Участник VI Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве, лауреат премии Союза журналистов Таджикистана Маруф Бободжанов издал несколько книг рассказов и повестей. Он известен одновременно и как переводчик.
Член Союза писателей СССР.
ПОЛУШАЛОК ДЛЯ МАТЕРИРассказ
Все было в порядке. "Хок-кей!" — как сказали бы ребята из гаража. И дорога в порядке, и машина — хоккей! Кудрат слышал, как послушно ревет мотор. Аппетит в 150 лошадиных сил — что надо, умница — железка, бензин жрет с удовольствием.
И весна — уже весна, а он любил, когда весна. Кажется — устоялась. А то ведь ждешь ее целую зиму, а она, черт возьми, заявится на денек, и опять, но-новой, глядишь — холод, но-новой — снег, дождь, грязь… Шоколад… Наешься!..
Облака — как из стиральной машины, отбеленные порошком с мылом. Небо голубое-голубое. И вон, но обочинам. ивы и травы — блестят даже, такие новые. И миндаль ла холмах цветет. Листьев еще нет, а миндаль цветет, так ему не терпится. И прохладно, — ветер сдается, снежком пахнет. Утром Кудрат не сразу завел машину, до того мотор промерз за ночь. По ущельям кое-где снег. Но это уже. не страшно, нет. Вон солнце как поддает!
Обо всем этом Кудрат думал с некоторым усилием, с иголкой в сердце, которую — он понимал это — уже не вытянуть. Она вонзалась всякий раз, как только Кудрат вспоминал мать. То есть, о матери Кудрат помнил постоянно (это обо всем остальном он заставлял себя думать), это, и даже когда удавалось отвлечься, ощущение тупой иглы в сердце не проходило.
Вчера мать почувствовала себя плохо. "Пустяки! Простыла. Цветет миндаль — простудиться нетрудно". Если бы только простыла, — о своих болезнях мать не очень распространяется! Если даже простыла — в ее годы это уже не шутка! Надо ей полежать, полечиться. Хотя бы день, два. Тетушка Бахри обещала присмотреть за ней на ферме. Да разве мать уговоришь! Одно в ответ: "Твоя забота, сынок, лучшее для меня лекарство… За работой хворь скорее пройдет…"
И вот теперь Кудрат костерил себя: не сумел настоять на своем, внимания к матери не хватает, и вообще не хватает характера.
Сзади, из-за поворота, прозвучала, точно ударила, неожиданная сирена. Кудрат прижался к обочине. Промчалась, не переставая тревожно сигналить, "Скорая помощь".
"Вернусь из поездки — и отвезу мать в поликлинику, — решил Кудрат. — В ее годы со здоровьем, в самом деле, не шутят".
Кудрату стало легче, веселее. Дорога бросала с холма на холм — иной раз все внутри обрывалось, как на качелях. Кудрат снова принялся думать о дороге, о горах, о миндале. Горы здесь еще не памирские, но вот так, с налета, не каждую перескочишь. Вон перевал впереди — 1245 метров над уровнем моря! Накрутит тебя баранка, все плечи на серпантинах вывернешь.
В кишлаке возле перевала Кудрата остановила старушка… Потертое плюшевое пальто, белый платок с кистями, лицо коричневое, в морщинах… У Кудрата заныло сердце.
— Здравствуйте, бабушка! — Кудрат открыл дверцу кабины.
— Сто лет тебе жизни, сыпок! — ответила старушка и этим традиционным приветствием еще больше напомнила Кудрату мать. — Не в Гулистан едешь?
Кудрат вышел из кабины, помог старушке поднять тяжелую сумку. "Да стану я за тебя жертвой, сынок!" — снова общепринято поблагодарила старушка. Кудрат запахнул пиджак, — ветер, точно — снежком пахнет. Он не спеша обошел свою "Техпомощь", постучал привычно сапогом по баллонам. Гудят глухо, будто рычат лениво, недовольные, потревоженные. Тоже умницы, напитались, есть не скоро запросят.
