1
Одиннадцатого января в Лондоне был праздник, всенародный и красочный. Вожди оппозиции, можно сказать, вырванные из лап короля, с триумфом возвращались в парламент. Их везли Темзой в нарядно украшенной лодке, под празднично убранным балдахином. За ней следовали разодетые в лучшие одежды перевозчики, лодочники и прочие труженики реки в шлюпках, лодках, баркасах и яликах. По левому и правому берегам стройной линией шли вооружённые ополченцы в боевом снаряжении. Их сопровождали толпы ремесленников, подмастерьев и мелких торговцев. Настроение было победное, бодрое. От полноты чувств ополченцы стреляли в воздух. Проходя мимо Уайт-холла, толпа остановилась с вызывающими насмешками, с потешными выкриками:
— Где нынче король? Где нынче его кавалеры? Что с ними сталось?
Вновь водворившись в Вестминстере, вожди оппозиции воздали благодарение гражданам Лондона, властям Сити, шерифам, введённым в зал заседания. Не успели представители нации приготовиться к заседанию, как явилась депутация от четырёх тысяч сельских хозяев и свободных крестьян из графства Бекингэмшир, родины Гемпдена. Они представили нижней палате петицию, в которой обвиняли лордов-папистов и дурных советников короля. Вторая петиция предназначалась верхней палате. Третью петицию они должны были передать государю. На лентах простых чёрных шляп была написана клятва: жить и умереть вместе с парламентом, кто бы ни оказался его врагом.
Праздник закончился. Джон Пим, самый прозорливый, раньше и точнее других оценил положение, в которое король своим отъездом ставил страну. С одной стороны, вся полнота власти, законная и неоспоримая, следовала за монархом и теперь находилась в Виндзоре, а парламент без короля, согласно обычаю и конституции, терял законную силу. С другой стороны, из Виндзора исходила угроза войны. Сторонники парламента, готовые умереть за короля, доносили ежедневно, чуть ли не ежечасно, что туда стекаются вооружённые кавалеры, что не прекращаются тайные совещания, на которых уже решено отправить в Голландию королеву с драгоценностями короны, чтобы закупить оружие и военное снаряжение и добиться помощи английскому владыке от европейских монархов-папистов.
Перед этой угрозой парламент был безоружен. Он не имел права набирать армию, несмотря на то что его поддерживал вооружённый народ. Масса ремесленников, подмастерьев, мелких торговцев, сельских хозяев, свободных фермеров и арендаторов, действительно готовы были умереть за короля, однако призыв к народу, в соответствии с конституцией, был мятежом, который король не только был должен, но обязан истребить огнём и мечом. Таким образом, все преимущества оказывались на стороне монарха.
Необходим был решительный шаг, и Джон Пим без колебаний сделал его. Уже тринадцатого января по его настоянию нижняя палата приняла декларацию. Декларация объявляла королевство в состоянии обороны. Парламент по-прежнему не хотел разрывать с королём, он только хотел управлять вместе с ним, и потому декларация определяла, что набирать войска, назначать комендантов крепостей и начальников складов имеет право государь, но после утверждения его распоряжений парламентом. Это была мудрая и мирная декларация. Она могла примирить венценосца и парламент. Прими её лорды на своём заседании, скрепи её король своей подписью и печатью, и гражданская война была бы исключена.
Ни у лордов, ни у короля не обнаружилось ни благоразумия, ни тем более мудрости. Палата лордов отказалась утвердить декларацию, поскольку она противоречила конституции, по которой монарх обладал единоличным правом набирать войска и назначать командиров, начальников и комендантов. Лорды строго соблюдали букву закона, но тем самым вынуждали представителей нации действовать помимо закона. Декларация была напечатана и распространена. Народ познакомился с ней и встал на сторону парламентариев, страшась, что, обладая единоличным правом набирать войска, Карл не сегодня-завтра разгонит парламент и народ останется без защиты от его произвола.
Парламент становился комитетом по управлению государством. Джон Пим определял его очередные задачи. Его политическое чутьё подсказывало ему, что с государем невозможно достичь соглашения, что этот человек всё равно откажется или обманет. По этой причине его деятельность двигалась по двум направлениям. Он продолжал обращаться к монарху, каждое постановление отправлял на его утверждение, точно надеялся, что тот наконец осознает неизбежность происходящего и понемногу начнёт управлять вместе с парламентом, и конфликт окончится миром. В то же время он понимал, что парламенту придётся себя защищать. Ему представлялось необходимым подготовиться к обороне, и подготовиться как можно скорей, чтобы король и его кавалеры не застали парламент врасплох. Но сам он был только искусный политик, превосходный оратор, человек кабинетный, далёкий от практической жизни. Ему нужен был надёжный помощник, способный вникать в каждую мелочь, умелый и расторопный исполнитель его политических замыслов и государственных распоряжений. За годы парламентской борьбы Пим успел присмотреться к простоватому на вид сельскому хозяину, малоприметному скотоводу из Сент-Айвса, который все эти годы держался в тени, редко брал слово для выступления, всегда говорил страстно, но кратко он разглядел в этом простом скотоводе редкий талант организатора и дельца, который тот, может быть, и сам в себе пока что не замечал. Он выдвинул его из безвестности, поставил его рядом с собой и поручил ему оборону парламента. С этого дня Оливер стал его правой рукой.
Кромвель преобразился. Уже четырнадцатого января он предложил нижней палате проект обороны и охраны порядка, а Гемпден, тоже по указанию Пима, потребовал передать парламенту Тауэр и народное ополчение. Представители нации не откладывая приняли эти серьёзные предложения. Принятые решения тотчас отправились в Виндзор на утверждение короля. Между парламентом и монархом завязалась и на семь месяцев протянулась так называемая бумажная или памфлетная война. Парламент принимал законы, акты, постановления с удивительной быстротой. Король их получал, откладывал в сторону, делал вид, что изучает, взвешивает, обдумывает, и отказывался их утверждать. Большей частью его отказы бывали разумны и справедливы и с каждым днём ухудшали его положение. По поводу предложения управлять Англией совместно с парламентом он отвечал, что не позволит изменять законы страны. Государь был прав, но и парламент был прав и стал управлять без него. На предложение добровольно отказаться от верховного командования английской королевской армией Карл отвечал ещё резче:
— Клянусь Богом, ни на одну минуту! От меня требуют того, чего не требовал никто, никогда, ни от одного короля и чего я не доверю даже жене и детям!
Он и тут был кругом прав, но и парламент не мог доверить королю армию, которой тот без промедления прикажет разогнать парламент и перевешать половину депутатов, если не всех, с полным на то основанием, применив к ним закон о мятеже, и армией стал командовать Кромвель.
Он заседал в комитете по делам Ирландии, которая всё ещё бунтовала, и вёл переговоры с комендантом Тауэра о безопасности Лондона. По его инициативе на время переговоров вокруг Тауэра стояла вооружённая стража и велось наблюдение за всеми подходами. Комендант Портсмута получил грамоту, которой запрещалось без приказа парламента впускать в крепость какие-либо войска. Комендантом в крепость Гулль, которая являлась главным опорным пунктом на севере Англии, был назначен свой человек. Он вёл переговоры с лордом-мэром Лондона и в палате лордов, когда там отказывались утверждать законы, принятые нижней палатой. Когда в парламент поступали петиции, в которых говорилось о военной угрозе со стороны Ирландии или со стороны короля, Пим или Гемпден набрасывали решение и делали надпись для секретарей: «Послать мистеру Кромвелю». Оливер становился известен, на него начинали смотреть как на исполнительного и надёжного человека. Дела, которые ему поручали, становились всё ответственней и важней.
Напряжение всё нарастало. Пуританские проповеди, произносившиеся в парламенте на библейские тексты, звучали призывами к бою:
— Будь проклят каждый, кто удержит руки свои от пролития крови!
Бумажная война была в самом разгаре. С каждым днём представители нации уясняли себе, что невозможно ни в чём убедить короля. Всё-таки они продолжали к нему обращаться с посланиями, с разъяснениями и памфлетами, но прежде чем переправить в Виндзор или Йорк, куда вскоре король перенёс свою ставку, их отпечатывали, расклеивали по Лондону, продавали в мелочных лавках, десятки гонцов развозили по графствам и городам и таким способом непосредственно обращались к народу. В них перемешивались в качестве доказательств законы и хартии, религия и политика, история и последние новости, грубые нападки на упрямство и несговорчивость короля и пуританские проповеди.
