Парни не ошиблись, действительно, звонит телефон и это, действительно, Цвет.
— Здорово, Бро! — растревожено говорит он.
— Здорово, коли не шутишь. Чего там у вас?
— Да, бл*дь, Уголёк, сука, Борю Жида уделал. Воткнул ему карандаш в глаз.
— Зашибись…
— Зашибись? Мало хорошего, вообще-то… Нах*й ты его вообще сюда послал? Расхлёбывать теперь. Приезжай, короче, тут воры бучу подняли.
— Пох*й, — спокойно говорю я. — Гаси их всех. Кто не с нами, тот против нас.
— Ты вообще что ли в Германии своей долбанулся? Они тут подтягиваются со всего союза, б*я. Беда в натуре, нихера не шутки. Давай приезжай, короче. Чем раньше, тем лучше. Тут пожарно решать надо.
— А где ты там? — спрашиваю я.
— Да, мля, на малине какой-то конченной! Этот дебил тут крепость устроил. Бородино, в натуре. Курская дуга… Грузины понаехали, сечёшь? Зураб Хоперия все волосы на жопе вырвал, а их у него дохера было.
— Люди у тебя есть?
— Мало, но есть. Завтра несколько человек из Геленджика подгребёт, ещё Новосиб, Красноярск.
— Менты уже в деле?
— Нет пока. Но чувствую, они это так не оставят, особенно если начнётся заруба. Короче, давай, лети сюда. Нужны люди и аммуниция.
Вешаю трубку.
— А что ребят, — задумчиво говорю я. — Давненько мы с вами в городе на Неве не были, да? Когда там у нас ближайший рейс?
23. Вперед, заре навстречу
Что-то зачастил я сюда. Зачастил. Я вхожу в знакомый номер и бросаю на кровать сумку, а сам, не раздеваясь ложусь на другую. Их здесь две. Сейчас полежу немножко, а потом придёт Пашка. А чуть позже и второй Пашка подтянется, тот, который Цвет. Закрываю глаза. Можно пока поваляться.
Но поваляться не удаётся, раздаётся стук в дверь.
— Егор, — доносится из-за двери голос Алика, — здесь Уголёк.
Вот же засранец, уже пронюхал. Я встаю и открываю дверь.
— Дон Вито, — подмигиваю я. — Привет. Не ждал тебя, честно говоря.
Он заходит с агрессивно-оборонительным видом, типа, «а чё я сделал»?
— Нет! — с порога начинает он. — А я что, должен был терпеть всю эту херню? Или чё ты думаешь? Нет, ты скажи!
— Во-первых, здравствуй. Во-вторых, я подробностей не знаю. В-третьих, я тебе ещё слова не сказал, а ты кипишь. Рассказывай. Садись, куда хочешь и рассказывай.
— Да чё рассказывать-то⁈ Порожняком звонить тока! Он чмырь, в натуре, непуть, муравей лажовый! Втирает мне, типа ты барыг на «Галёре» прогнул, а где лавэ? Я ему — какое, в натуре, лавэ? Ты кто вообще? Иди, типа, с Цветом решай. Вопрос, вообще не мой я, бляха, солдат революции и джентльмен удачи. Синьор Робинзон, в натуре. Есть же субординация какая-то, или чё? Нет, ты скажи, я чё, неправ?
Я невольно улыбаюсь, глядя на него. Он горячится, распаляется с каждым словом и жестикулирует. Вот уж, что в крови, то никакая среда обитания не изменит. Он то прикладывает руки к груди, то вскидывает, то растопыривает пальцы, то трясёт перевёрнутой вверх щепотью. Итальянцы говорят, что если итальянцу связать руки, он не сможет ни одной мысли высказать.
— Нет, а чё ты лыбу давишь? — ленинским жестом указывает он в мою сторону. — Я смешное что-то сказал? Ты где-то тут клоуна увидел?
— Так, Уголёк, хорош, — качаю я головой, — сбавь обороты. Дальше давай.
— А чё дальше-то? — поправляет он волосы. — Всё. Он там сказанул пару неприемлемых слов. А меня ещё батя учил, что оскорбления сносить нельзя. Большой человек, Гаргантюа там какой-нибудь, может себе это позволить, а человек нашей комплекции никому не должен спускать подобного. И он совершенно прав! Прям на миллион процентов!
Вито подносит руку к лицу, целует кончики пальцев и резким движением посылает воздушный поцелуй исчезнувшему в революционной борьбе батюшке.
— Ты меня знаешь, пусть он хоть генеральный секретарь, в натуре! — ритмично трясёт он щепотью перед своим сердцем, при этом чуть отставляя в сторону мизинец. — Я ему говорю, ке каццо, мой брат, ты погорячился. Спокойно так говорю, с уважением. Извинись, пока дело не зашло далеко. А он знаешь, что отвечает?
Уголёк выпучивает огромные глаза, прижимает обе руки к груди и тут же продолжает:
— Он отвечает, не то что без уважения, он посылает меня и называет там ещё… ну… короче, ты понял, да?
— Примерно, — киваю я.
— Ну и всё! — разводит он руками. — Я ещё говорю, типа, одумайся, ты же уважаемый человек, разве можно так себя вести, какой пример ты подаёшь окружающим? А он смеётся мне в лицо, мол, а что ты мне сделаешь, малыш? Ну, смеётся и смеётся, я даже рад, что он в хорошем настроении покинул наш бренный мир. Бро, но если ты скажешь, что я поступил неправильно, ты мне не брат.
Он замолкает.
— Присядь, брат мой, — усмехаюсь я. — Ты правильно поступил, я тобой горжусь. Клянусь честью.
Он на секунду подвисает, анализируя, насмехаюсь я либо говорю искренне.
