вот, — он полез в карман и достал две десятирублевки.
— Что ты!.. — запротестовал старик. — Мы, слава богу, не голодаем, а тебе на курорт ехать. Спасибо, что навестыл — ничего мне больше и не нужно.
И тут жена старика, молча стоявшая до сих пор в дверях, кинулась к сундуку, достала шелковый халат.
— Для тебя шила, — она накинула халат на плечи Мурода. — Пусть с ним для тебя все дни будут добрыми.
Потом невестке, которая беспокойно слушала весь разговор отца с сыном, она поднесла отрез атласа. Все задвигались, заулыбались и были рады, что хоть как-то избавились от нервного напряжения. А тут подошла машина, и Мурод с женой, распрощавшись, уехали.
…Холм Шерона и кишлак под ним остались позади. В ущелье машина пошла быстрее. Учащенно защелкали цепи на колесах, замелькали серые скалы за бортом, но дороге побежали струи снежной пыли.
Старик замерз. Он с тревогой прислушивался, как в пояснице, в суставах оживали невидимые иглы.
"Чем ближе к старости, — думал он, — тем неуютней мир. Надо ж, такие боли, и от чего — от холода! Видать, и вправду, старость не радость. Ждать мне теперь от жизни многого не следует. Да и грех жаловаться, я свое пожил — пора и честь знать. Самому умереть не страшно, страшнее оплакивать своих детей. Не обидно, когда первым уходит тот, кто пришел раньше. Но нет чернее дня, когда траур по сыну надевает дряхлый старик. Верно говорят: смерть родителей — наследство, смерть детей — нож в сердце.
Старик размотал чалму и, опустив ткань на уши, завязал вновь. Дыханьем он пытался согреть застывшие пальцы, растирал их, но это не помогало. Только в йогах еще как-то хранилось тепло.
"Если бы не валенки, было бы совсем худо".
На Мурода он не таил обиды. В глубине души даже гордился, что у него такой деловой, рассудительный и в общем-то заботливый сын. Иное дело — невестка… Черства, скупа, а уж лицемерна — другой такой не сыщешь. Для нее каждый приезд старика — что наказанье: хлопотать надо, готовить, к тому же расходы. Но ведь вида не подаст, все с улыбкой, с улыбкой… Где только Мурод подцепил ее?! Прости господи, разве человека узнаешь сразу. До прошлого года он думал, правда, что счастье улыбнулось сыну, женился на умной, домовитой женщине, но потом понял, что ошибся…
Миновав очередной поворот, машині остановилась вод нависшими скалами. Рашид выпрыгнул из кабины, полез в мотор. Видимо, что-то у него там случилось, а может, просто решил проверить. Повозившись немного, он захлопнул капот и обошел машину, постукивая носком сапога по колесам. Потом заглянул в кузов.
— Замерзли?
— Совсем замучился.
— Я старался ехать потише, чтоб не так продувало. Потерпите, через часок доберемся. Впрочем… — Рашид снял с себя полушубок. — Надевайте.
— Как же ты?
— В кабине тепло… Раньше нужно было б, — не догадался.
Старик, набросив на себя полушубок, уселся поудобнее. Машина тронулась, и он вернулся к своим мыслям. В прошлом году, изрядно соскучившись, он поехал к сыну. Взял с собой раннего винограда, четыре дыни.
Гостил уже два дня, обошел магазины и рынки и был всем доволен — и городом, и собой, и сыном, и невесткой, которая, надо сказать, была само внимание: не знала, куда его, свекра, посадить и чем угостить. Старик прямо таял от удовольствия. Каково же было его потрясение, когда он вдруг узнал, что все это — не больше чем маскарад.
Утром третьего дня, одевшись, он стоял в прихожей в ожидании сына с невесткой, которые задержались в дальней комнате. Тут он вспомнил, что забыл на подоконнике в гостиной ножичек, с которым не расставался. Он вернулся, взял ножичек и хотел было уже уходить, как услышал голос невестки. Его поразил раздраженный тон.
— Да, да! — срываясь с шепота, выговаривала она Муроду. — Когда он здесь, я не выхожу из кухни. Язык уже не поворачивается повторять: ешьте, пейте…
— Не забывай, что он мой отец и приехал не к кому-нибудь, а к сыну. А сейча с дай денег и не морочь мне голову, он ждет.
— Вот, вот, опять деньги… Мой бедный отец бегает, хлопочет, договаривается, чтобы на базе еще попридержали гарнитур, потому что ты уже месяц не можешь привезти его. Откуда у нас столько денег, чтобы швырять их на каждом шагу.
— Ты мне плешь проела своим гарнитуром. Все тебе мало, когда ты только насытишься…
О чем еще они говорили, старик уже не слышал. Ошеломленный, он вышел во двор и стоял, покусывая кончик уса.
Когда показались молодые, ничто не напоминало о недавней перебранке. Мурод, правда, казался рассеянным, но на лице невестки играла улыбка.
Потом, спустя много времени, боль старика улеглась, и он даже пытался оправдать невестку. Конечно, она еще молода, у нее свои заботы, и откуда ей знать, что ему, старику, не нужны ни их деньги, ни их угощенья, — были бы сами здоровы и счастливы.
