Бахром Фируз (Бабаев) стал печататься в периодических изданиях с 1960 года. Первый поэтический сборник "Тайны лунных ночей" вышел в 1967 году. В последнее время активно работает как прозаик. Лучшие его рассказы вошли в книгу "Следы от звезд" (1975 г.). Его стихи переведены на многие языки пародов СССР. Сам он тоже часто выступает как переводчик.
Член СП СССР.
ПО ДОРОГЕ В КИШЛАКРассказ
Мы с дедушкой едем на ослах в кишлак.
С тех пор, как отец перевез нас в город и ушел на фронт, не было, кажется, дня, чтобы я не вспоминал наше селение. Там осталось много такого, чего не могла заменить жизнь в городе. Я скучал и потому, наверное, сильно привирал, рассказывая мальчишкам, как здорово у нас в кишлаке. Все представлялось в моих рассказах необыкновенным — и родник, и речка, и островерхие тополя, и цветы на горных склонах. Даже надоевшие отары бестолковых овец казались теперь чем-то необыкновенным. Люди в селе для меня тоже были другие — приветливые, добрые, не как в городе. Меня тянуло к ним… Мама говорила: вот вернется папа, и мы снова переберемся в кишлак. Отец писал о том же. Ему приснились на фронте наше селение, родник. "Если останусь в живых, — читала мама, — первым делом заеду в кишлак, зачерпну ладонями воды из родника".
И все же мама удивилась, почему он, вернувшись, не приехал за нами сам, а прислал в город деда.
— К некоторым здешним друзьям охладел, — пояснил дед. Потом он стал извиняться, что третьего осла не нашлось, поэтому прийдется пока поехать кому-нибудь одному. Мама сразу сказала, что лучше поехать мне, а она тут соберет пожитки к переезду.
Плоская, голая степь, с её унылым однообразием, осталась позади. Миновав предгорье, неожиданно очутились в узком ущелье. Громче заговорила речка, отпрянуло высоко вверх небо. Со всех сторон подступали страшные глыбы. В первые минуты я ничего не слышал, кроме речного шума. И лишь постепенно стал различать птичьи голоса.
Птиц здесь было множество, и каждая щебетала по-своему. Онп беспрестанно щебетали, перелетая с ветки на ветку, с камня на камень. Мне показалось — они что-то все объясняли мне, объясняли… И еще — похожи они были на многоголосую ватагу мальчишек: так же суетились, шумели, собирались стайками, разлетевшись, перекликались… А когда над ущельем, широко распластав крылья, неслышно появлялся орел, гомон разом обрывался и становилось тихо-тихо. Так замирает шумный класс с приходом строгого учителя.
Мы с дедушкой едем все дальше, дальше.
Я был совсем маленьким, когда мы перебирались в город, — еще в школу не ходил. И хотя в кишлаке у нас много родственников, я их почти не помню, разве что вот дядю Хушвахта и тетю Назакат. Родство у нас с ними не близкое, но, по словам мамы, она и отец в большом дружбе с этой семьей. Дядя Хушвахт немало возился со мной, учил ловить форель, а я качал люльку его дочурки, когда тетя Назакат была занята, и в награду получал конфеты в ярких цветных бумажках. Помню, я пристал как-то к матери, требуя, чтобы она сделала мне бумажного змея — такого, каких пускали за кишлаком старшие мальчишки. Мама отмахивалась от меня, а я не унимался. Но вот пришел дядя Хушвахт и смастерил змея всем на зависть. Я тут же запустил его в небо… В те времена дядя Хушвахт работал завмагом. Сейчас, говорят, он стал большим человеком.
Значит, мы теперь не соседи.
Извилистая тропа уводит нас в глубь ущелья. Каменные стены сдвигаются все теснее. Они так высоко уходят вверх, что, кажется, держат небо. Неуютно здесь. Хочется побыстрее выбраться, доехать до какого-нибудь селения или чабанской кибитки. Я вглядываюсь и вижу — дедушка далеко отстал от меня. Поджидая, я пытаюсь представить себе встречу с отцом. Взрослые после долгой разлуки обычно обнимаются, бесконечно тискают друг друга. А как быть мне?
