Популярность Шадурды Чарыеву принесли прозаические произведения, вошедшие в книги "Свирель", "Свежие цветы", сборник стихотворений и поэм "Чабанений камень" и другие издания.
Член Союза писателей СССР, кандидат философских наук Ш. Чарыев ведет у себя на родине большую работу по изданию художественной литературы, являясь главным редактором издательства "Туркменистан".
СКАЖИ, КТО ТВОЙ ДРУГПовесть
Мало ли сочинений приходилось писать? Но вот Мерген сидит — ломая голову… Не вывел еще в тетради даже названия темы — "Мой друг". В классе тишина. Только слышен скрип перьев по бумаге. Сидящая перед Мергеном Джерен то и дело шепчет что-то и продолжает писать. И опять поднимает голову, и опять пишет. Это у нее привычка такая. Рядом с Джерен сидит Атали. Он пишет, не поднимая головы. Только не забывает наматывать на указательный палец левой руки кончик чуба. Тоже закоренелая привычка, которую он уже не замечает. Поэтому не очень обижается на ребят за прозвище "Прилиза".
Рядой с Мергеном — Хатыджа. Часто шмыгает носом. Сколько ее знает Мерген, она после каждого предложения — "шмыг"! От этого постепенно можно, конечно, избавиться. Плохо только, что Хатыджа тупица. Еле-еле переходит из класса в класс. Поэтому ее и насадили рядом с Мергеном, который считается хорошим учеником. Когда пишут сочинения, то она, не заметишь как, обязательно у Мергена спишет. А что сейчас? Сейчас Хатыджа, вовсю пошмыгивая, корпит. Время от времени заглядывает в тетрадь Мергена. А что там?.. Чистехонько! Рада, наверное, Хатыджа. Еще бы, — сдаст сочинение раньше Мергена! Она ведь еще и завистливая. Ну, ну, спеши, дорогая Хатыджа.
Кроме этих трех учеников Мерген никого не видит. В тетради, лежащей перед ним, все еще чисто…
— Хайдаров, ты почему не пишешь? Или у тебя нет друзей?
Это учительница — Акгуль Искандеровна.
Мерген хотя и взял ручку и написал на чистом листе "Мои друг", дальше, однако, дело не продвинулось. Неужели не сможет? Разве мало друзей? В классе вон сколько ребят и на улице, где он живет, много. О родителях можно рассказать. Собака у него очень хорошая по кличке Акбилек… Другие-то, наверно, о таком вот и пишут.
Мерген тоже мог бы, конечно, быстренько что-нибудь в этом роде начеркать. Но тема сочинения заставила его задуматься. Вспомнился Базар-ага, сторож магазина. Он инвалид. Живет в низенькой хибаре рядом с магазином. Базар-ага как будто специально создан сторожем. Он всегда около магазина, редкий раз не встретишь его здесь, — значит, уехал в город на рынок. У него нет ни жены, ни — детей. Были они, есть ли — раньше Мерген этим не интересовался.
Но вчера он узнал Базар-ага гораздо ближе…
Мерген пришел в магазин за покупками. Базар-ага толстой метлой из полыни подметал вокруг магазина. За сложенными штабелем пустыми ящиками распивали водку Бегмет и Реджеп. Базар-ага сердито поглядывал на них, но ничего не говорил — занимался своим делом. Однако резкие движения его были выразительны: "вот если бы вас замести, как эти бумажки, да на свалку!"
Когда Мерген, купив что надо было, вышел из магазина, Бегмет и Реджеп, опорожнив бутылку, стояли, поддерживая друг друга.
— Реджеп, ты настоящий друг. Если не ты, я бы давно помер.
— Нет, Бегмет! Это без тебя весь мир для меня ломанного гроша бы не стоил…
Так распинались они друг перед другом. Потом обнялись, поцеловались и, поддерживая друг друга, пошли. Мергену было смешно смотреть на них. Но когда у Бегмета подвернулась нога, и он упал на асфальт, Мергену стало жалко его. Реджеп хотел поднять товарища, свалился сам, но тут же поднялся. А Бегмет лежал, из рассеченного лба шла кровь. Мерген подбежал и поднял беднягу.
— Ах, спасибо, братишка. Ты истинный друг.
Наблюдавший за всем этим Базар-ага сказал, когда Мерген проходил мимо него:
— Оказывается, ты хороший парень. Только Бегмет не может оценить это. Они и друг другу-то не друзья. Ах, эта отрава, заставляющая болтать что попало, в том числе и о дружбе.
Мергену стало не по себе. Захотелось побыстрей уйти. Но Базар-ага сказал:
— Если хочешь, зайдем ко мне, я кое-что расскажу тебе.
Морген, конечно, согласился. Как можно отказать старику?
В тесной, единственной составлявшей дом Базар-ага комнате внимание Мергена привлекла фотография, висевшая на степе. На фотографии была женщина с ребенком на руках. Вся в украшениях. Кто она?
Поначалу было неловко: молчал Базар-ага, молчал и Мерген.
— Ах, сынок, не знаю, отчего, но мне вдруг захотелось рассказать тебе, — сказал наконец Базар-ага и у него дрогнули губы, а глаза часто заморгали. — Ты не торопишься, а, сынок?
— Нет, Базар-ага.
Старик несколько раз вздохнул, прежде чем начать.
