Первая книга Оразгулы Аннаева выходит в 1978 году. А до этого стихи и рассказы молодого писателя публиковались на страницах республиканской периодической печати и в коллективных сборниках.
О. Аннаев участвовал в VI совещании молодых писателей, проходившем в Москве.
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯРассказ
Она заглянула в календарь. Восемнадцатое августа…
"Прошло уже четыре года. И сегодня вновь твой день рождения. А ты вернешься только через неделю. 26 лет… Я приготовлю плов. Куплю бутылку шампанского… Но пить придется одной…
…Восемнадцатое августа… Помнишь, и ступенек в общежитии было восемнадцать. Если подняться по ним вверх, то окажешься у меня, если вниз — то у тебя. Как я хочу, чтобы все повторилось. Но этого никогда не вернешь, а так хочется. И я не стесняюсь признаться в этом самой себе.
Все мне нравилось в тебе — твоя горячность… обидчивость… Даже твоя одежда была мне родной, твой свитер, похожий на тигриную шкуру, особенно нравился. И в тот вечер, ты был в том свитере. Помнишь, из кинотеатра мы шли пешком. Не доходя до общежития, остановились под чинарами. Мы стояли рядом и я боялась, что ты обнимешь меня, и в тоже время ждала этого. От волнения затуманилась голова… Но ты не обнял. Видимо, побоялся. И я стала другой. Ты это почувствовал, и часто спрашивал, не устала ли я. Я утвердительно кивнула головой. Я не могла разобраться в своих чувствах.
А через несколько дней, когда ты наконец решился обнять меня, я оттолкнула тебя. Может, это было выражение моей обиды за тот вечер.
Странный ты был. Помнишь, когда мы отмечали мой день рождения… Мы вышли из комнаты на воздух. И ты вдруг, крепко обняв меня, поцеловал. У меня перехватило дыхание, как будто из груди моей вырвали сердце. Я никогда не думала, что у тебя такие сильные руки. Я так билась, чтобы освободиться из твоих рук — или мне это просто казалось… И вдруг начала плакать, уронив голову тебе на грудь. Я слышала биение твоего сердца. Ты стоял, как провинившийся ребенок, и все спрашивал меня, почему я плачу. А я и сама не понимала. В этих слезах были и радость, и горе, и гордость… Да, да… даже гордость. Слезы как бы очищали мою душу. И долго потом я ощущала следы твоих поцелуев, и казалось, что об этом знает весь мир.
Сколько лет мы встречались, и ты ни разу не сказал мне: "Я люблю тебя". Ты правильно делал, — слова эти были лишними. Нам и так было хорошо. Ведь мы с полуслова, с первого взгляда, каждого вздоха понимали друг друга. А сколько нежности было в твоих поцелуях, когда мы прощались. Каждый раз ты целовал меня в глаза и весь мир для меня становился иным.
Во время учебы в институте я так хотела, чтобы ты заболел. Нет, нет, не серьезно, а просто так… на несколько дней. И я бы ходила к тебе в больницу по два, нет, по четыре раза в день. Сидела бы рядом с тобой, не отлучалась ни на минутку, разве лишь для того, чтобы приготовить тебе поесть. Ты и не подозревал, что я умею вкусно готовить. И опять — я хотела этого, и в то же время гнала бредовые мысли из головы. Не знаю, может, мне нужна была твоя благодарность, а, возможно, собственная вера, что я нужна тебе…
Ты был ревнив… И это было твоим недостатком. Мне приходилось трудно, да и тебе нелегче. И в то же время я ощущала радость: я не безразлична тебе, значит — нужна. Ты немало дарил и слез, но они меня не огорчали. Для меня это было счастьем… Возможно, я ошибаюсь, но понятие счастья слишком абстрактно. Каждый по-своему бывает счастливым.
Многие считают тебя человеком с тяжелым характером, надменным. Возможно, они чуточку и правы. Но я-то знаю тебя лучше и люблю сильнее.
Почему я вспоминаю все это? Как будто расстаюсь с тобой навсегда? Но со мной бывает так всякий раз, когда ты уезжаешь куда-нибудь. А помнишь, как-то раз ты должен был ехать на курсы в Ленинград. День отъезда подошел незаметно. Собрались твои друзья. И мне казалось, что они никогда не уйдут. Мне так хотелось побыть с тобой. И так всякий раз — день отъезда приходит быстро, а день приезда…
И сегодня тебя нет со мной, но я чувствую твое присутствие. Может, это и есть любовь?! Чувствовать твое присутствие, ощущать тебя рядом с Собой, делиться самыми сокровенными мыслями только с тобой… Словом, вера в тебя и доверие тебе.
Говорят, что когда у тебя есть семья, то живешь не любовью, а воспоминаниями о любви. Возможно, это и так, но я думаю иначе.
В семье забот достаточно. Побыстрее хоть квартирудали бы… Ты защитишь диссертацию… Мы поедем куда-нибудь на курорт. Правда, некоторые предпочитают ездить без жен. Если ты желаешь этого, то можешь поехать один. Все равно никто не сможет полюбить тебя так, Как я. Никто. В этом году мы не сможем поехать. А на следующий год отправимся втроем…
Почему все считают обязательным выйти замуж Или жениться? А я сама?.. Если бы не было тебя, то я никогда бы не вышла замуж".
И вдруг опять биение сердца… Она взяла фотографию мужа и на минуту закрыла глаза. "Слышишь, родной?! Слышишь?! Как ты уехал, и он забеспокоился. А может, она? Ты же сказал, что будет она, а я — он… Или ты просто ради меня сказал… Нет… Многое из того, что куплено тобой, только для девочки. Но кто же, кто?.. Для девочки много красивой одежды, а для мальчика ее труднее найти.
Ребенок… Сколько хлопот и забот впереди, а пока что он заставил меня расширить мои платья, а потом, возможно, заставит изменить всю нашу жизнь… Дорогая-девочка…"
И опять ощутила она в себе новую жизнь, человека, пока еще только отдельными толчками напоминавшего о себе. И она вновь закрыла свои глаза, отдаваясь воспоминаниям.
Перевод С.Степановой
АГАГЕЛЬДЫ КАРАЕВ
Атагельды Караев свой первый рассказ опубликовал в 1965 году. А в настоящее время он автор двух книг — "Красота" и "Сын лесника".
КРАСОТАПовесть
Приложив ладонь козырьком ко лбу, Довлет смотрел в чистое, бездонное небо. Высоко-высоко над степью парил, медленно описывая огромные круги, одинокий беркут. Временами он тонул в ярких лучах полуденного солнца и на какое-то время исчезал из глаз, но проходила минута-другая и миниатюрный крестик вновь возникал в лазури и плыл дальше.
Солнце, словно сказочная чаша, переполненная золотом, заливало мир обильным светом. И все вокруг — голубое, безоблачное небо, дрожащие в зыбком мареве барханы и дальние заросли саксаула — казалось каким-то особенным, родным, несказанно близким.
"Вот что такое солнце! — подумал Довлет. — Все прекрасное на земле — от него". На душе у парня стало так светло и радостно, что ему захотелось обнять весь мир. И он позавидовал беркуту. Как хорошо, наверное, смотреть из поднебесья на эту по-весеннему щедро, ярко убранную землю. Эх, почему природа не наделила крыльями и человека!..
Направляясь к работавшему у чабанского домика движку, Довлет услышал вдруг нежный перезвон колокольчиков: "дзинь-дзинь, дзинь-дзинь". Вначале он подумал, что это у него в ушах от пьянящей красоты простора, но звуки слышались все явственнее, четче. Довлет обернулся и… остолбенел.
Он увидел вышедшую из-за бархана молоденькую, хрупкую, как стебелек тюльпана, девушку и не поверил собственным глазам. В этой глуши, в центре Каракумов она показалась ему привидением, так как живой, реальной девушке взяться здесь было решительно неоткуда.
Незнакомка вела в поводу двугорбого верблюда. Шла она твердо, с высоко поднятой головой и, кажется, не заметила даже остолбеневшего Довлета.
Рядом с верблюдом неуклюже ступал своими непомерно длинными и худенькими ножками верблюжонок. Был он, несмотря на неуклюжесть и несуразность, нежным, приятным, таким, что его хотелось потрогать. На шее у верблюжонка болтался медный колокольчик, звон которого рассыпался мелкими горошинами, но степи.
Девушка, одетая в простенькое красного штапеля платье, черные туфли и тюбетейку, выглядела удивительно нарядной, праздничной. А может быть, Довлету это показалось.
Ему шел восемнадцатый год, но любви, о которой много слышал и читал в книжках, он еще не испытывал. Нельзя сказать, что он был равнодушен к девушкам, — нет, некоторые из них нравились ему, и даже очень, — но так страдать, маяться, как страдали и маялись почти все его одноклассники, Довлету не приходилось.
Однажды приключилась история… Под Новый год, на бал-маскараде в круговороте невероятных масок и костюмов, когда весь зал включился играть в "почту", к Довлету подошел его одноклассник Аллаяр:
— Карандаш не найдется у тебя? И помоги написать письмецо Дурсун.
— Какой Дурсун?
— Сегодня познакомлю…
— О какой Дурсун ты толкуешь, Аллаяр?
— Во-он о той… Об индианке, что с паранджой на лице.