Отца я помню смутно. В день его отъезда на фронт все заслонила суета городского вокзала. Я сидел на отцовских руках, а он все говорил и говорил что-то матери и приехавшим проводить его родственникам. Потом мы ждали писем и писали сами. Четыре года. В одном из писем папа прислал фотокарточку. Я смотрел и не узнавал, — лицо было чужое. Такое со мной уже случалось. Я много раз видел фотографию отца своего дружка, но когда однажды по дороге в школу встретил его с чемоданом в руке, то не узнал и потом очень жалел об этом. Если б узнал и первым сообщил тете Саодат — получил бы хорошую награду. У нас для тех, кто принесет такую весть, в каждой семье держат что-нибудь: тюбетейку, шелковый халат или даже барана… Мне не терпелось увидеть папины награды. Он сообщал нам всякий раз, когда получал орден, — их было много. Будь мы в городе, я вышел бы с папой на улицу. Вот бы иззавидовались мальчишки!
— Дедушка, сколько у папы орденов? — спрашиваю я, дождавшись деда.
— Да в тот день, когда приехал, вся грудь была в орденах. Потом снял.
— Как снял?
— Ну, спрятал куда-то.
— Ордена носить надо.
— Это чтобы звенели, как колокольчики на верблюде, да?
Я не обращаю внимания на иронию деда, — он же старый.
— Не заметили, а орден Ленина тоже есть?
— У него все есть.
— Всех никто не имеет. Золотой звезды у него нет.
— Может, и есть. Приходили учителя, говорили, что в кишлаке больше всех орденов у твоего папы.
Но я знаю, что золотой нет. Ее только Героям дают. Один городской знакомый стал Героем, так потом его семье жить легче стало. Новый дом построили, корову им дали — все, все.
Дедушкин осел снова отстал. Он сразу сбавляет шаг, как только седок начинает клевать носом. Все старики сонливые, как кошки, — рано встают, а потом весь день дремлют. Хорошо, что мой осел не пытается обмануть меня, я бы его проучил… Вообще-то ослов мне жалко. Всю жизнь, бедные, мучаются: ездят на них, лупят их, заставляют тяжести таскать — да еще держат на привязи. Тяжело ослам. Понимают ли они это?.. Дед едет на ленивом и хитром. Только тогда идет, когда его бьют… Дедушка говорит, что от ударов кожа у осла стала такой толстой, что он не чувствует боли. Сейчас, нехотя переставляя ноги, осел объедает придорожные кусты. Предоставив ему свободу, дедушка не то дремлет, не то думает о чем-то. Временами же, чуть приоткрыв глаза, начинает петь.
Интересный у меня дед. Своими причудами он и злит, и смешит. Жизнь, как говорила мама, измолотила его, одряхлел он. Но и в старости продолжает работать. На селе, хоть мал ты, хоть стар, не стесняются нагружать работой. И дедушка, кто бы о чем не попросил, не отказывается сделать. Слова "нет" он не знает, говорит мама. Мол, зачем обижать человека, пусть лучше тебя обижают.
— Ну, быстрей, дедушка! — кричу я, потеряв терпение.
Дед ткнул осла пятками, спросил:
— Что ты сказал?
Плохо стал слышать дед. Слышит голос, но не разбирает, что ему говорят, и потому заглядывает в глава, пытаясь угадать, о чем идет речь.
Из овражка, промытого селевыми потоками, выскочила лиса. Она посмотрела на нас и, определив, что ей ничто не угрожает, медленно пошла в гору.
— Смотри — лиса! — вскрикнул дед, хотя я первым заметил ее.
— Дедушка, а волки в этих горах есть? — Я давно уже порывался спросить о волках, да боялся выдать свои страхи.