Монарх считал себя несправедливо обвинённым и правым во всём. Он должен был отвечать, но не умел. Самые умные из его приближённых ещё колебались и не решались уехать из Лондона. Хайд, один или в соавторстве с Фоклендом, составлял красноречивые, изящные, полные иронии ответы. С этой важной бумагой в кармане тайный гонец мчался в Йорк и доставлял её королю, тот по ночам переписывал своим почерком, чтобы никто, даже в самом близком его окружении, не угадал руку автора. Ответ немедленно отпечатывался, но вместе с предложением, разъяснением, памфлетом или ответом парламента, и также распространялся гонцами по графствам и городам. Королевские прокламации производили сильное действие на умы, нередко доводами, подобранными отлично, красотой стиля и блеском ума превосходя прокламации, которые в парламенте составлялись грубо и просто, как пуританские проповеди. Лагерь монарха стал быстро расти. В Йорк стекались богатые землевладельцы и кавалеры. В скором времени к нему из Лондона перебралась палата лордов почти в полном составе и чуть ли не половина нижней палаты. Добровольные пожертвования приходили из графств.
К королю возвращалась уверенность. Он осмелел и принял решение действовать: двадцать третьего апреля, имея всего триста всадников, направился к Гуллю и потребовал от его коменданта, чтобы тот добровольно вручил ему городские ключи. Комендант был связан приказом парламента: в город никого не пускать. Он растерялся. Перед ним был государь, которому повиновались все его предки и которому должен был подчиняться и он. Однако страх перед парламентом, к которому уже перешла реальная власть, оказался сильнее. Комендант просил короля подождать, пока он свяжется с парламентом. Монарх был непреклонен. Мэр и группа зажиточных горожан направились к воротам, чтобы впустить своего повелителя. Комендант силой отправил их по домам, вышел на вал, пал на колени, моля о пощаде. Кавалеры снизу кричали, обращаясь к офицерам:
— Сбросьте его с вала! Убейте его!
Офицеры были на стороне своего начальника. Король стал уступать. Он просил впустить его одного, в сопровождении конвоя из двадцати, даже десяти человек. Комендант отказал и в этой просьбе, казалось бы безобидной, рассудив, что в таком случае город был бы потерян. Карл объявил его изменником, но удалился и в тот же день направил в парламент жалобу, требуя правосудия за нанесённое ему оскорбление. Представители нации полностью оправдали коменданта и разъяснили в ответном послании, что все арсеналы и крепости не являются личной собственностью его величества, а лишь временно вверены ему для безопасности государства, из чего следует, что и парламент, исходя из безопасности государства, может взять их под своё управление. Разъяснение было не только логично, но и законно. Королю было нечего возразить. Тем не менее он увидел в нём объявление уже не бумажной, а настоящей войны и принял меры, чтобы выйти на поле боя во всеоружии.
Свои меры приняли и депутаты. Второго мая они направили в Йорк своих комиссаров, местных уроженцев, из крупных землевладельцев, пользующихся уважением в графстве. Они получили приказ: во что бы то ни стало находиться при короле и доносить обо всём, что в его ставке будет происходить. Посланцы с должной почтительностью представились Карлу, но тот встретил их неприветливо:
— Милорды, я повелеваю вам воротиться. Если вы откажетесь повиноваться, если останетесь, то берегитесь. Чтобы с вашей стороны не было никаких происков или интриг. В противном случае мы очень скоро разочтёмся друг с другом.
Они остались. Их оскорбляли. Им угрожали, не позволяли выйти из дома, но они всё-таки умудрялись получать верные сведения и отправляли донесения вождям оппозиции. Отчёты день ото дня становились тревожнее. Королю нужна была армия. Он ещё не смел открыто её набирать. Пятнадцатого мая он собрал в Йорке окрестных дворян, уверенный в том, что они с радостью согласятся сражаться за своего владыку.
Старое дворянство явилось в полном составе. Собрание было многолюдным и шумным. Призыв короля был встречен криками одобрения. Явившихся комиссаров парламента встретили свистом и шиканьем. Казалось, государь уже получил первых волонтёров. Однако слух о собрании уже распространился по графству. После обеда в Йорк стали съезжаться сельские хозяева, так называемое новое дворянство, и свободные фермеры, которых намеренно обошли приглашением. Они кричали, что имеют законное право вместе со всеми обсуждать дела графства. Их не хотели пускать, эти люди собрались в другом месте. Когда же король наконец решился открыто объявить набор в свою гвардию, около полусотни этих сельских хозяев, новых дворян, ответили твёрдым отказом; составили список, каждый из них расписался в знак своего противодействия монарху, и первым свою подпись поставил Томас Ферфакс из Дентона, самый смелый и откровенный патриот Йоркского графства.
Король был смущён, но не хотел и не мог отступать. На третье июня он назначил новый сбор, на этот раз всех владельцев земли, от знатного лорда до свободного фермера. Они собрались на равнине под Йорком. Говорили, что собралось тысяч сорок конных и пеших, в их числе оказались и горожане, которые тоже были владельцами окрестных земель. Комиссаров парламента к ним не пустили, опасаясь агитации с их стороны. Собрание всё-таки раскололось, несмотря на эту необходимую меру. Сельские хозяева, свободные фермеры и горожане не хотели войны. Кто-то из них составил петицию, в которой королю предлагалось помириться с парламентом. Чтобы собрать подписи, она пошла по рукам. Он явился. От его имени герольд прочитал декларацию, в которой прямо не говорилось о войне, но не было ни слова о мире. Король, увидя недовольство на многих лицах, поспешил удалиться. Тогда Томас Ферфакс, расталкивая толпу, внезапно упал перед монархом на колени и положил на луку седла петицию о мире с парламентом. Король в гневе пустил на него свою лошадь. Она больно толкнула его. Ферфакс продолжал стоять на коленях и смело глядел в глаза всадника.
Непримиримость сельских хозяев, свободных фермеров и горожан самого монархического из графств, в особенности решительность и твёрдость Ферфакса, произвели на роялистов сильное впечатление: спокойная, грозная сила на этой равнине под Йорком впервые столкнулась с растерянностью и смятенностью слабости. Король тщетно искал поддержки среди своего окружения. Ему не удалось быстро набрать армию среди йоркцев, а потому он обвинил парламент в том, что тот стал незаконным, собрал тех, кто перебежал из Лондона в его стан, и потребовал, чтобы они объяснили своё бегство насилием со стороны представителей нации. Беглецы оказались в драматическом положении. Убеждения, привычки, традиции, происхождение или богатство привязывали их к королю, подобно пуповине, которая связывает ребёнка и мать, однако благоразумие ясно указывало на то, что они выбрали слабую, заранее побеждённую сторону. Они подписали декларацию, составленную в канцелярии короля, и тут же объявили своему повелителю, что будут вынуждены от неё отказаться, если он прикажет её отпечатать. Государь возмутился:
— Что же я стану с ней делать?!
В сущности, делать ему было нечего. Кавалеры кричали, что нечего медлить, что врага надо предупредить, и задирали всех, кто пытался их образумить. Чтобы нападать, не хватало людей, мало оружия, мало военных припасов и продовольствия и совсем не было денег не то что на содержание армии, а на содержание двора. Королева, уехавшая в Голландию, кое-как продала бриллианты короны и не могла найти надёжного человека, чтобы переправить полученные средства в Йорк, поскольку не находила сочувствия проигранному делу.
Король вынужден был постоянно юлить, лицемерить и лгать. Он требовал, чтобы его приверженцы в монархических графствах объявили набор в ополчение, которому предстояло защитить законного владыку, и в то же время запретил парламенту набирать и возглавлять ополчение в графствах, которые поддерживали парламент. Он готовился к войне против парламента и уверял, что даже не думает о войне. По его настоянию, лорды, прибывшие в Йорк, составили декларацию, в которой чёрным по белому заявляли, что они не нашли никаких приготовлений к войне. Он дошёл до того, что выражал недоумение и разводил руками, будто бы не понимая, чего требует от него парламент, от него, человека доброго и мирного, неизменно соблюдавшего все статуты Английского королевства?!
Парламент действовал откровенней, прямей. Его требования, предъявленные королю, были понятны, необходимость их была очевидна: монарх и парламент должны править совместно. Соответственно он отвергал все несогласованные распоряжения короля. Его постановлением уже семнадцатого мая гражданам было запрещено вступать в ополчение, которое Карл решился созвать в монархических графствах. Двадцать пятого мая потребовал, чтобы возвратились те лорды и представители нации, которые, покинув свой пост, отъехали в Йорк или отсиживались из осторожности дома, и второго июня повторил своё требование. Всё ещё надеясь, что можно избежать военного столкновения с королём, что благоразумие возьмёт верх, если всё обстоятельно и спокойно ему разъяснить, нижняя палата создала комитет, который должен был разработать и подать на рассмотрение монарху так называемые «Девятнадцать предложений», или «Протестацию второго июня». Тридцать первого мая она создала другой комитет, который должен был выработать условия нового займа и получить его в Сити.