— А как ты узнал, что это именно она, Дурсун? Лицо-то закрыто?..
— Эх, верблюжонок ты, несмышленыш. Мы еще вчера договорились. Она сама сказала мне, в каком костюме будет.
Письмо, которое сочинили Довлет и Аллаяр, начиналось с новогодних поздравлений, а заканчивалось предложением встретиться сейчас же, для "неотложного и очень важного разговора" где-нибудь наедине, в одном из пустых классов, например.
Через минуту друзья получили ответ: "Бессовестный… Как ты смеешь об этом думать?". "Сама ведь просила, говорила, что любишь… — написали на это Довлет и Аллаяр. — Чего же теперь фокусничаешь. Я люблю тебя, Дурсун".
"Хорошо. Я согласна. Приходи в 9 "б", — ответила индианка.
— Идем, — сказал засиявший Аллаяр. — Понял, как надо с ними разговаривать? Пошли.
— Да-а… Зачем же я пойду?
— Как зачем? Увидишь Дурсун. Ты же хотел познакомиться с нею.
— Нет, не пойду. Я только помешаю вам.
— А кто тебе сказал, чтобы ты торчал там колом. Взглянешь на Дурсун, познакомишься и катись себе.
— Что ж, пойдем, — согласился Довлет и покорно последовал за Аллаяром.
Друзья вошли в тёмную комнату девятого "б" класса в, затаив дыхание, стали ждать. Смех, голоса и музыка бал-маскарада слышались здесь приглушенно. Слабый синеватый свет в окнах придавал классной комнате таинственность.
В коридоре послышались чьи-то шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошла "индианка". Она сбросила паранджу.
Друзья опешили: перед ними стояла молоденькая учительница истории Шекер Бердыевна Ниязова. Стояли с раскрытыми ртами и не могли вымолвить ни слова.
— Аллаяр, Довлет, что же вы? Пригласить пригласили, а теперь молчите, как…
В этот момент в комнату вошел муж Шекер Бсрдыевны, учитель математики Чары Ниязович.
— Что случилось, Шекер?
— Да вот… Влюбились парни.
— В кого?
— В меня. Неужели я красивая?
— Во-он как?
— Да! Только имя перепутали. Аллаяр, Довлет, а кто такая Дурсун?
Друзья молчали.
Спасибо Чары Ниязовичу, — он, взяв под руку жену, направился к двери.
— Ладно, Шекер, оставим ребят в покое. Молодость… Мы ведь тоже были молодыми.
Шекер Бердыевна остановилась в двери, улыбнулась:
— Запомните, мальчики: лучшая красота человека — это его человечность.
Учителя ушли. Довлет чувствовал себя так, будто его догола раздели на улице, не мог поднять глаз. Он готов был провалиться сквозь пол, убежать куда-нибудь в степь. Убежать навсегда, чтобы никогда и никого не видеть.
С тех пор и без того застенчивый Довлет со страхом смотрел на девчонок. И вдруг это видение в Каракумах!
Довлет стоял в сладком оцепенении, ковыряя носком ботинка песок, и ему казалось, что вот так стоит он здесь уже очень-очень давно и неизвестно, сколько простоит еще. Очарованный, он впервые испытывал чувства, о которых раньше лишь смутно догадывался, слушая разговоры сверстников. Он понимал, конечно, что в разговорах этих было больше бравады, хвастовства, чем правды, но… Что-то таинственное, нежное тревожило его о ночам, когда оставался он один на один с собою. Ему казалось, что девушка, сказочно-красивая, обнимает его, ласкает и говорит, говорит нежные слова…
— Эй-ей, парень! Закрой рот, а то ведь, чего доброго, суслики подумают, что это нора! Ха-ха-ха!..
Довлет вздрогнул, обернулся и увидел… колхозного шофера Курта, который величаво прошел — нет, проплыл мимо, — приблизился к незнакомке и заговорил с нею о чем-то. Заговорил так, что Довлет решил: они — родственники. Близкие родственники!
Голос Курбана-чайчи[33] звучал призывно, властно:
— Парни! Джигиты! Подъем!
Довлет с трудом продрал глаза, увидел, что в приоткрытую дверь струился предрассветный полумрак, натянул на голову одеяло, сжался калачиком и полусонно пробубнил:
— Еще петухи не кричали, а он "Подъём"…
Но тут же вспомнил, что это Каракумы, что петухов здесь нет и впомине, — приподнялся, сел, протер кулаками глаза, сладко поежившись, зевнул и, услышав голоса, понял, что наступает новый день. Долгий, трудовой день.
Довлет вышел из кибитки, постоял с минуту, любуясь розовато-сиреневой дымкой, что окутала дальние барханы. У рукомойника пофыркивали и громко смеялись парни. Курбан-чайчи, судя по всему, встал давным-давно, — титан с кипятком для чая уже пыхтел и сипел, над казаном с шурпой плавал аппетитный парок. Довлет направился к колодцу.
— Ты куда? — крикнул Курбан.
— Умываться, — ответил Довлет.
— Там вода, как лед, а я специально для умывания согрел… Целый бидон…
Но Довлет его уже не слышал. Он чувствовал себя легко и бодро. Чистый воздух и прохладный песок, так приятно щекочущий подошвы, придавали энергии, человек чувствовал себя сильным и крепким.
Он подошел к колоде, из которой обычно поили овец, и хотел зачерпнуть пригоршней воды, но, увидев там отражение последней утренней звезды, на минуту залюбовался этим отражением.
Громко фыркая и вскрикивая от обжигающего холода, Довлет стал умываться. И всякий раз, когда черпал воду из колоды, он видел, как озорно пляшет в ней звездочка.
Среди прибывших стригалей Довлет был, пожалуй, физически крепче остальных. Именно поэтому ему поручили вязать овцам ноги. А эта работа требует от человека не только силы, но и особой сноровки, ловкости, — овцу нужно поймать, не причинив ей боли, положить на бок и двумя-тремя быстрыми движениями связать задние ноги с передними.
К полудню, когда солнце жгло уже по всем правилам, Довлет порядком устал. Он старался не подать виду, но чувствовал, что вот-вот споткнется или, ухватив очередного барана, не сможет удержать его и плюхнется на землю. А стригали, не замечая его усталости, кричали и кричали:
— Довлет, поторапливайся!
— Тащи поскорее!
— Это тебе не каурму есть, или чай пить!
Случилось то, чего так опасался Довлет, — ухватившись за ногу крупного, рослого барана он потерял равновесие и растянулся во весь свой рост на земле. До боли в висках сжав челюсти, решил во что бы то ни стало удержать барана. Но баран попался сильный. Он шарахнулся в сторону и поволок за собой парня.
— Держи покрепче!
— Каурма убегает!
— Чем пахнет курдюк, Довлет?! — кричали ему со всех сторон, и чувства беспомощности, горькой обиды и злости переполнили его.
Довлет изо всех сил старался удержать барана. Он мертвой хваткой зацепился за тонкую жилистую ногу.
— Отпусти сейчас же! — крикнул кто-то из пожилых.
Пальцы разжались сами собой. Баран легко, вприпрыжку, убежал, а Довлет остался лежать.
— Вставай! — продолжал тот же голос. — И никогда больше так не делай. Упал — отпусти барана. Мог ведь напороться на кость, на стекло.
Довлет поднялся, отряхнулся и взглянул на говорившего человека, — Нурберды-ага поглаживал свою жиденькую бороденку.
— Я договорюсь с заведующим фермой, чтобы ты стриг овец. Пусть вяжет кто-нибудь другой. А ты стриги. Не знаю, как сейчас, а на следующий год из тебя может получиться неплохой стригаль.
Довлет хотел что-то возразить, сказать, что упал он совершенно случайно, что… Но тут раздался голос Курбана-чайчи:
— Эх-хе-хей! Чай готов! Свежий зеленый чай! Ароматный, вкусный!..
Довлет усталой походкой медленно направился к трем кирпичным домикам, что одиноко стояли на холме. У кипящих титанов, из труб которых вился дымок, собирался народ. Курбан вытащил из-под крайнего титана горящее полено и швырнул его в огромный казан. В казано зашипело, забулькало, клубы пара и дыма повалили из него.
И вдруг слух Довлета уловил едва различимый, знакомый звон. Мелодичный, нежный, казалось — он доносится откуда-то из глубины веков, сквозь толщу лет, эпох. Он узнал бы его через многие годы, различил бы среди сотен других звуков.
В следующее мгновение он увидел девушку, верблюдицу с клочьями свалявшейся бурой шерсти на боках, нежного неуклюжего несмышленыша-верблюжонка, и на душе у него потеплело. Довлет ощутил прилив сил, усталость будто рукой сняло. Он взглянул на верблюжонка и улыбнулся, — тот похож был на фотоаппарат на длинных ножках.
Девушка, прошмыгнувшая с присущей кочевникам проворностью мимо, через несколько шагов обернулась. У Довлета екнуло сердце: "Она взглянула на меня!.. А может быть, на верблюжонка? Нет, на меня".
"Ну, хорошо, — размышлял он, — допустим даже — на тебя. И что из этого? Мало ли кто на кого может посмотреть".
