Легкий туман окутывал сияющим ореолом горящие в бухточке фонари, но прямо вверху светилось несколько звездочек. Слишком слабых и слишком размытых, чтобы что-то по ним прочесть.
Выше по берегу, на дороге охранник у ворот посветил фонариком внутрь фургона с маркировкой на борту «Восточного кафе», узнал Петраса Кольнаса в лицо и махнул ему, разрешая въехать на стоянку в огороженном колючей проволокой дворе.
Кольнас быстро прошел через склад, где рабочий закрашивал фирменные надписи на ящиках с бытовой техникой.
Склад был забит ящиками, и Кольнасу пришлось лавировать между ними, чтобы выбраться на берег.
Рядом с плавучим домом, возле сходней сидел охранник – за столом, сделанным из деревянного ящика. Он ел сосиску, разрезая ее карманным ножом, и одновременно курил. Он вытер руки носовым платком, чтобы охлопать и ощупать пришельца, но потом узнал Кольнаса и кивком разрешил ему идти дальше.
Кольнас нечасто встречался с остальными, он жил сам по себе, все время топчась на кухне своего ресторанчика с плошкой и вилкой в руках, дегустируя все, что там готовилось. После войны он поднабрал вес.
Жигмас Милко, как и раньше тощий, впустил его в каюту.
Владис Грутас сидел на обитой кожей кушетке. Женщина с царапиной на щеке делала ему педикюр. Она выглядела очень запуганной и была слишком стара, чтобы пользоваться спросом у клиентов. Грутас поднял взгляд. На лице его было приятное и открытое выражение, что частенько являлось признаком раздражения. Капитан за штурманским столом играл в карты с толстенным типом бандитской внешности по имени Мюллер, бывшим эсэсовцем из бригады Дирлевангера [64], чьи лагерные татуировки покрывали всю шею и руки, скрываясь из виду в рукавах. Когда Грутас бросил на игроков взгляд своих бледно-голубых глаз, они тут же сложили карты и убрались из каюты.
Кольнас не стал тратить время на приветствия.
– Медальон Дортлиха был вставлен у него между зубами. Отличная немецкая нержавеющая сталь – ничего с ней не сделалось, не расплавилась и не сгорела. Этот мальчик нашел и твой медальон, и Милко, и Гренца.
– Ты ж еще четыре года назад приказал Дортлиху отыскать их в охотничьем домике! – заметил Милко.
– Он там, видать, просто вилкой поковырялся, ленивый подонок, – сказал Грутас. Он оттолкнул женщину ногой, даже не взглянув на нее, и она поспешно вышла из каюты.
– И где он теперь, этот поганый недоросток, что прикончил Дортлиха? – спросил Милко.
Кольнас пожал плечами:
– Он студент, из Парижа. Не знаю, как он получил визу. Он воспользовался ею, чтобы въехать в страну. О его выезде никакой информации нет. Они не знают, где он.
– Что, если он пойдет в полицию? – спросил Кольнас.
– С чем он туда пойдет? – возразил Грутас. – С детскими воспоминаниями, с детскими ночными кошмарами и со старыми солдатскими медальонами?
– Дортлих мог ему сказать, как связывался со мной по телефону, чтобы держать связь с тобой, – предположил Кольнас.
Грутас пожал плечами:
– Мальчик, видимо, постарается нам навредить.
– Навредить?! – фыркнул Милко. – Надо сказать, он уже вполне достаточно навредил Дортлиху. Убить Дортлиха было, наверное, не слишком легко; видимо, он стрелял ему в спину.
– Иванов из посольства мне кое-чем обязан, – сказал Грутас. – Посольская служба безопасности непременно выследит нашего маленького Ганнибала, а мы уж сделаем все остальное. Так что Кольнасу не о чем волноваться.
Откуда-то из трюма донеслись приглушенные крики и звуки ударов. Мужчины не обратили на это никакого внимания.
– Делами Дортлиха теперь будет заниматься Свенка, – сказал Кольнас, чтобы показать, что он вовсе и не волнуется.
– А он нам нужен? – спросил Милко.
Кольнас пожал плечами:
– Он нам пригодится. Он работал с Дортлихом последние два года. У него все наше добро. Он – единственное звено, связывающее нас с оставленными там картинами. Он отвечает за депортацию и может выявлять подходящих людей из тех, кого отправляют в лагерь для перемещенных лиц в Бремерхафене. А оттуда мы легко можем получить все, что нужно.
Напуганный «Планом Плевена» [65], грозившим новым вооружением Германии, Иосиф Сталин стремительно очищал Восточную Европу, осуществляя массовые депортации населения. Битком набитые поезда еженедельно увозили тысячи людей – на смерть в концлагерях Сибири и на жалкое существование в лагерях беженцев на Западе. Доведенные до отчаяния депортированные служили Грутасу прекрасным источником снабжения женщинами и мальчиками. У него были широкие торговые интересы. Поставляемый им морфий был высшего качества – из немецких медицинских запасов. Он поставлял также электрические трансформаторы для продаваемой на черном рынке бытовой техники. Он все время прикидывал в уме, какой ему нужен человеческий товар, чтобы этот товар удовлетворял меняющийся спрос.
Сейчас Грутас снова прикидывал. – А этот Свенка был на фронте?