— Волки, говоришь? Почему бы им здесь и не быть… Ты не приметил могилку в самом начале ущелья? Прошлой зимой солдата загрызли. Совсем еще, говорят, молодой был… — Дед вздохнул и поморщился, словно заныло у него что-то внутри.
— Солдата волк не. может загрызть, — решительно возразил я.
— Что солдат — меченый он, что ли? Такой же раб божий…
— Солдат стрелял бы, он бы всех волков поубивал.
— Если была бы винтовка… Этот с одним ножом шел.
Но я не. унимался.
— Какой он солдат без винтовки; инвалид, наверное.
— Ну, хорошо, не солдат, так не солдат, — примирительно сказал дед. — Все одно — из армии возвращался, с фронта.
Некоторое время мы едем молча. Я теперь уже не удаляюсь от деда. Волки целиком завладели моим воображением.
— Дедушка, почему он был один?
— Кто? А, солдат… Спешил, домой торопился. В районе лошади не раздобыл, а машины случаются не часто — раз в два — три дня, и то не всегда. Белая машина ходит, я ее видел. Говорят, — американская…
— Причем тут машина?
— Вот я и говорю: домой, значит, торопился. Лошади не было, пу и отправился пешим. Ему еще по пути Исмат-почтальон встретился. Стал уговаривать: не испытывай, мол, судьбу, сам едва от волков ушел — спасибо, лошадь вынесла. Но солдат упрямствовал. Мне ли, говорит, после фронта волков бояться… Смелый, видать, был. Три года отшагал! Пуля его не взяла. А вот здесь пришел смертный час… Э-хе-хе, — с болью вздохнул дед и, сунув черешок плетки за ворот рубахи, почесал спину.
— Как же это случилось?
— Съели его волки, и все тут. Одни кости остались, даже чемодан, твари, распотрошили.
— Почему же он ножом не дрался?
— Дрался, видать. Дня через два, на закате люди на машине мимо того места ехали. Смотрят — волк сидит и воет. Когда подъехали, зверь убежал, а там, где он сидел, — человеческие кости, чемодан и рядом волк мертвый. Парень в кость ему угодил, и не успел нож высвободить. Тут другой, видимо, наскочил… Собрали люди кости да там же и похоронили…
Если б можно было превратиться в птицу и улететь отсюда, я бы не стал раздумывать. Недаром это ущелье показалось мне таким зловещим. Попробуй, угадай, что вон там, за кустом, или там, в расщелине… Знать бы — осмелятся волки напасть на нас двоих?
— По этой дороге вы хоть раз ночью ходили? — спрашиваю и боюсь, что дедушка расскажет что-нибудь еще более страшное.
— Хоть раз, говоришь? — Это у деда такая привычка: переспросить. — Было время, когда тут не то что ночью — днем боялись ходить. Разбойничье было место. До революции, двумя или тремя годами раньше — не помню точно, моего дядю здесь убили. Убили и сбросили в речку. И всего-то из-за полпуда зерна… Эх, вспоминать не хочется… Один год я работал в низине. Собрал немного хлеба для семьи. Да вот как перевезти его в кишлак? Посоветовались и решили не зерно везти, а всей семьей перебраться туда, в чужой кишлак. Перезимовали, а в начале весны вернулись домой.
Разговор наш — будто горная тропа: и страшно, и никуда не денешься; а молчать — все равно что на место стоять.
— Видишь вон ту дыру? — Дед кнутом показывает на черную точку в дальней скале. — Это пещера. Если зайти отсюда, то выйдешь как раз над нашим селением. Кишлак за горой — мы обходим гору.
Темное пятно у самой вершины и вблизи казалось не больше блюда.
— Вход в пещеру узкий, а внутри просторно.
— Вы там были?
— Нет, мне не приходилось, другие ходили. В годы басмачества она выручала весь кишлак. Я весной и лотом, как обычно, в горах жил — пахал, сеял, косил, молотил. До самой поздней осени не спускался. Если замечал басмачей, зажигал солому. Увидев дым, сельчане собирали пожитки и прятали в пещеру. Туда же уводили дочерей.
