Мухиддин Ходжаев известен в Таджикистане и за его пределами не только как автор многих рассказов и повестей, но и как кинодраматург. Вехами его творческого пути являются книги прозы "Вместо извинения", "Честный хлеб", "Знак любви", сценарии кинофильмов "Под пеплом огонь", Тайна предков" и другие произведения.
М. Ходжаев член СП СССР.
НЕ ТЕРЯЙ ЗВЕЗДУРассказ
Прошел год, как Латофатбону выдала замуж свою третью дочь, и сейчас жила с мужем и младшим сыном. Ей повезло: все три зятя попались хорошие. Она относилась к ним как к сыновьям. Теперь Латофатбону подумывала женить младшего. Тогда она успокоилась бы: все исполнила…
И вдруг домой пришла Мехриджон — с чемоданом. Все удивились, потом решили, что она куда-то уезжает и зашла прощаться. Но оказалось, что поссорилась с мужем, забрала все необходимое и вернулась к родителям.
Первые два дня все молчали о происшедшем, на третий вечер мать с дочерью поговорили по душам.
— Разведусь, — сказала дочь.
— Так сразу?
— Я не буду больше с ним жить.
— Почему? Ты же вышла за него по любви.
— Слишком уж мать его сварлива. Вечно поучает: делай так, а не эдак.
— Ну и что же? Ты — молодая, она же прожила долгую жизнь. Терпи. Так делай, а эдак не делай.
— Терпи… Сколько можно? Надоели бесконечные наставления.
— А что говорит зять? — спросила Латофатбону.
— То же, что и вы. Говорит: ты образованная, она темная, неграмотная женщина. Постарайся ужиться с ней.
Он прав.
— А еще говорит, — продолжала Мехриджон, — запомни: мать меня растила, оберегала, поила, кормила… Из-за тебя я не брошу ее. Тогда, говорю в ответ, я разведусь с тобой. Как хочешь, ответил он. Я взяла чемодан и пришла к вам.
Латофатбону молчала. Почему, удивлялась она, молодежь так легко, беспечно относится к жизни? Наконец спросила:
— И что ты хочешь делать дальше?
Мехриджон не стала глубоко задумываться над вопросом матери.
— Что буду делать? Днем, как всегда, буду работать, на ночь приду сюда. Надеюсь, свою младшенькую не выгоните из дома.
— До каких пор? — Латофатбону хотела заставить дочь призадуматься. — Так и будешь одна?
— Почему? — так же легко ответила Мехриджон. — Как и вы, вторично выйду замуж.
Эти слова больно отозвались в сердце матери.
Латофатбону встала и вышла во двор. Муж спал на диване. Она прошлась по двору, затем потихоньку улеглась на топчане. Слезы душили ее. Она смотрела в бездонное ночное небо, усыпанное звездами. А думала не о том. что стояло перед глазами…
Шла война. Латофатбону преподавала в кишлачной школе, муж работал врачом. Как ни просился на фронт, не взяли: без врача кишлаку нельзя. Тяжелые голодные годы. Она делилась с соседями и своими учениками всем, чем могла.
Война кончилась. Люди воспряли духом, повеселели. У каждого появилась мечта, цель в жизни. Латофат родила еще ребенка. Она ждала сына, но появилась опять девочка. Муж, любящий, всегда внимательный, в последние годы — заметила она — становился другим. И когда с рождением третьей дочери, он бросил семью, женился вновь и переехал в город, Латофат не слишком поразилась, — он мечтал о сыне.
Прошло несколько лет. Утешение и радость она находила в работе, в любви к своим ученикам. Особенно же замечала она среди них сына мельника. Отец мальчика приехал с фронта, когда его жена, потеряв надежду, вышла за другого. Раненный в ногу мельник не. знал, кого винить в этом. Тех ли, кто прислал извещение о его гибели; тех ли, кто, не желая губить ее молодость, настоял на втором браке; или эту проклятую войну… Он взял к себе сына и поселился в комнатушке на мельнице.
Видать, мальчику жилось не легко. Одевался он хуже других детей, сторонился ребячьих игр, на уроках был рассеян, часто отвечал невпопад. Все это заметила Латофат, стала внимательней относиться к парнишке, частенько спрашивая его о домашних делах, об отце, о взаимоотношениях отца и сына. Из этих разговоров она поняла — нелегко приходится мельнику.
Такое внимание учительницы к ученику не осталось не замеченным отцом парнишки. Она увидела, что он чаще стал попадаться ей навстречу. До сих пор ходил на костылях — теперь же отбросил их прочь. Стал опрятно одеваться. Не трудно было догадаться: хотелось ему заинтересовать, привлечь ее внимание к себе.
"Мне хочется, чтобы вы стали матерью моему сыну, а я — отцом вашим дочерям". Эти слова может оценить лишь тот, кто в течение нескольких лет пережил голод, холод и одиночество. Трое детей на руках, а за плечами сорок лет. У нее не явилось раздумий над тем, что она — учительница, а он — мельник, она — здоровая, а он — калека, — вышла за него замуж. Так он стал отцом для ее дочерей, а она — матерью его сыну. Скоро исполнится двадцать лет, как они вместе. Прожили счастливо и в согласии. Что и говорить — все зависит от самого человека…
Латофатбону услышала шаги и притворилась спящей. На цыпочках к топчану подошла Мехриджон.
Дочь улеглась рядом. Раньше она всегда спала на этом месте. Ей вспомнилось, как мать говорила раньше:
— На небе столько звезд, сколько людей на земле. У каждого человека есть своя звезда.