— Мне, сынок, не нравится, как Бегмет и Реджеп ведут себя. Но мне понравилось, что ты сегодня помог подняться Бегмету, хотя он и пьяница. Поднять упавшего — дело мужчины. У меня был такой хороший друг. Его звали Керимом. Он жил в соседнем селе. Зато я не был тогда верным ему.
Базар-ага, обдумывая, должно быть, порядок своего рассказа, умолк на минуту.
— Э-эх, — начал он со вздоха. — Оказывается, человек, и предав друга, все равно может ходить по земле. Интересно устроен мир. Никто не хочет умирать.
Говорят, хороший друг нужен в трудный час. Но хороший друг нужен всегда. Никогда не бывает он лишним. Я это на себе познал. Если бы не было Керима, давно бы гнило мое тело в земле. Ох, друг Керим…
Война была очень страшной, сынок. Когда она началась, я только-только женился. Всего-навсего восемнадцать дней со дня свадьбы прошло. Жаль было срываться от очага, но тем больше гнева рождалось в таких, как я. Словом, никуда не деться — надо брать в руки винтовку. Это понимали и я, и жена Садап, и моя мать. Отца давно не было — умер от тифа. И вот я вместе с другими поехал на фронт. Позади остались родное село, мать, молодая жена…
Приехали на фронт. Никогда, наверное, не испытать уже мне такого страха, как в первые дни этой войны. Все натерпелись его. Только что разговаривал с человеком — и вот он упал замертво. На то, что останешься живым, никакой надежды. Пушки, танки, самолеты — со всех сторон огонь, грохот, скрежет. Смерть повсюду. Но человек всегда надеется. Со мной рядом был Керим. Он прогонял грустные думы. То начинал напевать, то шутить, подражая. лучшим сказочным острословам, то просто видом своим бодрым приводил нас в лучшее настроение.
Однажды бой был, на равнине. Как сейчас вижу — трава до пояса доходит, куда не посмотришь — зеленое море колышется. И от этой травы такой приятный аромат исходит, что надышаться нельзя. Вспомнилось родное село, родные травы, поля с пшеницей.
Лежу в траве и смотрю в небо. Синее-синее оно. Редкие белые облака точно приклеились — не двигаются. И небо, думаю, как в родном селе. И чего бы, мол, размышляю — не шуршать мирно траве, не петь голосисто птицам, небу не оставаться всегда таким чистым. Так, наверное, думали все мои товарищи, лежавшие рядом на этом лугу. Наверно, так же думал и Керим.
Но тишина длилась недолго. Враг пошел в атаку. Никто не пожалел зеленую траву, никто не подумал в тот миг о синем-пресинем небе, — заволокли его гарью.
Вдруг я почувствовал, как левую ногу обожгло ниже колена. Бежал еще с автоматом, стрелял, пока не упал, пока не потерял сознание…
А тогда открыл глаза, увидел доктора в белом халате. Первое, о чем я спросил его, — как попал сюда?
— Друга своего благодари, — ответил врач. — Он тебя на себе притащил. И кровь свою дал, чтобы ты воскреснуть смог. Керим, кажется, — так его зовут?..
Базар-ага перевел дух, кашлянул несколько раз, поднялся, прихрамывая, вышел на кухню за чаем.
— А теперь слушай, что было дальше… После поправки перевели меня в трудовой батальон. Мы прокладывали железную дорогу. С Керимом я переписывался. Он писал, как били врага под Курском. Вдруг от него перестали приходить письма. Я не знал, что и думать. Если убит — не оплаченным, значит, остался мой долг, ведь благодаря его крови выжил. И тут пришло письмо от Садап. "Вчера пришел к нам твой фронтовой товарищ — Керим. Бедняге правую руку отрезали. И глаза одного нет. Утешил нас. Говорит: не беспокойтесь, война теперь скоро кончится. Приедет Базар. Хороший, видать, он человек: других утешает, а сам — калека — наверное, не меньше нуждается в утешенье…"
Так написала жена.
Прочитал я письмо и заплакал. Вроде мужчине плакать стыдно, но не мог я удержаться. Казалось, вся горечь, накопившаяся за время войны, хлынула наружу слезами.
И так, мы строили железную дорогу. И на войне не только разрушают, но и строят. Наш командир говорил: "И продовольствие, и оружие, и боеприпасы доставляются в основном по железной дороге. На ней держится все". И мы работали, не жалели себя.
На фронте, когда получишь письмо — большой праздник. Узнаешь новости о доме и как будто побываешь там. Потом перечитываешь еще и еще… Несколько дней даже меньше устаешь.
Но очередное письмо Садап не обрадовало меня. Украли нашего серого ослика. Украли ночью из загона. Написала, что слышали шум, но выйти побоялись. Я тогда думал: эх, выколоть бы глаза тому, кто украл у беспомощных их единственную опору, попался бы мне этот прохвост, я бы ему показал, чтобы в другой раз не повадно было.
На осле женщины возили дрова, тяжелые кувшины с водой, осел — нужен был для того, чтобы на нем ездить на работу. Нужен он был и для молотьбы. В то время в хозяйстве без него не обойтись было. Я написал в письме: "Тогда продайте корову и купите осла. Он вам нужнее".
Корову продавать не пришлось. Керим услышал про все и привел своего осла. Сколько его не убеждали: "Керим, ведь у тебя большая семья, он тебе самому пригодится", — не послушал. "Если вернете, обижусь", — сказал он. Подарок возвращать нельзя. Этот обычай, сам знаешь, у нас испокон веков. Так мать и Садап снова приобрели осла.