— Разве басмачи не могли обнаружить пещеру?
— Не до того им было. Да и дорога туда опасная.
— А если они приходили ночью?
— Случалось и ночью… У нашего соседа Назима была дочь. Красавица, каких я не видел. Встретишь ее средь бела дня и, клянусь аллахом, не веришь, что земная она. Бедняжке бог дал небесную красоту, да обделил земным счастьем. Такая красота ничего хорошего не приносит…
— Ну, а дальше, дальше что было?
— Погоди, ты не знаешь еще, что такое красота. Скольких она с пути сбила, скольких лишила семьи и крова, несчастными сделала… Красота и золото — одно и то же.
— Золото — драгоценный металл…
— Ничего доброго оно не дает, одни несчастья. Во сне увидишь — и то не к добру.
— Ты же про басмачей начал…
Всегда он так — станет рассказывать, а потом уцепится за что-нибудь и тянет, тянет… Ну, была девушка красивой — нужно ли об этом столько говорить.
— Прослышали басмачи о дочери Назима, прискакали ночью и, не слезая с лошадей, просят жену Назима его самого дома не было) вынести воды. Та принесла, а они ей: "Мы приехали напиться из рук Санам. (Так звали девушку). Пусть она выйдет". Взяли они из рук Санам чашу с водой, напились, а затем втащили в седло и увезли.
— И что же с ней стало?
— Никто о том не знает. Басмачи ушли неизвестно куда.
Дедушка любит вспоминать свое прошлое, хотя светлого там, насколько мне известно, было мало. Ему нравится, что я внимательно слушаю, а если задаю иногда глупые вопросы и не соглашаюсь с ним, спорю, — он не обижается.
За разговорами мы и не заметили, как выбрались из ущелья, выехали в долину. Начались поливные участки колхоза, показались сады.
— Ишш! Ишш! — дед остановил осла и, спрыгнув, погнал его быстрее — чтобы не отставал.
— Мне тоже слезть?
Идти пешком не хочется, и дедушка пожалел меня.
— Можешь сидеть. Только не отставай.
Он, казалось, нисколько не устал и чувствовал даже облегчение, когда выдалась возможность размять ноги.
— Было время — я пешком из города по два пуда зерна на спине приносил… Мои кости отвердели на работе. Если не двигаюсь, не хожу — чувствую себя хуже больного: дыхания нет, грудь болит, голова наливается тяжестью — хоть ложись и помирай.
Мы проходили мимо коровника, когда рассуждения деда прервал оглушительный лай. Два огромных пса, похожие на медведей, бросились в нашу сторону. Дедушка сердито затопал ногами: "Прочь! Пошли отсюда!" То ли испугавшись, то ли по другой какой причине, собаки остановились, не добежав до нас.
Путешествие наше заканчивалось. Людей мы еще не видели, но все напоминало о близости селения. На лугу, у родника, паслись стреноженные лошади. Остро пахло навозом и конским потом.
— Дедушка, сколько коров у вас? — спросил я.
— Нет у нас коровы, внучек, — невесело признался дед. — Позапрошлой зимой, когда остались совсем без хлеба, пришлось сдать корову в колхоз. Взамен получили немного ячменя да картошки. Да нам и кормить ее было нечем.
— Почему же летом не запаслись сеном?
— Долго это объяснять. Весной и летом был занят колхозными делами, работал далеко от кишлака.
— Могли бы у колхоза взять…
— Ай да молодец! — засмеялся дед. — У колхоза тоже в обрез.
Он остановил своего осла, поправил поклажу, потом, осмотрев моего, сказал:
— С правой стороны подтяни.
Некоторое время мы молчали. Я представляю себе дедушку, как он далеко в горах пашет на крутом склоне землю, разбрасывает семена, а потом в знойный полдень молотит и веет ячмень. Мне обидно, что в это время другие скашивают на лугу всю траву и для дедушкиной коровы ничего не остается.
— Дедушка, а теленка у коровы не было?
