– Как это? – не понял Кольцов. – Зачем?
– А затем, что семья без ребенка – это ненормальная семья. К тому же мы с тобой не расписаны и живем, как говорили раньше, в грехе. Какое-то время у коммунистов это было даже принято, но теперь за такие грехи прорабатывают на партийных собраниях. Признайся, только честно, тебе из-за меня попадало?
– Попадало, – потупил глаза Кольцов. – Спасало только то, что шума не поднимала Елизавета: ее устраивало положение официально признанной жены, а также моя зарплата и мои гонорары.
– То-то же, – шутливо погрозила Мария пальцем. – «Многоженец Кольцов», представляешь, какие бы гремели громы и сверкали молнии, появись статья под таким названием?! Так вот, – продолжала она, – если мы усыновим мальчика, у которого погибли родители, то, во-первых, это будет патриотично, и мы подадим пример другим парам. А во-вторых, и это самое главное, мы дадим ему новое имя и назовем мальчика самым великим именем всех времен и народов – ты так и напишешь в «Правде» – мы назовем его Иосифом. Звучит? Иосиф Кольцов – по-моему, это звучит.
– Но ведь я не Кольцов, – мягко поправил ее Михаил. – Кольцов – это мой литературный псевдоним, а по паспорту я Фридлянд.
– Не имеет значения, – отмахнулась Мария. – У того же Сталина и сын Василий, и дочь Светлана никакие не Джугашвили, а Сталины. Так что и наш Иосиф будет Кольцовым. Кроме того, я откажусь от германского паспорта и подам заявление о предоставлении мне гражданства Советского Союза. А там, глядишь, твоя Елизавета согласится на развод, и мы сможем пожениться.
– Да, – почесал затылок Михаил, – план у тебя грандиозный, чувствуется, что вынашивала ты его не один день. Допустим, что я его одобрю, но где мы возьмем ребенка?
– Я продумала и это, – деловито продолжала Мария. – Очень важную подсказку сделала Тереза. Оказывается, еще до начала морской блокады республиканцы успели отправить в Советский Союз несколько пароходов с осиротевшими детьми. В городе Иванове для них даже открыли специально созданный интернациональный детский дом. От греха подальше отправила в Союз своих детей и Пасионария: ее дочь Амайя в Иванове, а сын Рубен – в Москве: он работает на заводе и готовится к поступлению в военное училище. Все это я узнала от Терезы, она же рассказала и о том, что теперь, когда порты заблокированы фашистами, детей девать некуда. Между тем бои продолжаются, бомбежки усиливаются, и сирот становится все больше. Единственная дорога, по которой удается переправлять небольшое количество детей, ведет через Андорру. Но если андоррцы сирот принимают, то французы через свою границу их не пропускают.
Предложение Терезы такое: ты едешь в Андорру, знакомишься с проблемой и публикуешь в «Правде» разгромный материал об антигуманной политике французских властей. После этого за детей вступится Лига Наций и так нажмет на Париж, что испанских сирот пропустят через границу, и они найдут пристанище во всех странах Европы, само собой разумеется, кроме Италии и Германии, чьи летчики сбрасывали бомбы на головы этих детей.
Будет хорошо, если в Андорру мы поедем вместе: я там сделаю серию фотографий, и там же мы выберем мальчика, которого усыновим и которого назовем Иосифом: об этом ты напишешь проникновенный репортаж, а я дам ваш двойной портрет.
– Да, – заметно оживился Кольцов, в котором проснулся журналист, – поднять голос в защиту детей – это не только благородно, это дело чести всех народов мира это, наконец, священный долг каждого христианина, каждого порядочного человека. Я напишу, я обязательно об этом напишу! Я призову не только создавать детские дома для испанских сирот, но и, следуя нашему с тобой примеру, брать их в семьи, чтобы дети, которые изведали ужасы войны, обрели покой домашнего очага, чтобы приемные родители смогли загладить нанесенные им душевные и телесные раны.
– Отлично! – загорелась Мария. – Таким я тебя не просто люблю, таким я тебя обожаю. И к черту все мои планы и расчеты! К черту, к черту, к черту! Что бы ни затевали в Москве, какие бы козни ни строили наши недруги, мы будем жить, жить и заниматься своим делом!
– Но вместе с маленьким Иосифом, – с улыбкой добавил Кольцов. – Как это ни странно, но я его уже полюбил.
Глава ХХVII
Сказать о поездке в Андорру – это одно, а осуществить – совсем другое. Испанцы через границу могли ходить и ездить без всяких виз, а вот гражданам Советского Союза нужно было отправить письмо на имя президента Скосырева и, пока он не пришлет ответа, сидеть на чемоданах. Такой поворот дела не устраивал ни Кольцова, ни Марию Остен. И вот тогда, чтобы сдвинуть проблему с места, Кольцов обратился к Зуеву. Кода тот узнал, о чем идет речь, то долго и заливисто хохотал.
– Ну, ты даешь, – вытирая слезы, кое-как совладал он с собой. – Виза, в Андорру? И чтобы Борис самолично ее выдал? Такого у нас еще не было. Если честно, никакой границы с Испанией, кроме той, которая на карте, у нас нет: ни горные тропы, ни дороги, ни мосты никто не охраняет. То же самое и с Францией, но только с нашей стороны: французские пограничники делают вид, что границу охраняют, хотя при желании обойти их посты проще простого. Так что никаких виз не надо, поедешь со мной, – великодушно решил он. – Только у меня маленькая просьба: чтобы соблюсти дипломатический протокол, я должен сообщить президенту о цели твоего визита, поэтому скажи мне, Мишель, по-честному, какая нелегкая несет тебя в Андорру?