«Девятнадцать предложений» были составлены очень быстро, в течение нескольких дней. Это неудивительно. С одной стороны, все эти предложения в той или иной форме не раз передавались королю, он каждый раз их отвергал, и они вновь и вновь обдумывались в парламенте. С другой стороны, среди депутатов было немало и учёных-юристов, которым была досконально известна история законодательства в Англии. Им не составляло труда заглянуть в так называемые «Провизии», то есть постановления, принятые в 1258 году в Оксфорде на съезде баронов, поднявших мятеж против самовластия короля. Недаром эти «Девятнадцать предложений» иногда называли «как бы новым изданием Оксфордских провизий».
«Девятнадцать предложений» закладывали фундамент будущей конституции. В них последовательно и твёрдо говорилось одно: все важнейшие решения государственных дел король имеет право принимать только после того, как их одобрили обе палаты. Парламент одобряет, а король назначает членов Тайного совета и всех высших чиновников, в том числе и послов, причём Тайный совет становится всего лишь совещательным органом при короле, тогда как все государственные дела обсуждаются «исключительно в парламенте, который является Вашим великим и высшим советом». На всякий случай, во избежание кривотолков, третья статья перечисляла двенадцать высших постов, которые замещаются только теми людьми, против которых не возражает парламент. Парламент берёт на себя воспитание наследников престола и их вступление в брак. Парламент настаивает на своём требовании принять строжайшие меры против иезуитов и папистских священников. Он настаивает на необходимости исключить из верхней палаты лордов-папистов. Король должен утвердить закон о созыве ополчения поставить комендантами всех крепостей только тех, кого ему представит парламент. Он должен распустить любые военные соединения, набранные без согласия нижней и верхней палат. У него отнимается право назначать и смещать судей, а парламент получает право суда над врагами парламента. Наконец, парламент получает право определять внешнюю политику Англии, а семнадцатая статья прямо указывала на необходимость вступить в военный союз с протестантской Голландией, направленный против папистских монархий. Любопытно, что во вступительной части представители нации настаивали на том, что эти предложения продиктовала им лишь «забота о наиболее верном исполнении долга перед королём и королевством». Они были правы. Прими король Карл Стюарт эти девятнадцать статей, Англия избежала бы кровавых войн и борьбы политических партий, на которые ушло два столетия, пока эти девятнадцать статей не вошли в основной закон государства.
«Девятнадцать предложений» были приняты нижней палатой первого июня. Второго июня была образована депутация, которая должна была передать этот документ королю и получить ответ. В её составе был Оливер Кромвель. Видимо, представители нации мало верили в то, что монарх пойдёт на уступки. Они продолжали работать так, будто эти «Девятнадцать предложений» стали законом и без высочайшего одобрения. Четвёртого июня, опираясь на девятую статью этого документа, они направили в графства постановление о формировании ополчения, его командующим назначили графа Эссекса и приказали перевезти в Лондон военные арсеналы из Гулля. В тот же день был объявлен сбор пожертвований на расходы парламента. Первыми должны были внести посильную лепту сами депутаты. Как только была открыта подписка, Оливер Кромвель внёс триста фунтов. Вожди оппозиции приглашали на собеседование каждого депутата и требовали, чтобы тот объявил, на чьей стороне он намерен бороться. Большинство тех, кто ещё не бежал в Йорк, перешло в лагерь парламента. Лишь немногие отказались от прямого ответа. Их имена стали скоро известны. На улицах Лондона им не давали прохода, их оскорбляли, их жизни угрожала опасность. Тем не менее они не поехали в Йорк, а вернулись домой, в свои графства, заявив лидерам оппозиции, как это сделал Генрих Киллингрю: «Если представится случай, я возьму добрую лошадь, хорошие латы из кожи буйвола, пару добрых пистолетов и не затруднюсь отыскать своё дело».
Семнадцатого июня «Девятнадцать предложений» были представлены королю. В этот день от него одного зависела судьба страны, о чём он, правда, не знал. Прими их — история Англии пошла бы по другому пути. Беда была в том, что Карл не только не мог согласиться на это, но и на самое малое ограничение абсолютной власти. Каждая статья документа, которую ему торжественно вручили депутаты парламента, вызывала в его душе благородное негодование, праведный гнев. Государь готов был скорей умереть, чем примириться на этих условиях с мятежным парламентом, заговорил раздражённо, с недоумением, как будто растерянно:
— Если я соглашусь на то, чего требуете вы, что же тогда останется у меня? Пожалуй, вы станете представляться мне с непокрытой головой, целовать мне руку и называть меня «ваше величество», даже, может быть, сохраните формулу «воля короля, возвещаемая палатами», и станете в неё облекать ваши приказы. Возможно, передо мной ста нут носить жезл или шпагу и позволят мне забавляться скипетром и короной, этими бесплодными ветвями древа, которые недолго будут цвести, если засохнет ствол. Но что касается настоящей, действительной власти, я стану тенью, внешним знаком, пустым призраком.
Король отказал. Настал черёд представителей нации. У них оставалась возможность обдумать своё положение, положение монарха и королевства, представить хотя бы на миг, к чему приведёт вооружённое столкновение. С этой стороны беда заключалась в том, что обдумывать и представлять было некогда. Король вооружался, готовился к нападению, а парламент всё ещё был безоружен. Страх гнал их вперёд. Они должны были защищаться, а не раздумывать Четвёртого июля парламент образовал из пяти лордов и десяти представителей нации комитет общественной безопасности, которому вменялось в обязанность обеспечить оборону и добиться исполнения всех постановлений парламента. Графствам было направлено предписание вооружаться, запасать порох и приготовиться по первому сигналу выступить на защиту парламента. Девятого июля ставится на голосование предложение набрать в Лондоне десять тысяч добровольцев. Парламенту предстояло сделать ещё один решающий шаг, который приблизит войну. В нём царит всеобщее возбуждение. Большинство готово жизнь положить за идеал свободного общества, тем более что воевать придётся другим. Однако в нижней палате оказались и те, кто способен вовремя испугаться предстоящих событий. Бенджамин Редьярд в серьёзной, обдуманной речи выразил мнение благоразумных людей:
— Милорд председатель, я до глубины души проникнут и объят чувством того, чего требует честь палаты и успех этого парламента. Однако, чтобы верно судить о том положении, в каком теперь мы находимся, перенесёмся на три года назад. Если бы тогда кто-нибудь нам сказал, что королева убежит из Англии в Голландию, что король от нас удалится из Лондона в Йорк, говоря, что в Лондоне ему угрожает опасность, что мятеж охватит Ирландию, что государство и церковь сделаются добычей раздоров, которые их терзают теперь, наверное, мы затрепетали бы при одной мысли о таком положении. Поймём же всю его тяжесть теперь. Если, с другой стороны, нам сказали бы, что три года спустя у нас будет парламент, что будут уничтожены корабельные пошлины, что будут упразднены монополии, церковные суды, Звёздная палата, подача епископами голосов, что круг действий Тайного совета будет определён и ограничен, что у нас будет парламент каждые три года... Что я говорю?! У нас будет постоянный парламент, распустить который не имеет права никто, кроме нас самих! Наверное, всё это нам показалось бы не более, чем приятной мечтой. И что же? Мы действительно получили всё это, но не умеем применить это к делу. Мы хотим новых гарантий. Действительное обладание этими благами составляет лучшую из гарантий: они обеспечивают сами себя. Будем же осторожны: домогаясь какой-то полной безопасности среди всякого рода случайностей, можно подвергнуть опасности то, что мы имеем. Положим, что мы достигли бы всего, чего нынче желаем, всё-таки мы не сможем наслаждаться безопасностью математически верной: ведь все человеческие гарантии подвергнуты порче и с течением времени становятся несостоятельными. Божественный промысел не терпит цепей. Он хочет, чтобы успех был в Его руках. Милорд председатель, нынче всем нам следует вооружиться благоразумием, к какому мы только способны, потому что пожар скоро вспыхнет, тогда повсюду воцарится хаос. Стоит начаться кровопролитию — и мы впадём в неминуемое бедствие, в ожидании неверного успеха, которого достигнем бог знает когда, и ещё бог знает какого успеха! Всякий человек обязан сделать крайнее усилие, чтобы помешать кровопролитию, ибо кровь есть грех, который вопиет об отмщении, я не говорю уж о том, что кровь запятнает всех нас. Станем спасать свои права, своё имущество, но таким образом, чтобы вместе с тем спасти и наши души. Итак, я исполнил долг совести, выступая перед вами. Предоставляю каждому спросить свою совесть и поступить в согласии с ней.
Возможно, каждый из депутатов и спросил свою совесть и действовал в полном согласии с ней, однако многим совесть говорила иное, чем она говорила Бенджамину Редьярду и тем, кто был на его стороне, потому что король не бездействовал в Йорке, а не бездействовал он именно потому, что парламент вырвал у него всё то, о чём Бенджамин Редьярд так верно повествовал. Голосование было объявлено. За немедленный набор добровольцев было подано сто двадцать пять голосов. Против высказалось всего сорок пять депутатов нижней палаты, а в значительно поредевшей верхней против набора был только лорд Портленд.
