Но ни королеве, ни Зекхану было не до смеха. Устремив гневный взгляд на Бвонсамди, Таланджи обвиняюще указала в его сторону пальцем.
– Так почему же он отправился в это жуткое место, о мудрейший лоа могил?
Лоа отвел взгляд в сторону и уставился в пол. Тут Зекхан отметил, как слабо проявляется его образ, истончившийся, словно шлейф стародавнего дыма. Устало вздохнув, Бвонсамди протянул к ним раскрытые ладони, будто преподнося обоим некий незримый дар.
– Ты видел Пасть, малыш. Последний приют темнейших из душ. Только теперь она пожирает души всех умерших, кто бы какую ни прожил жизнь. Добрый ли, злой, вор или принц, в Пасть отправляются все. Всё теперь не как до́лжно. Но я спасаю от этого всех троллей, кого только в силах спасти, и немалой ценой. Заботы о них отнимают все оставшиеся силы.
С этими словами Бвонсамди поднял кверху полупрозрачную ладонь и досадливо поморщился.
– Вот почему вы непременно должны помешать этим бунтовщикам и Гнилостеню. Добьются они своего – ничто больше не помешает всем душам умерших отправиться в Пасть. Навеки.
Оба тролля умолкли, будто одно это слово лишило их дара речи. Сама королева вытаращила глаза и побледнела, как полотно.
Наконец Таланджи поднялась, зацепив подолом юбки и опрокинув один из порожних горшков.
– И давно ли? – спросила она, совладав с ужасом. – Давно ли такое творится?
– Твоего отца я от сей участи уберег, – проворчал Бвонсамди. – Если ты, конечно, об этом.
– Мир духов, – с трудом выдавил Зекхан.
Больше всего на свете ему хотелось бы закрыть глаза и уснуть, но… что, если кошмарные грезы о Пасти поджидают его и во сне? Зубы стучали, не унимаясь. И боль… Сейчас бы от боли чего-нибудь…
– Тралл знает. Шаманы сообщили ему, что в мире духов неладно.
– Да, там, в тронном зале, он так и сказал, – подтвердила Таланджи, по-прежнему указывая пальцем на Бвонсамди. – Ты – лоа могил и должен знать, что стряслось. Сильвана с Отрекшимися явилась сюда по твою душу, Бвонсамди. И сейчас ты расскажешь нам, почему.
Брошенный мимо нее, взгляд лоа пал на Зекхана.
– Они заодно с силами, которых мне не узреть, но тот, кто отдает им приказы, хочет убрать с пути и меня, и все остальные помехи. Я расскажу тебе больше, Таланджи, только не здесь и не этаким образом. Малышу нужен отдых и вся забота, какая только отыщется у твоих жрецов. Он это вполне заслужил.
Глава двадцать четвертая. Штормград
Волосы Андуина казались потрепанными, мокрыми лентами, почерневшими, как сапог, и собранными в тугую сальную косу, лениво, увесисто покачивавшуюся над правым плечом. Лицо его обрамлял сдвинутый к затылку капюшон ветхого, заплатанного плаща – плащ этот он выудил из груды старья, брошенного пополнившими ряды Альянса новобранцами. Многие из них навсегда расставались со старой гражданской одеждой, меняя на щегольскую, синюю с золотом форму все до последнего лоскутка.
«Будто рождаясь заново, в новой семье», – подумалось Андуину.
Интересно, что подумали бы эти мужественные новобранцы, увидев его сейчас, шмыгающим из тени в тень, утопая в не по росту просторном плаще, все еще пахнущем прежним хозяином? Одежда под плащом была его собственной – простенький темный мундир, свободные брюки и неприметный ремень. Выглядевшие слишком богато сапоги пришлось хорошенько измазать грязью, как и всем памятные золотистые волосы. Да, пах он сомнительно, а выглядел и того хуже, но душой был необычайно бодр и весел. Оставив позади королевские покои, и королевский замок, а после и городские ворота, полной грудью вдыхая ночную прохладу, он вышел на извилистую дорогу, ведущую в Златоземье, к таверне «Гордость льва».
Порой он чувствовал себя, будто денежная сумка: любая тревога, любая трудность, любая ошибка, любая беда падала на дно сумки еще одной полновесной, звонкой монетой. Мало-помалу сумка все тяжелела и тяжелела, но обычно вес сохраняла терпимый. Однако со временем ткань ее угрожающе натянулась. От части монет следовало избавиться, иначе сумка лопнет, разойдется по швам, и монеты раскатятся так, что не соберешь. А между тем монеты все прибывали, множились с каждым сделанным вдохом, с каждой истекшей минутой: Сильвана водит всех вокруг пальца – дзинь, трупы солдат Альянса, выброшенные на берег – дзинь, Аллерия с Туралионом – дзинь, сомнения Джайны – дзинь, Тиранда – дзинь, Тельдрассил – дзинь, Отрекшиеся в просторах Нагорья, глава разведслужбы, угодивший в плен – дзинь, дзинь, дзинь…
Еще одна монета со звоном упала в сумку прямо перед тем, как он ушел к себе переодеваться. В Штормград прибыли пленники, захваченные Аллерией с Туралионом, и Андуина позвали взглянуть, как их препровождают в Тюрьму. Конечно, он повелел обойтись с пленными справедливо, а после тщательного допроса освободить, однако внимание его привлек старик-Отрекшийся в длинных одеждах, мучительно согбенный, с безумным, затравленным блеском в глазах.