Когда Кольцов рассказал о проблеме испанских сирот, о благородной позиции властей Андорры и подлой – французского правительства, Зуев не на шутку разозлился:
– Вот мерзавцы, а?! Я всегда говорил, что лягушатники – народ ненадежный. Для них главное – насытить свое брюхо и отложить сотню франков на черный день. Они и в Гражданскую нас предали: высади они в Одессе не сотню зуавов, а десяток полноценных дивизий, большевики покатились бы до самой Москвы. Впрочем, извини, – смутился он, заметив, как изменился в лице Кольцов, – ты же был на той стороне, и от французских штыков могло достаться и тебе. Ладно, это дело прошлое, и возвращаться к нему не будем… Эх, жаль, что о детях я не знал раньше, – вздохнул он, – а то бы такую устроил бучу – в Париже-то бывших поручиков немало, что власть предержащие прокляли бы тот день и час, когда закрыли границу.
– Когда мы можем выехать? – прервал его монолог Кольцов.
– Да хоть сегодня.
– Сегодня я не смогу. Вернее, мы не сможем, – замялся Кольцов. – Есть, знаешь ли, одна закавыка.
– Что еще за закавыка?
– Дело в том, что я еду не один. Со мной будет фотокорреспондент.
– Прекрасно, – одобрительно кивнул Зуев. – Хороший репортаж должен быть подкреплен фотографиями – сам же меня учил. Парень-то хоть свойский, стрельбы не боится?
– И свойский, и стрельбы не боится, – без тени сомнений ответил Кольцов, – но только это не парень.
– Не парень? Старик, что ли? – усмехнулся Зуев.
– Этот фотограф – женщина. И не просто женщина, а моя гражданская жена. К тому же она не русская, а немка, и зовут ее Мария Остен, – выпалил Кольцов.
– Вот так пироги-и, – от неожиданности присвистнул Зуев. – А она, часом, не…
– Нет, – перебил его Кольцов, – Мария не нацистка, она убежденная коммунистка, и я ее знаю уже пять лет.
– Да ты не волнуйся, – успокоил его Зуев, – в какой она партии – мне без разницы. Главное – она с тобой, а ты с дрянной бабой общаться не будешь, в этом я убежден. Где она сейчас-то?
– Сейчас она у Терезы Лопес. Идею с поездкой в Андорру подкинула Тереза, поэтому Мария, если так можно выразиться, получает от нее последние указания.
– А хочешь пари, – лукаво прищурился Зуев, – что Тереза поедет с нами?
– Что она там не видела? – отмахнулся Кольцов. – Да и Пасионария ее не отпустит: на носу заседание ЦК, и вся оргработа, как всегда, на плечах Терезы.
– А вот и отпустит, – настаивал на своем Зуев. – И даже прикажет на пару дней съездить в Андорру.
Самое странное, что так оно и случилось. Когда запыхавшаяся Мария примчалась в отель и выпалила эту новость Кольцову, тот только развел руками.
«Ну, что ж, – подумал он, – значит, Зуев знает что-то такое, чего не знаю я».
На самом деле Зуев знал не так уж много: он знал о романе Бориса Скосырева с Терезой Лопес – и только. Между тем была тайна, о которой не ведал даже Скосырев, ее знали только двое: Тереза Лопес и Долорес Ибаррури. Да и Долорес узнала о ней случайно. Однажды утром они тряслись в стареньком «фордике», намереваясь побывать в штабе отличившегося в боях батальона. И вот ведь незадача: то ли от тряски, то ли от чего другого Терезу время от времени тошнило и машину приходилось останавливать.
– Что с тобой, девочка? – встревоженно спрашивала Долорес.
– Что-то не то съела, – успокаивала ее Тереза. – Приму таблетку, и все пройдет.
Она принимала таблетку, на некоторое время тошнота отпускала, а потом возобновлялась с новой силой.
«Нет, тут что-то не то, – подумала Долорес, – подозреваю, что дело не в пищевом отравлении».
– Остановись! – приказала она шоферу, заметив раскидистое дерево и текущий под ним родник. – Можешь перекурить, а мы посидим в тенечке.
Когда Тереза умылась холодной водой и заметно посвежела, Долорес предложила ей бутерброды.
– Нет-нет, – торопливо отказалась Тереза, – на колбасу я и смотреть не могу. А вот с селедочкой съем.
– И давно это у тебя? – полюбопытствовала Долорес.
– Что?
– Ну, тошнота, отсутствие аппетита, тяга на солененькое.
– Недели две, – как невинная девочка, ответила Тереза.
– Все ясно, – потрепала ее по щеке Долорес. – Ты беременна.
– Что? – в испуге вскочила Тереза. – Как это – беременна? Не может быть! Я же не замужем, – покраснев до корней волос, неожиданно для себя выпалила она.
– Увы, – понимающе улыбнусь Долорес, – такое случается и с незамужними синьорами.
– Что же мне теперь делать? – поникла Тереза. – На дворе война, а я… а мне… Вы меня презираете? – всхлипнула она. – Считаете, что я гулящая?