— Колхоз вместе с коровой взял. Взвесили на больших весах и рассчитали по весу. Заведующий амбаром принимал: как взвешивал, как платил — одному ему и богу известно. Мудрый человек.
— Вы бы корову сперва накормили, а потом взвешивали…
Дед рассмеялся.
— Некоторые так и делали. Кто отруби имел, те по два-три котла скормили… Нам не пристало такими делами заниматься. Пусть аллах каждого вознаграждает по справедливости.
Теперь и я, последовав деду, слез с осла. Мы идем рядом.
Солнце уже совсем низко. С гор потянуло вечерним холодком. Земля, еще не прогревшаяся после зимы, только-только выпустила первую зелень. Местами проглядывают подснежники. Но что это? В плоских придорожных камнях — крохотные озерца. В отполированных временем лунках собралась вода, и в них, как в волшебных зеркалах, голубеет небо, плывут облака… Я жадно смотрю на маленькое чудо, и мне впервые за весь долгий путь, становится радостно. Радость удваивается мыслями об отце.
Мама уверяла, что вот вернется папа с фронта, начнет работать, и мы снова заживём хорошо… На какую работу пойдет отец? Может, он тоже будет большим человеком; он же грамотный — школу закончил. Хорошо бы — председателем колхоза. Все ребята, я помню, боялись сына председателя, с ним даже старшие были почтительны. Интересно, в какой школе надо учиться, чтобы стать председателем?..
— Дедушка, мой папа может стать председателем?
Дед усмехнулся, ничего не ответил.
— Ну, скажите, кто становится председателем?
— Кому улыбнется.
Дедушка не хочет говорить. Когда у него нет желания буркнет что-нибудь непонятное и не разъяснит… Если я стану председателем, буду таким — как в пригородном колхозе "Рассвет". Все его почитают, говорят: душа-человек. Справедливый, для всех у него одна мерка. Говорят еще, что он сам создал колхоз…
— Дедушка, а арбузы и дыни колхозникам у вас дают?
— Догонят и еще дают…
— Мы с мальчишками, — начинаю я рассказывать, — однажды с колхозной бахчи дыню стащили.
— Ай-я-я! — с удивлением посмотрел на меня дед. — В нашем кишлаке воры не водятся. Тех, кто ворует, в тюрьму сажают.
— За дыню не посадят.
— Кто в юности яйца таскает, тот к старости верблюда украдет…
— А сами вы никогда не крали?
— Скажешь такое…
— Можете поклясться?
— Ну, мальчишкой, возможно, яблоко где и сорвал.
— А из колхозного огорода?
— Нет, такого не припомню. — Дед смотрит на меня подозрительно.
— Вот и не верю. Дыни воровали. Ну, признайтесь, дедушка!
— Оставим эти разговоры.
— Нет, вы сознайтесь. Я ведь никому не расскажу, честное пионерское.
Дед морщится в улыбке, он явно смущен.
— Ладно, исповедуюсь. Все одно: на этом свете утаю, так на том придется признаваться… В год, когда мы корову сдали, почти два месяца не видели хлеба. И вот подошло новое зерно. Намолотили мы с напарником девять мешков с гаком, мешки в амбар отправили, а остаток между собой поделили, но два кило вышло. Потом кто-то председателю доложил. Вызвал он меня в контору, распекать стал. Говорит, люди на войне кровь проливают, жизнь за страну отдают, а мы тут, мол, вредительством занимаемся… Никто его самого не спрашивал, за чей счет все четыре года, когда в кишлаке куска холста не найти было, его жена и дочь в новое одевались…
Дед говорил спокойно, без всякой злобы, будто случилось все это очень давно и не с ним.
Мы вышли на большую дорогу — здесь арба могла проехать. Кишлак, значит, совсем близко. Дорога огибала сады — жалкие участки плодородной земли. Уже цвел миндаль, и в наступающих сумерках деревья, казалось, плыли в дыму.
