Никогда прежде я не глядел по сторонам так, как сегодня.
Кто чист? Ты? Или ты? Или вон тот, с заступом? А ты, писарь?..
Нет, напрасны мои упования.
Почему я вижу людей иначе, чем прежде? Свиные глазки, отвислые губы, звериные уши, клыки, низкие лбы, обезьяньи лапы… Вином и пивом дышит люд, речи полны сквернословия, глаза тлеют похотью.
Зачем вы Богу – такие?
Он просеет вас на сите гнева Своего. Отделит одних от других, как зерно от плевел, как пастырь отделяет овец от козлищ.
– Доброе у тебя вино, хозяин.
– Заходите, мессер, в мой трактир. Вы с дальней дороги – должно быть, утомились и проголодались. Лучшего каплуна для вас зажарю.
– Я нынче обедаю у инквизитора.
– О, какая честь!
– А завтра, Бог даст, у епископа.
– Да, у Его Преосвященства кухня знатная, не хуже княжеской. Винцо, говорят, подают преотменное. А завтра, после торжества, будет пир!
– Завтра все упьёмся насмерть, – ответил рыцарь-паломник, глядя вдоль улицы.
Инквизитор в процессии упарился, почти изнемог. Однако, сменив одежды, омыв лицо и руки, он приободряется и встречает меня милостиво, приветливо. Он худ, костист и прям, глаза его сияют рвением и верой.
– Наслышан о вас, мессер. Благодарение Господу, паломничество ваше совершилось, прегрешение стёрто благочестием и смыто смирением.
Ещё б ему не любезничать со мною. Я принадлежу к древнему роду, моё семейство сильно и влиятельно. Остерегись коснуться меня даже тенью подозрения, монах! Конрад Марбургский, Пётр из Вероны – твой брат по ордену, – были рьяными в поисках ереси… даже излишне рьяными… и постигла их злая судьба. Меч и тяжёлая рука рыцаря. Помни о сём.
Но я не заносчив. Тем паче сегодня. Глупо кичиться на пороге мрака перед тем, кто вскоре разделит с тобой участь всех смертных. Мы равно войдём во тьму – нагими, жалкими, молящими о милости.
Кажется, и он предчувствует нечто ужасное. Выпив, он становится многословным и пылким; его терзания льются из уст горячими речами.
– Годы, десятки лет или столетия – что значит время? Оно измеряется только молитвами, что поют ангелы. Здесь, в юдоли скорби, мы – рабы времени и плоти. Нас окружает грех, осада всё теснее, уже подняты штурмовые лестницы, сонмища бесов идут на приступ. Близится день, когда остановится песок в часах, и начнётся вечность. Разве выдержит сердце моё, когда отверзнутся врата и грянет трубный глас? Но даже коченея от страха, я жажду выйти из времени и узреть свет Агнца.
«Да сбудется по словам твоим» – На моих губах циничная улыбка приговорённого.
Чему я улыбаюсь?
– Знамения всё чаще. Разве не явствует из них, что суд грядёт? Нечистый ходит во плоти, глумливо оскверняя сущее. Он наслал с востока воинство монголов, соблазнил диких ливонцев возвратиться к культу идолов. Колдуньи зачинают от инкубов; дети дьявола растут, как тесто на дрожжах – шести месяцев от роду они выглядят юношами совершенных лет! Демоны уносят женщин из кроватей, подменяя ложными телами…
– И в нашем прибрежном краю, судя по завтрашней церемонии, тоже не всё благополучно, – напоминаю я о делах насущных.
–Истинно так. Не скрою, мессер – бегины, люцефериты и другие нечестивцы кишат здесь, как опарыши. Манихеи, поверженные в Лангедоке, дали тут обильную поросль, как плохо выполотая крапива. Их злое колдовство не поддаётся описанию.
«Всего-то жалкая Тэтке Рыбачка… Видел бы ты, монах, какая поросль бывает в землях нехристей!»
Память проступает предо мной, будто икона, омытая уксусом.
…Истощённая молодая женщина протягивает мне маленькое чудище.
«Она предлагает купить уродика. Она просит совсем недорого, франк. Один динар. Ты вырастишь из него славного шута, он будет кривляться и смешить твоих гостей».
«Откуда у неё такой ребёнок? Нет ли на нём проклятия?»
«Она говорит, что её взял ифрит. Дух налетел на шатёр, когда муж был в отъезде. Она проснулась от страха и словно ослепла. Джинн обладал множеством рук, похожих на плети, и телом черепахи; головы у него не было. Мужество его подобно железному копью. Её сын пропал. Джинн выпотрошил двух верблюдиц. Теперь женщина живёт у проезжей дороги, ибо нечиста. Всё её имение – латунная чаша для подаяний».
Глазища выродка джиннов смотрят пристально и неотрывно. На тонкой шее слабо шевелится большая голова с редкими волосами. Возраст его не угадать.
«Вот деньги. Теперь мальчик мой. Скажи воину – пусть…»
«Ты умно решил, франк. Ему не место средь людей».
Выродок издаёт яростный вопль, когда воин поднимает его за ногу. Руки выродка мелькают необычно быстро, стараясь ухватить арапа за одежду. Широкий тонкогубый рот широко разевается, показывая редкие зубы и тонкий синеватый язык, он…
…лопочет что-то, похожее на слова. Потом визжит так, что закладывает уши. Толмач со стоном сжимает голову ладонями.
