– Ты можешь помолчать? – перебила его Тереза. – Никакой хвори у меня нет, я абсолютно здорова. Но есть кое-что посерьезнее. Вот здесь, – показала она на живот, – кто-то поселился. Живет себе, как ему вздумается, и вгоняет меня то в жар, то в холод.
– Да ты что?! – вскочил Борис. – Не может быть! Дай послушать! – кинулся он к Терезе. – А ножками уже сучит? Наружу не просится?
– Наружу ему рановато, – расплылась в счастливой улыбке Тереза, – но познакомиться с папашкой не прочь.
– Боже, боже, неужели это случилось?! – крутился по комнате ошалевший от счастья Борис. – Неужели у меня будет сын? А может, и сын, и дочь сразу, ведь так бывает. Тереза, Терезочка моя дорогая, – грохнулся он перед ней на колени, – хочешь, верь, хочешь, не верь, но я на седьмом небе. А ты? Ты рада, ты счастлива?
– Теперь да, – растрепала Тереза его кое-как уложенный пробор. – Теперь, когда вижу, как счастлив ты, счастлива и я. Но не до конца, – проснулась в ней католичка. – Ребенка, рожденного в грехе, не станет крестить ни один священник.
– В каком еще грехе?! – вскочил на ноги Борис. – Не допустим, не позволим! – продолжал он ликовать. – Как президент свободной и независимой Андорры сейчас же выпишу себе брачное свидетельство, а так как здесь нет ни одного православного священника, венчаться махнем в Париж: там есть отец Дионисий, который сперва венчал, а потом отпевал моего большого друга Костина. Но тебе придется перейти в православие. Как ты к этому относишься, твои религиозные принципы это позволяют?
– Да никак я к этому не отношусь, – махнула рукой Тереза. – Можем вообще не венчаться: я же коммунистка, а все коммунисты, как ты знаешь, атеисты.
– Ну уж нет! – решительно возразил Борис. – Не забывай, что тебе предстоит стать первой леди Андорры, тебе придется встречаться с женами президентов и премьер-министров ведущих стран Европы, а там атеизм не в моде. Так что будем венчаться, и точка! – слегка притопнул Борис.
– Как скажете, мой дорогой супруг, – подыграла ему Тереза. – Я должна быть покорной женой, поэтому слушаюсь и повинуюсь. Борька, Борька, мой дорогой Борька, – обняла она его. – Как же я тебя, разудалая ты голова, люблю! Ты увидишь, я буду хорошей женой. И хорошей матерью, – добавила она.
То ли в тот день были густые облака, то ли не в ту сторону дул ветер, но небеса этих слов не услышали, и все получилось не так, как планировали Борис и Тереза.
А вот Михаил с Марией нашли свое счастье. В доме синдика Роблеса жило восемь испанских ребятишек. Они были сыты, одеты, обуты, но их глаза светились такой болью и печалью, что, погладив двоих мальчишек по голове, которые на это никак не отреагировали, Мария расплакалась и ушла в другую комнату.
– Из нашей затеи ничего не получится, – сквозь слезы говорила она, – этим мальчишкам по шесть-семь лет, они хорошо помнят родителей, и чужая тетка для них всегда будет чужой.
– Ну, не грудного же нам брать, – как мог утешал ее Кольцов, – да таких здесь и нет.
– Ничего у нас не получится, – снова заплакала Мария и приложила руку к сердцу.
– Жмет? – забеспокоился Кольцов. – Сейчас принесу водички.
– Не надо. Лучше открой окно, а то здесь душно.
И надо же так случиться, что, открывая окно, Михаил задел горшок с цветком, который свалился наружу.
– А-а-а, – раздался из-за окна тоненький голосок, перешедший в безутешный плач.
– Что такое, что случилось? – высунулась в окно Мария. – Батюшки, Михаил, да ты столкнул цветок прямо на голову мальчонки.
– Я сейчас, – выскочил во двор Михаил. – Надо же, какой я рассолода, – подхватил он на руки чернявенького мальчишку. Я не нарочно, я нечаянно, – гладил он его по голове. – Я больше не буду, честное слово, не буду.
Мальчик тут же перестал плакать, доверчиво прильнул к груди Михаила и обнял его за шею. И тут в груди Кольцова что-то оборвалось!
Сердце так бешено заколотилось о ребра, а горло перехватил такой сладкий спазм, что он изо всех сил стиснул маленькое, беззащитное тельце, и из его глаз сами собой брызнули благодатные слезы.
– Это он, – внес Михаил в комнату ребенка. – Он меня принял, – погладил он мальчика по голове. – Ты понимаешь, не я его принял, а он меня. Это куда важнее.
– Конечно, – улыбнулась сквозь слезы Мария. – Это он. Дай хоть на него посмотреть, все ли у него на месте. Это ручки, – отняла она крохотные пальчики от куртки Кольцова. – А это ножки, – пощекотала она пятки ребенка, и тот залился звонким смехом. – Так, а какие у нас глазки? Вот это да, синенькие! Ты представляешь, Михаил, какой из него вырастет красавец: брюнет с синими глазами! Всегда о таком мечтала, но встретила с карими. Ладно, обойдусь и карими, – растрепала она шевелюру Кольцова. – Интересно бы узнать, как его зовут? Мальчик, а мальчик, – потрепала она его по щеке, – как тебя зовут.
И тут маленький испанец, которому, как оказалось позже, было всего два с половиной года, вскинул свою курчавую головку и гордо ответил:
– Хозе.
– Хозе? – переспросила Мария. – Ты сказал «Хозе»?
– Хозе, – подтвердил малыш и вцепился в шею Кольцова. – Ты мой папа? – спросил он.