Мехриджон спрашивала:
— А какая моя?
— Которая тебя нравится.
— Мне нравится вон та, маленькая, но яркая.
— Хорошо запомни и не теряй ее.
— А если ее облюбовал кто-нибудь другой?
— Небеса справедливы. То, что должно принадлежать тебе, другому не отдадут.
Мехриджон любила такие разговоры. Она еще крепче прижималась к матери. Затем перебиралась на свою постель, всматривалась в небо, находила свою звездочку и засыпала.
С той поры прошло несколько лет — Мехриджон сейчас не найти эту звездочку.
Латофатбону чуть приоткрыла глаза и опять смежила веки.
— Мама, — тихонько позвала ее Мехриджон.
— Что, доченька?
Голос матери ласковый, спокойный. Как будто и не было между ними неприятного разговора.
— Я хочу здесь спать.
— Хорошо, доченька.
Этот родной голос пробудил в Мехриджон такую нежность, что она невольно придвинулась к матери, чтобы поцеловать ее.
Девушка всматривалась в черты дорогого лица. Мать открыла глаза, посмотрела на Дочь. Взгляд тот был прежним: полный ласки, любви, заботы.
Мехриджон, подобно дитенышу, потерявшему и нашедшему родителей, крепко припала к матери, стала осыпать ее лицо поцелуями. Наконец успокоилась.
— Мама…
— Что, доченька?
— Почему вы не приласкаете меня?
Трудно было ответить на этот вопрос. Сама Латофатбону не понимала, откуда этот холодок к дочери, которую вырастила с таким трудом. Но сказала:
— Ты уже большая, доченька… У тебя муж…
И руки ее сами по себе стали гладить Мехриджон.
Дочь поправилась, раздалась в талии, мать ощутила запах молока, исходивший от молодой груди. А что это значит, знают все матери. Она обхватила голову дочери, приподняла, заглянула в глаза и нежно сказала:
— Поздравляю тебя.
Мехриджон стыдливо прикрыла веки, уронила голову на грудь матери. А Латофатбону вдруг поняла: вот, оказывается, почему не могла она ласкать и гладить дочь, — это была уже не та капризная и шаловливая девочка. Это была женщина. Мать!
Латофатбону облегченно вздохнула и спросила:
— Ну, как? Не забыла свою звездочку?
— А где она? — обрадовалась Мехриджон.
Мать взглянула недоброжелательно.
— Да вон же. Маленькая, яркая звездочка. А рядом — совсем крохотная появилась. Видишь?
— Да, да… Вижу, вижу, мамочка! — вскрикнула Мехриджон.
— Не теряй свою звезду, доченька. Иначе та новая маленькая звездочка останется сиротой.
Мехриджон хорошо поняла, на что намекала мать.
— Постараюсь, мамочка, — ответила она.
На сердце Латофатбону стало полегче.
Перевод С.Ховари
ТУРКМЕНИЯ
АГАГЕЛЬДЫ АЛЛАНАЗАР
"Семь зерен" — первая проба Агагельды Алланазара (Алланазарова) как прозаика. Учась в Литературном институте им. А. М. Горького, он выступал в печати со стихами и поэмами. Поэтическая книга Агагельды Алланазара "Дом солнца" вышла в 1977 году.
СЕМЬ ЗЕРЕН(маленькая повесть)
Весенний день. Миновав контрольный пост нашей воинской части, я повернул к югу и пошел по тропинке, ведущей в город, — первое увольнение! Чем ближе подходил я к городу, тем легче становился шаг.
Первым делом сфотографироваться. Мои мать и жена просили об этом в каждом письме: "Пришли свое фото. Хочется поглядеть, каким ты стал". Получат и обрадуются. Я улыбнулся. Говоря откровенно, мне самому хотелось иметь фотографию, на которой я буду в десантной форме.
Пока сидел в фотоателье, стал накрапывать дождь. Прозрачные и чистые капельки ударялись о полуоголенные деревья сада, а с них скользили на землю.
Затем в потоке горожан я через часок-другой оказался на вымощенной улице. Эта узкая улочка вела на восточные окраины города, дома поредели, а скоро и вовсе исчезли. Я и раньше знал, что там речка, которая огибает город, будто пугливая лошадь, сторонясь опасности. И хотя мне ни разу не пришлось сидеть на ее берегу, я уже давно успел подружиться с нею. Мы часто проезжали здесь на машинах. И всегда, будто желая увидеть близкого человека, я вытягивал шею и разглядывал ее.
Сейчас берега потеряли летний вид: не было здесь шумного веселья, и взору не попадались веселые девушки в купальниках, не сновали лодки, бороздящие спокойную гладь ее поверхности. Но и скромный этот пейзаж при внимательном взгляде был броским и интересным.
Привязанные к каменным столбам рыбацкие лодки, суетливые старики с удочками, звонкоголосая, живо снующая ребятня и подходящие за водой женщины, — все это придавало берегам речки своеобразную прелесть. Елки на противоположном берегу напоминали девушек, подобравших подолы и намеревавшихся перейти речку вброд…
Хорошо!
Однако этот мой идиллический покой продлился недолго. Машинально опустив руку в карман с увольнительной, я похолодел… Потом меня бросило в жар. Не веря, — я вывернул карманы, но — увы! — увольнительной нигде не было.
И снова, не веря в случившееся, я тщательно перерыл всю одежду. Тщетно.