Письма Садап… Я их берег, как большое сокровище. Эти письма я не мог рвать. В этих письмах была Садап, была мать, было село, был Керим… В одном письме я прочитал о добром поступке Садап.
…Садап вместе с другими в Кяле, где всегда сеется хлопчатник, разравнивала землю. Почва там бугристая, жесткая. Когда поливаешь, вода к хлопчатнику идет неравномерно. Поэтому каждый год возят землю с высоких мест в низкие. Но все равпо Кяль никак нельзя выровнять. Вот Садап там и работала. Был зимний день и сыпал снег. Вдруг со стороны песков показались две девушки. Одна впереди идет, другая сзади, и передняя ведет вторую. Увидев в таком пустынном месте двух незнакомых девушек, сначала все растерялись.
Оказывается, одна из них была слепая. Они подошли к колхозникам, сели на корточки и начали петь. Садап запомнила их куплеты и прислала мне. Все я не удержал в памяти, по некоторые запали. Вот, к примеру:
У дверей наших навален саксаул, как минара,
Твой стан похож на стройную чинару,
На поясе у тебя кушак с узорчатыми концами,
Если уйдешь, возвращайся здоровым, брат мой — цветок красный.
Три брата моих улетели, как три журавля,—
Сев на гнедых коней, сабли взяв с собой,
Извергу-Гитлеру оторвать голову.
Если уедешь, возвращайся здоровым, брат мой — цветок красный…
Ты не удивляйся, сынок, что я прослезился. В этих куплетах столько беды, столько борьбы. Это были выстрелы во врага, женщины и девушки кроме того, что очищали оросительную сеть и выравнивали поля, кроме жатвы, кроме сбора хлопка, кроме того, что по ночам при свете керосиновой лампы вязали для воинов носки и перчатки — боролись против врага и своими песнями…
У этих двух девушек, оказывается, все три брата погибли на фронте. Старшая от горя, от слез ослепла.
Зима вокруг, а одеты они были совсем легко. Дрожат от холода, будто голуби, потерявшие голубятню. Моя Садап не утерпела: сняла с себя халат и надела на слепую девушку. Молодчина!
Какой бы тяжелой ни была война, а все-таки мы победили. И я вернулся домой.
Таить нечего — в те времена, если покушаешь постную болтушку, радости — точно плова наелся. Трудно было. Одно хорошо — нет больше войны.
Отдохнуть после войны не пришлось. У нашей старой лачуги обвалилась вся штукатурка, одна солома торчала. Не было дров. Мать, копаясь в руслах заброшенных арыков, измучавшись, приносила старые коряги. У нас когда-то был хороший загон из березы. За войну его весь пожгли. Теперь и загон, какой ни на есть, нужен. Да всех забот не перечислить: куда ни посмотришь, все требовало труда, рук.
На другой день я занялся поиском дров. После этого — заштукатурили лачугу, соорудили новый загон. Наблюдая за мной, мать и Садап не могли нарадоваться.
Но что я тогда упустил — не навестил сразу Керима. Не выбрал времени съездить в его село. А надо было пойти к Кериму и сказать: "Приехал живым и здоровым, друг. Спасибо за всю твою помощь. Я тоже постараюсь отплатить добром". Даже мать и Садап стали напоминать мне, но я все откладывал, — дел было много. Эх, после всего этого мало меня убить.
Через четыре дня Керим пришел сам. У Керима не было правой руки, не было одного глаза. Я хотя и знал об этом, но, увидев, очень расстроился. Керим улыбнулся, как бывало раньше:
— Все прошло, друг. Тяжелые дни остались позади. Вернулся живой. Поздравляю. Извини, друг, что не смог заглянуть в день твоего приезда. Только сегодня вернулся от отары.
Мне было жарко. Керим был солнцем, а я тающим снегом. Оказывается, хуже нет кары на свете, чем быть виновным перед другом.
— Благодарю, Керим. Спасибо за всю твою помощь, — сказал я через некоторое время, с трудом произнося слова.
Керим опять улыбнулся, как невинное дитя.
— Скажешь ты тоже, Базар, что я такое сделал, чтобы об этом говорить? Жаль, я сейчас не целый человек, а то, конечно, помог бы тебе лачугу заштукатурить и с дровами управиться…
Ах, Керим, — каким он был другом!
После того, как он побывал у нас, мне как будто жить легче стало. У матери и Садап лица тоже посветлели.
Наведя в домашнем хозяйстве порядок, я устроился работать на железнодорожную станцию в ремонтную бригаду путевиков. Убирали старые шпалы — укладывали новые.
Через год Садап родила сына. Оказывается, ребенок — лучшее украшение дома. Жаль только, что за радостью беда ходит, — вскоре все у меня пошло кувырком. Самое большое несчастье ко мне после войны пришло…
Работал вместе с нами человек по имени Каджар. Его не любили, я никогда не видел, чтобы с ним кто-нибудь по душам говорил. Шел слух, будто он во время войны скрывался в пустыне и не пошел на фронт, а потом вот пристроился на железную дорогу. Не знаю, правда это или нет, но только его не любили. А работал он хорошо, в работе был сильным, неутомимым, — костью широкий, лицо так и дышало здоровьем. С ним легко было выполнить любое порученное дело.
Я даже почувствовал влечение к нему. У него на станции была комнатка. Каждый раз утром, когда я шел на работу, он поджидал меня у своего жилища, около одиноко стоявшего здесь тутовника, и мы шли вместе.