Из кишлака к машине бежали, размахивая руками и крича что-то, парни и девчата. Были они в одинаковых оранжевых куртках, в сапогах, куртки горели на фоне зелени придорожья. "Восемь человек, — насчитал Кудрат. — Студенты-практиканты из Гулистана, не иначе".
Ребята, и правда, ехали в Гулистан. Отсюда до Гулистана шофера брали за проезд по три рубля с брата.
"Трижды восемь — двадцать четыре!" — весело подсчитал Кудрат, а вслух сказал:
— Хок-кей!
— Что вы сказали? — не поняли ребята.
— Я сказал: деньги на бочку — и полезайте в будку!
Теперь Кудрат вел машину осторожнее. Слева — скала, справа — почти под колесами, — пропасть. Дорога, конечно, знакомая. Вполне приличная дорога: в последние годы ее расширили — шоссе да и только, хоть по нему гонки устраивай. И все же на поворотах уши держи топориком — глазомер, расчет нужен, не то улетишь в пропасть, запросто!
И на перевале — весна. Снега на перевале больше, но рядом с ним — желто от подснежников. Солнце яркое, словно приблизилось. Снег ноздреватый, льдистый, но долго на него не посмотришь — блестит, слепит.
Кудрат вспомнил, как в детстве выносил с мальчиками к дороге букеты подснежников. Время тогда было еще нелегкое, недавно война кончилась, да и машин — раз, два и обчелся. Но цветы покупали. На конфеты перепадало.
"Куплю матери полушалок", — подумал Кудрат. Он давно присмотрел в Гулистане полушалок для матери — не дорогой, но теплый. Да все покупка не получалась: то денег нет, то, глядишь, растранжиришь деньги с дружками-приятелями, а то просто некогда забежать в магазин. Только один-единственный раз и порадовал Кудрат мать подарком: с первой получки. Сколько живой шоферской копейки с тех пор утекло, сквозь пальцы! Иногда Кудрату казалось, что он никогда уже так и не потешит мать. Внимательный сын называется, заботливый. "Двадцать четыре плюс три рубля старушки, — прикинул Кудрат. — Плюс мелочишка, припасенная на обед и на прочие непредвиденные расходы…"
У Кудрата поднялось настроение. Даже тоска, казалось, прошла. Серые жаворонки, еще не улетевшие на север, срывались с пригретого асфальта, возбужденно и коротко вскрикивали. В будке смеялись, пели студенты, били ладонями по деревянной скамейке, как в бубен. Старушка, сидевшая в кабине, молчала, смотрела в стекло перед собою, лицо ее было печально, даже скорбно. Иногда, на крутых поворотах Кудрат невольно придвигался к ней, клонился, и пытался тогда посмотреть в стекло как бы ее глазами, но видел все то же: снег, подснежники…
— В гости, бабушка, едете? — не выдержав наконец, спросил Кудрат.
— Сына проведать, — медленно обернулась старушка.
— Хо-рошее дело! — У Кудрата чуть не вырвалось привычное "хок-кей", но он вовремя сдержался.
— Мой сын в Гулистане в тюрьме сидит.
Заскрежетало сцепление. Это, снимая перед встречной машиной скорость, Кудрат не выжал педаль. "Трепач!" — Кудрат суетливо дергал рычаг скоростей, выжимая педаль.
— Уже полгода сидит, — вздохнула старушка. — Три года моему Мухамеджану дали.
— Провинился парень, — невнятно пробормотал Кудрат. — За здорово живешь не посадят.
— Он не виноват, — покачала головой старушка. — Мой сын тоже шофером работал, — добавила она, надеясь, что это все объяснит Кудрату. — Выпили с товарищами в дороге, поссорились, товарищи на Мухамеджана с кулаками набросились. У Мухамеджана под рукой пож оказался. Он только постращать хотел.
— Значит, все-таки провинился. — Кудрат по-прежнему чувствовал себя неловко.
— Он не виноват, — упрямо повторила старушка. — Мухамеджан добрый, только вспыльчивый, горячий. А виной всему — водка.
— Раньше ваш сын судился?
— Условно. Все из-за водки.
"А я матери полушалок никак не куплю", — вдруг подумал Кудрат.