— Лет пятнадцать назад тут вот, — дедушка показал на участок справа, — были одни камни. Я здесь все руки посбивал. Пока выровняешь да очистишь — имя свое забудешь. Видишь стенку-забор? — Участок был окружен полуразвалившейся оградой, сложенной из камней. — Землю я на осле привозил. А сколько навоза перетаскал! Где можно, рыл ямы и заполнял сеном.
— Это зачем?
— Перепреет — вот и удобрение… Эх, где то упорство? Нет теперь у молодежи прежней любви к земле. — Дед смотрит на участок, словно разглядывает на фотографии себя, молодого, и, бог знает, о чем он думает… — На самой каменистой половине посеял клевер, он только и дает земле плодородие. А на другой половине рос ячмень. Какой урожай получил!.. Теперь все заброшено, ни черта здесь не вырастает. Сколько труда пропало… Чтобы воду привести, я в скале арык бил, тутовник сажал…
Дедушка, если заговорит о земле, о заботах крестьянских, его не остановишь, слова не вставишь. Мне становится скучно, и я не слушаю, думаю о встрече с отцом.
Неожиданно из-за поворота показались двое всадников.
— Посторонись! — приказывает мне дед. — Сверни с дороги!
Мы поспешно сошли на обочину.
— Здравствуйте! — почтительно склонился дедушка.
Один из всадников, ехавший на красивом белом скакуне, придержал коня и спросил:
— Откуда едете? Чей это хлам? — Он говорил неразборчиво, будто его оса в язык ужалила. Шапка и воротник из коричневого каракуля отдавали в вечерних сумерках густым блеском. Можно было предположить, что всадник в этих краях лицо значительное. Второй всадник проехал дальше и поджидал спутника.
— Из города семью Негмана перевозим. Будут вам новые подданные, — дед употребил старинное слово. — Это сынок его, — и указал на меня.
Я хотел было поздороваться, но всадник не удостоил меня вниманием.
— Почему же он сам не поехал, а оторвал от работы тебя?
— Да какая мне сейчас работа, пахать вроде бы еще рановато… — Дед старался не смотреть в лицо всаднику. Мне было жалко его, таким я его еще не видел. Он стоял, как ученик, сбежавший с уроков и встретившийся с учителем. Совсем растерялся.
— Ишь, ты, пахать рановато… Шел бы помогать кузнецу. Плуги еще не готовы, сохи, бороны… Семена не очищены…
Дедушка, приложив руки к груди, кланялся:
— Сделаем, раис, сделаем. Все сделаем.
Он вел себя недостойно, унижался. Я едва выдерживал все это.
— Вот что, — отъехавший было всадник снова повернул коня. — Увидев офицерские сапоги Негмана, наш Джурабек тоже захотел такие. Ну, молодой, что поделаешь… Зачем теперь твоему сыну хромовые сапоги? И, понизив голос, добавил: — Отблагодарю…
— Сами ему об этом скажите, — как-то неопределенно ответил дед.
Всадник исчез, затих цокот копыт его белоснежного скакуна.
— Дедушка, ведь это дядя Хушвахт! — пораженный, воскликнул я. — Он не узнал меня?
— Прошли те времена, когда он был дядей Хушвахтом. Теперь он раис — голова… Ну, ничего. Пусть он попробует поговорить так с твоим отцом. Тот ему ответит… — дедушка еще что-то ворчал себе под нос.
Мы погнали ослов и вскоре вошли в кишлак.
Я узнавал памятные мне места: сады за низкими оградами, тополя вдоль улочек, прячущиеся за деревьями кибитки и горы, подступившие к самому кишлаку. А вот родник… Все мне было знакомо, ничто здесь не изменилось. Но не было прежнего величия и той необыкновенности, о которых я не уставал рассказывать городским мальчишкам. И вершины гор казались теперь ниже, и тополя не такими стройными. Кажется, и люди, с которыми я потом встретился, чуточку стали другими.
Может быть, сказывались последствия трудных военных лет, а может, я повзрослел и научился видеть по-другому.
Авторизованный перевод Б.Пшеничного