Девушка между тем подошла к колодцу, заставила верблюдицу встать на колени и принялась готовить бочонки. Работа эта для нее была явно тяжеловатой, и незнакомка взглянула в сторону Довлета. Взгляд ее красноречиво говорил: "Чего стоишь, как вкопанный? Помочь не можешь?" И он решительно зашагал к колодцу.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Вы за водой, да?
— Да.
— Наверное, далеко отсюда живете?
— Да.
— Доставать воду трудно?
— Да.
О чем говорить дальше, Довлет не знал и поэтому замолчал. Молчала и девушка. С минуту они стояли и смущенно переминались с ноги на ногу, потом девушка занялась своим делом: она достала из колодца ведро воды и вылила в бочонок. Затем достала еще одно и еще. А Довлет продолжал стоять. Он понимал, что выглядит очень глупо, но поделать с собою ничего не мог. Ему казалось, что уходить сейчас еще глупее.
Подошел верблюжонок. Постоял, посмотрел чуть-чуть удивленным взглядом на Довлета и стал нехотя чесаться о край бочонка. Бочонок стоял кособоко и поэтому повалился. Девушка, достававшая очередное ведро воды, с досадой вскрикнула.
— Ах, чтоб тебя!..
Но Довлет успел подхватить бочонок, вода не пролилась.
— Спасибо, — сказала девушка и улыбнулась.
Улыбка эта придала парню уверенности.
— Давайте я помогу, — протянул он руку к ведру.
— Спасибо, — ответила девушка, но ведра не дала.
— Вы же устали, — продолжал наступать Довлет. — Вон у вас лицо раскраснелось.
— Это не от усталости. А вы идите своей дорогой.
— Вы меня прогоняете?
— Да… нет, я не прогоняю… Только тут много народу… А во-он, кажется, даже сюда идет кто-то.
Довлет обернулся. Так и есть, к ним приближался Курт. Опять этот Курт! Поняв, что попал в неловкое положение, Довлет сделал вид, что моет руки. И какого черта торчал он здесь? Какой от этого прок?
Приблизившись, Курт сходу атаковал его:
— Что, думаешь все на свете каурма? Бери и ешь? Не-ет, браток…
И он протер полусогнутым указательным пальцем свои закисшие глаза.
Тон, которым говорил Курт, взбесил Довлета. "Какого черта, в самом деле, — подумал он. — Курт придирается ко мне! Ничего плохого я ему не делал". Но тут вспомнился случай, что произошел в пути, когда ехали они сюда из дому.
Где-то на полпути машина остановилась у огромного саксаула на склоне бархана. Курт, обращаясь ко всем, кто сидел в кузове, громко сказал:
— Слезайте! Мы приехали к святой могиле. Отдадим ей дань своего почтения.
Он спрыгнул на песок, пригладил свои жиденькие брови, облизнул толстые, жирные губы и продолжал:
— О, святой дух! Благослави наш путь, — и завертелся у саксаула, бормоча что-то невнятное. Кое-кто, поддавшись его призыву, стал тоже ходить вокруг дерева, шепча какие-то молитвы и заклинания. Те, кто не знал ни молитв, ни заклинаний, просто шевелили губами.
У саксаула валялись кости то ли лошади, то ли коровы. Их наполовину занесло песком. Курт наклонился к продолговатому сахарной белизны черепу и сунул в темное отверстие глазницы мятую-перемятую пятерку.
— Раскошеливайтесь, раскошеливайтесь, — сказал он попутчикам. — Не скупитесь. Там, — он ткнул грязным пальцем в небо, — жадных не любят.
И как это ни странно, призыв Курта возымел свое. Люди, поддавшись какому-то непонятному чувству — то ли страха, то ли почтения к памяти старших, уже ушедших из этой жизни, — торопливо шарили в карманах, извлекали деньги, кто рубль, кто трешку, а кто и пятерку, совали их в череп и смущенно отходили к машине.
Курт стоял в сторонке и с жадностью беркута, завидевшего вдали зайчишку, наблюдал за происходящим. Губы его шевелились. Со стороны трудно было сказать, читал ли он в эти минуты молитву или считал, сколько рублей скопилось в черепе.
Курт и на самом деле подсчитывал деньги, только не эти помятые рубли и трешки, а ту выручку, которую будет иметь потом, когда на эти деньги в Караметниязе он купит ящик, а может быть, и два водки, завезет далеко в Каракумы, где любители выпить платят за это зелье втридорога.
Он достал из нагрудного кармана куртки замусоленную пачку "Памира", размял сигарету и с жадностью закурил.
Уже все забрались в кузов грузовика, готовые продолжать путь, а Курт все стоял и улыбался, показывая желтые от табачного дыма зубы.
— Я помолюсь еще, — сказал он и опустился на колени перед черепом, да так, что прикрыл его собою от глаз спутников. "Интересно, — думал он, — сколько тут рублей?" Незаметно перевернул череп, но что это? Пусто! Лишь какой-то блестящий жучок карабкался по гладкой, словно отполированной кости. "О! — чуть не вскрикнул было Курт, — кто-то из них опередил меня. Ну и ловкач!.."
Он поднялся, стряхнул с брюк песок и полез в кабину. Взревел мотор, затряслась, затарахтела машина и за бортом вновь поплыли поросшие селином, яндаком и тамариском барханы.
— Вы и в самом деле верите, что там святое место? — спросил одни из парней, когда машина отъехала на почтительное расстояние от места остановки.
— Да нет, — ответил ему кто-то.
— Откуда здесь, в такой глуши святая могила… — добавил второй.
— Святые знали, где жить и умирать, — сказал третий, — они любят большие, красивые города: Багдад, Мешхед, Бейрут…
— Тогда зачем же вы там оставили деньги? — продолжал тот, что затеял разговор. — Вот ты, например.
— Ну, все оставляли, и я оставил. А может быть, и на самом деле…
— Что "на самом деле"?
— Ну, что есть аллах, шайтан и остальные…
Все дружно рассмеялись. А парень, начавший разговор, сказал:
— Вот что, ребята, Курт, по-моему, тоже раскошелился. В Караметниязе на его пятерку мы купим несколько книжек. Там, куда едем, библиотеки нет…
Машина тем временем довольно быстро мчалась вперед. Курт чутьем кумли — человека песков — угадывал дорогу. Лишь кое-где в низинах, поросших скудной травкой, видны были следы машин. Временами и они исчезали.
Частенько грузовик зарывался в песок. Мотор надсадно ревел, но машина не двигалась, постепенно оседая все глубже и глубже. И тогда взъерошенный и злой Курт высовывался из кабины, вставал на подножку и кричал:
— Слезайте! Слишком засиделись! Помогите.
Парни прыгали в песок, дружно налегали плечами и машина медленно, тяжело ползла вперед. Метр, второй, третий… Грузовик освобождался из песчаного плена, налегке выкатывался на более или менее твердый грунт. Курт тормозил, и ребята с шутками и прибаутками вновь усаживались на свои места.
Но вот случилось непредвиденное: машина выскочила на поляну, сплошь изрытую сусликами. На этот раз даже коллективная помощь оказалась бесполезной, — грузовик коснулся задним мостом земли и, несмотря на бешеное вращение, колеса работали вхолостую.
— Черт возьми, — Курт выключил зажигание. — Этим проклятым сусликам не нашлось в Каракумах другого места для нор.
Он вышел из кабины, обошел машину, почесав в затылке, присел на корточки у заднего колеса:
— Да-а… Не пришлось бы нам зимовать здесь.
Курт поднял кусок корневища черкеза и запустил его в суслика, который вынырнул неподалеку и, потешно подняв передние лапки, с любопытством смотрел на грузовик и копошащихся вокруг него людей.
— Это вам за то, что не поверили святому мазару, — сказал Курт.
— А причем тут мазар, если ты сам заехал в эти норы.
— "Сам, сам…" Я вижу — ты слишком языкастый. Это не папин дом, а Каракумы. Нечего языки чесать, давайте собирать хворост. Как-то выбираться надо.
Парни мигом рассыпались по окрестным низинам и через полчаса у грузовика высилась приличных размеров копна веток сазака и черкеза, охапки селина.
Курт пытался выгрести из-под заднего моста песок, а затем подсунуть под колеса хворост, но песок — как вода. Отгребал горсть — притекало две. Через несколько минут вспотевший Курт понял, что занимается пустым делом. Он извлек из кузова две доски, вручил их парням покрепче и приказал подложить под задние колеса в тот момент, когда он включит передачу.
— Только не зевайте, — предупредил он парней, а всем остальным приказал: — А вы тоже ворон не считайте, хворосту побольше под колеса. Хворосту!
И работа закипела: кто-то швыряет хворост, кто-то толкает машину, кто-то сует под колеса доски. Мокрый от пота Курт дал полный газ. Мотор взревел, колеса взвизгнули, и машина медленно, но довольно уверенно поползла вперед.
Убедившись, что опасный участок пройден, Курт неожиданно включил задний ход. Парней, которые в этот момент держали доски, отшвырнуло в сторону. Один из них тотчас же, как ни в чем не бывало, вскочил на ноги, а вот второй поднялся было, но тут же присел, лицо его исказила гримаса.
Правда, ничего страшного не случилось, но ушиб он получил чувствительный.
— Вот так — не верить в святые места, — перебрасывая из одного угла рта в другой замусоленный окурок, процедил Курт и спрыгнул с подножки. — Ну-ка, что там у тебя?