Однажды он пригласил меня к себе домой. Все, что было в комнате, — кровать и тумбочка. Он открыл бутылку водки. Наполнил стаканы, посмотрел на меня, глубоко вздохнул и сказал:
— Брат, я тебя люблю. Жизнь — штука короткая. А у меня, к тому же, нет ни семьи, ни родных. Хоть ты будь мне близким.
Мне стало так жалко Каджара. За водкой мы поклялись друг другу в дружбе, прослезились, целовались, обнимались… Когда я увидел Реджепа и Бегмета, вспомнил как раз об этом, сынок.
Да, мы стали друзьями. Каждый день распивали бутылку водки. По-прежнему поджидал он меня утром у своего домика. Так пошли мы в одной упряжке.
Дома я стал почему-то раздражительным, придирчивым. Если заваренный Садап чай чуток остыл, я называл его холодным, если сынок Ениш расплачется, я говорил, что его специально доводят, — чтобы при мне дома был крик. И сразу вспоминал Каджара. Его чай был хотя и холодный, а казался вкуснее, в его еде хоть и недоставало соли, а я ел и не мог наесться. И речи у него, стервятника, были сладкими… Дома, если мне хоть в чем-то отказывали, стал грозиться уйти, зная, что у Каджара и для моей кровати есть место…
Однажды мы с ним выпили не одну бутылку. Дома я разбуянился. Еду, которую принесла Садап, опрокинул на кошму, сказав, что она пресна. За недостаточную почтительность швырнул в Садап чайник. Она увернулась, и чайник, попав в дверь, разбился вдребезги. Я сопел, как разъяренный бык. Впервые в глазах Садап увидел я слезы. Нет, она не плакала, но слезы стояли в ее глазах, и сквозь них она как будто пыталась разглядеть меня, смотрела так — точно не узнавала, и губы ее дрожали. Но сказать она ничего не сказала. Мать же, сжавшись в комочек, сидела, опустив лицо, и время от времени со страхом взглядывала на меня. Маленький Ениш заходился в плаче…
Назавтра, открыв глаза, я увидел стоявшую у моей постели мать.
— Сынок, умоляю, больше не терзай нас так. Разве можно пинать соль, разве можно обижать такую жену, как Садап? Лишь только-только достигли мы спокойной жизни, сынок. Одумайся. Брось пить эту погань… Брось, молю тебя…
Мать заплакала, ее ссохшееся, ставшее бесплотным тельце содрогалось. Плакала моя мать! Родившая и воспитавшая меня!
Как дальше поступил я? Не сказав ни "да", ни "нет", оделся и пошел на работу. Как хорошо, что у меня есть она, есть куда пойти. Там ждет Каджар и заветная выпивка. Больше для меня уже не было ничего…
Вечером, вернувшись, я увидел, что у нас Керим. Видимо, ему успели рассказать о том, как я вчера отличился. После ужина и чая Керим, меняясь в лице — то покрываясь бледностью, то краснея, — сказал:
— Базар, друг, берегись водки. А таких прохиндеев, как Каджар, остерегайся, как чумы. Ты, видать, не знаешь, что он за человек. Он тебя до добра не доведет…
Как, при мне поносят Каджара? Да он мой самый близкий и задушевный друг, перед которым у меня нет ни одной тайны. Каждый день встречает меня с радушной улыбкой. Я не замечаю, как пролетает время рядом с ним. Его дом — мой дом. Не раз твердил он: "Если обидят, сразу уходи, и ко мне".
Меня обуял гнев.
— Керим, я пью сам. Тебе не предлагаю. А Каджара не трожь. Говори, да знай меру.
Да, так и выкрикнул в лицо своему другу. Он хотел что-то сказать, но лишь заглотнул ртом воздух, сник лицом и покачал головой. И попробовал бы только возразить! Тогда бы услышал он от меня хорошую отповедь. Уж кого-кого, а Каджара в обиду я не дал бы…
Очень огорчен был Керим. Но не вспылил, не выказал обиды, не покинул дом. Повременив, спокойно сказал:
— Нет, я отниму тебя у Каджара.
— Попробуй только!
— Увидим;
— Жив буду, — от Каджара не отрекусь…
Нет, я не собирался считаться ни с Керимом, ни с матерью, ни даже с Садап. Они собирались отнять у меня радость моей жизни…
Назавтра я возненавидел Керима еще больше. С нами работала пожилая русская женщина по имени Даша. Родом из Брянска. Потеряв на войне сына и двух дочерей, приехала сюда работать. Во время передышки, она подошла ко мне, и, посмотрев огромными голубыми глазами, строго сказала:
— Ой, Базар, Базар, как ты ошибаешься. Не водясь ты с Каджаром. Плохо кончишь…
Я ничего не ответил. Ни звука не проронил. Но на Керима с тех пор смотреть без ненависти не мог. Решил, что это он подослал Дашу сказать мне такое. Тогда я верил только своему собственному мнению, другого для меня не существовало. Теперь, с расстояния лет, вижу, как ошибался и что сделали со мной Каджар и водка… Да!.. Так вот, слушай дальше. После того, как Керим в очередной раз пришел меня увещевать, я прогнал его.
— Ты уходи с железной дороги, — говорил он. — Иди ко мне в напарники, возчиком. Пастухам подвозить все необходимое станем.
А я ему:
— Сам езди на своих телегах. Я с железной дороги не уйду. Не расстанусь с Каджаром. А ты отсюда выметайся.