Оставалось одно — сматываться, и как можно скорее. Я нарочно выбрал улицу, начинающуюся у реки, — она мне показалась укромной, куда вряд ли ступает нога патруля. Улица действительно была тиха, безлюдна, и вскоре я успокоился, забыв об увольнительной, и о том даже — откуда и куда иду…
— Гвардеец, десантник, остановитесь! — окрик был резким, и я с опозданием понял, что потерял бдительность. Легко ступая, ко мне шел офицер в сопровождении двух солдат. Сейчас они потребуют мою увольнительную. Что делать?
Сердце мое сильно заколотилось. Я на мгновение прислушался к нему и вдруг явственно услышал, что оно выстукивает: "Кто стоит — попадется, кто убежит — спасется".
Я пулей бросился в боковую улицу. Патрульные от неожиданности растерялись, и я выиграл кое-какое время, но радоваться было рано: лейтенант уже настигал меня.
"Что-то нужно предпринять, иначе — позор, поведут под конвоем!" Все сильнее стучало сердце. И, как на зло, на моем пути вырос многоэтажный дом.
Я ворвался в первый попавшийся подъезд и, не зная куда деть себя, стал метаться из стороны в сторону, толкаясь в двери. Наконец, одна из них поддалась, и я ввалился в комнату. За столом сидели трое и обедали. Увидев незванного гостя, в недоумении они уставились друг на друга. Человек, сидевший посередине, опираясь руками о край стола, воинственно приподнялся с места. Его лицо мне показалось знакомым. Но сколько я ни вглядывался — вспомнить не мог, к тому же по правую руку от него сидела девушка, и удивление, с каким она разглядывала меня, не давало сосредоточиться.
Под взглядом ее глаз я угасал, точно лед, попавший в тепло. На лбу моем и вправду выступила испарина.
— Простите меня… если позволите, я задержусь здесь на несколько минут… — тяжело переводя дыхание и продолжая стоять возле двери, вымолвил я наконец.
И решительный этот человек, словно поняв, от кого я убегаю, вдруг, с места в карьер, стал "чесать" меня как свояка:
— Поумнеете ли вы когда-нибудь! Сами-то понимаете, как ведете себя?..
Но тут женщина, видно, его жена, заступилась:
— Коля! Не нужно… оставь.
Человек замолчал, заходил по комнате, заложив руки за спину. И вот за дверью забухали сапоги, послышались голоса. По очереди стуча в двери, патруль спрашивал меня. Извинялись, и шли к следующим дверям. Очередь дошла и до этой. Я все еще стоял возле нее и рассматривал пол, а иногда, украдкой, — сидевших за столом.
Девушка, быстро обменявшись взглядом с матерью, с легкостью встала и толкнула дверь смежной комнаты:
— Войдите!
Я не заставил ее повторять дважды и юркнул в соседнюю комнату. Девушка указала на стул и положила передо мной кучу газет и журналов, а сама, взяв "Огонек", села напротив.
В этой прохладной комнате мое "таянье" прекратилось — крупицы пота подсыхали. Струя свежего воздуха, идущая от форточки, шевелила волосы девушки, доносила до меня запах духов.
Однако я не забыл о своем положении и чутко, одним ухом прислушивался. Но мешал дождь, опять начавший накрапывать, но теперь капли были крупнее, увесистей.
И тут мои глаза натолкнулись на вещь, от которой снова бросило в жар: на вешалке, слева от двери, висел новенький офицерский мундир. Только теперь я понял, что сижу в квартире одного из командиров нашего полка, подполковника Тарасова. Меня подвел его гражданский вид. Если бы Тарасов был в форме, я узнал бы его сразу — в нашем полку нет таких, которые его не знают.
…Мы слышали, что в годы войны, будучи в чине старшего лейтенанта, он командовал батальоном. И командир дивизии, часто посещавший наш полк, в те годы был одним из сержантов его батальона.
Ошарашенный таким открытием, я боялся даже взглянуть на девушку, но тут вошла жена подполковника и, как ни в чем не бывало, стала рассказывать о своем племяннике, сыне сестры, проходящем военную службу в Москве. Она говорила и говорила, а я сидел не шелохнувшись.
Потом она показала его фотографию: у красной стены Кремля стоял ефрейтор.
Все это было по отношению ко мне так просто, точно разговаривали со старым знакомым, что на мгновение я забыл, где нахожусь. Мать поинтересовалась, почему мне сегодня пришлось стать "зайцем", и я все вспомнил и застыдился. Потом вдруг понял, что от этих людей не надо скрывать, и рассказал им все подробно.
Мать и дочь попросили зачем-то мой военный билет и ушли с ним. Это подействовало на меня удручающе. Вытянув шею, я глянул в окно, увидел патрульных, ожидающих моего появления.
Женщины вернулись (и — о чудо!) с моим увольнительным билетом.
И я молниеносно вспомнил, где "потерял" его: под обложкой военного билета. Спрятал туда для надежности.
Разговор стал еще оживленнее. Выяснилось, что мы почти "земляки": когда Тарасов был лейтенантом, он прожил с семьей в моем родном крае целых два года.
Вспоминая о Бадхызе, его холмах, покрытых алыми тюльпанами, мы становились все ближе друг другу. Я узнал, что женщину зовут Ниной Евстигнеевной, а девушку — Таня. Нина Евстигнеевна, вдруг вспомнив о домашних делах, ушла на кухню.
Татьяна оказалась книголюбкой, как и я. Мало-помалу мы разговорились. Правда, я чувствовал себя скованно, смущался девушки.
Пора было возвращаться в часть.
