– Славная была драка, – опустился рядом с ним Альварес. – Курить будешь? – достал он расплющенный портсигар. – Ты смотри, – показал он на крышку, – след штыка! Вот ведь анекдот: тебя спас значок, а меня портсигар.
– Не-э, – помотал головой Зуев, – курить не буду, я же давно бросил. А вот выпить бы выпил, – мечтательно потянулся он. – После такой работы хорошо бы в баньку, а потом стакан холодной водки. Когда-то я так и делал.
– Водки у меня нет, а вот бочонок вина где-то завалялся, – поднялся Альварес. – Пошли в мой блиндаж. Вместо бани найдется ведро воды, а вместо водки домашнее испанское вино. Как тебе такой расклад?
– Годится, – кряхтя, но все же довольно резво поднялся Зуев.
– А как тебе мои парни? – спросил Альварес, когда они двинулись в сторону траншеи.
– В каком смысле?
– Ну, как они дрались? – с затаенным волнением уточнил Альварес.
– Орлы! – хлопнул его по плечу Зуев. – Нет, в самом деле орлы! Теперь им не то что марокканцы, теперь им сам черт не страшен. Вкус победы – это, брат, такое чувство, – вскинул он руки, – это такое чувство, что, кажется, можешь сдвинуть гору. Вот ты, капитан, можешь сдвинуть гору?
– Запросто, – улыбнулся Альварес. – Только небольшую, – тюкнул он по-футбольному какой-то бугорок. – Видишь, была гора – и нет горы.
– Это хорошо, – снова похлопал его по плечу Зуев. – Хорошо, что ты веселый и с чувством юмора у тебя полный порядок. А то, знаешь, бывает так, что после боя человек погружается в себя, расстраивается, переживает – это никуда не годится. Впереди новые бои, и на них надо выходить с ясной головой и львиным сердцем, – шутливо рыкнул он.
– Вот только потери большие, – вздохнул Альварес. – Половины батальона как не было.
– Ничего, – подбодрил его Зуев. – Зато каждый из тех, кто прошел эту мясорубку, – кивнул на усеянное трупами поле, – стоит двоих. Да что там двоих – троих, а то и четверых! – припечатал он.
В тот же день Зуев отправился в Мадрид: во-первых, нужно было написать пару репортажей для «Вестей Андорры», и, во-вторых, до него дошел слух, что Михаила Кольцова отзывают в Москву, а не попрощаться с ним Зуев не мог. Разыскал он Кольцова в отеле «Палас», где тот ютился вместе с Марией и маленьким Иосифом.
– Мишель, – обнял его Зуев, – ты и вправду уезжаешь?
– Да, дружище, наконец-то уезжаю, – едва сдерживая гнев, бросил он.
– Почему «наконец-то»? Что-нибудь случилось?
– Еще как случилось. И вообще, эта война мне до чертиков надоела! – сорвался он на крик. – Самое мерзкое то, что вокруг ни одного порядочного человека: сегодня ты ему пожимаешь руку, а завтра узнаешь, что он трус или, хуже того, предатель.
– Естественное дело, – меланхолично заметил Зуев. – Чем больше поражений на фронтах и чем ближе конец войны, всякого рода перебежчиков и предателей с каждым днем будет все больше и больше: жить-то хочется, а замолить грехи перед Франко можно только предательством.
– И ты считаешь это естественным делом?! – сузив глаза, пошел на него Кольцов. – Ты считаешь, что можно призывать людей сопротивляться до последней капли крови, а самим драпать во Францию и дальше в Союз?!
– Нет, – сграбастал его Зуев и усадил в кресло, – я так не считаю, потому что это подло. А о ком ты, кстати, говоришь?
– Обо всех! – грохнул кулаком по столу Кольцов. – Обо всех коммунистах! Ты не поверишь, но все их руководство, в том числе и Хосе Диас, и Долорес Ибаррури из Мадрида уже сбежали. Они в безопасности, а их сторонники обречены: как ты знаешь, Франко обещал поставить к стенке всех, кто помогал коммунистам.
– Вот видишь, – как можно мягче заметил Зуев, – я всегда говорил, что между фашистами и коммунистами разницы нет никакой. Ты только не обижайся, но московские руководители ничем не лучше мадридских: люди для них, что щепки, а когда рубят лес, то вовсю летят щепки, и о них никто не думает. Ладно, – потер он небритый подбородок, – как говорил один умный человек: расстраиваться по поводу того, чего не можешь изменить – значит, впустую растрачивать чувства. У тебя лезвия не найдется, а то я зарос, как поросенок?
– Посмотри в ванной, кажется, там что-то есть.
И тут произошло нечто такое, отчего Зуев шлепнулся в кресло, открыл от изумления рот, да так и замер! Где-то за стеной раздался такой истошный, такой заливистый и такой ликующий крик петуха, что в комнате задрожали стекла. Кольцов дико захохотал и, дрыгая ногами, повалился на диван.
– Ну вот, опять он, – сквозь смех выдавил он. – Ай да Петька, ай да молодец, по тебе можно часы проверять!
– Петька? – удивился Зуев. – Откуда здесь Петька? Это же отель, а не курятник.
– Ты только не смейся, но этот петух стал всеобщим любимцем, если хочешь, символом «Паласа». Дело в том, что на первом этаже расположился эвакуированный с Центрального фронта госпиталь. А когда он стоял в деревенской школе, местные крестьяне, желая подкормить раненых, по простоте душевной принесли на кухню десяток кур и одного петуха. Кур пустили в котел, а петуха главный врач пожалел. Он заявил, что петух – это символ Франции, а так как французских врачей в госпитале немало, то бросать в кипяток символ Франции он не позволит.