Керим побагровел:
— Ты не видишь, не хочешь понять, что я тебе добра хочу! Ты же прошел все тяготы жизни, почему не хочешь увидеть ее и с хорошей стороны?
— Не учи меня. Я хочу пожить так, как мне правится, — с пеной у рта выкрикнул я.
А назавтра, когда я пошел на работу, Каджар почему-то не встретил меня около своего тутовника. Почему-то не оказалось его и на работе. Вижу люди из нашей бригады так и едят меня глазами. Неужели, думаю, он тут без меня учинил что-нибудь? А спросить не решаюсь. За работу взялся без настроения. Прошло немного времени, подошел бригадир и говорит:
— Отправляйся в контору. Зовут.
Лицо у бригадира пасмурное, мрачное. Вижу — Даша, закусив губу, с осуждением качает головой.
В помещении конторы меня встречает какой-то лысый в очках и милиционер. Я тут же холодным потом покрылся, в голове мелькнуло: "Видимо, что-то с Каджаром, а свалить собираются на меня… Ах, пропащая моя душа!.."
Начался допрос. Лысый задавал вопросы, милиционер записывал.
— Ты знаешь Каджара?
— Знаю.
— Вы дружите?
— Да, он мой друг.
— В каком смысле?
— В обычном. Друг и есть друг. Работаем вместе.
— Пьете вместе?
— Пьем.
— Почему продали бревна, сложенные возле старого тутовника?
Я опешил.
— Чего-о-о?
— Не притворяйся.
У меня подкосились ноги.
Словом, оказалось, что Каджар продавал сложенные штабелями возле его дома бревна, каждый день по штуке, кому попало, а на вырученные деньги покупал водку. Ах, дьявол!.. И оказалось еще, что на допросе он показал, будто мы продавали вместе и пропивали тоже вместе вырученные деньги. Доказательств в свою пользу я не смог привести.
…В Сибири мы валили вместе деревья. Около полугода не разговаривал я с Каджаром. Постепенно стал понимать и свою вину: какая разница — кто продавал бревна, деньги-то тратили вместе… Значит, я был соучастником, невольным, конечно, и тут простить Каджару нельзя. Но я прикинул тоже: а что, если бы Каджар посвятил меня в свои махинации и сказал бы, к примеру, что больше денег на выпивку нет, — согласился бы я тогда продавать с ним бревна? Пожалуй, согласился бы.
Придя к такому выводу я мало-помалу помирился с Каджаром. Он поведал, сколько ему пришлось претерпеть, вынести невзгод. И главное, что я заметил, — во всем старался угодить мне.
Однажды, когда отношения наши уже выровнялись, Каджар разоткровенничался:
— Знаешь, я как-то у вас в селе провернул дельце…
Он улыбнулся и его металлические зубы хищно сверкнули. Сказал:
— Отпусти мне грех…
— А скажи, Каджар, это…
— Если сказать все как на духу, без утайки, то нелегко было проникнуть в тот хлев, обнесенный колючкой…
— Хлев, обнесенный колючкой?
Перед моим мысленным взором возник наш хлев, обнесенный колючкой.
— Что ты подумал, браток?
— Да ничего, продолжай, Каджар. Вспомнил свое село.
— Так вот, дверца была на замке, я перерезал колючку. Прислушался, — вроде тихо, спокойно, никто меня не услышал. Только луна спряталась за тучу, взгромоздился я на серого ишака и был таков…
Как только он это произнес, я, размахнувшись, изо всех сил ударил его по лицу.
— Ты что, ты что, браток?
— Пошел негодяй!
— Да он твой, что ли, был — ишак?
— Пошел вон, я тебе сказал!
Я смотреть больше не хотел на него.
После этого передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днем и ночью. В ушах моих раздавались его слова: "…таких прохиндеев, как Каджар, остерегайся… Ты, видать, не знаешь, что он за человек… Я отниму тебя у Каджара…"
"Ах, Керим, до чего ты был прав, и как я глуп!.."
Говорят, беда в одиночку не ходит. Я отбывал еще наказание, когда умерла мать, затем от кори умер мой маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребенок! Они видели от меня только зло!..
…Вернулся в село, — на двери нашей висел тронутый ржавчиной замок. У меня голова кругом пошла. Где Садап? Сердце мое содрогнулось. Стою оглушенный. Не похоже, что эта дверь открывалась недавно. Порог источен жуками, на замке паутина. В хлеву пусто… Неужели Садап бросила меня?… Все умерло во мне.
Таким и увидела меня соседка — тетушка Арзыгуль.
— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Енишджан так и не увидели тебя…
Тетушка Арзыгуль зарыдала. Плечи ее вздрагивали точь-в-точь, как у мамы. И на голове такая же старенькая, выцветшая накидка, и всхлипывала тетушка Арзыгуль. точно так же, как моя матушка. До чего же матери похожи друг на друга! У меня в горле застрял комок, и глаза заволокло слезами.
Тетушка Арзыгуль увела меня к себе. Расстелила передо мной скатерть. Такая родная, домотканная, из верблюжьей шерсти скатерть! Моя мама тоже когда-то соткала такую скатерть — и приговаривала: "Даст бог и пшеничным хлебом ее заставим".