— Ничего, — сухо ответил паренек и полез в кузов.
— Ты что, с ума спятил? — неожиданно для всех набросился на Курта Довлет. — Убить человека мог…
— А я виновен, что они осторожности не знают. Лезут под колеса… — Курт захлопнул дверцу кабины и, кажется, вовремя это сделал, так как Довлет весьма решительно двинулся к борту и хотел уже было спрыгнуть.
— Оставь его, — придержали Довлета ребята, — разве он поймет?
Курт тем временем включил передачу и машина двинулась.
…И вот опять этот Курт. Скользнув по Довлету злым взглядом, он сказал:
— Убирайся отсюда!
— Почему?.. Что, запрещено?
— Да! Для тебя. Слышишь?!. Лучше не доводи меня.
— А если доведу, то что?
— Чего это вы? — вступилась девушка. — Вы что не поделили?
— Уходи, — продолжал свое Курт.
И Довлет растерялся. Курт был так решителен и смел, что Довлет подумал: "Значит, она его родственница". И, не сказав больше ни слова, пошел к полевому стану.
— Айгуль, давай я помогу, — услышал он за спиною и на душе у него полегчало. "Хоть имя ее теперь знаю", — подумал он.
— Айгуль… Айгуль, — шептал он. — Небесный цветок. Нет, не небесный… Ты цветок Каракумов, Айгуль…
Теперь Довлет стриг овец. Но работа эта оказалась ничуть не легче прежней. Электромашина тряслась как в лихорадке, казалось, она вот-вот оторвет руки. Держать ее приходилось изо всех сил, а когда постоянно напрягаешься, то быстро устаешь.
Однако Довлет новой работой был доволен. Что трудно, то трудно, конечно, но теперь уже никто не мог прикрикнуть на него. Он — как все. Стрижет не хуже других. Теперь и с Куртом поговорить можно. Кто он? Здесь он сейчас не шофер даже, а такой же стригаль.
Довлет приступил к очередной овце. Запустив машину, он повел ею вдоль хребта животного.
— Ты начинай с ног, — посоветовал ему один из старых стригалей, работавший рядом. Сам он стриг очень ловко, как-то играючи. Каждое его движение было предельно осторожным, рассчитанным. На стрижку одной овцы у него уходило не более пяти — шести минут. А главное — овца не получала ни одной царапинки, а значит, и лежала все время, пока ее стригли, тихонечко, спокойно. Руно тоже получалось аккуратное, целое.
"Эх, мне бы так наловчиться", — позавидовал соседу Довлет. И опять вспомнил Курта. Курт — лучший в колхозе стригаль. Он работает еще аккуратнее и быстрее. Ему вяжет, готовит овец для стрижки специальный человек.
Машина в руках Довлета то и дело взвизгивала, натикалась на густые, загрязненные участки. Довлет нервничал, изо всех сил старался пробиться сквозь спутавшуюся, грязную шерсть. От постоянных перегрузок машина нагревалась. Он попробовал ослабить верхний винт, но толку никакого, мотор стал работать вхолостую. "Что-то с агрегатом", — решил Довлет и пошел к точильщику лезвий. Тот посмотрел машину и сказал:
— Да нет, агрегат в порядке. Просто ты еще не приловчился как следует.
Рубашка Довлета мокрая, хоть выжимай, пот крупными каплями стекает по груди и спине, руки гудят, А стрижет он всего-навсего третью овцу. Не стрижет, а мучает. Бедное бессловесное животное с тоскою смотрит на Довлета, тяжело, устало дышит и как бы говорит взглядом: "Да, милок. Тяжело… И тебе, и мне. Я готова тебе помочь, но не знаю, чем и как".
Довлет закончил стричь и отпустил очередную овцу. Та, обрадовавшись свободе, проворно вскочила, заблеяла и метнулась к отаре. На шее у бедняжки болталось два или три клочка шерсти, под брюхом тоже. Овца напоминала наполовину общипанную курицу.
Медленно, с трудом, но дело все-таки двигалось. Рядом с Довлетом выросла куча шерсти. Конечно, не такая большая как у других, но все же. А главное, что она твоя, трудовая. И вечером Довлет вместе со всеми положит ее на весы. Против его фамилии возникнет цифра. Завтра —. вторая, послезавтра — третья… Эх, посмотрела бы Айгуль на эти цифры.
"Молодчина, — сказала бы она. — Смотри, ты — почти настоящий стригаль!" "Пустяки, — ответил бы Довлет. — Чего особенного? В этом деле нужна сноровка". "Эх, научился бы ты стричь, как Курт". "Курт? Подумаешь, рекордсмен нашелся…"
А вдруг после этих слов она с недоверием посмотрит на него и скажет: "Рекордсмен не рекордсмен, а во всем колхозе такого стригаля нет".
— Нет, так будет, — вслух произнес Довлет и, смутившись своего же голоса, продолжал говорить мысленно: "Я обойду его. Обязательно обойду! Вот увидишь, Айгуль!.."
Следующую овцу он решил остричь побыстрее, стал было действовать попроворнее, но из этого ничего хорошего не получилось. Работа подвигалась так же медленно, а на боку овцы появилось несколько порезов. Довлет смазал ранки креолином и решил не торопиться: "Тише едешь, — дальше будешь".
Ночью Довлет почти не спал, — ныло запястие правой руки. К утру оно даже чуть-чуть припухло. Довлет туго перевязал руку тряпицей, сделал что-то вроде жгута, — стало полегче. Когда спросили у него, что с рукой, отмахнулся.
— Пустяки! От нечего делать перевязал.
Работа кипела, дело постепенно налаживалось, — порезов на теле овец стало меньше, спокойнее, без вчерашней тряски работала машина. Довлет иногда поглядывал на соседей: старые опытные стригали работали, конечно, попроворнее, а вот такие же новички копошились еще о первой овцой, когда он почти наполовину остриг вторую. Это прибавило бодрости, хотелось работать и работать, казалось, что усталость никогда к нему даже не подступится.
"Хорошо здесь, — подумал Довлет, бросив в кучу руно, — работа интересная, люди добрые, простые…" И тут он вспомнил Курта. Опять этот Курт. Он даже в мыслях докучает ему. Да и ему ли только? Этого наглеца и выскочку недолюбливают все. Ничего не говорят, правда, но не любят. За мастерство и сноровку его хвалят, но дружбу водить с ним не хотят.
В перерыв, за чаем зашел разговор о пирах и тоях. Курбан-чайчи возьми да и ляпни:
— Курт, а не засиделся ли ты в женихах?
— Да-а, — подхватили сразу же, — вот тебе и той!
— Борода у парня растет, — добавил еще кто-то. — Конечно, женить надо.
— Зря стараетесь, ребята. Даже если Курт и женится, тоя вы не увидите.
— Как? Почему?
— А потому…
Курт опустил на кошму пиалу с чаем и дрогнувшим голосом сказал:
— Такое даже в шутку болтать не надо. Бычок-трехлетка ждет своего времени. Тонну вытянет. Не меньше…
— Ого-го!
— Ничего себе!
— Для такого случая, — сказал Курбан-чайчи, — нужен сорокаушковый казан. Не меньше.
— Сорокаушковый? — у Курта расширились глаза от удивления. — Разве такие казаны бывают?
— Если есть бычки тонну весом, то почему же не быть такому казану?
Все расхохотались. Лицо Курта залила густая краска досады.
— Любите вы чесать языки, — сказал он. — А. когда дело касается работы, то каждый ищет работенку "не бей лежачего". Кто чайханщиком норовит заделаться, кто складом заведовать не прочь.
Теперь настал черед Курбана сердиться. Чайчи хотел было что-то сказать, но только промычал невнятно. Возникла неприятная пауза в разговоре. Парни, конечно, не согласны были с упреком Курта, но спорить никто не решился. Курт, поняв, что добился какого-то, пусть даже временного, успеха, ехидно улыбался.
— Несколько лет назад ты мне этого сказать не смог бы, — заговорил наконец Курбан-чайчи. — Когда глаза у меня не болели и сила в руках была. Заболел я позапрошлой зимой. Помнишь, какие тогда морозы стояли и сколько снегу лежало? Во-от, а меня пурга в песках застала с отарой. Трое суток блуждали по Каракумам. Как только овцы не погибли, не знаю. Но все-таки пробился к кошарам. А вот здоровье с тех пор уже не то…
Все стали молча расходиться. Курт зря, конечно, обидел чайханщика. Весь колхоз знал историю Курбана, в ту зиму он совершил подвиг, но подорвал здоровье, с тех пор ему поручают легкую работу, и ни у кого, никогда не возникало вопроса "почему?" И Курт знал это прекрасно.
Сегодня в полдень прибыла нежданно-негаданно кинопередвижка. Шофер-киномеханик, юркий, худощавый паренек лет двадцати — двадцати двух, извлек из-за спинки сидения свернутые в трубку огромные листы бумаги и ловкими привычными движениями наклеил их на все четыре степы чабанского домика. "Шукур-бахши", — большими синими буквами было написано на афишах.
Вторую половину дня только и разговоров было о кинофильме. Кое-кто видел уже его, но большинство парней о Шукуре-бахши лишь читали и поэтому ждали вечера с нетерпением.