Поблагодарив хозяев за гостеприимство, за хлеб-соль, я отправился своей дорогой. Таня, в спешке даже не надев на себя плащ, а лишь перекинув его через руку, догнала меня.
— Мне по пути с вами…
— Идемте. Вдвоем веселее.
— Моя подруга живет поблизости от вас. Мы пойдем с ней в кино.
— Да?
Дождик перестал барабанить по шиферным крышам. Приходилось то и дело обходить возникшие в улице многочисленные озерца.
— Знаете, а я решила попробовать писать сама, — сказала Таня, продолжая наш разговор о литературе.
— Да? Что же вы пишите? Дайте почитать, — сказал я шутливо.
— Нет, нет же, я просто написала несколько рассказов о происхождении знакомых городов и сел. А большую часть в моей тетради занимает происхождение имен. По-вашему, какое из девичьих имен самое лучшее?
— Язбегенч, — невольно ответил я, назвав имя своей жены.
Таня наклонила голову, загадочно улыбнулась…
Но вот и знакомые зеленые ворота. Мы остановились. Стояли и прислушивались к песне, доносившейся со стороны полка.
— Получите следующую увольнительную, заходите к нам.
— Если судьба приведет, — сказал я неуверенно.
— Но учтите: не придете — мы обидимся. Или напишите вот по этому адресу.
Взяв адрес, я попрощался с Таней и сразу, будто и не был в увольнении, оказался захлестнутым грохотом сапог, — мимо пробегали солдаты.
— Рота-а-а, подъем!.. Тревога!
Эта команда раздалась между тремя и четырьмя часами ночи, когда сон особенно сладок, и повторилась три раза. Раздирая душу, скрежетали пружины коек. Парни вскакивали, спешно занавешивали одеялами окна, и, одеваясь на ходу, торопились в оружейную комнату.
Построились. Командир приказал: " К парашютному складу!"
Грузовые машины раздвигали своим светом темноту, иыхтя, следовали за нами.
Доставка парашютов к машинам выполнялась только бегом. Сон улетучился. На глаза набегали теплые капельки пота.
Нагруженные машины, не мешкая, отправлялись в путь.
…Перед самым рассветом мы уже были далеко от своего полка. Сидя на низкой, влажной траве, мы ждали своей очереди на посадку в самолет. Парни, не любившие долго молчать, собрались вокруг балагура Аноприенко, который обыкновенно начинал так: "А знаете ли вы, что случилось потом?". И затем принимался читать очередное "письмо Миши".
"Маменька, твой Мишуля, отсыревший насквозь в этом дождевом краю, посылает тебе большой привет. Мама, прежде всего хочется сказать тебе о том, чтобы ты каждую получку посылала мне десять — пятнадцать рублей, а хлопотать с посылкой тебе не надо, если пришлешь деньги, этого будет вполне достаточно.
А со службой я теперь свыкся окончательно. Являюсь одним из гвардейцев десантной части. То и дело прыгаем — бросаемся вниз из самого чрева самолета. А внизу выстраиваются деревья и направляют в нашу сторону свои острые пики. При каждом прыжке мы теряем 3 кг. 48 г. собственного веса. Приступая к службе, я весил 78 кг. До сегодняшнего дня я совершил одиннадцать прыжков; вычти, мамочка, потерянные в воздухе килограммы и узнаешь, сколько во мне осталось живого веса. Мама, ты за меня не переживай. Теперь я один из важных командиров нашей части. Недавно мне присвоили чин ефрейтора. Гордись, маменька, гордись своим отпрыском. Вполне вероятно, что твоего Мишулю могут назначить командиром орудия… Мне предложили стать генералом, но я сам не захотел этого".
Хотя ефрейтор Аноприенко не смеялся, все ребята, уставившись на Мишу, покатывались со смеху.
Да и Миша не отставал от них. Когда его круглое лицо напрягалось, то немного сплюснутый нос исчезал в толстых щеках.
Миша — известный парень не только в нашей роте, но и во всем полку. Он не похож на тех, которые не понимают шуток и действуют по принципу "чем дать растоптать свою честь, лучше предать огню душу свою". Никто не помнил, чтобы он вспылил, напротив, от каждой шутки получал удовольствие.
И неспроста ефрейтор Аноприенко выбрал для себя "боксерской грушей" именно его. Эти два солдата отличались друг от друга и внешностью, и характерами. Если Мише было лень говорить, то Аноприенко слыл болтуном, был длинным и худым — полной противоположностью Миши, походившего на арбуз с ножками.
Приземлившийся огромный самолет поглотил нас и снова поднялся в воздух.
Крюки парашютов мы нацепили на кольца, одетые в чехольчики. Через иллюминатор была видна белая облачная равнина. А мысли уносили меня в родительский дом, к родному очагу.
Я подумал об Ильясыке. Вот братишка проснулся и трет кулаками глаза. Каждое его потешное движение вызывало когда-то радостный смех. Я вспомнил, как он неловко гонялся за курами, лепеча: "Ложись, ложись, моя курочка-ряба, и снеси мне яичко…". Захотелось поиграть с ним в "кто победит".
Самолет раскачивался с боку на бок и было ясно, что приближается время прыжков. Как только раздалась команда: "Приготовиться!" — наш ряд, которому предстояло прыгать первым, поднялся на ноги.
Я, как и остальные, встал, чуть согнувшись, ухватился правой рукой за кольцо, левую положил на запасной парашют и ждал команды.
— Пошел…
В облака посыпались ребята, Словно горстями брошенная жареная кукуруза. Падая, я почувствовал, как меня пронизывает холод. Облако, в которое я угодил, окружило мой парашют, проникло в его нутро, как в шатер, словно пыталось увлечь меня куда-то в неизвестность.