— Съешь хлеба, помяни. свою мать и сыночка, — сказала тетушка Арзыгуль, и, сложив молитвенно руки, стала ждать, что я произнесу в их память. Но что я мог такого придумать, когда ничего обрядного не знаю. Тетушка Арзыгуль, поняв мое затруднение, посетовала:
— Да разве у тебя была возможность узнавать обычаи? Тебе бы только водки этой проклятой выпить! А мать твоя так и угасла с мечтой: "Хоть бы увидеть, что мой Базарджан человеком стал; таким же чутким и жалостливым, как Керим!". Сгорела бедная от горя. Если не знаешь, что надо говорить в этом случае, то отведай соли, а я за тебя скажу, что полагается.
Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много мечтали о нем в годы войны и до нее, и после. Но в тот миг я не почувствовал его вкуса, он мне становился поперек горла. Тетушка Арзыгуль опустила лицо, пробормотала поминальную молитву, затем обратилась ко мне:
— Пусть молитва наша ублаготворит их. Пусть намять их будет светлой, — и молитвенно провела руками по лицу.
Я повторил ее жест.
Стены этой хибарки давили и жгли меня. Хоть вовсе и не хотелось, я все же попил вместе с тетушкой Арзыгуль чаю. Затем глубоко вздохнул. Хозяйка сказала:
— Садап-то, бедняжка, горя хлебнула с излишком, бедняжке даже дом ее стал тесным. Иной раз выскочит она и принимается голосить вовсю. Все ей напоминало о сыне, о свекрови, да о тебе вот…
Тетушка Арзыгуль всхлипнула и замолкла. Ничего больше не добавила. Или Садап моя отказалась от меня совсем и не вспоминает меня? Чем дальше длилось молчание, тем большую тяжесть я чувствовал на своих плечах. А спросить не решался.
— Садап одной-то не выдержать было бы. Потом друг твой, которого Керимом зовут, увез ее к себе домой. Говорит: "Поживет среди детей, развеется немного". Ну, и человек, — прямо золотой.
Эти слова кипятком ошпарили меня. Хотя… разве она не права? Права тетушка Арзыгуль, очень права!..
Керим принял меня приветливо. Он простудился и лежал в постели. В честь моего приезда велел заколоть барашка, как выяснилось потом — единственного. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Благородная душа, бесценное мое сокровище! Видимо, решила она про себя: "Он и так немало натерпелся, — не буду хоть я его терзать". Это угадывалось по ее глазам.
Погостив у Керима, я взял Садап и вернулся в свою хибарку.
…Раз поехал я в районный центр, чтобы получить паспорт. И дернул же меня черт отправиться при деньгах. Зима была — холодно. Зайдя в столовую, дай, думаю, выпью стаканчик для "сугреву". Потом захотелось мне еще, потом еще и еще. Под конец сидел уже и досадовал, что столько лет потерял без выпивки.
Домой отправился я уже в более чем приподнятом настроении. Стояла зима, а на душе у меня была весна. Дорога вела через соседнее село. Уже стемнело, когда я поравнялся с домом Керима. Я хотел было напиться из бегущей неподалеку речки, склонился к воде, но рука, на которую оперся, поскользнулась, и оказался я в глубокой воде. Дух захватило от холода. Вода потащила меня, бурно захлестывая волнами, норовя потопить.
— Кери-им! Кери-им-м! Спаси!
Я кричал что есть силы. На мое счастье, Керим услышал. Он прибежал и, в чем был, бросился в воду. А у него-то всего одна рука… Однако и это не остановило. Поймал он меня в воде, потащил к берегу. Я ухватился за прибрежные камыши, падая и спотыкаясь, выкарабкался на берег.
После этого Керим слег. Бредил все время. Разное, видать, выхватывала его воспалившаяся память. То войну вспоминал, то меня, то односельчан своих, о Каджаре однажды что-то бормотал… Иной раз он открывал глаза, но, похоже, ничего не понимал, сознание его было затуманено. Затем веки снова смыкались; и опять начинался бред. Так и не пришел он в себя. Не помогли никакие лекарства. Беспрерывный жар, на протяжении двух суток не отпускавший больного, так и унес его…
Так погубил я своего лучшего, истинного друга. Крылья мои обломились. А может ли птица с обломанными крыльями летать?
Когда прошли поминки Керима, я словно оглушенный пошел к одинокому тутовнику около избушки Каджара. Что-то меня туда потянуло. Стоит тутовник, старый, могучий богатырь. Подошел я, поглядел на него. "Тутовник, зачем ты не помог мне, не открыл мои глаза? Ведь видел ты, как возле тебя Каджар обманывал меня каждодневно. Ведь он мне не был другом. Знай, что теперь я убедился в своих ошибках. Но — поздно".
Так мысленно обращался я к дереву. Оно, понятно, ничего не могло сказать мне, только ветер гудел в его зимних ветвях.
Станция была совсем рядом, неподалеку рабочие укладывали новые шпалы. Возможно, это были мои товарищи, возможно, среди них еще находилась добрая Даша. Я увидел, что одна из женщин, в белом платке, очень похожа на нее. Показалось даже, что она смотрит сюда. Нет, я не могу подойти к ним. Когда-то я не посчитался с ними, они меня не простят…
На сердце у меня невыносимая тяжесть. Я знал, откуда она. Это моя вина перед Керимом, перед моей матушкой, перед моим сынишкой и женой Садап, перед всеми добрыми людьми. Теперь я никогда не увижу Керима, теперь он мне никогда не даст своего совета, не укажет мне на мои заблуждения, не скажет ни теплого, Ни холодного слова.
От этой боли, от этих грустных мыслей я опять выпил в тот вечер.