Они уже спускались с перевала, снега становилось меньше, но Кудрату казалось, что в кабине все еще прохладно, он даже поднял боковое стекло. Опять пошли ивы, миндаль. Вдали меж холмов ползали трактора — выравнивали землю под хлопок. Земля уже подсыхать начала: вон пыль за тракторами.
А старушка рассказывала о Мухамеджане. Ей, видно, горько было, что Кудрат может подумать о нем плохо. Мухамеджан был у нее последним, шестым ребенком. Все дети у нее прежде почему-то умирали. Мухамеджан родился за три месяца до начала войны. Отец ушел на фронт и не вернулся.
"И меня с сестрой мать одна воспитывала", — подумал Кудрат. Правда, родился после войны. Его отец с фронта вернулся: грудь в орденах, а здоровья — никакого. Отца Кудрат почти не помнил — он вскоре умер.
— Когда дети растут, тяжело рукам, а вырастут — тяжело сердцу, — говорила старушка. — Окончил Мухамеджан школу, дальше учиться не захотел, и работать не пошел. "Пусть, думаю, отдохнет. Его век большой — работы хватит". Недолго. Мухамеджан без дела слонялся. Потом поступил в мелькомбинат. Но работа ему не понравилась, устроился на другую, и та не по душе пришлась. Так и гулял, пока на шофера не выучился. А тут женился. Ну, думаю, теперь внучат понянчу. Трое их сейчас у меня, внучат, четвертый вот-вот должен родиться, сноха в школе работает. Три года, — легко сказать!
Тюрьма в Гулистане — при въезде. Приземистые ностройки едва видны из-за кирпичного забора с колючей проволокой поверху. Железные ворота выкрашены в ярко-зеленый весенний цвет.
У ворот тюрьмы Кудрат остановился. Старушка достала из сумки четыре вареных яйца, гранат, два пирожка, — протянула Кудрату:
— Проголодался, наверное. Пирожки сама пекла. Вкусные, с тыквой.
Кудрат отказался:
— Такие пирожки ваш сын ни за какие деньги не купит.
Старушка поняла это по-своему. Торопливо вынула из кармана носовой платок, завязанный узелком. В узелке несколько рублевых бумажек.
— На обратную дорогу хватит. И на подарки внукам останется. Скажу: отец прислал.
Кудрат взял деньги, помог старушке донести до ворот тяжелую сумку, по дороге незаметно для старушки сунул в сумку все деньги, которые у него скопились.
"Плакал полушалок для матери", — возвращаясь к машине, с тоской подумал Кудрат.
Студенты тоже вышли. Их Кудрат увидел уже за перекрестком. На него они не обратили внимания.
А весна в городе была еще заметнее. Листья уже блестели — набрались зелени. Тепло. Скверы расцвели яркими, шумными клумбами нарядно одетых ребятишек.
"Может быть, мама без полушалка пока обойдется? — старался ободрить себя Кудрат. — Теперь тепло. Весна. Вон солнце как поддает… Хок-кей!"
Перевод Г.Бободжановой
КТО-ТО ЗВОНИТРассказ
Дочка угомонилась, сладко засопела, оттопырив пухлые губки. Саври подоткнула одеяльце и вышла в гостиную, где стоял телевизор, приглушенно светил торшер и мерцало лакированное дерево.
— Включить? — спросила она мужа.
— Включи, — сказал Хабибулло. Он лежал на диване и шелестел газетой. — Вовремя, — добавил он. — Как раз ансамбль "Гульшан" выступает.
Она сидела на диване, ощущая спиной уютное тепло мужнина тела. С удовольствием смотрели они, как танцует Длинноносая красавица.
Зазвонил телефон. Саври пошла в коридор. Тут же вернулась и тихо прикрыла за собой дверь. На вопросительный взгляд мужа сказала:
— Молчат. Наверное, мой голос не поправился.
— Не огорчайся, он нравится мне.
Муж ласково погладил ее мягкое плечо. Тут снова раздался звонок.
— Сиди, — сказал Хабибулло.
Он резко поднялся, при этом у него булькнуло в животе. Нащупал ногами шлепанцы и неспеша вышел в коридор. Через минуту вернулся, хмыкнул:
— И я не понравился, — и повалился на диван.