И все же жалко было Мурода…
Машина, вырвавшись из ущелья, пошла на спуск и вскоре выкатилась на равнину. Приподнявшись в кузове, старик увидел впереди первые строения Хайрабада. Издали полустанок напоминал одинокого путника, затерявшегося в безбрежной степи. Ветер мешал смотреть, застилал слезами глаза. Старик, плотнее завернувшись в полушубок, снова приткнулся к ящику. Впервые он почувствовал боль в висках. Голова слегка кружилась.
…Город уже отходил ко сну, когда, наконец, старик со вздохом облегчения остановился у многоквартирного дома. Еще на подходе он высмотрел на втором этаже знакомые окна и удивился: в них не было света.
"Неужто никого нет дома?"
Утихшая было тревога вспыхнула с новой силой. Не дав себе передохнуть, он вошел в подъезд и, задыхаясь, с трудом переставляя бессильные ноги, стал подниматься по лестнице.
У обитой кожей двери старик поставил корзину, рядом положил дыню и осторожно нажал на перламутровую кнопку звонка. Из глубины квартиры отозвался мелодичный бой колокольчика. Выждав немного, старик снова позвонил, потом еще раз и еще.
"Чудно. Не могли же они в самом деле уйти. Вызвать отца из такой дали, и вот на тебе… Может, соседи что знают".
Он подошел к двери напротив, поднес было палец к кнопке, но передумал.
"Вдруг спят. Неудобно тревожить".
Потом достал из кармана поддевки часы, которые верно служили ему со времен войны. Было около одиннадцати.
"Эх, дети, дети! Дай бог, чтобы все было в порядке".
Он решил спуститься вниз и уже сделал шаг по лестнице, как от соседей донесся женский голос. "Не спят", — обрадовался старик и решительно позвонил. Почти тотчас же резко распахнулась дверь. Вышла рыжеволосая женщина средних лет, с узким нервным лицом. На ней было короткое платье с глубоким вырезом на груди. Маленькими подведенными глазами она бесцеремонно и неприязненно осмотрела старика.
— Что вам нужно?
— Доченька, я отец Мурода…
— Какого Мурода?
— Соседа вашего, — старик показал рукой на противоположную дверь. — Я приехал из района, а дома никого нет. Не скажешь, где они?
— Странный вы человек. — Лицо женщины дернулось, видимо, она. усмехнулась. — Мне они мне докладывают, когда уходят.
— Доченька, а может…
— Да поймите же, я ничего не знаю и ничем не могу помочь.
Дверь захлопнулась, прежде чем старик успел что-либо спросить. Словно ища опору, он ухватился руками за поясной платок и, тихо бормоча "прости, господи, прости, господи", спустился о лестнице. Недалеко от подъезда нашел низенькую лавочку и, смахнув рукавом снег, сел, поглубже втянул голову в ворот чапана.
Улица еще жила редкими прохожими и машинами. У перекрестка на фасадах домов горели светящиеся буквы. "Мясо-молоко, — шевеля губами, читал старик. — Детская шалость с огнем приводит к пожару. Промышленные то — ры". Ему стоило большого труда угадать, что — такое "то — ры" и, когда, наконец, повял, то потерял к этим надписям всякий интерес. Он забылся, ушел опять в свои мысли, и даже не обратил внимания на такси, остановившееся почти у самого дома. Лишь когда из машины вышли мужчина и женщина и, смеясь чему-то, приблизились к подъезду, старик поднялся навстречу. Увидев его, они приостановились, удивленно переглянулись.
— Мы уже и не ждали вас, — после слов приветствия стал оправдываться Мурод. — Решили, что не приедете, и отправились в гости. Когда же вы приехали?
— Как узнал, что звонил, сразу же и собрался, сынок.
— Да что мы стоим, пойдемте домой. Вы же совсем замерзли.
Но старик не тронулся с места. Он испытующе смотрел на сына.
— Скажи, что случилось. Почему ты так поспешно вызвал меня?
— Ничего не случилось. — От Мурода пахпуло водкой и табаком. — Просто соскучился…
— Он в Москву едет, на три месяца. От завода направляют учиться. Вот и хочет перед отъездом повидаться, — пояснила невестка. Она быстрее мужа уловила необычное состояние старика, но поняла его по-своему и накинулась на Мурода: — Говорила же, незачем беспокоить отца в такую погоду…
— Едешь, значит, учиться… Слава богу, — сказал старик. — А я, грешным делом, о чем только не передумал.
— Ну, идемте же, — взяв отца за локоть, Мурод увлек его в подъезд.
Поднимаясь вторично по лестнице, старик всем своим немощным телом чувствовал, как устал. Невзгоды долгого дня отозвались в нем сплошной болью. Колоколом гудело в голове, разламывалась поясница. На какое-то мгновение у него появилось желание остановить сына и сказать ему: "Ты, сынок, не ведаешь, что делаешь. Если тебе действительно захотелось повидаться со мной, мог бы выкроить денек и приехать. Этим ты не уронил бы своего достоинства, а для меня встреча была бы праздником, я не устал бы молиться за тебя. Теперь же мне ничто не в радость. Как мог ты забыть, что я стар, немощен и что зимний путь не для моих костей. Как мог забыть ты… Ведь я отец твой…"
Но ничего этого не сказал старик. Он не мог, не хотел признаться себе, что очаг, согревавший его годы, давно уже холоден.
Авторизованный перевод Б.Пшеничного