Не следовало было мне в таком виде заходить в дом покойного друга. Не должен был я делать этого, если уважаю его память. Конечно, все бывшие там люди догадались, что я выпил. Снова заходилась в горьких рыданиях жена Керима. Старшие дочки хлопотали вокруг нее. "Не плачь, перестань, мама! Перестань, мама. Вдруг дядя Базар обидится. Не надо, мама! Не плачь!"
Как мне было не стыдно!.. Вечером я сидел окруженный стеной молчания, в одиночестве. Ко мне подошла Садап, на ней лица не было.
— Базар, я вижу ты не прекратишь позорить нас. Этот бедняга умер, опекая тебя. Ты явился причиной его смерти. Когда ты поймешь это?
Я ничего не ответил.
Садап распалилась пуще прежнего.
— Да прекратишь ты пить или нет?
Вяло реагируя на ее слова, я сказал:
— Когда мы пойдем к себе домой?
— Если не прекратишь, Садап для тебя больше не существует! Я не уйду отсюда. Если ты мужчина, то должен встать на место Керима, поднять его детей. Но где сделать это такому ничтожеству, как ты! Вон отсюда! Глаза бы мои тебя не видели! Я сама выращу детишек Керима!
Я ушел. Все сказанное женой было справедливо. Я должен был заменить отца детишкам Керима.
Но дела мои по-прежнему не обретали единства с мыслями. Я опять не мог оторваться от спиртного. Находил собутыльников среди знакомых и незнакомых людей — без разбору. По всякому обращались ко мне люди. И "друг Базарджан" называли, и "облезлый Базар-пьяница"… На улице, бывало, ночевал. На чужих пирах опохмелялся незваным гостем. Даже образ Керима стал все реже и реже являться мне… Водкой поминал и Керима…
Конечно, ни на грош не осталось у меня доброго имени. Завидев меня, люди старались пройти неузнанными, незамеченными, да и меня не хотели признавать. Я понимал все это, и вот однажды вечером снова пришел к одинокому тутовнику. Осушил бутылку водки, закусив куском хлеба и луком, снова мысленно я открывал душу этому дереву. "Я не смог никому на этом свете ответить верностью. Я никому не нужен и не имею права жить. Я пришел проститься с тобой, дерево. Прощай, одинокий тутовник!"
С этими словами я встал и пошел к железнодорожному полотну. Улегшись поперек пути, тут же заснул, и вдруг чувствую, будто трясет меня кто-то. Поднял голову, смотрю и вижу яркий свет фар приближающегося поезда. Вспомнил, где я и что я. Но вставать не собираюсь. Прощай, Садап! Прощайте все. Закрыл глаза, и вдруг мощный рывок свалил меня с железнодорожного полотна, отчего я полетел под откос. Поезд с грохотом пронесся мимо.
— Ах, ты сволочь! Жить надоело, значит!
Ничего не видя в темноте, я чувствовал только на своем лице прикосновение бороды навалившегося на меня человека.
— Если так хочется умереть, повесься вон на том дереве. А подводить машиниста — стыдно, парень.
Конечно, стыдно. Все стыдно. И не стыд ли привел меня в отчаяние? Ах, побольше бы его, побольше бы чистой совести, силы воли, умения знать цену добру, семейному очагу, и разве так бы все у меня было!
— Ну, чего развалился? Вставай! Пошли!
Я, как захваченный в плен, пошел впереди. Он привел меня к себе, обмыл, переодел. Между делом расспрашивал о моей жизни. Явно, он был сердит на меня, ругал на чем свет стоит. Но словами казнил, а поступками жалел. Несколько дней я жил у него и кормился. Потом устроил он меня сторожем вот в этот самый магазин, причем накрепко наказал: "Услышу, что опять запил, добра от меня не жди".
После этого я обрел какое-то равновесие. Бросил пить. Но стеснялся появляться на людях, боялся, что пальцем все на меня будут указывать. Да и сейчас без особой надобности никуда не выхожу…
Базар-ага остановился, отхлебнул горячего чая из пиалы и хитровато взглянул на Мергена.
— Меня же из-под поезда вытащил твой дед Хайдар-ага, сынок. Может, когда рассказывал?.. Нет? Вот это был настоящий человек, жаль, умер он рано…
— Да, ну, уж начал раз, дорасскажу до конца. Так вот что было дальше. Хотя и перестал я пить, Садап все же не простила и не приняла меня. Велела передать: "Не могу, мол, простить его". Она и домой даже не вернулась. Осталась в доме Керима жить. Говорят, они там очень ладно живут. Дай-то бог. А я вот, как старый филин на развалинах, живу один в своей хибаре. А на стене вон фотография Садап и сынишки. Как затоскую, беседую с ними…
А у тебя, сынок, еще все впереди. Не досадуй на меня, что вот разболтался старик, только время отнимает. Но захотелось мне душу облегчить… Поступок твой с Бегметом понравился. А еще подумал: может, рассказ мой чем-нибудь и полезен для тебя будет. А сам я давно во всем разобрался: если подлый друг — Каджар, то образец неверного друга — я, а настоящий друг — это, конечно, Корим. Я, если говорить по справедливости, и права жить не имею. Но бесстыжие, оказывается, долго живут.
…Урок продолжался. Перед Мергеном по-прежнему лежала чистая тетрадь. Он думал о Базар-ага, о том, что как бы ни поносил себя старик, презрения к нему не появилось. Отчего? Оттого ли, что он убелен сединой? Или за счет горького его одиночества? Или же причиной тому откровенная его исповедь?