Однако на этом останавливаться было нельзя. В графствах уже тайно действовали представители короля и вербовали добровольцев в королевскую армию. Чтобы ослабить её, необходимо было без промедления подчинить себе графства. Двенадцатого июля парламент постановил создать свою армию «для безопасности личности короля и защиты трёх королевств», то есть Англии, Шотландии и Ирландии. С этой целью графства должны выставить двадцать полков пехоты, по тысяче человек в каждом полку, и семьдесят пять эскадронов, в каждом эскадроне по шестьдесят лошадей. Главнокомандующим, как в Вестминстере, так и в поле, был избран граф Эссекс.
В тот же день Оливер Кромвель внёс предложение установить жёсткий контроль за производством вооружений. С этой целью корпорация оружейных дел мастеров была обязана еженедельно предоставлять парламенту сведения, сколько мушкетов, сабель, луков, копий и седел было изготовлено ими и кем они были куплены. Его предложение было принято в тот же день.
В своих решениях парламент опирался на поддержку народа. Она была налицо. Народ требовал вооружения парламентской стороны, не желая возвращаться к злоупотреблениям и беззакониям короля. Призыв к добровольным пожертвованиям имел невероятный успех. Каждый день с церковных кафедр пуританские проповедники призывали оказать помощь парламенту, и каждый день к помещению городского совета стекались толпы желающих внести свою посильную лепту. Богатые несли золотые вещи, серебряную посуду и деньги, бедные отдавали обручальные кольца, женщины снимали с себя заколки для волос, подвески и серьги из золота и серебра. В городском совете не хватало людей, чтобы принять приношения, не хватало места, чтобы сложить горы ценных вещей. По улице тянулась длинная очередь, и в ней подолгу стояли, лишь бы сдать на оборону свои безделушки.
Соблазнённый народным энтузиазмом, Карл объявил сбор пожертвований на королевскую армию. Его представители объезжали поместья и замки, однако богатые монархисты отказывались что-нибудь оторвать от своего достояния, которым они были обязаны королю, или уделяли так мало, что их неприличная скаредность вызывала насмешки. Только в Оксфорде и Кембридже правление университетов приняло решение передать королю всё серебро, которое хранилось в их кладовых. Узнав об этом, парламент отправил в оба университета распоряжение, которым запрещалась эта акция. Оксфорд не обратил на него никакого внимания, и целый обоз серебряной посуды и подношений благодарных студентов отправился в Йорк. Такой же обоз готовился в Кембридже.
Кромвель не смог терпеть такого предательства. Это был его университет, в котором он когда-то учился, его избирательный округ, его родные места, в которых он много лет боролся против осушителей болот и епископов. Он бросился к вождям оппозиции, которые ведали обороной парламента, и получил полномочия действовать от его имени. Оливер поскакал в родной Гентингтон. На городской площади кратко, но страстно призвал к оружию простых горожан, никогда прежде не державших в руках ничего, кроме охотничьих ружей, никакого оружия. В его отряд влилось шестьдесят добровольцев, не обученных, не имевших ни малейшего понятия о войне. Он кое-как вооружил их из своего кошелька и двинул на Кембридж. Знамя было поднято. Под нестройный бой барабана он вступил на территорию Кембриджа. Обоз, груженный серебром, стоимостью до двадцати тысяч фунтов стерлингов, был готов к отправке. Охраной командовал Генрих Кромвель, сын дяди Оливера, с которым в детстве они иногда вместе играли. «И встанет народ на народ и брат на брата», но на этот раз двоюродные братья друг на друга не встали. Серебро досталось парламенту, а Кромвель закупил для своего отряда шестьдесят лошадей и вскоре присоединился к армии Эссекса.
Тем временем Карл I Стюарт свою ставку перенёс в Ноттингем и повелел поднять над городом королевский штандарт: огромное знамя, по углам которого вытканы королевские гербы, в центре корона, а с неба указующий перст и надпись готической вязью «Воздайте кесарю должное ему». Это означало, что в стране поднят мятеж и что король призывает вассалов на его подавление. Таким образом, парламент был открыто обвинён в мятеже.
2
Зрелище выдалось довольно печальное. С утра гремела гроза, на землю обрушился проливной дождь, было не по-летнему холодно. Только к шести часам вечера, когда дождь прекратился, король смог выехать на центральную площадь. Его сопровождали восемьсот всадников в пёстрых одеждах q кружевными манжетами, в широких шляпах с плюмажами, при шпагах и пистолетах и небольшой отряд ополченцев в однообразных тёмных костюмах горожан и крестьян. Дул сильный ветер, трепал длинные завитые волосы кавалеров и полы плащей. Полотнище знамени вырывалось из рук. По небу неслись низкие серые тучи. Монарх был печален. Слабым движением он передал прокламацию офицеру охраны. Герольд развернул её, выступил вперёд и начал читать. Государь тут же остановил его, подозвал тем же слабым движением бледной руки и, положив трепетавший лист на колени, исправил несколько мест. Герольд снова начал читать, запинаясь, с трудом разбирая нетвёрдую королевскую руку:
— «Мы выполним наш долг с подобающей нам полнотой, и Господь снимет с нас вину за ту кровь, которую при этом должно будет пролить...»
Кавалеры сорвали и подбросили шляпы. Сотни голосов, относимых в сторону ветром, прокричали нестройно и слабо:
— Да здравствует король! На виселицу круглоголовых!
Взвизгнули трубы. Знаменосец вышел вперёд. Только тут оказалось, что старинный обычай обращения монарха к своим подданным всеми забыт. Никто не знал, где именно должен быть поднят призывный королевский штандарт. Растерянная свита озиралась по сторонам. Нигде не находилось подходящего места. Кто-то вспомнил Ричарда III. Следуя его примеру, едва ли удачному, штандарт под бой барабанов внесли внутрь крепостных стен и укрепили на крыше бани.
Наутро полотнище было сорвано ветром. Когда королю доложили об этом, он раздражённо спросил:
— К чему было поднимать знамя туда? — И только теперь указал приличное случаю место: — Следует водрузить его на открытом пространстве, так, чтобы каждый мог свободно к нему подходить, а вы поставили его как в тюрьме.
Стяг вынесли в парк. Земля была твёрдой. Кинжалами выдолбили ямку, но древко не хотело стоять, и несколько часов его держали руками. Все нашли, что это плохое предзнаменование. В Ноттингеме царило уныние. В окружении короля предчувствовали беду, Карл был подавлен. Меланхолическое настроение несколько дней не покидало его.
К несчастью, в его жизни дурное предзнаменование не было первым. Они начались с коронации. В тот торжественный, но нерадостный день по непонятным причинам, сам плохо отдавая себе отчёт в своих действиях, он облачился в белоснежный костюм, тогда как ему полагалось предстать в пурпурных одеждах. Многие были поражены: как мог он сменить цвет символа величия на символ невинности?! Придворные в недоумении шептались, что король в борьбе с будущими бедствиями, которые неминуемы на пути всякого человека, верно, более полагается на свои добродетели, чем на могущество сана. Какое заблуждение! Какая ошибка! Невинность из века в век подвергается клевете, добродетель нередко приводит к погибели.
Точно в подтверждение справедливости их опасений проповедник избрал для проповеди странный, как многим показалось, мрачно-пророческий текст из Писания:
«Будь верен до смерти, и Я дам тебе венец жизни».
Многим тогда показалось, что ангел смерти незримо пролетел над головой короля, точно панихиду служили по живому в предвидении того, что по мёртвому панихиды не будет.
И в самом деле штандарт был как-никак поднят, парламент обвинён в мятеже, вассалы призваны на защиту государя, но не торопились отозваться на призыв. Собираясь небольшими отрядами, по пять, по шесть человек, они по дороге в ставку грабили фермы, вламывались в дома горожан, подозревая их в приверженности парламенту и ненавистному пуританству, хватали деньги и ценности, отбирали лошадей и оружие и хвастались между собой, словно уже одержали победу.
В Ноттингеме вокруг короля собралось не более тысячи кавалеристов и ополченцев, в сущности, горстка задир, хвастунов и грабителей, которым было не под силу защитить монарха, даже если бы они были первоклассными воинами, а они были воинами далеко не первого, скорее третьего или четвёртого класса, битые и перебитые испанцами под Кадисом, французами под Ла-Рошелью. На кого было рассчитывать королю в белых одеждах невинности? Не на кого. И когда ему донесли, что в Нортгемптоне, в десятке миль от его скудного лагеря, набирается ополчение в пользу парламента, что к Нортгемптону стекаются сотни людей и что два или три полка уже готовятся к бою, он растерялся. Ещё больше растерялись его приближённые. Генерал-майор Джекоб Эстли признался своим офицерам:
— Если они решатся напасть на нас и застанут врасплох, я за безопасность короля не ручаюсь. Пожалуй, его захватят прямо в постели.