В знак благодарности петух признал в нем хозяина и так привязался к своему спасителю, что не отходит от него ни на шаг. Избави бог, пожать ему руку или похлопать по плечу – петух воспринимает это как агрессию и бросается на защиту. Клюет он, кстати, очень больно. Но то ли от бомбежек, то от отсутствия гарема в его петушиных мозгах произошел какой-то сдвиг: кукарекает он каждые три часа.
– И днем, и ночью? – уточнил изумленный Зуев.
– И днем, и ночью, – подтвердил Кольцов и тут же с распахнутыми объятиями поспешил к двери. – А вот и моя семейка! – чуть ли не запел он. – Посмотрели? И какой он сегодня?
– Красавец, – поцеловала Мария все еще не бритую щеку Зуева. – Да не ты красавец, – шутливо ткнула она его пальцем, – а петух – красавец. Мы с Иосифом, – подтолкнула она мальчика, – ходили на него смотреть. Петька это не только разрешает, но, по-моему, даже любит. Перед тем как запеть, он взлетает на открытую форточку, минут пять тщательно чистит перья – а они у него красно-сине-зеленые, оглядывает собравшуюся публику – не маловато ли вас, дескать, собралось, сверяет свои внутренние часы, громко хлопает крыльями и сразу с верхней ноты начинает выдавать такие рулады, что мы просто не можем не аплодировать. И вот ведь каков гордец: пока не услышит аплодисменты, с форточки не слезает.
– Веселая у вас жизнь, – искренне позавидовал им Зуев. – В Москве будете скучать.
– Думаю, что скучать мне не позволят, – с намеком таинственности заметил Кольцов. – Испанию-то профукали, а хозяин связывал с ней надежды на начало мировой революции в тылу Парижа, Лондона и Берлина. Так что придется отчитываться, и не только мне.
– Так оставайтесь здесь, – простодушно предложил Зуев, – вернее, не здесь, а в Андорре. У нас-то тишь, гладь да Божья благодать. Ты будешь работать в «Вестях Андорры», Мария займется переводами, а Иосифу можно будет вернуть его родное имя: ты извини, но Хозе звучит лучше.
– Что скажешь? – повернулся Кольцов к Марии. – Как ты насчет Божьей благодати?
– Я вас не понимаю, – нервно комкая платок, начала Мария, – ни тебя, Михаил, ни Василия. Чего вы задергались, чего заволновались? Что, в конце концов, случилось? Ну, проиграли республиканцы войну, так вы-то тут при чем? Вы журналисты, ваше дело – освещать события, а не командовать дивизиями и полками, этим занимались сотни советников – от майоров и капитанов до комбригов и комкоров. С них и будет спрос! И потом, Михаил, – подошла она к нему и села на подлокотник кресла, – ты встречался со Сталиным, он тебя не просто приласкал, а наградил всем, чем только можно. Отправляя в Испанию, он доверил тебе секретный документ, и ты его доставил адресату. Я уж не говорю о том, что тебя печатают чуть ли не в каждом номере «Правды», а тиражи твоих книг достигли заоблачных высот. Так в чем же дело, что за червь тебя точит?
– Предчувствия, – вздохнул Кольцов. – Ничего, кроме предчувствий. И вот что мы сделаем, на всякий случай, в порядке страховки, но сделаем.
Послезавтра будет самолет, он полетит южным маршрутом – через Тулузу, Женеву и Будапешт. Я отбуду на нем. А тебя, Василий, я попрошу доставить Марию с ребенком в Андорру. Сможешь?
– Проще пареной репы, – кивнул Зуев.
– Но это не все, – продолжал Кольцов. – Когда все успокоится, их надо будет переправить в Париж. – Не возражай! – заметил он движение Марии. – Это нужно для того, чтобы я мог вас навещать, а впоследствии забрать в Москву: не забывай, что у меня есть французская виза. Ты это сможешь, я имею в виду переправить их в Париж? – обратился он к Зуеву.
– Смогу, – снова кивнул Зуев. – Только мне нужно знать, какие будут документы у этого мужичка, – кивнул он в сторону ребенка. – Успел ли ты оформить усыновление, и, если да, то, как теперь звать, величать маленького Хозе?
– Конечно, успел! Теперь этот человечек не кто иной, как Иосиф Михайлович Кольцов, – погладил он притихшего малыша. – Уложи-ка ты его спать, – попросил он Марию, – по-моему, от обилия впечатлений он сморился.
Когда Мария увела малыша в спальню, Кольцов наклонился к самому уху Зуева и свистяще прошептал:
– Из Парижа их не выпускай ни под каким видом! Я эту чертову Машку знаю, она баба рисковая и заводная. Не дай бог, со мной что случится, она тут же бросится выручать. А ты не пускай! Ни под каким видом! Если все будет нормально, я сам за ними приеду.
– Договорились, – пожал его руку Зуев. – Но ты меня напугал. Никогда не поверю, что ты руководствуешься какими-то предчувствиями, не тот ты человек. Неужели есть какие-то сигналы?
– Сигналов нет, – успокоил его Михаил. – Но какие-то дурные ветры дуют. Косвенных признаков, что мной не довольны, немало. Но, может быть, я не прав, может быть, это ничего не значит, просто такая сейчас у нас жизнь. Ты не поверишь, но в Москве нет ни одного более или менее известного человека, который бы не находился в подвешенном состоянии: никто не знает, то ли дадут орден, то ли арестуют. А если и дадут орден, то это ничего не значит: арестовать могут при выходе из Колонного зала.