На закате подъехали еще три машины, — это узнали о кинопередвижке на соседних кошарах. Завтра, послезавтра она пожалует и к ним, но это не беда — хороший фильм можно смотреть несколько раз подряд.
Зрители уселись, вернее улеглись прямо на песке, на покатом склоне бархана. На склоне противоположного бархана киномеханик воткнул два металлических шеста и натянул белое полотнище. Это — экран.
— Ну, что, начнем? — крикнул механик после долгой возни у аппарата.
— Давай!
— Чего тянуть-то?!
— Журнал показывать или сразу фильм?
— Без журнала — как обед без чая…
— Давай журнал!
— Хорошо, журнал так журнал. Поехали, — и киномеханик включил аппарат.
На экране возник яркий прямоугольник, на котором мельтешили какие-то неясные силуэты. Киномеханик что-то подкрутил, подвернул в аппаратуре, и видимость стала прекрасной: у подножья огромного зелёного холма мирно паслась отара. Дело, видимо, происходило ранней весной холм покрывала мелкая, изумрудного цвета травка, а по склону резвились совсем еще крошечные ягнята.
Диктор говорил о той огромной роли, которую играли в современном овцеводстве искусственное осеменение.
— Обманываем природу, — громко, так что все услышали, сказал один из зрителей, пожилой чабан. — Аллах не даст, осеменяй не осеменяй — ничего не получишь…
— Ты что-то набожным стал, Оде, — возразил ему сидевший рядом тоже преклонных лет человек. — Уж не считаешь ли ты, что нас с тобою кормит и одевает аллах?
— Ты, Нурберды, погоди. Как говорится, имей терпение и выслушай заику…
— Заику слушать, — время терять. Ты лучше прямо скажи, куда клонишь.
— А туда клоню, что в последние годы падеж скота все больше и больше. Почему? Да потому, что хотите получить от овцы больший приплод. Но овца не кошка, четырех ягнят ей трудно принести. А если и окотит, так ягнята не больше моего кулака. Ну, а какая из такого ягненка овца вырастет, ты знаешь. Ее ветер с ног валит.
— Кормить нужно получше…
— Корми не корми, — от такой овцы проку не получишь. Ни шерсти, ни мяса.
— Вали, ровесник, с больной головы на здоровую.
— А что, — вступил третий в разговор, — Оде прав. В последние годы и в самом деле скота гибнет слишком много.
— Зимы стали холоднее.
— И это, может быть.
— Да ладно вам, на экран смотрите! — сказал кто-то. Но его не послушались.
— А что, до войны, помнишь, какие морозы бывали?
— Зимы тут непричем, — вновь заговорил Нурберды. — Мы вот кричим: "Больший падеж, больший падеж", — а забываем, что раньше во всем районе было каких-нибудь пять тысяч овец, а теперь только в нашем колхозе больше двадцати. Раньше гибло пятьсот голов, а сейчас тысяча. А что такое тысяча голов для нашего района? Капля в море. Но если вдуматься: погибла тысяча овец… Много, конечно.
— И еще гибнут от скрещивания, — послышался голос. — Перевели нашу туркменскую породу овец.
— Вот, вот, — подхватил Оде, — тоже… Аллаха обмануть решили.
— К зиме не готовимся как следует, а потом валим на аллаха.
— Это точно, — поддержал говорившего Курбан-чайчи. — С осени не шевелимся, а когда снег и морозы прикрутят, начинаем завозить корма. Пока соберемся, раскачаемся, а корма эти, можно сказать, уже ни к чему. Овцы-то погибли.
— Вот на днях, — сказал Нурберды, — привезли сюда несколько машин рисовой соломы. "Зачем? — спрашиваю у завфермой. — Ее ж овцы не едят". "А это не для корма", — говорит. "А для чего ж?" "Для подстилки. Зимою овцы от холода гибнут". "Не от холода, а от голода", — говорю. "Завезем и фураж". Только знаю я, как он завезет.
— Может быть, и завезет одну — две машины, — сказал Оде. — Только что это для отары?
— А теперь "Шукур-бахши"! — положил конец разговору голос киномеханика. — Журнал кончился.
И вот в этот момент Довлет увидел Айгуль. Она с матерью и младшим братишкой прошла совсем рядом. Прошла и опустилась на землю в двух шагах от него. "Интересно, заметила она меня? — подумал Довлет. — Если заметила, то она обязательно обернется". Но Айгуль, затаив дыхание, ждала начала фильма. Киномеханик, бормоча что-то невнятное, долго возился с аппаратурой, несколько раз включал было, но тотчас же выключал, перематывал пленку, включал снова.
Айгуль сидела неподвижно, приподняв голову, и ждала. Довлет тихонько кашлянул, стараясь обратить на себя ее внимание, но из этого ничего не вышло. Он кашлянул громче, — тот же результат. Что бы сделать такое?.. Но тут начался фильм.
Айгуль не сводила глаз с экрана, а Довлет, как ни старался, не мог оторвать взгляда от сидевшей в каких-то двух шагах, но такой далекой для него девушки…
Этой ночью Довлету приснился сон.
На лужайке у реки собрался, кажется, весь колхоз. Еще бы, — праздник урожая! Его люди ждут целый год.
Берега Аму-Дарьи обильно поросли тальником, кое-где на прибрежных отмелях стоит густой стеной камыш.
Совсем по-летнему греет солнце, но по тому, как роняет пожелтевший лист тальник, как тоскливо прокурлыкал высоко-высоко в чистом небе журавлиный клин, угадывается осень.
На праздник собрались и стар, и мал. Там и здесь сидят на кошмах небольшими группами почтенные люди, снуют, наполняя поляну веселым гомоном, сорванцы-мальчишки. Чуть в сторойке парни готовятся к предстоящим состязаниям в борьбе. Поодаль, на склоне холма, несколько жокеев в ярких кепи прогуливали лошадей: какой же праздник без скачек!
В самый центр лужайки выходит вдруг чабан Оде с двумя дутарами в руках. Сам он никогда в жизни, кажется, не играл и не пел, и все с любопытством глядят на него, что он собирается делать?
— Люди! Не говорите потом, что вы не слышали, — громко произносит он. — Два парня — Курт и Довлет — влюбились в одну девушку. В Айгуль. Айгуль, иди-ка, милая, сюда.
Из нарядной девичьей толпы вышла Айгуль.
— Вот тебе дутары, доченька, — сказал Оде, — иди и отдай их один Курту, другой Довлету. Пусть они состязаются. Кто победит, тот и будет твоим.
Айгуль взяла дутары, и не успела сделать шага, как, откуда ни возьмись, подбежал к ней незнакомый парень и выхватил оба дутара…
В этот момент Довлет проснулся.
— Фу, — сказал он вслух, — пригрезится же такое.
Чуть в сторонке, слегка прикрывшись пиджаком, спал на белом полотне-экране киномеханик. Широко раскинув руки и ноги, он сладко посапывал и улыбался во сне.
Довлету показалось, что на груди у пария что-то лежит. Привстав на локте, он присмотрелся, — это "что-то" шевельнулось. Довлет вздрогнул. Он смотрел широко раскрытыми глазами и чувствовал как за каких-нибудь две-три секунды все тело его покрыл холодный липкий пот.
Что делать? Крикнуть бы, разбудить всех, но Довлет, ни то что крикнуть, рта открыть не мог. Он понял, что на груди у киномеханика змея и что убрать ее оттуда нужно сейчас же, пока парень не проснулся или не перевернулся во сне. Но как?
Взгляд Довлета упал на кочергу, что лежала возле титана. Взять ее? Но кочергой можно только разозлить змею, — ударить-то ее не ударишь. Надо что-то найти. Он встал и осторожно, по-кошачьи, двинулся к чабанскому домику. Но не выдержал — оглянулся, и увидел, что никакой змеи уже не было. Он посмотрел по сторонам и увидел только змеиный хвост, уползающий в заросли верблюжьей колючки.
Довлет схватил кочергу, во тут из домика вышел Курбан с чайником в руках.
— Что случилось, Довлет? — с удивлением спросил он.
— Змея!
— Ну и что?
— Она лежала вон у него на груди…
— Не тронула?
— Да, кажется, нет.
— Ну, тогда и ты ее не трогай.
— Сейчас не укусила, укусит в следующий раз.
— Не-ет. Если змею не трогать, сама она человека никогда не тронет. Есть в народе такая притча, милок. Старая, немощная уже змея явилась к богу и говорит:
"Я стара и слаба. Дай мне силы, всемогущий аллах".
"Возьми у человека", — сказал ей аллах.
"Если я подойду к нему, он убьет меня".
"Не убьет, человека я наделил не только силой. Я подарил ему то, чего не дал никому, — сказал аллах, — наделил его умом".
"Нет, я боюсь человека".
"Ну, если так, подходи к нему в такое время, когда он спит".
Вот с тех пор, говорят, змеи подползают к спящим, набираются сил, впитывая тепло человеческого тела. Сказка сказкой, но змея и в самом деле не трогает спящего.
Утром забарахлил дизель, питавший током стригальные агрегаты. Подтекало горючее, стучали клапана…
Курт, нервно потирая руки, носился из стороны в сторону и бурчал:
— Зарплату колхоз им плати, а вот дизель держать в исправности не могут. Нет ума — не берись. Это ведь техника!..