И снова сердце Михаила бухнуло в ребра, а глаза мгновенно повлажнели.
– Да, – сказал он, – я твой папа. Но зовут тебя не Хозе, – сам того не ожидая, начал он форсировать события. – Хозе тебя стали звать здесь, потому что не знали твоего настоящего имени. А на самом деле тебя зовут Иосиф.
– Иосиф? – удивился мальчик.
– Да, Иосиф.
– Хорошо, – согласился он. – Меня зовут Иосиф. Ты мой папа. А где моя мама?
– Да вот же она, – показал Кольцов на Марию. – Она тебя любит и очень по тебе скучала. Иди к ней на руки.
На какое-то мгновение малыш задумался, а потом кинулся на шею Марии. От счастья та не могла сказать ни слова, она лишь шмыгала носом и шептала в самое ухо только что рожденного Иосифа: «Мальчик мой дорогой! Малюточка! Сыночек!»
– И до чего сообразительный, – восхищался мальчишкой Кольцов, – назвал свое имя, а когда ему объяснили, что его зовут иначе, мгновенно все понял и новое имя принял как должное.
Как тут же выяснилось, сообразительность Хозе объяснялась довольно просто: его родители погибли, когда мальчику не было и года, и все это время он жил у тетки, а когда во время бомбежки Герники погибла и она, Хозе пристроили в приют. Так что родителей он не помнил, но, как все приютские дети, считал, что они живы и вот-вот за ним приедут. Естественно, что первого же мужчину, который взял его на руки, он посчитал своим отцом, а приласкавшую женщину – матерью.
Глава ХХVIII
К концу дня, когда все гости Бориса собрались вместе и, наигравшись с Иосифом, уложили его спать, на веранду, где был накрыт стол, ввалился пропыленный, похудевший и злой как черт Павел Маркин.
– Пашка! – вскочил Борис. – Откуда ты взялся? – обнял он друга. – А чего ты такой грязный и почему тощий? Или в штаб-квартире Франко хороших фашистов больше не кормят?
– Бывших – не кормят, – потирая рассекавший лоб багрово-красный шрам, рухнул на стул Маркин.
– Что значит «бывших»? – насторожился Борис. – Тебя что, разоблачили?
– И тебя, и меня, – махнул рукой Маркин и, налив полный бокал коньяка, выпил его одним духом. – Еле ноги унес, – мрачно улыбнувшись, продолжал он. – Если бы не Рамос, парила бы сейчас моя душа в поднебесье.
– Да говори наконец толком! – прикрикнул Борис. – Что случилось-то и при чем тут Рамос?
– Случилось то, что все наши проделки стали известны Франко. Судя по всему, где-то здесь, – обвел он руками веранду, – завелся крот.
– Какой еще крот? – передернул плечами Борис.
– Крот – это предатель, – пояснил Кольцов. – Иначе говоря, кто-то из твоих друзей стал работать на фашистов.
– Вот именно! – сузил глаза Маркин. – Причем из хорошо информированных друзей. Иначе откуда бы Франко узнал и об операции с французской мебелью, и о канадских буровиках, и даже о хлопотах с испанскими сиротами?
– Катастрофа! – схватился за голову Борис. – Это катастрофа. Теперь он двинет свои дивизии на Андорру, и нам несдобровать.
– Погоди, – подала голос Тереза, – не паникуй. Пока Франко не возьмет Мадрид, то есть не победит в гражданской войне, ему будет не до Андорры: как-никак, а независимость Андорры гарантирует еще и Франция, а бросить перчатку Парижу он не посмеет. Да и победы ему не видать, как своих ушей! – вскинула она сжатый до белизны в суставах кулак. – Мы еще посмотрим, кто кого! Наш лозунг: «Но пасаран!» то есть: «Они не пройдут!» объединит всех честных испанцев, и они будут сражаться до последней капли крови.
– Ты вот что мне скажи, – выбрался из своего угла Зуев и буквально навис над Маркиным, – ты-то откуда узнал о том, что наши проделки стали известны Франко?
– От Рамоса, – снова потер свой налитый кровью шрам Маркин – верный признак, что он кипит от гнева. – Этот коротышка, особенно после того, как вернулся из Сантандера, где он расстрелял несколько сот своих земляков, стал злобным, мстительным и кровожадным, как хорек. К тому же, после того как каудильо отхлестал его по мордам, Рамос стал бояться собственной тени: шпионы ему начали мерещиться даже в собственном кабинете, причем тогда, когда он там один. А по мордам ему досталось за то, что дружил с президентом Скосыревым, что поддерживал нашу газету, что не распознал в журналисте Маркине агента мадридских и московских коммунистов. Короче говоря, Рамос вызвал меня в свой похожий на стадион кабинет, поставил по стойке «смирно» и битый час орал и визжал, грозя собственноручно расстрелять, а тело изрубить на куски и отдать собакам: так, мол, в старые времена испанцы поступали с вражескими шпионами.
– И ты это стерпел?! – грохнул по столу Зуев. – Да я бы его за такое раздавил, как мокрицу! В конце концов, у тебя был пистолет: всадил бы ему пулю в лоб, и вся недолга.
– Дурак ты, Васька, – миролюбиво заметил Маркин. – Во-первых, Рамос не балбес и приказал охране обыскивать всех визитеров – так что пистолет у меня забрали. А во-вторых, я понимал, что если бы он и в самом деле хотел меня расстрелять, то сделал бы это без огласки и чужими руками. Как ни крути, а в журналистских кругах я довольно известен, и мое убийство вызвало бы страшный скандал. Да и негоже человеку в ранге министра расстреливать людей в своем кабинете. Взвесив все это, я понял, что этому змеенышу чего-то от меня надо, и стал ждать.