— Ну а чё тогда Цвет наезжает⁈ — недовольно и с ноткой обиды восклицает Вито.
— Дело в том, что сама ситуация несколько преждевременная, понимаешь? Ты ведь ещё не накопил необходимое количество сил. Где твои войска? Где шеренги боксёров?
— Ну так а чё, надо стерпеть было?
— Да не голоси ты. Говорю же, правильно ты поступил, стерпеть оскорбление было нельзя, тем более, что это не только тебя унизили, но и всех нас — и Цвета, и Ферика и меня.
— Ну и всё тогда! — облегчённо резюмирует Уголёк.
— Другое дело, что ты должен просчитывать противника на несколько шагов вперёд и не допускать подобных обострений, пока не готов раздавить его, как жабу. А ты ещё не готов. Нужно быть Вито Корлеоне, а не горячиться, как его сын Сонни.
— Ну… — качает он головой и разводит руки в стороны. — Да…
Приходят Пашка Круглов и Цвет.
— И этот здесь… — недовольно качает Цвет головой.
Здесь, да. Сам пришёл.
Мы совещаемся. Решаем, как и что говорить на завтрашней всесоюзной конференции работников ножа и топора. Моделируем ситуацию.
— А где это всё будет? — спрашиваю я. — В каком конгресс-центре?
— На Весёлом, — отвечает Уголёк. — Там рынок недостроенный на Дыбенко, Зураб предложил.
— На каком Весёлом?
— Весёлый посёлок, — поясняет Пашка, — это район такой, в нём достраивают рынок на улице Дыбенко. Внутренняя часть практически доделана, я сегодня съездил посмотрел. Просторный квадратный зал, ну, ещё стройматериалы навалены, снаружи бардак, идёт отделка. Там такая довольно обширная площадь между жилыми домами, и на ней этот рынок недостроенный, и он огорожен забором из плит. А вообще, конец города. Место такое… опасное, можно сказать.
— Почему? — уточняю я.
— Сюрприз легко устроить. Есть подвальные помещения, оттуда могут выскочить духи какие-нибудь. Ну, и так, пошуметь можно, не особо привлекая внимание. И, к тому же, народу много нагнать не проблема. Зураб, как я понимаю, как раз, хочет много своих собрать для убедительности.
— У меня утром из Сочей прилетит несколько человек, — кивает Цвет. — Но если вкруговую посчитать чисто по головам, у них дохера народу. Одних грузин только вон сколько получается.
Мы довольно долго решаем, что и как и, наконец, обсудив все вопросы мои визитёры расходятся.
— Паш, я тут в Ташкенте был, — говорю я на прощание. — Дашу видел. Привет тебе передаёт.
— Да, — усмехается он, останавливаясь, — я знаю, мы разговаривали с ней недавно. Приедет скоро.
Ну, и отлично. Отлично…
Я ложусь спать, но просыпаюсь уже через три часа. Не спится. Торопиться некуда, всё, что нужно сегодня сделать до сходки — несколько звонков, но сейчас, в любом случае, ещё рано. Покрутившись минут пятнадцать и поняв, что уже не усну, я поднимаюсь. Встаю и подхожу к окну. Занимается заря. Аврора расцветает над миром… Белые ночи ещё не начались, но уже вот-вот, так что светает рано.
Зрелище открывается завораживающее. Длинная набережная на противоположном берегу, все эти кажущиеся отсюда игрушечными домики, их окна и крыши залиты нежным золотисто-розовым светом. Солнце мне не видно, оно где-то сзади и слева, поэтому кажется, что сам мир изменился и наполнился сиянием авроры, не нуждающемся в источнике.
Что-то произошло. Может быть, это я поменял ход истории и саму природу вещей, и теперь мы всегда будем жить в прекрасном сияющем утреннем свете. Он проникает всюду и делает мир восхитительно-чудесным, раскрашивая каждую его деталь, каждый шпиль, каждую машину, каждый кораблик, включая вот этот крейсер, названный именем утренней зари, возможно, в честь этого самого дня.
И теперь становится ясно, для чего я трепыхаюсь и бьюсь. Вот, ради этого нового, совершенного и прекрасного мира, из которого навсегда исчезли сумрак и тьма, грязь и прозябание, угодливость и посредственность, жестокость и безразличие, оставив нам лишь волшебное сияние и любовь.
Впрочем, едва ощутимый укол в сердце, намекает, что я переборщил со своими фантазиями, а набежавшая тень гасит волшебный свет и подтверждает сомнения здравого смысла. Я грустно улыбаюсь, а из глубин памяти всплывают тревожные и оптимистично-обречённые голоса хора:
Советская отчизна весь мир ведёт вперёд
И солнце коммунизма над Родиной встаёт!
Счастливым сделать шар земной
Клянёмся партии родной!
Мы молодая гвардия рабочих и крестьян…
Мы приезжаем на стрелку на нескольких машинах. Бойцы Цвета и люди Уголька, включая нанятых боксёров, уже ждут здесь, у рынка. Судя по несколько заброшенному виду стройки, тут давно уже возникли простои в работе и, возможно даже, бригады переведены на другие объекты.
Вперёд, заре навстречу, товарищи в борьбе… Идём, минуя кучи песка и ставшего непригодным цемента. Наши оппоненты, чудесным образом уже все находятся здесь. Небольшая, но, всё-таки подстава.
Здание рынка — гладиаторская арена, Уголёк — Спартак. Если посмотреть под этим углом, то архетипические шаблоны прошлого не выпускают человека из лабиринтов своих конструкций. Но я, скорее, вижу в сцене нашей встречи, а точнее сказать, стрелки, образ будущего, причём недалёкого, когда подобные «встречи» в Питере станут обыденной нормой. Да, и не только в Питере, чего уж там.