Саври засмеялась.
— Не расстраивайся, ты ведь мне…
Она не успела договорить, в коридоре зазвонило.
— Что за черт, — заворчал муж, шлепая к дверям. — Слушаю…
Молчание.
— Послушайте, перестаньте баловаться! Вам что, делать нечего?
Брякнул трубкой. Вернулся, заскрипел диваном.
— Что за шутки?
— Не понимаю, — сказала Саври.
Она по-прежнему следила за происходящим на экране, но взгляд ее стал несколько рассеянным. Хабибулло удобно лежал на спине, глядел в потолок и размышлял… Кому понадобилось так вот издеваться? Он как будто никого не обижал, да и его тоже. Он — обыкновенный человек. Учился, как все, теперь вкалывает, как все. На обыкно-венной шелкоткацкой фабрике. Только вот родители не давали покоя насчет женитьбы. Непременно хотелось ни видеть сына остепенившимся. И невесту подыскали — племянницу дядиной жены. Познакомили Хабибулло с Саври, а тетка каждый раз нахваливала племянницу. Да, симпатичная девушка, — он согласен. Как только Саври сдала последний в институте госэкзамен, сыграли свадьбу. Потом дочка родилась. Ну, еще что? Квартиру дали от комбината, обыкновенную. Говорил вчера с Ниной. Проходил по цеху, подошел и спросил: "Как дела?" — "Хорошо, спасибо. Дочка, говорят, у вас родилась. Поздравляю". — "Спасибо". — "А еще слышала — квартиру получили? С новосельем!" — "Сколько комнат?" — "Две". — "И телефон будто есть?" — "Есть". — "Хорошо". И отошла к станку. Может, это ее штучки? А ведь наверняка ее. Злится. Ну, а он причем? Сердцу не прикажешь.
Смешно познакомились они. В первый свой рабочий день он в самую рань отправился на комбинат. Автобус был переполнен, еле втиснулся. Ехать пришлось долго. Машина подпрыгивала на неровной дороге, а вместе с нею колыхались пассажиры, как студень.
— Вы не можете немного продвинуться? — послышался позади девичий голос.
— Куда двигаться — стой, где стоишь, — огрызнулся взмокший Хабибулло.
— Ну, тогда я сама.
И, сильно потеснив его упругим бедром, девушка стала продвигаться вперед. Он увидел золотистые кудри и вздернутый нос. И взвыл от боли.
— Ох, чтоб этот каблук сегодня же отвалился!
— Извините, пожалуйста!
— Не поможет, все равно отвалится.
Она улыбнулась ему ясными, чистыми глазами и двинулась к выходу под душераздирающий скрип тормозов.
Директор шелкоткацкой фабрики перед началом смены представил ткачихам нового поммастера, и через минуту цех наполнился обычным рабочим гулом. Мастер Иван Иванович повел Хабибулло по рядам. Возле одного станка прилежно трудилась златоволосая девушка. Знакомый носик. Хабибулло подошел и сказал: "Привет!" Она не расслышала, но поняла, удивилась и вдруг узнала его. Заулыбалась, потом с озабоченным выражением что-то сказала, указывая на его ногу. В грохоте он тоже не расслышал и, засмеявшись, отрицательно покачал головой. Так они познакомились.
…Взгляд Саври устремлен на экран, но она ничего не видит. Кто балуется телефоном? Может, знакомые? Ну, один, два раза пошутили и довольно. А вдруг кто-нибудь из шестиклассников? Адаш такой озорник. Сегодня отругала его — не приготовил уроки. Хотя вряд ли. — вечером мальчишке не позволят этого, все дома. Так кто же? Взрослые? Неужели Ибрагим?
Вчера после школы она шла к троллейбусной остановке и, о господи, повстречала Ибрагима. Он поздоровался. Она кивнула в ответ, но не остановилась. Он пошел следом.
— Как дела, Саврихон?
— Спасибо, неплохо.
— Как семейная жизнь?
— Хорошо.
— Ты счастлива?
— Очень.
— Что такое "очень"?
Саври приостановилась.