Члены совета предложили попробовать счастья в переговорах с парламентом. Он был поражён:
— Как! Уже? Ещё прежде начала войны?!
Конечно, это было безумие, однако очевидность сразила его. Эстли согласился. Четверо лордов отправились в Лондон. Их отказались принять. Они воротились ни с чем. По счастью, стало известно, что западные графства с большей охотой встают на сторону короля. Ему не хотелось на такое расстояние удаляться от Лондона, но делать было нечего, Карл перенёс ставку в Шрузбери.
В самом деле, в Шрузбери его войско стало довольно быстро расти, хотя и не так быстро, как желалось бы. Большинство англичан ещё не сделали выбора. Они раздумывали, колебались, ведь люди рисковали имуществом и жизнью. На фермах и в городских советах, в тавернах и в лавках, на больших дорогах и ярмарках шли бесконечные споры о том, кто прав. Читались памфлеты, приводились библейские тексты, смутно припоминалась история, которая могла бы служить ключом к настоящему, если бы спорщики её знали. Порой доходило до драки, поскольку инстинкты, человеческие и социальные, оказывались сильней. Всё-таки многие, как и должно быть, не хотели войны. Они разделяли, кто ясно, кто смутно, мнение, однажды высказанное Джоном Гетчисоном, членом парламента, человеком благоразумным, каких в парламенте, как известно, оказалось немного:
— Я слишком почитаю религию, для того чтобы ставить её в зависимость от исхода войны. Я также люблю свободу настолько, что не решусь отдать её в руки того, кто победит. Как бы я ни любил короля, я всё-таки не хочу, чтобы он одержал верх над парламентом, если даже парламент не прав. Я желал бы, чтобы никто никого не побеждал.
Однако государь поднял королевский штандарт, и к нему потянулись вассалы, которым надлежало исполнить свой долг. Это были осколки родовитой аристократии, уничтоженной ещё в кровопролитной войне Алой и Белой розы, крупные землевладельцы и старое дворянство северных и западных графств. Они жили патриархально. Рыночные отношения не затронули их. Владея землёй, они не обрабатывали её, а жили арендной платой. Арендная плата и сама по себе была небольшой, а при их беспечном, расточительном образе жизни её не хватало даже на кружева и на перья на шляпу. Главным-то образом они состояли на содержании у короля и потому поневоле оставались вассалами. По этим же причинам им мила была епископальная церковь с её пышностью, красочными богослужениями и внешней религиозностью, которая освобождала от трудных мыслей о Боге, о смерти, о предназначении человека.
Все они прекрасно владели холодным оружием, много охотились, упражняя верность глаза и меткость руки, большую часть жизни проводили верхом и были лихими наездниками. Аристократы приводили своих слуг, верных участников их развлечений, егерей, конюших, лесничих, псарей, которые так же отлично владели оружием и конём. Люди праздные, ловкие в турнирах, охотах и развлечениях, они высокомерно презирали всех этих мещан, копивших пенс за пенсом в своих тёмных лавках и дурно пахнувших мастерских, терпеть не могли всех этих червей, с утра до вечера и круглый год копошившихся в чёрной, липкой земле. Люди без твёрдой веры и морали, они ненавидели пуритан, которые требовали от каждого служить только Богу, и служить не за страх, а за совесть.
Истинная беда была в том, что всё это были нахлебники, большую часть доходов получавшие из королевской казны, а она пустовала, тогда как армию необходимо было кормить, снаряжать, содержать. Как на грех, короля поддерживали только бедные графства с малодоходным неповоротливым натуральным хозяйством, почти без торговли, без мастерских, без тех мещан и червей, которые пенс за пенсом прятали в свои сундуки. Налоги с этих полупустынных западных и северных графств составляли едва одну пятую от того, что прежде поступало в казну. Других источников ни у короля, ни у его сторонников не имелось.
С большим трудом королеве удалось переправить в Шрузбери небольшую сумму от проданных в Голландии бриллиантов короны. Католики из графств Стаффорд и Шроп дали королю пять тысяч фунтов стерлингов в долг. Один дворянин заплатил шесть тысяч фунтов стерлингов за титул барона. Кое-какие копейки тайные приверженцы монарха окольными путями пересылали из Лондона. В сущности, столь жалких сумм едва могло хватить на содержание самого государя, а что было делать с армией, которая постепенно дошла до двенадцати тысяч солдат?
В известном смысле Карла выручил его племянник, принц Руперт, второй сын его сестры и пфальцского курфюрста Фридриха V, молодой человек двадцати трёх лет, писаный красавец, с великолепными локонами, породистым надменным лицом, породистыми руками, блестящий кавалер, стремительный воин, вкусивший на континенте драгоценный опыт Тридцатилетней войны. Он прибыл в Шрузбери в начале сентября и, не обременяя себя знакомством с положением дел и с английскими нравами, с жаром юности заверил растерянного дядюшку в том, что одним махом разделается с подлым сбродом, который осмелился бунтовать против законного владыки.
Главное же, на континенте принц Руперт усвоил безжалостную доктрину онемеченного чеха Альбрехта Валленштейна, который был убеждён, что армию должно кормить завоёванное им население, и накладывал на него контрибуцию. Правда, принц Руперт завоевать пока что никого не успел и контрибуции ни на кого не накладывал. В первый же день его появления в Англии дядюшка поставил уверенного в себе красавца-племянника во главе всей кавалерии. В восторге от столь внезапного возвышения, он носился по несчастному графству с конным отрядом и с холодной жестокостью пришлого человека реквизировал в пользу короля ценности, продовольствие, лошадей и фураж, то есть немилосердно грабил окрестное население, чем в самое короткое время заслужил его справедливую ненависть и уважение короля.
Уже двадцать восьмого сентября ему удалось стремительным внезапным налётом потеснить ополченцев парламента у Поуик-Бридж близ Вустера. Этот скромный успех привёл дядюшку в восхищение, и он пожаловал племяннику орден Подвязки. До этого дня не уверенный, поникший, король вдруг осмелел. Ему, как и Руперту, стало казаться, что ничего не стоит разнести в пух и прах этот сброд, не умевший держать в руках ни меча, ни копья. Он решил с налёту овладеть Лондоном, чтобы одним разом свернуть шею смутьянам, и двинул армию на юго-восток.
Парламент не пугала вражеская армия, пока она стояла на месте. Его поддерживали все южные и восточные графства и все крупные города, в том числе расположенные в северных и западных графствах, перешедших на сторону короля, в его руках была вся промышленность и торговля, он владел портовыми городами и флотом, прежде на этих территориях собиралось более четырёх пятых налогов, поступавших в казну. Представители нации, большей частью сельские хозяева, предприниматели и торговцы, знали на практике, что в новом мире торговли и прибылей слишком многое зависит от денег, если не всё, а деньги были на их стороне. Уильям Лентолл, председатель нижней палаты, так прямо и заявил в сентябре, что через неделю, самое большее через две, король Карл, оставшись без денег, запросит пощады и принесёт в Лондон повинную голову. Правда, у парламента были два недостатка: он не решался объявить правильный сбор всемогущих денежных средств через налоги и пошлины, а более рассчитывал на добровольные даяния граждан, так дружно поддержавших его, однако добровольные даяния не покрывали расходов, и парламент, разжигавший войну, не знал, что это такое, и не умел воевать.
Движение войска привело в волнение парламент и Лондон. Никто не ожидал от короля такой прыти. Сторонники парламента были в недоумении. Горожане были испуганы, резонно ожидая от кавалеров грабежей и резни. Тайные монархисты были обрадованы, сносились друг с другом и готовились с тыла поддержать своего короля.
Мало понимая в войне, представители нации тем не менее были люди решительные. Они посчитали необходимым принять строгие меры ко всем, кто колебался или не выразил прямой поддержки делу парламента, то есть делу свободы личности, свободы собственности и свободы предпринимательства. Все, кто отказался от добровольных даяний, тотчас были обложены принудительной данью, которая в случае ослушания взималась насильственно, что, естественно, значительно пополнило парламентскую казну. Самых откровенных и непримиримых отправили в Тауэр, самых подозрительных разоружили. Дома их обыскивали. Из всех конюшен вывели лошадей, годных к строевой службе, не стесняясь ни свободой собственности, ни свободой личности. Лондонское ополчение было приведено в боевую готовность. Горожане, мужчины и женщины, дружно укрепляли подступы к Лондону. На улицах возвели баррикады. Графу Эссексу был отдан приказ без промедления отправиться к армии, сконцентрированной северней Лондона, и ударить королевской армии в тыл.