— Если такой грамотный — помоги, — говорили ему.
— Кто-то получает денежки, а я должен ремонтировать?
— Не нужна твоя помощь, — с раздражением сказал моторист, возившийся с дизелем. — Замолчи только. На мозги не капай. Отдыхай иди.
— Отдыхай… Я не отдыхать сюда приехал, а работать. Я соревнуюсь. Мой-то соперник наверняка сейчас работает. И премию получит…
— Ребята! — не слушая его, сказал моторист. — Часа два придется повозиться. Отдохните малость.
Все разошлись. Кто к домику, кто к колодцу. Довлет решил просто пойти за ближайший бархан и побыть часок наедине.
Он лёг, подложив под голову кулаки, и стал смотреть в чистое, без единой тучки небо. Остывший за ночь песок приятно холодил руки и икры ног. Хорошо!..
За кустом кандыма, в пяти — шести шагах ему послышался вдруг какой-то шорох. Довлет вытянул шею и увидел семенившего меж стеблей селина остромордого ежика. Вокруг него, виляя пушистым, богатым хвостом, вертелась рыжая плутовка. Лиса и подпрыгивала, и распластывалась на песке, и трогала лапой колючую шубку, норовя ухватить ежа за голову. Но не тут-то было: еж искусно подставлял свои иголки, рыжая, уколовшись, отпрыгивала в сторону, и все начинала вновь.
В конце концов она осмелилась все-таки раскрыть пасть, но еж моментально свернулся в клубочек, фыркнул, и лиса подпрыгнула, как ужаленная. Пасть ее обагрилась кровью. Она облизала ее, тоненько заскулив, и, метнув в сторону колючего клубка ненавистный взгляд, убежала.
Еж, довольный исходом поединка, протрусил совсем рядом с Довлетом, — мол, победившему лису, человек не страшен. Довлет улыбнулся и стал опять смотреть в небо.
Многие считают Каракумы зловещей пустыней, где нет ничего живого, — одни черные пески. Ничего подобного: Каракумы, особенно по веспе, красивы необыкновенно. Здесь все цветет, благоухает. А какое весной над Каракумами бывает высокое и чистое небо!
А какие изумительно прохладные здесь ночи. Довлету вспомнилась проведенная им в песках первая ночь. Он долго не мог уснуть, все озирался и прислушивался к таинственным шорохам, незнакомым звукам: пропищал какой-то зверек, где-то совсем рядом, со свистом рассекая воздух, пролетела какая-то довольно крупная птица…
А потом вдалеке показались два маленьких желтеньких огонька. Огоньки эти не стояли на месте. Они то исчезали, то возникали вновь, постепенно приближаясь. "Идут двое и курят, — решил Довлет. — Чабаны, наверное". Но чабаны эти почему-то не подошли к кошаре, где были люди, а, покружившись у колодца, бесследно исчезли. И почти тотчас же Довлет увидел два красных огонька покрупнее.
Утром он сказал Курбану:
— Ночью кто-то приходил к колодцу.
— Да нет, кажется, чужих нет, — ответил тот.
— Как, если я своими глазами видел. Шли и курили ещё. Сигарету-то можно заметить, какая бы не была темнота.
— А-а-а, — улыбнулся Курбан-чайчи, — если ты видел огоньки сигарет, то все понятно. И они были разные? Желтоватые, красные, белые?
— Да.
— И курильщики эти ходили парами?
— Да-а…
— Это, дорогой мой, никакие не курильщики, а обитатели Каракумов. Красные огоньки, например, — лисьи глаза, голубые — джейраньи. У змей в темноте глаза светятся белым светом.
Вспомнив все это, Довлет улыбнулся: как мало, оказывается, знал он пустыню, хотя родился и вырос на границе больших песков. Сейчас, воспользовавшись свободным часом, он решил побыть наедине, полюбоваться красотой Каракумов.
Во-он на склоне бархана, похожего на лежащего двугорбого верблюда, растет могучий старый саксаул. Обычно такой величины дерево это бывает высохшим, и стоит его слегка толкнуть, как оно тут же рухнет, рассыпавшись на причудливые угловатые поленья. Но это, судя по зеленеющим веткам, было еще полно жизненных соков.
На верхушке саксаула Довлет заметил гнездо. Гнездо было огромное, раза в два больше любой, даже самой крупной туркменской папахи. "Наверное, беркуты", — ре-. шил он и пошел к саксаулу.
В гнезде слышался писк. Довлету захотелось взглянуть на птенцов.
Говорят, беркуты, когда птенцы оперяются, начинают закалять и обучать их бесстрашию. Они берут птенца в когти, поднимают высоко-высоко в поднебесье и отпускают. Неумеющий летать малыш, конечно, камнем летит вниз, во у самой земли его ловит отец или мать.
Вокруг старого саксаула валялись лоскуты сусличьих и заячьих шкурок, кости мелких зверьков и птиц. Тут уже без ошибки можно сказать, что это жилье беркутов. Ну, как упускать случай посмотреть, подержать в руках такую птицу!
Довлет с трудом, изрядно оцарапавшись, взобрался на дерево, дотянулся до гнезда. Но стоило ему лишь запустить туда руку, как два желтоватых, крючкообразных клюва стали дружно клевать невиданного врага. Посмотрев на руку со следами ударов неокрепших еще орлиных клювов, Довлет улыбнулся. Хотел было снова потянуться к гнезду, но тут услышал вдруг нарастающий шум крыльев. Он глянул вверх, — прямо на него камнем летел беркут. Взмыв вверх, птица описала в воздухе полукруг и вновь ринулась на человека. Довлет успел спрятаться от удара.
При втором заходе беркут задел несколько тонких веток, которые с треском обломились и упали на песок. Вслед за ними медленно опустились два пера. И тут Довлет увидел второго беркута, который уже сложил крылья и камнем летел на него.
Дело приняло серьезный оборот. Довлет знал, что удар этой птицы, если он достигнет цели, может оказаться роковым: когти и клюв у беркута крепкие, настолько крепкие, что без особого труда он может пробить голову. Довлет хотел укрыться за большой веткой, но слишком резко повернулся, — под ним что-то хрустнуло и он с шумом рухнул на песок.
— Беги! Беги сюда! — услышал он вдруг чей-то голос.
"Черт возьми, — выругался мысленно Довлет. — Кто-то все это видел…"
Он торопливо вскочил, — в десяти шагах от него в заросли кандыма и гребенщика мелькнуло девичье платье. Теперь-то и голос узнал Довлет, — это кричала Айгуль.
— Ты родился в рубашке, — сказала она, осторожно раздвигая ветки. — Беркуты обычно не прощают нападений на их гнезда. Когтями и клювами они в два счета растерзают кого хочешь.
— Это мы еще посмотрим, кто кого…
— Идем отсюда поскорее. Вон посмотри, их собралось уже целая стая.
Стая не стая, но в небе кружилось ужо пять или шесть птиц, и, судя по всему, каждая из них в любую минуту готова была ринуться в атаку. Разумнее, конечно, было уйти поскорее от опасного места.
— Зачем ты их тронул? — спросила Айгуль, когда опасность уже совсем миновала.
— Трогать их я не собирался. Просто, хотел посмотреть птенцов.
— С беркутами шутки плохи…
— Да уж теперь знаю.
— Тебе повезло.
— Конечно, вовремя подоспела помощь.
— Не в помощи дело. Беркутам помешали ветки.
— Большое спасибо, Айгуль. Помогла мне ты, а не ветки.
Лицо девушки на какое-то мгновение сделалось пунцовым, отчего, кажется, стало еще прекраснее. Но уже в следующее мгновение она справилась со смущением и, вскинув тонкую, как крыло ласточки, бровь, улыбнулась Довлету. Губы Айгуль, тонкие и нежные, напоминали чем-то лепестки цветущего мака. Даже старенькое уже платье девушки показалось Довлету красивым.
Он взглянул в глаза Айгуль и… потерял дар речи. Огромные, темные, как безлунная ночь, они излучали какой-то особенный чудодейственный блеск, от которого перестало, кажется, биться сердце, ноги стали ватными.
— Да что ты так уставился на меня? Нехорошо…
Довлет очнулся. Смутившись, он почувствовал, как всего обдало жаром. Нужно было что-то сказать Айгуль, как-то выбраться из неловкого положения, он это понимал, но по-прежнему не мог вымолвить ни слова.
— Я пойду к своим козам, — сказала Айгуль и тихонько пошла прочь.
Шагах в двадцати она обернулась, еще раз улыбнулась и скрылась за гребнем бархана.
Была ли она? Может, все это привиделось Довлету? Нет, не привиделось, — на песке остались четкие следы ее ног.
— Айгуль! Айгуль! — закричал вдруг Довлет и выбежал на бархан. Увидев вдали развевающееся на ветру, как алый стяг, ее платье, он остановился.
Крика Айгуль, кажется, не услышала, а может быть, сделала вид, что не слышала, во всяком случае она медленно удалялась, подгоняя коз и овец…
Довлет поспешил на стан. Казалось, что прошла целая вечность, как он ушел оттуда. Но торопился он напрасно, — механик все еще возился с мотором, а стригали сидели в холодке и пили чай.
