— Чепуха какая-то, — говорит она, неуверенно поднимаясь. — Ну, подскажи, хотя бы, что ему сказать.
— Ну, нет! — мотаю я головой. — Ты что, в этом-то и смысл, чтобы я не знал, что ты ему скажешь. Давай, Наташ, сообрази что-нибудь.
— Знаешь… с тобой не соскучишься…
— Ага, тебя предупреждали, между прочим…
— Ну ладно, всё…
Она уходит, а я остаюсь на некогда бирюзовой, а теперь изрядно поистёршейся лавочке. Отворачиваюсь, несмотря на то, что мне очень хочется увидеть, хотя бы краешком глаза. Возвращается шаркающая бабка и останавливается напротив меня.
— Что вам здесь, намазано? — воинственно спрашивает она, слегка покачивая головой, как китайская собачка на приборной доске.
— Баба Нюра, — всплывает её имя. — Мы не хулиганим, посидим немножко и пойдём.
Она хмурится, напрягая тусклые подслеповатые глаза и пытается как следует меня разглядеть.
— А ты чей будешь-то? — недоверчиво спрашивает она. — Что-то я тебя не припомню…
— Фёдоровский я, — называю я фамилию многодетной семьи.
Они жили, вернее, живут в трёшке, с четырьмя детьми и какими-то другими родственниками. Вечно у них кильдим, как говорила мама… первая, Добровская…
— Юрик, что ли? — безрезультатно пытается вспомнить меня баба Нюра.
— Славик, — улыбаюсь я.
— Как Славик? Ты же в армии…
— Так я другой, двоюродный. Поступать приехал.
— Поступать? — хмыкает старушка. — Ну, поступай, Славик. Смотри только, не кури здесь и семечки не щелкáй, а то я мамке твоей хвоста накручу!
Баба Нюра медленно шаркает к другому подъезду, а с площадки, где тусуется детвора, доносятся крики. Ёлки… Не выдерживаю и, поднявшись на ноги, поворачиваюсь на звуки. Виталик, тот что ехал на моём велике, несётся в сторону песочницы с чем-то в руке. Да это он локомотив схватил, подлец! А я… блин… а Егор Добров с криками его догоняет. Давай, Егорка, поднажми!
И вот, когда остаётся совсем чуть-чуть, и похититель оказывается практически пойманным, Егор запинается и летит вперёд, толкая воришку на землю… Кажется, будто вижу себя со стороны. Но, вообще-то, это совершенно новая история. В мой настоящий день рождения ничего такого не было… Твою дивизию… Твою дивизию! Твою дивизию!!! Я хватаюсь за голову и снова опускаюсь на лавку.
Было! Было это в мой день рождения! Вагончики… Такие красивые… Они же со мной… до конца школы прошли… Нет, одно дело всё понимать, но вот так чтобы на твоих глазах… Твою дивизию… Даже нехорошо как-то делается.
Память отрывочная, всплывают только отдельные куски, помню Виталька налетел на булыжник и слетел с велосипеда. Колесо погнул, потом отец мучился выправлял… Помню разочарование от подарка, хотя велик тоже был классный, но я хотел железную дорогу…
И вот стоим мы, рассматриваем восьмёрку на колесе, как вдруг появляется красивая девушка. С коробкой… Что-то говорит, вроде, хрен его знает, товарищ майор… Я срываю упаковку, а там… волшебство. Эти вагончики… они такие красивые, их прямо лизнуть хочется.
Паровозик с красными колёсами и два товарных вагончика. А ещё электровоз и два пассажирских. Целых два состава! И рельсы, разумеется… Ну, и провода. Такое забыть невозможно. Я и сейчас чувствую ликование. Я вижу всё ярко и отчётливо. Девушку тоже вижу. Она улыбается и что-то говорит. Но вот что…
А потом подскакивает Виталька паразит и, выхватив из моих рук паровозик, несётся прочь. Я кричу и бегу за ним. Теперь память показывает мне воспоминания как старую, потускневшую плёнку Шосткинского объединения «Свема». Плёнка с царапинами и плохо проявлена. Виталькина спина маячит передо мной. Я его догоняю, но падаю, толкая похитителя, и он тоже падает, а я больно бьюсь лбом об каблук его башмака.
А потом всё становится красным от крови, и эта же девушка наклоняется надо мной… Близко-близко… Теперь я вижу её, будто через широкоугольный объектив. Она растягивается, а нос становится длинным. Она говорит: «Бровь надо зашить». И я до сих пор ощущаю леденящий ужас от этих слов.
— Егор, во что ты меня втянул! — возвращается Наташка. — Посмотри, меня твой Добров кровью залил. Егор!
— Бровь надо зашить! — говорю я.
— Ну естественно надо. На ровном месте буквально, бух и всё. Там мама его увела уже.
— Нет, ты ему сказала: «Бровь надо зашить»!
— Ну, да, но я ещё кое-что говорила до этого. Что он точно запомнит.
— Я помню только про бровь, — качаю я головой.
— Что? — не понимает она. — Что ты гово…
Она прерывается на полуслове и становится бледной, будто приведение увидела.
— Откуда это? — едва слышно спрашивает Наташка.
Она протягивает руку и касается моего лба.
— У тебя шрам…
— Есть зеркальце?
Она мотает головой.
— Егор, что это значит? — шепчет она. — Мне не по себе…
— Пошли скорее к машине.