Эссекса проводили торжественно. Его сопровождал комитет из депутатов нижней палаты. Комитету было поручено просить короля, чтобы он распустил армию и добровольно вернулся в Лондон. Если же монарх ответит отказом, комитет должен был употребить любые средства, чтобы «каким бы то ни было образом, битвой или иными средствами, вырвать его величество из лап его коварных советников, а вместе с ним и его сыновей, принца Уэлльского и герцога Йоркского, и привезти их в Лондон, чтобы вновь возвратить их парламенту».
Весь Лондон был твёрдо уверен в скорой и лёгкой победе, кроме Эссека. Он выступил из Лондона девятого сентября. В его обозе везли хорошо оформленный гроб, расшитый саван и фамильные гербы, не то из суеверия, не то и знак того, что он в этом походе должен непременно погибнуть. В поисках неприятеля граф так круто забрал на север и так мало заботился о разведке, что его армия прошла мимо неприятельского войска и потеряла его. Истомив своих непривычных к походам солдат бессмысленным переходом, он спохватился, что парламент вменил ему в обязанность защищать Лондон, и повернул назад.
Двадцать второго сентября Эссекс всё-таки догнал армию короля и сделал остановку в нескольких милях. Его солдатам нужен был отдых. Противник, ждавший нападения с тыла, тоже остановился, у него было около двенадцати тысяч солдат, в армии парламента — не менее двадцати, и королевские генералы предпочли ждать неприятеля на удобной позиции, чем получить внезапный удар с тыла на марше.
Эссекс выжидал. Перед ним был король, и одно это вызывало смятение в душе верноподданного, который не имел права поднимать руку на венценосца, ведь и парламент вооружился, чтобы его защитить, как говорилось во всех прокламациях. Он осматривал своё войско, которое видел впервые. Это было жалкое зрелище. Солдаты были плохо одеты, ещё хуже вооружены, никак не обучены, не имели ни малейшего представления о построениях и манёврах на поле сражения, дисциплина отсутствовала. Только безумец мог с таким воинством ринуться в битву, да ещё со своим монархом, с которым был прочно связан традицией и присягой.
Так и стояли они три недели друг против друга. Понял ли король, что его верноподданный не осмелится напасть на него, надоело ли ему в бездействии топтаться на месте, только он отдал приказ, и его армия кратчайшей дорогой двинулась к Лондону. Эссекс поплёлся за ним, едва ли представляя себе, каким образом станет защищать Лондон, смутно надеясь, что Карл не осмелится атаковать городские укрепления, имея позади численно превосходящее войско.
Двадцать второго октября армия Эссекса расположилась на привал у деревушки Банбери в графстве Уорвик, не заметив, что в какой-нибудь миле на привал расположилась неприятельская армия. Оба войска мирно проспали всю ночь. Только утром они обнаружили, что нечаянно столкнулись нос к носу и что уже невозможно отступать. Пришлось срочно строиться в боевой порядок у подошвы холма Эджхилл. Позиция была неудобной. Местность пересекалась невысокими холмами, низким кустарником и перелесками. Стояла чистая английская осень. Холмы ещё зеленели травой, но было сумрачно, сыро, копыта вязли в земле, пехоте было трудно стоять при стрельбе, а кавалерии ещё трудней было атаковать.
Обе армии построились по старинке: в центре — сомкнутыми рядами пехота, кавалерия — на флангах. Так и стояли до полудня. Эссекс не решался начать сражение первым. Его воинство двигалось так медленно, так безалаберно, что от него отстала почти половина полков и с ними вся артиллерия. Утром двадцать третьего октября у него под рукой оказалось не более десяти тысяч солдат, тогда как королевская армия шла в полном порядке, и под королевским штандартом перед ним стояло тысяч двенадцать, может быть, даже четырнадцать, на расстоянии мили это нетрудно было определить и невооружённым глазом.
Королевские генералы тоже видели, что противник слаб, к тому же стоит не так стройно и твёрдо, как полагается, и ждали, когда подсохнет земля, не сомневаясь, что в два счета разделаются с презренным сбродом, возомнившим о себе чёрт знает что. Ожидание было томительным. Около полудня полк Фортескью перешёл на сторону короля и ослабил правый фланг парламентской армии. В два часа пополудни принц Руперт выхватил шпагу и бросил всю кавалерию на этот ослабленный фланг. Необстрелянные ремесленники и наёмники из босяков, сидевшие на тяжёлых крестьянских лошадках, были смяты в течение часа и ударились в паническое бегство. Руперт устремился за ними. Тем временем королевская кавалерия правого фланга стала теснить левый фланг парламентской армии. Казалось, победа уже была в руках короля.
Но только казалось. В лихой погоне конница Руперта налетела на брошенный без охраны обоз. В мгновение ока с кавалеров спала вся спесь, как шелуха. Под расшитыми камзолами и шляпами с перьями таились гнусные мародёры. Вместо того чтобы добить неприятеля, они бросились грабить с таким увлечением, что совершенно утратили чувство реальности. Тем временем к Эджхиллу подтянулся полк Гемпдена с артиллерией. Его солдаты были утомлены переходом. Всё-таки решительному, смелому Гемпдену удалось найти верные слова призыва и ободрения. Его полк сомкнутыми рядами ударил по распоясавшимся, разрозненным кавалерам, смял их и обратил в неприличное бегство, причём славный Руперт мчался в первых рядах.
На поле сражения, которое так глупо оставил, он нашёл полный хаос. Парламентская пехота, состоявшая из лондонских простолюдинов, сохранила полный порядок и поддержала кавалерию своего левого фланга. Кавалеристы Эссекса выдержали атаку и перешли в наступление. Королевская пехота была разбита, рассеяна и бежала. Главнокомандующий Линдсей был смертельно ранен и взят в плен. Королевский штандарт был захвачен. Монарх был брошен на произвол судьбы и был момент, когда он мог оказаться в плену. Отставшие полки Эссекса подошли и выстроились в должном порядке.
Появление Руперта ободрило короля. Дядюшка и племянник бросились уговаривать рассеянные эскадроны построиться и продолжить сражение. Кавалеры плохо подчинялись их надрывным приказам. Офицеры не знали, где их солдаты, солдаты не находили и не спешили найти своих офицеров. Люди устали, устали и лошади, те и другие чуть не падали с ног. Атака парламентской армии могла быть смертельной, немногим из кавалеров удалось бы спастись, однако было поздно, ночь надвигалась, Эссекс не решился атаковать, не надеясь на своих добровольцев, храбрых, но неумелых, и приказал считать потери, ужинать и отдыхать, полагая, что победа одержана и Лондон спасён.
Ранним утром король объехал свой лагерь. Оставшиеся в строю офицеры докладывали о состоянии вверенных им частей. Армия потеряла около трети пехоты, эскадроны были сильно потрёпаны и расстроены, продовольствия было мало, холод и голод подавляли кавалеров морально, они были слишком изнежены своей прежней жизнью, под покровом ночи несколько сотен отправилось по домам. Тем не менее государь повелел строиться. Он решился дать второе сражение, чтобы добить парламентских негодяев и беспрепятственно двинуться на покорение Лондона. Вскоре вид его воинства показал, что ни кавалерия, ни пехота не способны сражаться.
Парламентская армия потеряла много кавалеристов и почти полностью сохранила пехоту. Начальники ополчения и депутаты нижней палаты, в особенности горячий Гемпден и рассудительный Стептлтон, требовали, чтобы Эссекс командовал атаковать. Они уверенно твердили:
— Король не в состоянии выдержать нападение, а к нам подошли три свежих полка. Либо он попадёт в наши руки, либо мы заставим его согласиться на наши условия. Только скорая победа может спасти государство от несчастий междоусобия, а парламент оградить от неприятностей случая.
Эссекс не соглашался. Он по опыту знал, что пехота хороша в обороне, однако не способна атаковать кавалерию. Его мнение разделяли офицеры, побывавшие на полях сражений Тридцатилетней войны и видевшие вопиющие недостатки парламентской армии. Они возражали:
— Достаточно и того, что столь славное сражение выиграно войском, состоящим почти целиком из новобранцев. Лондон пока что спасён. Тем не менее успех обошёлся нам дорого. Солдаты из новичков от победы приходят в восторг, но и напуганы видом первой крови и павших товарищей. Сегодня они не хотят и не могут сражаться, их нелегко будет повести за собой. К тому же парламент располагает только одной армией. Прежде всего её надо научить воевать, а не рисковать ею в один день.