«Дитя шайтана, – морщится арап. – Они быстро мужают, если не укоротить вовремя. По твоей воле, франк!»
Мелькает изогнутый меч; голова падает на землю, залитую кровью.
Но выпученный, немигающий и злобный взгляд продолжает сверлить меня сквозь какую-то завесу. Это взор, наделённый речью.
«Ты поплатишься!»
Женщина смотрит, не видя, как некогда в колдовском ослеплении, напущенном духом ночи. Она сжимает в ладони золотой флорин и шепчет что-то, лицо её спокойно.
«Я поступил как хозяин раба».
«Она согласна, франк. Ты напомнил ей мужа».
«Что ещё она сказала?»
«Она говорит – Я не виновна в его крови. Я слишком устала, чтобы плакать. Это не моё дитя. Он был ифрит и сын ифрита».
«Велик Аллах! – Воин обтирает меч платком. – Франк, ты смел, коли бросаешь вызов джиннам. Может статься, у мальца есть братья… Будь осторожен».
«Какие ещё братья?»
«Те, которым не снесли головы с плеч. Они умны и быстро восходят к власти. Говорят, при дворе Бейбарса… Дай нож!»
«Зачем?»
«Надо пригвоздить его кровь, чтоб не взывала к мести».
«Как султан мог растить при дворе бесёнка? Ублюдок столь уродлив…»
«Лишь вначале. Потом они меняют облик».
– Зерцало колдуньи? – переспросил рыцарь, утерев губы. – Занятно. Я бы взглянул на него, если позволите.
Инквизитор в раздумье поглядел на кошелёк. Щедрый дар… тем более вручён наедине, без свидетелей. Рыцарь умеет поддерживать добрые отношения.
– Ваше желание можно исполнить. Надеюсь, вы исповедались и причастились?
Надёжный ломбардский сундук открыт. Руки инквизитора подняли крышку, затем развернули ткань. Под пальцами блеснул вогнутый бледно-жёлтый металл. Рыцарь сам извлёк предмет из сундука.
Вот оно.
Дева Роза Рубит Хату.
Оно легче, чем можно ожидать от изделия из латуни.
Кажется, это вовсе не металл…
Раздаётся шёпот. Он идёт изнутри меня, он повторяет имя, имя, имя.
Оно зовёт хозяина. Это ЕГО имя.
Из зеркальной чаши глядит искажённое лицо с выпуклым, неподвижным взглядом.
«Думаешь, ты ускользнул от меня?.. Убийца!»
Прямой меч в тяжёлой руке рушится на врага, разрубая наплечные пластины и кольца кольчуги. Сталь погружается в плоть, раскалывает кость. Кровь вырывается из раны горячим багровым потоком. Белизна смерти заливает гордое юное лицо, никнет стан, подгибаются ноги. Словно стебель цветка подсечён. Враг валится наземь.
Кривой меч серебряной молнией ударяет по тощей шее. Голова отрывается от тела и летит в потоке крови к сухой растрескавшейся земле. Тук!
Арап вонзает нож в красную лужу:
«Пусть земля пьёт!»
– …Мессер, вам дурно?
– Ничего. Это от вина. Выпил лишнего.
Пряное, густое красное питьё…
Я спешно переворачиваю зерцало. Не надо встречаться с прошлым. Хотя – что есть в нашей жизни, кроме прошлого и той минуты, где мы сейчас?.. Инквизитор прав – надо уйти из времени.
Но на обороте меня ждёт надпись из острых знаков, вырезанная по спирали от края к середине. Эта надпись мне давно известна, хотя я вижу её впервые.
СМОТРИ И УЗРИШЬ. ПРЕД МУЖЕМ, ПОЗАДИ ЖЕНЫ, ВСЁ ДВОИМ. НА ЗОВ ОТЗЫВ, КОГДА ЗНАЕШЬ ДРУГА. ЗЛАТО СПИТ, СЕРЕБРО НЕТ. ЕСТЬ ВЛАДЫКА, ЗОВ…
Нет, не зов – имя. Тэтке Рыбачка слышала его с той стороны, где гладь.
Пред мужем? Да, верно – передо мной, то есть минувшее. То, что уже было; оно зримо во всю даль, насколько я его помню. А что позади, открытое жене? Грядущее?.. То, чего пока не случилось, невидимое?
– Дьявольское зеркальце… – вырвалось у рыцаря.
– Убедились? – сурово спросил доминиканец, вынимая вогнутый диск из его рук.
– Погодите. – Рыцарь задержал у себя вещь, не отдавая инквизитору. – Злато, серебро…
– Должно быть, оно полое внутри. Искусно отлито.
– Злато спит. – Он высвободил зеркало и взял в обе ладони.
– Вы… – Доминиканец чуть попятился. – Берегитесь, мессер!
– Что? – Рыцарь смотрел в чашу, прикованный зрелищем.
– Вы повторяете её слова. Бросьте зеркало в сундук!
– Сейчас. – Он вперился в искажённый мир, таящийся за гладью.
«Я женщина. Я женщина. Жен-щи-на! Проснись, откройся!!»
Поколебавшись в нерешительности, жёлтое подёрнулось и полностью сменилось белизной арапского меча.
Плёнка глади лопнула, как мыльный пузырь. Рыцарю открылось бурное море с пенными гребнями волн. Хмурое небо. Нависшие тучи, шевелящие тёмными потоками дождя, похожими на нитчатые бороды. Они всё ближе, слышен глухой гул; чёрные животы туч озарялись изнутри сполохами молний.