Наконец я очутился на земле. Внизу настоящая суматоха: высвобождая себя из парашютов, ребята спешно собирались вокруг командира.
Когда вступили в "бой", пришлось долго ползти по-пластунски. Время от времени доставали лопаты и окапывались. Место, называемое "логовом противника", забросали гранатами. Путь преградили дымовые пояса, мы натянули противогазы и погрузились в дым.
Потом был перекур.
И тут мое внимание привлек Миша, сидевший напротив меня, его будто знобило, он дрожал всем телом. На одной его ноге не было сапога.
— Миша, где твой сапог?
— Сам не знаю. Когда я прыгал, он соскользнул с ноги, я найти не успел.
— Дела-а…
— Думал, будет теплее, вот и взял сапоги на размер больше, будь они прокляты, — выругался Миша.
— Вот и достань теперь сапоги! — хмыкнул Аноприенко.
Это задело Мишу, — он с обидой сказал:
— Лучше погрызи сухарики, твоему желудку будет впрок.
Я достал из вещевого мешка портянки. Аноприенко с улыбочкой принес древесную кору, сплел из нее подобие лаптя. Приладил его к ноге Миши и обмотал портянками — сделал по пословице: "Покуда доставят палки, пускай в ход кулаки".
— Ребята, — обратился ко всем Аноприенко. — Про сапог Миша будет писать в очередном письме, а пока я прочту другое, с которым он ознакомил меня вчера.
И начал:
"Здравствуй, милая Катя. Увидев в газете твой портрет, я влюбился в тебя с первого взгляда, как говорится, с бухты-барахты. С тех пор стремлюсь я успокоиться, усиленно курю, грызу сухари, но ничего не получается. Я влюбился в тебя так глубоко — до самых почек, как Ромео в Джульетту. Каждый час я гляжу на твой портрет и поглаживаю его почти так же, как свой противогаз, только еще нежнее. А давеча перед боем ты даже приснилась мне. Твои жесткие волосы я гладил ладонью, и не один раз. Но, увы, мне помешал проказник, влепил изрядный щелбан, от которого я проснулся. Оказывается, за твои волосы я принял усы Аноприенко…"
Миша сидел, прислонившись к стволу дерева, затягивался папиросным дымом, прищуривал глаза на Аноприенко, улыбался. А я снова мысленно очутился в родных краях, около круглолицей моей жены. Она вглядывалась в меня своими теплыми, ласковыми глазами и была такой же, как в последний раз на вокзале. В цветастом платке, с немного печальными глазами, она что-то шептала, и я догадался:
"Со дня разлуки с тобой прошло 397 дней…"
Так она писала мне в письме…
Раздался протяжный вопль. Наш взвод, пробиравшийся лесом на стрельбище, остановился и прислушался.
Вопль доносился откуда-то справа, из-за дубовых деревьев. Временами он прекращался, и тогда слышалось чье-то тяжелое дыхание.
За деревьями мы увидели корову, которую засасывало болото. Ее глаза, застывшие от ужаса, были круглы и огромны. Мы без слов приступили к делу. Наложили веток. Приволокли бревно. Аноприенко, измазанный черной глиной, отыскал коровий хвост, а Миша ухватился за рога.
Корова подалась. Теперь можно было просунуть бревно под ее живот. Наконец мы вытянули ее на твердую почву. Лейтенант, глянув на часы, заторопился:
— Задержались на тридцать пять минут. На стрельбище уже давно ждут нас, живее ребята…
Но мы и без того торопились. Аноприенко и тут нашел повод позубоскалить:
— Товарищ лейтенант, если вы на сей раз не накажете Мишу, я обижусь. Вы сами видели, как он, будто теленок, присосался к вымени коровы. Товарищ командир, накажите его. Накажите за то, что он высосал чужую долю молока. Он, товарищ лейтенант, теленка обидел. Если не верите, посмотрите на его губы и убедитесь.
Мы взглянули на Мишу.
В самом деле его губы были измазаны глиной. Ребята заулыбались.
Корова, заметившая, что мы уходим, посмотрела нам вслед и протяжно замычала: "Мо-о-о". Ребята просияли.
Торопливый солдатский шаг быстро уводил нас к стрельбищу.
…Сегодня мы развернули парашюты, приготовленные полмесяца назад, и тщательно осмотрели их (так делается перед прыжками).
На следующий день ГАЗ-69 повел за собой караван автомашин с сидящими на них десантниками-парашютистами. На земле и деревьях лежал снег.
Ветер мел этот снег, слепил глаза, а мороз покусывал уши, заставляя плотнее натягивать шапку.
Только в самолете по телу разлилось тепло, нарумяненные морозом щеки поблекли.
Моя рука на запасном парашюте. На нее падают капли. Это тают снежинки на моих усах…
Самолет набрал высоту, открылся люк. Ветер, ворвавшийся внутрь, расшевелил солдат, разомлевших от тепла.
Тут же команда: "Приготовиться!" — и следующая: "Пошли!" Падая, я закрутился, как волчок. И почему-то растерялся. Дернул, кольцо раскрывателя парашюта значительно раньше положенного времени и почувствовал, что лечу вверх тормашками, ноги выше головы — запутался в веревках парашюта. Я несколько раз подтянулся на руках, держась за ремни. Удалось освободить одну ногу. Но для второй уже не оставалось ни сил, ни решительности.