Он, как и все остальные, считал, что любой, не замазанный такими же преступлениями на Восточном фронте, как они сами, для них бесполезен.
Кольнас снова пожал плечами:
– Голос по телефону звучит молодо. Дортлих там все приготовил.
– Надо все вывозить прямо сейчас. Продавать еще рано, но вывезти все равно необходимо. Когда он снова будет звонить?
– В пятницу.
– Скажи ему, чтобы начинал действовать.
– Он и сам захочет оттуда убраться. Ему будут нужны бумаги.
– Мы можем переправить его в Рим. Не думаю, что он нам нужен здесь. Можешь обещать ему что угодно, понятно?
– Все эти произведения искусства объявлены в розыск, – заметил Кольнас.
– Возвращайся в свой ресторан, Кольнас. Продолжай бесплатно подкармливать flics [66], и они в благодарность будут аннулировать твои штрафы за превышение скорости. Когда в следующий раз соберешься сюда, чтобы поплакаться, прихвати с собой пирожных.
– Он справится, – сказал Грутас Милко, когда Кольнас уехал.
– Надеюсь, – ответил Милко. – Мне неохота возиться с его рестораном.
– Дитер! Где этот Дитер? – Грутас грохнул кулаком в дверь каюты на нижней палубе и распахнул ее.
На койках сидели две испуганные молодые женщины, обе прикованные цепью за запястья к трубчатым рамам коек. Дитер, молодой человек лет двадцати пяти, держал одну из них за волосы, зажав их в кулаке.
– Поцарапаешь им морды, разобьешь губы – цена упадет, – заметил Грутас. – А вот эта сейчас будет моя.
Дитер отпустил волосы женщины и стал копаться у себя в набитых разным барахлом карманах в поисках ключа.
– Ева! – позвал он.
В каюту вошла пожилая женщина и встала у двери. – Вымой вот эту, и пусть Мюллер отведет ее наверх, – сказал он.
Грутас и Милко прошли через склад и вышли к машине. В отдельном отсеке склада, отгороженном веревкой, стояли ящики с маркировкой «Бытовая техника». Грутас углядел среди них английский холодильник.
– Милко, знаешь, почему англичане пьют теплое пиво? Потому что пользуются холодильниками «Люкас». Это не для меня. Я предпочитаю «Келвинейтор», «Фриджидэр», «Магнавокс», «Кертис-Мэтис». Мне нужно все американское. – Грутас поднял крышку рояля и взял несколько нот. – Это только для борделя годится. Мне такое не нужно. Кольнас нашел мне «Бозендорфер». Самый лучший. Забери его из Парижа, Милко… когда покончишь с другим делом.
47
Прекрасно зная, что он не появится, пока не соскребет с себя всю грязь и не приведет себя в порядок, она ждала в его комнате. Он никогда не приглашал ее сюда, и она не совала сюда нос. Она осмотрела рисунки на стенах, анатомические наброски и зарисовки, что заполняли половину комнаты. Она легла на его кровать в другой половине комнаты, безупречно-японской, прямо под свесом крыши. На маленькой полке лицом к кровати стояла картина в рамке, прикрытая шелковой салфеткой с вышитыми на ней летящими в ночи цаплями. Лежа на боку, леди Мурасаки протянула руку и подняла шелк. Он закрывал великолепный рисунок, изображавший ее самою – обнаженной, в ванне замка, – карандаш и мелок, чуть подкрашенные пастелью. Рисунок был подписан символом «вечность восемью взмахами кисти» и японскими иероглифами «травяного писания», не совсем точно означавшими «цветок на воде».
Она долго смотрела на него, потом прикрыла шелком и закрыла глаза. На память ей пришли строки из поэмы Ёсано Акико [67]:
Средь звуков, что мой кото издает,
Есть звук один, таинственный, чудесный.
Он из глубин души моей исходит.
На второй день, вскоре после рассвета, она услышала шаги на лестнице. Щелкнул ключ в замке, и Ганнибал предстал перед ней, усталый и взъерошенный, с рюкзаком в руке.
Леди Мурасаки уже встала.
– Ганнибал, я хочу слышать твое сердце, – сказала она. – Сердце Роберта уже замолкло. Твое сердце остановилось в моем сне. – Она подошла к нему и приложила ухо к его груди. – От тебя пахнет дымом и кровью.
– А от вас пахнет жасмином и зеленым чаем. От вас пахнет миром.
– Ты ранен?
– Нет.
Ее лицо прижималось к груди Ганнибала, там, где висели солдатские медальоны. Она вытащила их из ворота его рубашки.
– Ты снял их с мертвых?
– Каких мертвых вы имеете в виду?
– Советская полиция знает, кто ты. Ко мне приходил инспектор Попиль. Если ты пойдешь прямо к нему, он тебе поможет.
– Эти люди еще не умерли. Они очень даже живы.
– Они во Франции? Тогда сдай их инспектору Попилю.
– Сдать их французской полиции? Зачем? – Он покачал головой. – Завтра воскресенье – правильно?
– Да, воскресенье.
– Поедемте завтра со мной. Я за вами зайду. Я хочу, чтобы вы вместе со мной взглянули на одного зверя, и тогда вы сами скажете, следует ли ему бояться французской полиции.