Нынешнее свое бобыльство и одиночество старик считает достойным для себя наказанием и смиренно принимает свою печальную участь. Этого достаточно, — куда больше…
Мерген ушел от Базар-ага с тяжелыми думами. Перед мысленным взором его стоял Керим. Стояла Садап, стоял маленький Ениш… Ухмыляющийся Каджар… Мерген размышлял: были на пути Базар-ага и такие, что сбивали с дороги, и такие, что стремились вывести на верный путь. И те и другие оставили в нем свой след. И следы эти таковы, что никакие ветра и дожди, никакие жара и мороз — ничто не в силах стереть их. Никаким сожалением Базар-ага не исправит своей жизни.
Мергену слышится голос Керима: "Не пей. Переходи работать ко мне. Сторонись Каджара". Представилось: вот Керим бросается в ледяную воду и вытаскивает на берег своего друга. Другое видение: освещенная лампой комната, лежанка в углу, на ней умирающий Керим, вокруг — притихшие ребятишки…
И Мерген задумался: а есть ли у меня такой близкий и верный друг, как Керим? Да, это Аталы, — он постоянно называет Мергена другом. Но чем доказана их дружба? Когда Мерген заболел и лёг в больницу, тот ни разу не пришел его навестить. Порой, попросишь ручку или тетрадь, не даст, даже если есть… А когда Мерген напишет контрольную работу, Аталы становится любезнее… И Мерген в знак отрицания покачал головой.
А Назар? Назар — неплохой парень. Не мельтешит перед Мергеном, не спешит назвать его другом. На лице у Назара шрам. Остался он после того, как Назар в прошлом году летом тушил пожар, возникший на Колхозном складе. О проявленной им в тот раз храбрости сам ни разу не заговорил. Но и все же Мерген однажды почувствовал к нему неприязнь. Это когда тот обижал и довел до слез одного беззащитного, слабосильного мальчишку из соседнего класса.
А каков Берды? Нет, у Мергена вовсе не лежит к нему сердце. Чтобы дружить с ним, надо, подражая ему, сквернословить, курить, после уроков сразу бежать на берег с удочками. Ни одно из этих занятий не по душе Мергену.
Вот одноклассница Гытджа очень симпатична как человек. Она серьезная, прямодушная девочка. Когда Берды на уборке хлопка положил в свой мешок арбуз, чтобы приписать себе лишнее количество хлопка, об этом возле весов громкоголосо, во всеуслышание сказала Гытджа, вывела хитреца на чистую воду. Тогда бригадир сказал ей: "Молодец, дочка. Ты такая же честная и прямодушная, как твой уважаемый всеми отец. А у честных людей всегда много друзей". Да, именно так, несколько напыщенно, правда, и сказал. Берды же не знал, куда деваться от стыда. Молодец, Гытджа. Когда Мерген лежал в больнице, она однажды пришла к нему. Уже начало темнеть. "Прости, Мерген. Целый день занималась с Хатыджей. Когда тебя нет, она отстает еще больше. Не могла не номочь ей".
Такая Гытджа. С виду она не такая уж красавица. Смуглая, большеротая. Она, скорее, похожа на мальчишку. И не но-девичьи смелая, принципиальная. Потому Мергену она очень правится.
…Мысли Мергена вернулись к Базар-ага, и сердце опять заныло от жалости. Тяжкое горе у старика. Но чем ему можно помочь? Чем я могу его утешить?
Мерген представил себе жизнь Базар-ага. Он сторожит. Его пестрая собачка на протяжении всей ночи бродит вдоль протянутой около магазина проволоки. А днем сторожить нет необходимости, и собачка спит под деревцем за магазином в будке, сколоченной из ящиков.
Хоть живет Базар-ага в одиночестве, но хлопот по хозяйству не меньше, чем у семейных. Стряпать надо, стирать одежду, убирать в своем жилище — какое оно ни на есть. Может, хоть в таких делах помогать ему?
…Класс пишет сочинение, а Мерген все так же погружен в свои мысли. От них тесно в голове. "Мой друг" называется сегодняшнее сочинение. Слово друг состоит всего лишь из четырех букв. И выговаривается легко. Но с ним связаны глубочайшие человеческие чувства, и люди, руководимые этими чувствами, способны пойти на смерть.
Мергену хотелось теперь писать сочинение. Хотелось высказать свое понимание дружбы, свое отношение к ней.
Но едва приступил он к обдумыванию первой фразы, как раздался голос Акгуль Искандеровны:
— Товарищи, заканчивайте. В вашем распоряжении осталось десять минут.
Мерген отложил ручку, закрыл тетрадь.
…На другой день по селу разнеслась весть о скоропостижной кончине Базар-ага.
Когда это известие донеслось до Мергена, он побежал к жилищу старика, — здесь было скопление народа. Оповещенная, прибыла и бывшая жена покойного, Садап — высокая седая женщина. Мерген сразу определил ее. Он увидел, как Садап наклонилась над телом Базар-ага и что-то произнесла. Она плакала, но не громко, беззвучно, содрогаясь от сдерживаемых рыданий.
У Мергена на глазах тоже появились слезы. Видя перед собой вздрагивающую спину Садап, он подумал, что беззвучный плач, может быть, куда тяжелее и глубже громких рыданий.
По настоянию многих похоронили Базар-ага рядом с Керимом.
Перевод О.Чарыяровой