Земля летела мне навстречу, а я, словно парализованный, бездействовал и знал — после падения никакой мастер-хирург меня не соберет.
И тут с земли донесся глуховатый голос:
— Не паникуй, гвардеец… Достань нож и перережь стропы. Спокойно. Не паникуй. Нож твой на поясном ремне… Спокойно…
Солдатскому оружию спасибо! Нажал кнопку — со щелчком открылось лезвие ножа. Ветер подхватил концы перерезанных строп, на душе полегчало. Я взглянул на свой надутый парашют, напоминавший камышевую цыновку, на белые купола других парашютов, готовых уже приземлиться, и рассмеялся: хорошо все-таки жить!
Теперь до земли оставалось совсем пустяк. Тот, поддерживающий меня глуховатый голос раздался снова. На сей раз он доносился еще глуше:
— Не торопись… Сведи ноги, носки и пятки вместе… задние лямки подтяни еще немного, ветер восточный, ветер восточный… Не забывай приземляться по ходу ветра, в направлении ветра…
Глянув вниз и заметив толпу людей, глазевших на меня, я смутился. Расстояние между нами сокращалось быстро… 50 метров… 30… 10 метров… Земля!
Ребята подбежали ко мне и окружили. Помогли подтянуть парашют, который поволок меня по снегу. Увидев торопливо идущего подполковника Тарасова с рупором в руке и седого полковника рядом с ним, я быстро сообразил: "На худой конец дадут десять суток гауптвахты, правда, зимой холодновато, но придется потерпеть".
Вытянувшись по стойке "смирно", я отрапортовал:
— Гвардии ефрейтор Назаров выполнил тринадцатый прыжок.
Полковник обвел окружающих взглядом и скомандовал:
— Баталь-о-он!.. Смирно! За проявление настойчивости и умелое действие в воздухе гвардии ефрейтор Назаров награждается значком "Парашютист-отличник"!
— Служу Советскому Союзу!
Произнеся эти слова, я ощутил, как голова моя вскинулась, а грудь выпятилась далеко вперед.
…Прошло десять-пятнадцать дней. Однажды я был дежурным по кухне. Вошел сияющий почтальон. Раскрыл одну из газет, и ткнул пальцем на статью под заголовком: "Тринадцатый для десантников — не опасен". Один из наших командиров написал эту статью про меня.
Последнее письмо, полученное от Тани, заставило меня задуматься.
"…Иногда хочется повидаться с вами. Выхожу из дома к вашим зеленым воротам…"
Я сделал вывод — это слова любви. Но, спустя время, заколебался: нет, Нуры, ошибаешься. Погляди чуть дальше носа, может, это все и не так. Они видели твой военный билет. А в нем — все, вплоть до дня рождения твоей жены.
В ближайшее увольнение решил встретиться с Таней.
Но увольнение не так-то легко получить. Если я обращусь к ротному, он, несомненно, ответит: "Товарищ ефрейтор, вы были в увольнении недавно. В роте вы не один, подождите, дойдет до вас очередь".
И тогда я решил обратиться к комбату. Стал придумывать причину встречи с ним. Однажды я увидел его среди солдат, поливавших газоны.
Я подошел строевым:
— Товарищ майор, разрешите обратиться?
— А ну-ка валяй, послушаем, что ты нам скажешь, — пошутил он.
— Товарищ майор, мне необходимо в город в предстоящий выходной день! — выпалил я неожиданно, для себя.
Однако, не ответив на мою просьбу, комбат удивил меня гораздо больше, чем я его:
— Товарищ ефрейтор, я собираюсь направить вас на кратковременные курсы сержантов. После окончания курсов вернетесь в свою роту и вместо сержанта Коритко будете командовать отделением.
Это неожиданное решение застало меня врасплох, и я немного растерялся, даже не знал, что ответить.
— Говорят, что молчание — знак согласия. Короче, вам, товарищ ефрейтор, придется поехать. А послезавтра утром зайдите в штаб, там выпишут увольнительную.
Мне оставалось поднести руку к кромке берета:
— Слушаюсь, товарищ майор.
В воскресенье я вышел в город, и очень кстати: мое письмо, срочно отправленное Тане, дошло до адресата.
В городском парке я ее нашел очень быстро. Она сидела на зеленой скамейке невдалеке от фонтана и листала книжку.
Решили начать прогулку с леса. Безлюдная тропинка, извивавшаяся между деревьев, повела нас в молчаливую его глубину. Лес был полон неожиданностей: то, волоча за собой пушистый хвост, пробежит белочка, то с треском шагнет между деревьев пугливый олень. Тропиночка, наконец, привела нас к широкой пойме реки.
Сновали рыбачьи лодки. Мальчишки и девчонки с радостными криками играли в какую-то водную игру.
А те, что оставались на берегу, загорали на стеганых одеялах.
— Десант, неплохо бы искупаться, гляди какой погожий день, будто по заказу, — предложила Таня.
Да, жаркий день в этом пасмурном краю — событие довольно редкое. Я даже улыбнулся: не заблудилось ли Каракумское солнце, не пришло ли сюда по ошибке?
Но мое молчание Таня рассудила по-своему:
— Не хочешь купаться — не надо. Ты можешь сидеть и наблюдать. Мне же известно, что в вашем краю воды мало… Я окунусь пару раз и выйду.
Все ясно: решила, что я не умею плавать.
— Танюша, если я вдруг начну тонуть, — спасешь? — почти трагически сказал я, но Таня не заметила подвоха и упросила купаться, где мелко.
Я нырнул под воду и, вынырнув далеко от Тани и шумно плескаясь, поплыл к другому берегу.