Эссекс приказал отступать. Он остановился в Уорвике, чтобы по-прежнему угрожать вражеской армии с тыла, дать отдохнуть новобранцам и пополнить их ряды новым призывом. Офицеры ополчения и депутаты парламента, понюхавшие в первый раз пороху, были недовольны этим решением. Они ворчали и открыто осуждали своего генерала. По их мнению, верная победа была упущена из-за нерешительности графа, если не из трусости или предательства. Однако ни среди новобранцев, ни среди тех, кто участвовал в Тридцатилетней войне, не нашлось ни одного офицера, который задумался бы над тем, в чём главная слабость парламентской армии, которая в конечном счёте не может не привести её к поражению. Громче всех возмущался пылкий, решительный Гемпден. Устроившись на постой, за кружкой вечернего пива, он убеждал своего двоюродного брата, ставшего неожиданно для себя капитаном, командиром кавалерийского эскадрона, что одной решимости, смелости достаточно для полной победы над кавалерами, которые показали себя при Эджхилле грабителями, разбойниками, а не храбрыми воинами. Оливер Кромвель, его двоюродный брат, такой же неопытный офицер, как и Гемпден, зато, в отличие от него, обладавший твёрдой верой, практическим опытом и трезвым умом, единственный во всей парламентской армии увидел то главное, чего не видел никто. Попивая пиво, при свете одинокой свечи, как, бывало, делал отец, он размышлял:
— Наши войска состоят из прислуги, из ремесленников разного рода, ими командуют старые, одряхлевшие вояки и пьяницы, а королевская армия состоит из джентльменов, знатных людей. Неужели вы думаете, Джон, что всякий сброд, лишённый настоящей твёрдости духа, эти низкие, подлые души будут когда-нибудь в состоянии помериться силами с джентльменами, которых вдохновляет честь, наделёнными смелостью и решимостью? Ответ очевиден. Чтобы победить, мы должны набирать людей, которые ни в чём не уступили бы джентльменам. Иначе нас будут бить постоянно.
Гемпден был человек умный и образованный, но далёкий от реальности, и потому он сказал:
— Вы, должно быть, правы, кузен. Тем не менее ваше предложение мне представляется неисполнимым. Джентльмен есть джентльмен. Где мы найдём людей, которые обладали бы смелостью и решимостью, а главное, честью, если это не джентльмены?
Кромвель нахмурился и только сказал:
— Надо искать, если мы хотим победить.
События подтвердили, что парламентской армии было далеко до побед. Король двинул кавалеров на Лондон. По пути к нему присоединялись его дезертиры, в страхе бежавшие с поля боя при Эджхилле, теперь они избавились от страха и подкормились в поместьях и фермах и вновь пылали ненавистью к круглоголовым. Король, не встречая сопротивления, вступил в Оксфорд, ставший его ставкой.
Это известие вызвало в Лондоне панику. Трусливые депутаты требовали немедленных переговоров о мире. К ним присоединились благоразумные, которые с самого начала доказывали, что худой мир лучше войны. Депутация была сформирована. В Оксфорд направили своего представителя, который просил для неё охранные грамоты. В Уорвик поскакал другой гонец, который передал Эссексу строжайший приказ без промедления вести свою армию на выручку Лондона.
В самом деле, положение было серьёзное. Кавалеры рассыпались по окрестностям Оксфорда, нигде не встречая сопротивления, и беспощадно грабили горожан и крестьян. Малые городки в направлении к Лондону, казалось, безусловно преданные парламенту, покорно сдавались королевским отрядам. Комендант Ридинга, друг Кромвеля, бросился в постыдное бегство, едва завидев несколько эскадронов противника. С честью у сторонников парламента и у самого парламента было худо, хотя там заседали главным образом джентльмены. По счастью, седьмого ноября к Лондону приблизилась армия Эссекса. У депутатов прибавилось мужества. Переговоры с королём были прерваны, ещё не начавшись. Восьмого ноября лорд-мэр собрал в помещении городского совета собрание горожан. На собрание явились два члена парламента, Роберт Гревил Брук и Генрих Вен, чтобы вселить в лондонцев мужество и призвать их под знамёна парламентской армии. Лорд Роберт Гревил Брук начал бесстыдным, безудержным хвастовством:
— Генерал Эссекс одержал неслыханную доселе победу. У неприятеля убито две тысячи человек, тогда как наши потери не превысили сотни. Что я говорю?! Наши потери составили менее сотни, если не считать женщин, детей, возчиков и собак, потому что кавалеры убивали их всех, не щадя и собак. С ними у нас выбыла не сотня, а по крайней мере две! Джентльмены! Генерал завтра выступает в поход. Он решился сделать много больше того, что уже сделал. Он идёт в поход ради вас, не для своей выгоды, не для себя. Джентльмены, он человек свободный, вельможа, который волен идти, куда ему вздумается. Так помните, что единственно ради вас генерал Эссекс идёт завтра на битву. Итак, лишь только вы услышите бой барабанов, а вы их услышите непременно, умоляю вас, не говорите тогда: «Мне что? Я не служу в ополчении», и то, и другое, и третье, о нет! Выступайте в поход, бейтесь храбро и помните, что от этого зависит ваше спасение.
Эту выспренную речь зал встретил аплодисментами, однако она не могла вселить мужество в этих мирных людей, которые по одному призыву красноречивого лорда должны были под бой барабанов шагать на войну и храбро биться, впервые взяв в руки мушкет и копьё. Король наступал. Кавалеры вступили в Колбрук, в пятнадцати милях от Лондона. Депутаты, сами лишённые мужества, поспешили вступить в переговоры о мире. Одиннадцатого ноября депутация была милостиво принята королём. Король велел передать, что готов вступить в переговоры в любом случае, даже перед воротами Лондона. Утром двенадцатого ноября его ответ прочитали в верхней палате. Эссекс поднялся и задал вопрос, что ему делать. Ему приказали остановить военные действия. Лорды направили Питера Киллигрю вести с королём переговоры о мире. Он нашёл Карла в Брентфорде, в семи милях от Лондона,
Монарх не имел намерения сообразовываться с пожеланиями парламента, у которого было семь пятниц на неделе. Он продолжал наступление и подступил к Брентфорду, рассчитывая захватить его с ходу врасплох и внезапно овладеть Лондоном. К его удивлению, слабый гарнизон Брентфорда отказался сдать город и храбро его защищал. Заслышав выстрелы, на помощь вовремя подошли полки Брука и Гемпдена и несколько часов выдерживали атаки всей неприятельской армии. Звуки выстрелов долетали до Лондона. Горожане были в смятении. Эссекс покинул палату лордов, собрал, сколько успел, добровольцев и поспешил им на помощь. Он опоздал. Солдаты парламента отступили. Король занял Брентфорд и оказался в шаге от Лондона.
Горожане были испуганы. Со всех сторон Карла обвиняли в жестокости и вероломстве. Многие горожане были уверены, что город будет взят штурмом и монарх не задумается отдать его на поток и разграбление кавалерам. Прежние приверженцы войны возроптали. Только убедившись, что в такой обстановке переговоры о мире бессмысленны, парламент поспешил возобновить приготовления к обороне. Его именем в ряды парламентской армии были призваны ученики мастерских, причём им обещали время военной службы засчитать как время учёбы. Город призвал новое ополчение. В его ряды вступило около четырёх тысяч мастеровых. Генералом этого спешно вооружённого воинства был назначен Филипп Скиппон, стойкий пуританин и решительный человек. Он выстроил своих неумелых солдат и сказал им:
— Ну, ребята, сперва от всего сердца помолимся Богу, а потом будем драться от всего сердца. Я с вами буду делить все опасности. Не забывайте, что вы защищаете дело Божье, своих жён и детей, самих себя. Итак, ребята добрые, ребята храбрые, говорю вам ещё раз: помолитесь Богу от всего сердца и деритесь храбро, и Бог не оставит вас.
Отряд Скиппона вошёл в состав парламентской армии, которая уже насчитывала двадцать четыре тысячи ополченцев. Четырнадцатого ноября Эссекс сделал им смотр. Он пытался вселить в солдат мужество, но сам колебался. Казалось, атаковать короля было свыше его нравственных сил. Настойчивей всех в его штабе атаки требовал Гемпден:
— Вы никогда не найдёте в народе такой непоколебимой уверенности в победе и твёрдого убеждения, что ему непременно нужно победить.
Ему возражали старые офицеры, хоть и пьяницы, по отзывам Кромвеля, однако имевшие опыт сражений. Всё-таки Эссекс подчинился необходимости что-нибудь делать. Он выстроил своё воинство в виду вражеского войска. Всё было так безобидно, так мирно, что его сопровождали сотни праздных зевак, которым сражение представлялось занимательным зрелищем. Вдруг они заметили в рядах кавалеров движение. Зрители приняли это за начало атаки и без оглядки, в панике поскакали по дороге на Лондон, точно за ними гнались. Этого было довольно, чтобы парламентское воинство дрогнуло. По рядам понеслись зловещие слухи. Многие ополченцы были готовы бежать по домам. Когда выяснилась ошибка, а солдаты получили из города вино и табак, они успокоились, но Эссекс отказался атаковать короля с такими волками. У кавалеров в тот день не хватало пороха и свинца. Король испугался атаки, которой страшился и Эссекс, и отвёл свою армию сначала в Ридинг, потом в Осксфорд, где расположился на зимние квартиры, что означало конец кампании этого года.