— Тебе нужны подробности?
— Да нет, зачем же.
— Если человек здоров и у него спокойно на душе — он счастлив, Ибрагим.
— Для полноты счастья…
— Спокойно на душе — это когда получаешь удовлетворение от работы, от самой жизни.
— Я понимаю: ты любишь мужа. А он?
— Ты говоришь глупости. Если бы не любил, то не женился бы. И вообще, разве у нас было бы все хорошо, если б мы не любили друг друга?
— Да, пожалуй.
Помолчали.
— Ну, а ты как живешь?
— Я?.. Как-то мне все не верилось, что ты замужем. На что-то надеялся… Два месяца назад покорился родителям — женился. Она меня любит, я вижу. Она хорошая хозяйка, я уважаю ее, но поверь…
— Не надо, Ибрагим. Не всегда детская дружба переходит во что-то большее. Ты ведь давно вырос, должен понять.
— Я понимаю, но сердцу не прикажешь.
— Глупости, — замотала головой Саври. — Человек владеет своим сердцем. На то он и человек.
Они подошли к остановке.
— Прости, — сказал Ибрагим, — но любить — не позор.
— Выбрось из головы, — сказала Саври и направилась к подъезжающему троллейбусу. — У тебя жена, люби ее, дай ей счастье…
Опять звонок! Саври порывисто встает и идет к трубке. Молчание. Но слышно: кто-то дышит. Ей хочется обругать, сказать что-нибудь обидное этому человеку, но она осторожно опускает трубку — на рычаг. На вопросительный и раздраженный взгляд мужа пожимает плечами.
Концерт продолжается. Молодой певец исполнял старинную песню на стихи Хафиза.
— Нравится? — спросила Саври.
— Да, неплохой голос, — ответил Хабибулло, мельком взглянув на экран. "А может, Малика?" — подумал он, переводя взгляд на потолок. И мучительно сморщился.
…Дружба с Ниной постепенно угасала. Воскресенье, Хабибулло собрался на футбол. Времени еще много, и он решил прогуляться. Дошел до студенческого общежития. На балконе второго этажа увидел девушку в атласном платье. Облокотившись на перила, она бездумно наблюдала за прохожими. Возле нее в стеклянной банке стояла красная роза. Хабибулло с привычной наглостью холостого парня, знающего себе цену, некоторое время откровенно разглядывал девушку, и только шагнул дальше, с балкона полетела выплеснутая вода. Он успел отскочить. На тротуар грохнулась банка и разлетелась на мелкие осколки. Подобрав цветок, он нежно расправил его и вопросительно поглядел на балкон. Девушка, бледная, залепетала:
— Ой, извините, я нечаянно…
— Ничего, ничего, — помахал ей розой. — Как вам передать это?
— Направо дверь. Я сейчас…
Хабибулло отпихнул ногой стекло в сторону и направился к дверям общежития. Перешагнув порог, увидел взволнованную девушку.
— Еще раз прошу извинения. Я так перепугалась.
— Ничего страшного не произошло.
Ее звали Малика. В тот вечер, позабыв о футболе, ок отправился с ней в кино. И будто стена отделила его от Нины.
Малика была красивая, большеглазая, тоненькая. Ах, Малика!
…Зазвонил телефон, и Хабибулло даже застонал. Рука, его соскользнула с плеча вскочившей жены и ударилась о диван.
"Ах, Малика!.." Ему нравилось встречать ее, правилось ждать. Он был рад видеть ее. Пролетела беспечная весна.
Как-то в выходной день, выбритый и нарядный, Хабибулло, купив на улице букет цветов, направился к Малике. Он решил сказать ей, что любит ее… что… ну и так далее. Поднялся на второй этаж, прошел по длинному коридору. Чем ближе знакомая дверь, тем сильнее билось сердце. Постоял у двери, передохнул, вытер пот со лба и тихонько постучал. Никакого ответа. Дверь внезапно открылась, и выглянула незнакомая девушка, низенькая, коротко стриженная. Поздоровались.
— Вы к Малике? А я вас знаю, я учусь с ней. В полдень за ней зашел какой-то парень в военной форме, солдат, и они ушли. Я видела их в саду за общежитием.