Вскоре после того, как монеты рассыпались, Андуин обнаружил себя в собственной спальне, на полу, сидящим подле огромного резного камина, поджав колени к груди, в полном оцепенении, не в силах сомкнуть глаз и разогнать туман в голове. Языки пламени, пылавшего в каких-то дюймах от его носа, сияли, слепили, пока по щекам не покатились слезы.
Почувствовав, что монеты вот-вот посыплются через край, он решил принять меры к облегчению бремени. Да, глупость подобных игр он понимал превосходно, и все-таки они были именно тем, что требовалось. А требовалось ему всего-навсего недолгое время, пускай хоть пару часов, побыть безымянным гулякой в таверне, забыть об обязанностях и неотложных делах. Тем более, силы жреца всегда оставались при нем, а еще он нацепил на пояс кинжал и сдвинул его за спину, не желая провоцировать драку, но к бою вполне приготовившись.
В пути он разминулся с двумя девочками, спешившими навстречу, в Штормград – возможно, к тревожащимся родителям. Длинные темные волосы обеих были заплетены в косы, замысловато уложенные вокруг головы. Одна, с нежным, тонким личиком, подняла на Андуина взгляд, едва не узнав его, сдвинула брови и сощурилась с таким интересом, что он, решив, будто узнан, едва не споткнулся и кубарем не покатился вниз со склона холма.
Но нет, девочки, не обращая на него никакого внимания, помчались дальше. Видя это, Андуин испустил облегченный вздох. Узнанный, он был бы вынужден тащиться назад, в крепость, да еще в столь скандальном виде, и объяснять советникам с Джайной, зачем шныряет в окрестностях Штормграда переодетым, а этого ему хотелось меньше всего на свете. Прибавив шагу, Андуин опустил капюшон пониже. Джайна… О ее упреках, о вопросах, оставшихся без ответа, не хотелось даже вспоминать. Все это только добавит в сумку монет, да не таких, от которых запросто можно избавиться, выкинув фокус, подобный сегодняшнему. Эти монеты останутся при нем навсегда. Конечно, тревоги Джайны были отнюдь не напрасны, но страсть в ее голосе и страх в глазах ранили в самое сердце.
У входа в таверну шумно спорили двое, собрав вокруг немало зевак. Что ж, это было только к лучшему. Воспользовавшись тем, что все поглощены их ссорой, Андуин незамеченным проскользнул внутрь и сел за столик у входа, спиной к дверям. Когда к нему с ослепительной зазывной улыбкой, при виде коей другой на его месте непременно бы покраснел, подошла пышнотелая смуглолицая красавица-официантка, он подтолкнул к ней обычную плату и заказал кружку эля.
Но тут ему вспомнилось, что сейчас он вовсе не Андуин, а посему вполне может бросить на нее взгляд, восхититься улыбкой и покраснеть… а если так, зачем себе в этом отказывать? С этими мыслями юный король и позволил себе с головою предаться горячечному наслаждению анонимностью. Когда официантка, задержавшись возле него на минутку, игриво спросила, как его звать, он, не откидывая капюшона, подмигнул ей и отвечал:
– Джерек. А как же зовут тебя?
– Амалия.
– Какое чудесное имя, – сказал король Штормграда.
Амалия, присев перед ним в реверансе, отошла к соседнему столику. На миг Андуин почувствовал себя на вершине блаженства. Свободным. И, разумеется, ему тут же сделалось совестно. Сумка наполнилась с горкой, одна монета соскользнула с вершины, однако в сумку сразу упала новая. Склонившись над кружкой, он глубоко окунул верхнюю губу в шапку пены, шумно, вульгарно рыгнул, снова припал к кружке и снова рыгнул.
Осушив одну-единственную кружку, которую мог себе позволить, Андуин утер губы и вновь почувствовал себя виноватым. Но тут рядом с грохотом распахнулась дверь, и внутрь, принеся с собою волну свежего воздуха, шумно вломились трое солдат. Уже навестившие некое питейное заведение, они, сцепившись локтями, покачивались на ходу – щеки румяны, точно у молочниц из Златоземья, ни на одном ни единого шрама… Ближайший к Андуину отличался пышной копной ярко-рыжих волос и чуть скошенным на сторону носом, посредине возвышалась изрядного роста девица с русыми косами, обрамлявшими кольцами уши, третий же оказался еще одним юношей, самым низким из троицы, но коренастым, привычным к крестьянской работе. Все трое хором тянули какую-то песню, но выпитый ими в немалых количествах эль вовсе не сообщал пению стройности.
Прежде, чем Андуин успел отвести взгляд, все трое разом свернули к нему. Король пригнул голову пониже, но было поздно.
– Ага! Еще один храбрый рекрут! – икнув, провозгласил рыжий. – Спой с нами, брат!
– Да, у тебя за столом полно места, – добавила девица, усевшись напротив.
Встревоженный, Андуин замер, опустил взгляд, нервно потянул капюшон книзу.
– Я… я предпочел бы выпить в одиночку, – пробормотал он.
– Вздор, друг! – возразил коренастый, от души хлопнув его по плечу и рухнув на скамью рядом, да так, что доска заметно прогнулась под его весом. – Амалия, еще кружечку вот ему, чтоб не робел! Оглянуться не успеешь, как он и споет с нами, и спляшет!
– Ты же здесь, чтоб в солдаты пойти – скажешь, нет? – спросила девица. – Чтобы завербоваться? Я бойцов за двадцать шагов узнаю!