Когда же вернулся, она обиделась:
— Шутник, даже не мог сказать… Страдай тут из-за него, бойся: как бы не утонул…
После этого мы плавали вместе.
Потом вышли на берег и стали загорать. Я забыл, что это такое удовольствие — лежать под теплым солнцем. Разомлел, то и дело втягивал в себя воздух, наслаждался.
И тут Таня вскочила и, сорвав с моей головы берет, которым я прикрылся от солнца, с озорством поглядывая назад, закричала: "Ну, если быстрый, — догоняй!" — сорвалась с места и побежала. Я рванулся за нею.
Она бежала и смеялась, а мне же казалось, что гонится она за собственным своим смехом. Ее распущенные волосы обвивали тело. Еёе смех был завораживающим, и мне хотелось без конца слушать его. И потому, наверное, я бежал не особенно быстро. Но в конце концов догнал ее и взял за руку. Тяжело дыша, она закрыла глаза и припала ко мне. Засмеялась:
— Хорошо здесь, правда?
Мое сердце учащенно заколотилось.
Нас рассматривали лесные деревья, задумчиво покачивали вершинами… Мы повернули к реке.
На берегу народ прибавлялся. Солнце клонилось уже к западу. А мне хотелось сидеть здесь и наблюдать за волнами. Эту реку я видел часто, но любоваться ею не надоедало, напротив, грусть улетучивалась, поднималось настроение. Отчего мы с этой рекой так сблизились? Была у меня на этот счет одна несложная догадочка: она похожа на мою Мургаб, что протекала неподалеку от дома.
— Ах, побольше бы таких дней…
Таня сидела рядом и держала меня за руку.
— Ты научишь меня плавать.
Глядя друг на друга, мы улыбались, и я окончательно забыл о том серьезном разговоре с Таней, ради которого шел на эту встречу.
Наша рота первой поднялась в воздух и раньше всех совершила прыжки.
Но на сей раз мы должны были остаться на поляне и собрать парашюты тех, кто прыгает после нас. Ребята, недовольные, обратились к замполиту:
— Товарищ капитан, с какой стати мы должны собирать чужие парашюты? Неужели мы не заслужили чего-нибудь посерьезнее?
Замполит улыбнулся и тут же отрезал:
— Выполняйте приказ.
Роты, приземлившись, поспешно освобождались от парашютов и исчезали в лесу, откуда доносилась автоматная трескотня и артиллерийская канонада.
А мы, собирая и подтаскивая парашюты, злились: что, мы хуже других?
Через три часа наш ротный командир пересчитал собранные парашюты и сделал отметку в своем блокноте. Ребята сели перекусить, а командир поручил мне построить свое отделение.
Я подумал, что нас сейчас отправят в гущу событий и оживился. Однако радость была преждевременной.
— Вы останетесь здесь, около парашютов!
Приказ, есть приказ, его надо выполнять.
От нечего делать ребята разбрелись собирать грибы, и только Миша и еще несколько ребят предпочли отдохнуть на траве.
Лес стоял перед нами — словно поднявшийся по тревоге лиственный полк; глядел куда-то вдаль, поверх простиравшихся рядом пшеничных полей. С полей этих, готовых уже к жатве, доносились запахи спелого хлеба.
Сорвав колосок, я раздавил его в ладони, сдул шелуху и увидел крупные зерна. Их было семь. Подумалось: "прямо как в притче: семь пророков — один бог". И бог этот в моих руках — колосок. Вспомнилось мне, как ел когда-то из чашки солоноватую вареную сытную пшеницу. На душе было радостно…
Зашло солнце, ребята, вернувшись из леса, нанизывали на палочки грибы и жарили их над углями. Запах жареных грибов нестерпимо разжигал аппетит.
Перекусив, мы стали ждать машины. Но их все не было.
Глубокой ночью встревоженный дежурный растолкал меня:
— Товарищ сержант, машины, кажется, идут. Будить ребят?
И в самом деле доносился гул, однако он не был похож на гул машин. Свет бороздил пшеничное море.
"Наверное, трактора", — подумал я.
И тут же услышал, как кто-то из ребят, проснувшихся от наших разговоров, крикнул:
— Идут танки, эй, эй!
Я невольно вскочил на ноги:
Танки двигались в сторону хлебных полей. Вслед за мной в пшеничное поле кинулся Аноприенко. Стараясь перекрыть грохот ползущих прямо на нас танков, орали во все горло:
— Стой, сто-ой!
Нас заметили. Передний танк остановился. Вслед за ним остановились и остальные.
Открылся люк, и офицер, вышедший из танка, не разобравшись, что к чему, набросился на нас.
— С ума посходили, что ли? Жить надоело, да?
— Надо глядеть в оба, коль сел в танк, а не спать!
И если бы он взял меня за грудки, я мог, позабыв разницу в чине, дать отпор.
Командиры других танков поняли в чем дело. И поддержали нас. Один из них, не удержавшись, пошутил:
— Ну, десантники, — значит, пшеницу караулим?
— Защищать хлеб — долг не только десантников, товарищ командир, — сказал Аноприенко, и впервые его слова не вызвали улыбки.
Сначала я любил глядеть в окно госпиталя на деревья. Потом и это надоело. Я тосковал.