Я подбегаю к водительской двери и выворачиваю зеркало. Правую бровь рассекает маленький белый коридорчик, просека… А над бровью белеет небольшая шишечка, едва заметный рубец. Я трогаю его пальцем. Да, выступает. Но раньше его точно не было. У Брагина его раньше не было… И как я могу это помнить, если в новой реальности ношу это шрам с самого детства. Хотя нет, это не факт… совсем не факт…
Какого хрена? Что это может значить? Мы ведь два разных человека. Неважно, что там внутри, но тела совершенно разные. Разные! Но только у нас есть одинаковый след от пули в груди и на спине. У маленького Добрёнка, конечно, его пока нет, но будет и вот именно в том же месте, что и у меня.
А теперь ещё и шрам через бровь… Интересно девки пляшут… И как это всё разгадывать? И вообще, как мы оба находимся поблизости друг от друга и не аннигилируем? Нет, мы же разные — один Брагин, а другой Добров… но в каждом из них я…
— Но если ты… — говорит Наташка, когда мы поднимаемся к себе в номер.
За всю дорогу, пока мы сюда ехали, она не проронила ни слова, пытаясь понять, хоть что-нибудь.
— Если ты Добров, то где Брагин? Теперь понятно, почему до удара кирпичом ты ничего не помнишь.
Где Брагин, где Брагин… Откуда мне знать, где он. Может быть переселился в моё пятидесятилетнее тело. Тогда я ему не завидую, конечно. А, может быть, он улетел на небеса, угодив сразу под колёса маршрутки. А я, в таком случае, должен был затихнуть под «Колхидой». Спасибо физруку, что вытащил. Или, может быть, он переехал в третье тело… Типа, нас просто меняют местами… Возможно всё… Хотя и кажется полным безумием.
— Я не знаю, — пожимаю я плечами. — Со мной такое впервые.
— Получается… — качает головой Наташка, — что ты не Егор? Кошмар какой…
— Думаю, я уже не тот Егор, — соглашаюсь я. — Мне кажется, я наделил его новыми качествами. Только не его, а себя, понимаешь? Считай, что я побывал в будущем с помощью Егора Доброва, а потом перенёсся назад и вернулся в своё тело.
Я пытаюсь как-то смягчить и…
— Что-то не сходится… — качает она головой… — Что-то не сходится… Расскажи, всё что знаешь, пожалуйста.
— Да, я ничего не знаю, честно говоря…
— Значит ты… тебе, выходит, сейчас не восемнадцать, а двадцать восемь⁈
— Наоборот, только восемь, — качаю я головой. — Ты же видела.
— Нет! Тебе пятьдесят! Обалдеть…
Она прикрывает рот кончиками пальцев.
Ага, а Брагину в той точке должно было стукнуть шестьдесят.
— Когда-нибудь исполнится, надеюсь, но пока… вообще-то мне восемнадцать.
— Ладно, расскажи, как это произошло. Что ты помнишь?
Я коротко рассказываю. Она выглядит совершенно обалдевшей. Мы сидим на кроватях, поставленных к стенкам, друг напротив друга.
— А почему ты раньше не рассказал? — спрашивает она. — Ну, тогда ещё, до всего вот этого, что у нас случилось…
— Да я вообще не хотел рассказывать, — пожимаю я плечами, — но теперь мы подошли к такой точке, когда я понял, что ты должна знать всё. Хочу, чтобы твоё решение было максимально осознанным. Прежде, чем окончательно решиться и стать мужем и женой, нужно максимальное доверие, так ведь?
— А раньше, значит… — начинает она и тут же замолкает.
Мы молчим. Но у меня на душе легко. Будто камень свалился, честное слово. Даже не ожидал, что так будет.
— Ладно, — говорит через несколько минут Наталья. — Мне нужно всё обдумать… И ты больше никому не говорил обо всём этом?
— Только Платонычу…
— Хм… Ему сказал, а мне…
— С тобой сложнее, — говорю я. — С Платонычем только дружеские и деловые отношения, а с тобой чувства. И за тебя я, ну как сказать…
— Неважно, — говорит она. — Расскажи мне о будущем. Что там? Ядерной войны не будет?
Я рассказываю. Без подробностей, довольно схематично. Но на неё это не производит какого-то слишком большого впечатления. Вообще, такое чувство, будто она слушает вполуха и думает не о судьбе Руси-матушки, а только о нас с ней.
В дверь стучат.
— Егор, пора ехать, — доносится голос Алика.
— Да, сейчас выйдем, — отвечаю я.
Мы встаём, молча выходим и молчим всю дорогу. В самолёте Наташка ненадолго засыпает, а проснувшись, опять напряжённо размышляет.
Дома она на автомате готовит ужин, но сама за стол не садится.
— Егор, — наконец, говорит она. — Всё это чересчур… фантастично, и я, честно говоря, пока не понимаю… не знаю, что и думать… В общем, мне нужно всё это переварить, понимаешь?
— Ага, — спокойно говорю я. — Понимаю. Но поесть-то ты можешь?
— Не хочу, — мотает она головой. — Правда. Я пойду прилягу. Ты не против… если я сегодня на диване посплю?
Всесоюзное совещание проходит в Ленинграде. Кое-как мне удаётся продавить эту идею. В принципе, всё обосновано. Нам нужно, в первую очередь охватывать колыбель Революции, а то, как-то неудобно получается перед товарищами.
Майские праздники — демонстрации и парады — давно отгремели. Закончились сессии, выпускные экзамены, и начались рабочие будни.
Совещание проходит строго по плану. Мы приводим примеры успешных областей и республик, выступают командиры, наставники и даже несколько трудных в прошлом подростков.