— Ты куда запропастился?
— Да так, прогулялся, Курбан-ага.
— А здешние места, я вижу, тебе по душе. Ты здесь посвежел, поправился.
Курбан-чайчи видел, что Довлет за эти несколько дней похудел, осунулся, и надо поддержать, ободрить паренька.
— Ну, конечно, если есть каурму большой ложкой, а за весь день остричь пять овец, поправиться можно, — сказал Курт.
— Я не больше твоего ем, — с гневом ответил Довлет. — Чего пристал?..
— Здесь, браток, Каракумы. Ни Ялта и ни Сочи. Это туда люди едут отдыхать. А тут работать надо.
Говорил Курт зло, так, что расплескал из пиалы горячий чай и ожег себе руку.
— Черт бы тебя побрал, — процедил он сквозь зубы и посмотрел исподлобья на Довлета.
— Ты чего бросаешься на всех, как цепная собака? — Спросил Курта Курбан-ага. — Когда начинал, стриг не лучше. Вспомни.
Курт ничего не сказал, а лишь потер дрожащей рукой нижпее веко правого глаза и неопределенно хмыкнул.
…Наконец-то застрекотал движок, — все дружно встали и пошли по своим местам. Довлет, даже чаю не попив, приступил к работе. То ли — сказывалось испорченное Куртом настроение, то ли барахлил агрегат, но Довлет чувствовал, что работа подвигается очень медленно. "Может быть, лезвия притупились?" — решил он.
Остановив агрегат, он побежал к точильщику.
— Замени лезвия на новые, — попросил Довлет.
— Ты думаешь, новые лучше? — откликнулся тот.
— А как же?
— Новое всегда лучше старого — это верно. И только о новых лезвиях для стригальных машин этого сказать никак нельзя.
— Я вполне серьезно.
— А я и не шучу. Мне не жалко новых лезвий, только ты с ними замучаешься. Лучше я тебе дам старых, уже притертых. Бери, — и он подал сразу четыре штуки. — Менять можем в любое время. Только ты с этим делом не торопись. Любое лезвие, если оно притрется, отточится, будет служить тебе о-е-ей. Нужно, браток, терпение.
Весь этот день Довлет трудился, как говорится, в поте лица. Он остриг не пять и даже не десять овец. Около его рабочего места высилась довольно внушительных размеров горка шерсти. И она продолжала расти, радуя глаз.
Время от времени Довлет поглядывал в сторону Курта. Не хотел смотреть, но взгляд помимо воли останавливался на куче шерсти, которую настриг Курт. "Э-э, дорогой, — говорил он сам себе, — за ним тебе не угнаться".
Довлет торопился. Пот заливал лицо, руки от долгого напряжения дрожали, но ему хотелось не отстать от Курта.
Тыльной стороной левой ладони Довлет смахнул со лба пот, на какое-то мгновение аппарат выскользнул и порезал шею овцы. Брызнула фонтаном густая, липкая кровь. Довлет отбросил аппарат, позабыв отключить его, и, оцепенев, уставился на бедное животное. Подбежал Нурберды-ага.
— Что случилось?
— Да. вот… Кажется — вена…
— Ну, теперь ничем не поможешь…
Все с сочувствием смотрели на незадачливого стригаля. Все, кроме Курта. Тот, самодовольно вскинув голову, изрек:
— Из такого стригаль не выйдет. Это уж точно. Посадить его на машину и отправить назад. Он же здесь пол-отары перепортит.
— Никуда я не поеду, — сказал Довлет.
— Еще как поедешь. Стричь не можешь, подавать овец — тоже, так зачем ты здесь? Лопать каурму?
Довлета словно наградили оплеухой, — челюсти сжались сами собой, а лицо запылало огнем.
— Курт, — сказал кто-то из старших, — уж это ты слишком. Парень старается. А ошибся, так с кем этого во случается?
— Хорошенькая ошибка, — усмехнулся Курт. — Интересно, за ущерб колхозу он заплатит?
— Каждый день заведующий фермой выделяет на стригалей одного барана. Пусть этот будет на завтра. Если же завфермой заартачится, — уплатить придется. Но ты, Довлет, не отчаивайся, если что, поможем, — сказал Нурберды-ага и, доставая нож, направился к овце.
Курт опустил на пол мешок, который до этого не без труда нёс на плече. В мешке звякнуло и загремело, но никто из присутствующих в комнате не обратил внимания ни на вошедшего, ни на его мешок, — все увлечены были шахматной партией. Кто против кого играл, понять было невозможно. Играли все. Каждый против всех, все против каждого.
— Ходи королем!
— Нет, королем ходить рано. Надо двигать пешку.
— Верно, — двигать пешку. Причем, на два хода!
— Не-ет, на один.
— Не трогай пешку, — слон улетит.
"У них даже слоны летают! Доигрались… — подумал Курт. — Ох и пустой же народ. Над чем они ломают головы? Чудаки! Шахматами сыт не будешь. Игра она и есть игра. А играть должны дети. Бездельники! Кучка бездельников!.."
Он вышел из комнаты. Ступив во мрак, увидел у колодца блуждающие голубые огоньки. Курт смотрел на них как завороженный. Джейран…
— Ах, ты миленький мой, не уходи, подожди минутку… — шептал он.
Огоньки вдруг исчезли, затем появились вновь, чуть-чуть в сторонке, но появились на одно лишь мгновение. А когда их Курт увидел снова, они были уже далеко.
— Убегаете? — проговорил он вслух. — Ну бегите, бегите. Все равно далеко не уйдете…
Курт вернулся в комнату, взял мешок, с трудом взвалил его на плечо и вышел. Осторожно ступая в темноте, он направился к колодцу.
Взошла луна. Огромная, модно-желтая, похожая на свежеиспеченный чурек, она почти тотчас же скрылась за облаками. Через минуту вынырнула снова и снова исчезла.
Кошара, чабанский домик, навес, под которым днем идет стрижка, то отчетливо видны, то пропадают во мраке.
Накинув на плечи старенький пиджак, Курбан-чайчи направился к колодцу — налить в умывальники. Прохладный, чистый воздух и тихий, ласковый ветерок бодрили, наливали все тело свежестью. Дышалось легко, глубоко, Чайчи вполголоса напевал.
Он подошел к колодцу, стал было расправлять стальной трос, к которому крепилась небольшая (чтобы можно было достать воду вручную) бадья, как услышал шорох. Подняв голову, Курбан-ага увидел на склоне небольшого бархана попавшего в капкан джейрана. Бедняжка изо всех сил старался вырваться на волю, но с каждым новым рывком силы его таяли. Рванувшись, он, тяжело дыша, падал вновь.
— Какой же это подлец додумался до такого? — спросил сам себя Курбан-ага и, бросив бадью и трос, пошел к джейрану. — Кроме Курта никто, пожалуй, на такое не способен… Это его грязных рук дело.
На капкане запеклась густая темно-красная кровь. Следы крови видны были и на песке.
Полные боли и страдания глаза джейрана были широко открыты. Казалось, животное вот-вот заговорит, станет просить помощи, пощады… Встретившись с джейраном взглядом, Курбан-ага почувствовал во всем теле какую-то слабость, вялость, ноги подкосились и он медленно опустился на песок. Этот взгляд бессловесного существа напомнил человеку многое.
…Уже больше полугода бушевала война. Жизнь села была полна тревог, каждый новый день приносил новые горести: кто-то из сельчан погиб, кого-то тяжело ранило.
— Все! Больше не могу, — сказал Курбан своим домашним. — Я должен быть там, на фронте…
И мартовским ранним утром, перекинув через плечо котомку, пошел в районный центр, в военкомат. Собралось их таких несколько человек.
…Накануне прошел сильный дождь, дороги развезло. Люди шли, но щиколотку утопая в грязи. Шли молча, — говорить было не о чем, каждый думал о своем. Думы у всех были разные, конечно, но все нелегкие: мужчины покидали домашний очаг, шли туда, где смерть косит людей, как хороший острый серп густой камыш.
За околицей села Курбан не выдержал и обернулся, хотелось еще раз взглянуть на родной дом. А вдруг больше не доведется увидеть!.. Обернулся и замер от неожиданности: разбрызгивая грязь, промочив и загрязнив подол платья, их догоняла Новрузгуль. На руках у. нее был годовалый Азад, их сын. Вид у Новрузгуль был так жалок и печален, что у Курбана кольнуло в груди, а к горлу подкатился комок.
— Вот… — задыхаясь сказала она. — Он только что сказал "Па-па". Первый раз… Вот послушай…
Курбан взял на руки сына, нежно потрепал его по щекам.
— А ну-ка улыбнись, джигит.
Тот мило улыбнувшись, уцепился пухленькими мальчиками за верхнюю губу отца и сказал:
И тут же взглянул в глаза Новрузгуль. Потом три с лишним года, пока шла война, постоянно, стоило прикрыть веки, ему виделись эти. полные слез и неизбывной печали глаза. Сейчас, взглянув в глаза несчастному джейрану. Курбан-ага вновь вспомнил их.
Вернувшись с войны Курбан не застал Новрузгуль в живых: от тяжелой работы, от переживаний ли за жизнь и здоровье мужа она в самый канун победы умерла…
Курбан-ага разжал створки капкана и осторожно освободил окровавленную ногу джейрана. С минуту животное лежало неподвижно у ног человека, не решаясь пошевелиться.