Вспоминались ребята из нашей роты. Я их видел то за укладкой парашютов, то перед полковым знаменем. Про себя давно решил: как только снимут повязку с глаза, долго здесь не задержусь, ну, а если вдруг не отпустят, все равно придумаю что-нибудь, ребята помогут. Единственным утешением для меня были два письма, оставшиеся в кармане. Одно из них было от Язбегенч. Его мне дал курносый почтальон, задолго до госпиталя. Хотя я знал содержание письма наизусть, все равно читать его еще и еще доставляло мне большую радость.
"…Сажусь писать тебе письмо и чувствую: ты стоишь где-то рядом со мной.
Все мы здесь живы и здоровы, такие, какими ты оставил нас.
Отец все возится со своим трактором.
А твои младшие братишки да сестренки в эти дни помогают колхозу собирать хлопок. А я занята школьными делами.
Ты можешь спросить — есть ли время на то, чтобы вспомнить тебя? А я отвечу — ты все время со мной, стоишь перед глазами. Когда приходит почтальон, я первой беру твое письмо.
Со дня разлуки с тобой прошло 524 дня, с сегодняшним. Скоро, скоро ты возвратишься назад.
До свидания. Живи и здравствуй, где ты пребываешь. Пищи почаще. Хоть писем не жалей для нас… Твоя жена, проглядевшая все глаза в ожидании".
Второе письмо — последнее Танино письмо.
"…Ты думаешь — "она пропала без вести". И действительно, я далеко от вас нахожусь, боюсь, не сумею найти обратную дорогу. Судьба забросила меня из Прибалтики на Дальний Восток.
Ты помнишь случай, когда мы ходили к старой крепости? Ты открывал мою сумочку, чтобы достать спички, увидел в ней фотографию курсанта. Теперь он артиллерийский лейтенант. Тогда он приехал домой на каникулы, и мы познакомились с ним у моей подружки. Но ты решил не заметить этой фотографии. Ни о чем меня не спросил. Может быть, ты был прав…
Недавно мы справили свадьбу. Ты можешь поздравить меня. Устроились хорошо, имеем двухкомнатную квартиру. Привыкаю к городу, читаю книги. В нашем городе морозно и снежно, но когда в доме есть человек, согревающий твое сердце, холод нипочем!
Служи в здравии, Нуры! Желаю закончить службу и встретиться с женой. С глубоким уважением к тебе — Татьяна".
Я шагал, следя за разводящим. Место назначения — склад нашего полка, где хранился картофель. Склад располагался на окраине. Этот пост у нас считался последним. Его окружала свободная поляна, где с первых дней весны и до самой осени зеленела буйная трава.
Стоя на посту днем, я обычно встречал здесь старого лесника. Он появлялся среди деревьев, и уходил по тропинке, бегущей меж заграждений из колючей проволоки.
Сегодняшний наряд начинался с ночи. Луна, поднявшаяся из-за леса, заглядывала на свое отражение в зеркальной глади реки, и освещала ветки деревьев, похожие на распущенные волосы, и в них — силуэт девушки…
Временами девушка нагибалась и присматривалась к тропинке. Вскоре я заметил: кто-то мчится по берегу. Не добежав до девушки, остановился, и, присев на корточки, стал пить. Затем они поравнялись.
— Лайма, ты знаешь, мама просила навестить сестру в соседнем колхозе, сама она больна. А я пришел, — тётушка не отпускает, пока не посидел со всеми за столом, — сказал он и взял девушку за руку.
— Я и до рассвета бы ждала, — откликнулась девушка.
Я плохо понимал язык, на котором они говорили. Но кое-что разобрал. Но, может быть, это мне только показалось. Просто — я догадался, что говорили они о попятном каждому человеку.
Парень некоторое время глядел на освещенное лицо-девушки. Потом опустил глаза:
— Лайма, ты мне будешь писать или…
— Конечно, напишу. А что значит это "или"?
— Если ты можешь поступить, как Януте, скажи мне об этом сейчас, чтобы у меня не было никаких надежд.
Лайма обиделась:
— Не все девушки похожи на Януте. У меня в мыслях такого нет. Давно известно: женщина — не солнце, ей нечего стараться согреть своим теплом всех мужчин.
Она отвернулась.
— Лайма, прости меня, ты же знаешь, завтра я уезжаю служить. Пришлось немного выпить… ты прости… давай немного пройдемся.
Девушка молча согласилась и пошла рядом с парнем.
Луна все светила. Парень говорил:
— Эта ночь не исчезнет из моей памяти и в поезде, и в части.
— А… меня, меня будешь вспоминать?
— А зачем же тогда мне эта ночь?
Девушка взяла его руку, прижала к своей груди.
Они сидели на берегу реки, слушая звуки бурлящей воды и шелест листьев. И ночь эта была длинной для меня, для них — короткой.
На рассвете пришло время прощаться. Глядя друг на друга, они стояли несколько минут. Девушка ждала, что первым заговорит парень. Но он, ничего не сказав, привлек ее к себе и стал целовать в лоб, в щеки, в глаза. Девушка растерялась.
— Ты меня жди, Лайма!
— А ты почаще пиши, ладно?
Парень кивнул головой, улыбнулся.
Она отвернулась — видимо, не хотела, чтобы он увидел ее слезы… Ветерок вдруг донес солдатскую песню со стороны нашего полка:
Не плачьте вы, меня провожая,
Уходит в запас солдат…
И девушка что-то зашептала парню. Мне показалось, будто она, отвечая на эту песню, сказала ему:
— Я не плачу, отчего же мне плакать… Ведь отслужишь срок и вернешься.
Но я тут же понял, что это просто припомнились мне прощальные слова моей жены.
Девушка долго стояла, глядя в ту сторону, куда ушел парень.
Перевод С.Залевского