Хабибулло похолодел. Он что-то сказал стриженной, она ответила. "Какой еще солдат, откуда солдат?" — звенело в сразу ставшей пустой голове. Облизнув пересохшие губы, с трудом проговорил:
— Передайте, пожалуйста, ей цветы, когда вернется. До свидания.
— До свидания, — сказала коротышка, и проводила его ревнивым взглядом.
Спускаясь по лестнице, он боялся поднять голову. Ему чудилось, что снующие по коридору студенты понимающе подмигивают друг другу, насмехаются над ним. Он доплелся до остановки, и тут в нем заговорила гордость. Он повернул в сад. Стриженная сказала правду. Там на скамейке, оживленно разговаривая, сидели рядышком Малика и солдат. Тут гордость перешла в ревность, и Хабибулло, притаившись за кустами, почти целый час наблюдал за парочкой. Наконец они встали и направились в столовую в глубине сада. Тогда ушел и Хабибулло.
На следующий день он бесцельно и долго бродил по городу. Малику и солдата он повстречал у универмага. Подойти не решился. Так все и кончилось.
Как это было давно, словно тысячу лет назад. Но на прошлой неделе он был в "Детском мире". Накупив игрушек для дочери, уже выходил из магазина и вдруг столкнулся с ней. Впервые с тех пор. Он подошел. Малика, бледная, как тогда на балконе, тысячу лет назад, смотрела на него с жалкой улыбкой и не отвечала на приветствие. Опустила глаза и увидела в авоське куклу, погремушки, еще что-то яркое, чудесное. И сказала негромко, глуховато, самой себе:
— О, кому-то подарки…
— Да. Дочке.
— У тебя уже дочь? — невнятно произнесла она. — Сколько ей?
Она справилась с лицом, но не могла оторвать глаз от игрушек.
— Три месяца и четыре дня.
— Как много… Как же вы ее назвали?
— Маликой… Ее зовут Малика.
Она быстро взглянула на него, повернулась и пошла прочь. Он остолбенел. Наконец, гремя погремушками, бросился за ней. Несколько минут шли молча. Затем сказал первое, что пришло на ум:
— Ты ужо закончила?
— Да. Оставили на кафедре химии.
— Хорошо, поздравляю.
— Спасибо.
— А… где теперь живешь?
— Там же, в общежитии.
Перед входом в здание, в тени деревьев, они остановились. Наконец он решился:
— Тот парень… он отслужил? Вы поженились?
— О чем ты? — нахмурилась она.
— Зачем притворяться?
— Ничего не понимаю.
— Сейчас объясню, — сказал Хабибулло и тряхнул своими погремушками. — Ты помнишь, когда я в последний раз был здесь?
— Да, помню. Мы смотрели фильм "Мужчина и женщина".
— А теперь дальше. В воскресенье я принес тебе цветы, помнишь?
— Погоди, погоди… Так это ты приносил?
— А разве стриженая не сказала тебе?
— Боже мой!.. Когда я вернулась, Ниссо сказала, что какой-то парень принес цветы. В то время со мной все заговаривал один дурак, вон из того магазина. А по воскресеньям приносил цветы.
Я их отдавала вахтерше, тете Марусе. Я подумала, что этот букет тоже… ты ведь никогда не дарил мне цветы.
— А все же, с кем ты была в тот вечер в саду?
— Солдат, что ли? Да это же мой брат Махмуд, он приезжал в отпуск.
— Как твой брат?!
— Боже мой, конечно же, брат.
Она закрыла лицо руками и уткнулась в пыльную степу.
Ее худенькое тело вздрагивало в беззвучном плаче. А он переминался с ноги на ногу и гремел погремушками. Она бросилась к дверям и исчезла. Он постоял еще немного и пошел, изредка встряхивая свою гремящую авоську.
…Экран уже давно беззвучно и слепо мерцал. Из коридора донесся короткий звонок. Оба разом поднялись и напряженно замерли. Тишина. И тут родился новый звук — слабый, беспомощный и родной плач из другой комнаты.
Перевод Г.Бободжановой