— Ну иди, иди, глупыш, — сказал Курбан-ага и слегка подтолкнул его рукой.
Джейран встрепенулся, вскочил на ноги и, словно стрела, выпущенная из лука, метнулся прочь. Отбежав, на почтительное расстояние, он остановился, посмотрел на своего спасителя долгим, благодарным взглядом и медленно пошел в степь, припадая на больную ногу.
Капкан вместе с цепью, которой он крепился, Курбан-ага отшвырнул в сторону:
— Не перевелись еще на свете негодяи…
Проверив капканы, Курт остался недоволен, кто-то побывал здесь до него. В обеденный перерыв, когда под навесом собрались все стригали, он, нервно потирая указательным пальцем нижнее веко правого глаза, спросил вдруг:
— Кто украл мою добычу? Сознавайтесь!
— Какую добычу?
— Тот, кто украл, знает.
Все молчали.
— Значит, не сознаетесь? А я, между прочим, знаю чьих это рук дело.
— Ну, если знаешь, какого ж дьявола морочишь голову? — спросил Довлет.
— А ты сиди и помалкивай, — оборвал его Курт. — Тот, кто взял моего джейрана, забыл, что его чарыки оставляют на песке хорошие следы. У вора подошва правого чарыка имеет точно такую же заплатку, как на чарыке нашего чайчи.
Курбан-ага, присев на корточки, подкладывал в топку титана мелкие ветки и все, о чем говорили под навесом, слышал, но никакого вида не подавал, но когда Курт прямо указал на него, спокойно сказал:
— Я не воровал никакого джейрана, дорогой…
— Он у тебя, в хурджуне! — почти крикнул Курт. — Больше ему некуда деться!
— О каком он джейране толкует?.
— И почему джейран Курта оказался в хурджуне Курбана? — заговорили стригали.
— Джейран не иголка, — сказал с достоинством Курбан-ага, — его в кармане не утаишь и за пазуху не спрячешь. Хурджун мой вон висит, — можешь проверить. Только зря не старайся, хурджун пуст. А следы у капкана ты действительно видел мои. Но ты ошибаешься, что я присвоил твою добычу…
— Нет, вы послушайте, что он поет, — с ехидной улыбкой прервал его Курт. — Следы его, джейран в капкане был, но он его не трогал. А куда же тогда он девался? Улетел? Но это только у шахматистов слоны летают.
— Я отпустил его.
— Отпустил?
— Да, отпустил.
— Поищи-ка, Курбан-ага, дураков в другом месте. Так я и поверил тебе.
— Что ж… Если не веришь…
— Ты — вор! — вскричал Курт. Я знать ничего не хочу!
— Курбан-ага не вор, — снова вступил в разговор Довлет, — а кто вор, это еще нужно разобраться.
— Довлет, дорогой, — прервал его Курбан-чайчи, — не ввязывайся. Скандалы и ссоры еще никому и никогда не приносили доброй славы. А Курту я постараюсь объяснить, что убивать джейранов, да еще таким способом…
— Курбан-ага, — сказал кто-то из парней, — лишнее все это, Курт ничего не поймет. Он знает свое дело.
— Легче волку внушить, чем ему, что джейранов трогать нельзя…
Стригали выплескивали из пиал остатки чая, вытирали потные лица и шеи платками и, не торопясь, уходили к месту работы, — время обеденного перерыва подходило к концу.
Последним поднялся Курт. Понурив голову, он медленно шел к навесу и вполголоса зло бормотал:
— Погодите… Будет и на моей улице праздник. Я еще устрою вам такое!.. Нет, к черту всех вас. Вот поднакоплю деньжат, женюсь на Айгуль и уеду отсюда. Нечего мне делать среди этих…
Остаток дня Довлет трудился не разгибая спины. К вечеру, подсчитав, сколько же он остриг овец, он не поверил самому себе. Пересчитал, — точно: пятьдесят! Конечно, опытные стригали стригут побольше, но для новичка — это большой успех.
Закончив работу, Довлет отправился к колодцу, — захотелось напиться свежей, холодной воды.
— Салам, Айгуль, — поприветствовал он девушку, которая в это время наполняла бурдюк водой.
— Салам!
— Айгуль, — Довлет даже удивился своей храбрости, — я хочу спросить тебя об одной вещи.
— Что ж, — улыбнулась девушка, — об одной можно. Но только об одной. Договорились?
— Договорились. Ты выходишь замуж, да?
— Да.
— За кого?
— Но мы же условились, — один вопрос.
— Послушай, Айгуль… Что я тебе скажу…
— Только не сейчас и не здесь, — спокойно сказала Айгуль. — Нас могут увидеть… Некрасиво.
— Хорошо, — согласился Довлет, — но когда и где я смогу тебя увидеть?
— Приходи ночью к тому саксаулу, где беркуты. Только попозже.
От колодца к чабанскому домику Довлет не шел, не бежал, — летел. Казалось, у него выросли невидимые крылья. Он позабыл даже, зачем шел к колодцу, не стал пить воду, — жажда прошла сама собой.
…Поздним вечером, когда уставшие за день стригали уснули, Довлет тенью скользнул в темноту и направился к знакомому бархану. Он почти бежал, не разбирая дороги. Казалось, его несла какая-то неведомая сила, как бурный сель может нести бревно или обломок доски.
Он смотрел в усеянное яркими звездами небо и слушал таинственную тишину Каракумов. Млечный Путь… Он разрезает небосвод пополам и похож на зыбкую караванную тропу.
"А куда ведет эта тропа? В Индию? В Китай? Может быть, в Египет? Было время — груженые дорогими товарами караваны шли с запада на восток, с востока на запад… Между прочим, один из главных путей пролегал в наших местах. Может быть, вот здесь, где лежу сейчас я, когда-то делили привал Изнуренные долгой дорогой погонщики верблюдов. И кто-то из них вот так же, как я, любовался этими звездами…"
Мечты унесли Довлета в глубь веков. Ему даже почудилось, что слышен звон колокольцов — "бом-бом, дзинь-дзинь"…
Он закрыл глаза и стал слушать, мысленно представляя, как идут вереницей уставшие верблюды, как понукают их не менее уставшие погонщики. Далек и труден их путь, но идущему покоряется даже самая дальняя и тяжелая дорога. Какие города и страны уже прошел этот караван? А какие еще предстоит ему увидеть…
"Бом-бом, дзинь-дзинь…" Колокольчик звучал уже где-то совсем рядом. Довлет открыл глаза и чуть не вскрикнул от неожиданности: освещенная сзади восходящей луной, в трех шагах от него стояла Айгуль, рядом с нею темнела громада — верблюд.
— Ты пришла?
— Да.
Голос ее дрогнул, она заплакала.
— Что с тобой?
— Меня… меня, — рыдания не давали девушке выговорить слова, — выдают за Курта…
— Замуж?
— Да.
— Неужели ты любишь его, Айгуль?
— Нет… Я ненавижу его, но…
Довлет почувствовал облегчение:
— Если не любишь, не иди, да и все.
— Легко сказать. Но Курт уже внес калым. Наши согласны… Уже назначили и день помолвки. Я не знаю, что мне делать. Провалиться бы сквозь землю, — и она стала рыдать еще сильнее.
— Не плачь… Не плачь, Айгуль, — Довлет подошел к девушке и ласково погладил по плечу. — Надо что-то придумать. Давай-ка, Айгуль… Вот закончится стрижка… давай убежим.
— Нет. Бежать из дому я не могу. Не-ет… Ты лучше помоги мне. Если ты хочешь мне добра, — помоги.
— Я готов, Айгуль. На любую жертву пойду…
— Если так, то слушай. В Караметниязе работает бульдозеристом парень один… Его зовут Ягмуром. Передай ему вот это письмо.
Айгуль извлекла откуда-то из-за ворота платья сложенный вчетверо тетрадный листок.
— Передай ему. Садись на этого верблюда. К утру ты будешь в Караметниязе. Верблюд туда дорогу знает хорошо. И если все благополучно, завтра ты сможешь вернуться. Если же ты не передашь… Я пропала, Довлет, пропала…
Ему показалось, что на плечи ему взвалили страшный груз. Ноги Довлета противно дрожали, и он чувствовал, что если ничего решительного не предпримет сейчас же, — рухнет на песок.
"Ягмур… Значит не я… Если не Курт, то Ягмур…" — мелькали в его мозгу отрывки мыслей.
— Ну, чего ты стоишь?
— Я… я…
— Не теряй драгоценного времени, Довлет.
— Я не могу ехать, — вымолвил наконец он.
— Не можешь? Почему?
— Я не могу отдавать в чужие руки… свое счастье. Не могу!.. — и он, резко повернувшись, зашагал прочь, оставляя на песке глубокий след.
Отойдя шагов на десять, он остановился, обернулся и вдруг побежал обратно.
— Айгуль! Подожди!..
У него шумело и гудело в голове, звенело в ушах. Почему-то вспомнились вдруг слова учительницы истории Шекер Бердыевны: "Лучшая красота человека — это его человечность!"
— Давай, давай письмо, — сказал, тяжело дыша, Довлет. — Я поеду в Караметнияз…
Перевод Н.Золотарева