3
Наступила неразбериха. Крупные торговцы и финансисты уже хотели скорейшего примирения с монархом, опасаясь, что затяжная война принесёт большие убытки, если парламент не сможет платить по долгам. Девятнадцатого декабря они подали петиции в обе палаты, дельцы проклинали папизм, нападали на злоупотребления и беззакония короля и требовали вступить с ним в мирные переговоры. Двадцать второго декабря такие же петиции поступили из нескольких графств. В противовес им в парламент поступили прошения от городского совета, от подмастерьев и рабочего люда, которые требовали продолжить войну до тех пор, пока король не согласится править совместно с парламентом. Благоразумные и трусливые депутаты настаивали на переговорах, последовательные и решительные оставались непримиримыми. Чтобы не рассориться окончательно, представители нации договорились, что на переговоры в Оксфорд отправится депутация от городского совета и прощупает почву. Второго января 1643 года депутация прибыла и просила короля возвратиться в Лондон, обещая своими силами подавить мятежи. Карл улыбнулся:
— Вы там не способны поддерживать мир и между собой.
В этом духе он составил ответ и отправил его в Лондон со своим представителем. Горожане собрались в помещении городского совета и встретили его недружелюбными криками. Он испугался и отказался читать послание короля, говоря, что у него слабый голос. Читать всё же пришлось. К несчастью, оно оказалось слишком длинным, скучным и путаным, полным упрёков парламенту и народу, из чего следовало, что он не намерен мириться. Ему отвечали Джон Пим и Эдуард Монтегю-Кимболтон. Их поддержали со всех сторон:
— Будем жить или умрём вместе с ними!
Тем не менее боевые действия прекратились. Борьба сама собой переместилась в графства. Там противники на свой страх и риск набирали отряды, нападали и отступали, но большей частью ограничивались мелкими стычками.
Все враждующие были родственниками или соседями, до начала раскола дружно жили между собой, бывали в гостях, крестили друг у друга детей. Они сражались не друг против друга, а только за идею, за принцип, и потому не прерывали добрососедских и родственных связей, между стычками мирно встречались между собой, а пленных отпускали под честное слово, с условием больше не воевать ни на той, ни на другой стороне. Кавалеры были склонны к грабежам, но редко прибегали к жестокости. Круглоголовые чтили законы, данные Богом, и считали своим долгом быть человечными и с врагами своими. Один принц Руперт снискал худую известность зверствами в разбойных набегах, но его все презирали и третировали.
Постепенно графства объединялись. В середине февраля королева возвратилась в Йорк. Её восторженно встретили кавалеры. На переговоры с государыней из Шотландии прибыли тамошние монархисты Гамильтон и Монтроз. Толпы католиков стекались под её знамёна, что было нарушением законов королевства, запрещавших католикам брать в руки оружие. Графства Дергем, Нортумберленд и Уэстморленд перешли на сторону монархини. Во главе объединённых отрядов севера встал герцог Уильям Кавендиш Ньюкасл. Очень скоро его армию прозвали армией папистов и королевы. Он с презрением относился к нареканиям как со стороны парламента, так и со стороны короля. Его высокомерие, независимость вызывали почтительное уважение, и армия быстро росла.
Усиление этого войска пугало парламент намного больше, чем армия короля, стоявшая в Оксфорде. Среди горожан носились слухи о заговорах. Благоразумные и трусливые депутаты вновь заговорили о мире. К ним тайно примкнули богатые и знатные представители нации, которые прежде рассчитывали на быстрый успех и теперь предпочитали долгой войне мир с Карлом на более или менее пристойных условиях. Вновь было внесено предложение вступить в мирные переговоры с тем условием, что перед началом переговоров обе стороны распустят свои войска. Вновь заговорил Бенджамин Редьярд:
— Я долго страшился, что чаша ужасов, которая на наших глазах обошла все народы на континенте, минует нас, и вот она наконец здесь. Может быть, нам суждено испить её до конца. Да сохранит нас от этого Бог! Нам осталась одна надежда, а именно: наши несчастья не могут быть продолжительны, потому что на нашей земле мы не можем сражаться так, как это делается в Германии, где на обширном пространстве война ведётся и всё-таки нет недостатка в мирных полях, которые засеваются и дают урожай, достаточный для пропитания жителей и солдат. Напротив, наша земля со всех сторон сжата морем. Она похожа на место, достаточное только для петушиного боя. Нам нечем отгородиться от наших врагов, кроме собственных рёбер и черепов. Уже было сказано в этой палате, что совесть заставляет нас не оставлять без внимания невинно пролитой крови, которая потечёт, если мы не сможем добыть мир, приступив безотлагательно к переговорам. Многие говорили о надежде на Бога. На Бога можно полагаться при заключении мира точно так же, как и в войне. Бог дарует мудрость в переговорах, равно как и мужество в битвах. И в том и в другом случае Бог тому посылает успех, кто угоден ему. Кровопролитие есть грех, который вопиет о возмездии. Этот грех уже пятнает страну. Так поспешим окончить его!
Предложение было отвергнуто, но только тремя голосами. Сомнения, колебания продолжались, а это приводит к частым, нередко непоправимым ошибкам. Понятно, в конце концов всё закончилось сговором между вождями оппозиции, с одной стороны, и благоразумными и трусливыми, с другой. Двадцатого марта в Оксфорд отправилась ещё одна депутация из пяти человек, чтобы сначала договориться о перемирии, а потом и о мире. Разумеется, ничего нового она предложить не могла: король должен управлять совместно с парламентом. Монарх тоже ничего нового ответить не мог: править совместно с парламентом он не желал. Правда, Карл не мог взять Лондон, но и парламент не мог выбить его из Оксфорда. В переговорах этого рода последнее слово остаётся за силой, а подлинной силой не обладал ни тот, ни другой. Поговорили немного. Государь, казалось, готов был отдать парламенту сбор ополчения, однако царственная супруга пригрозила покинуть Англию навсегда, и этого было довольно, чтобы король отказался от каких бы то ни было уступок.
Депутация возвратилась ни с чем. Эссекс возобновил военные действия. Гемпден требовал похода на Оксфорд. Эссекс по-прежнему не рассчитывал на стойкость своих ополченцев. Он едва-едва решился осадить Ридинг. Ридинг сдался спустя десять дней. Гемпден потребовал осадить Оксфорд. Эссекс отверг этот, по его мнению, слишком рискованный шаг. Его армия оставалась в бездействии, стала разлагаться. Начались перебои с продовольствием, с жалованьем, с одеждой и обувью. На солдат напали болезни. Граф требовал от комитетов парламента денег. В комитете засели сторонники мира. Они предпочитали уморить армию голодом и таким бессовестным образом добиться прекращения ненужной, уже ненавистной войны. Самые умные из представителей нации начинали догадываться, что парламенту нужна новая армия и новый главнокомандующий, но, кроме Эссекса, никакого другого главнокомандующего не было под рукой, и ни один из них не имел ни малейшего представления, какой должна быть эта новая армия и где её взять.
Во всей Англии это знал один человек: Оливер Кромвель. Когда с начала зимы стало складываться объединение восточных графств Норфолк, Суффолк, Кембридж, Гентингтон, Бедфорд, Эссекс, Линкольн и Гертфорд — самых развитых и богатых, он получил от парламента полномочия и выехал в родные края. В Гентингтоне, в Кембридже, в Или, в Сент-Айвсе Оливер прожил сорок два года и знал здесь чуть ли не каждого человека, если не лично, то хотя бы в лицо. Это были такие же сельские хозяева, скотоводы, торговцы, пивовары, ткачи, как и он. Вместе с ними он учился и пил пиво в трактире, вместе с ними ходил в церковь и обсуждал цены на скот и виды на урожай, слушал проповеди и развлекался охотой на лис.
Ему ничего не надо было искать. Новой армии нужны были люди, сильные духом, которые шли бы сражаться не ради славы, не ради наживы, даже не ради той чести, которая девала сильными джентльменов, а из одного непреклонного желания служить верой и правдой Богу, из желания справедливости и добра. Такими и были его родственники, его друзья и соседи, свободные фермеры и городские ремесленники Гентингтона, Кембриджа и других графств, объединившихся для борьбы с королём на востоке страны. Как и он, они напитывали свой дух Священным Писанием, слушая изгнанных проповедников. Для них он устраивал молельню в дальнем углу своего сада, сидел рядом на широкой скамье, вместе толковал библейские тексты, верил, как и они, в предопределение свыше. За истинную веру, как и земляки, Оливер отдал бы жизнь. Как и они, он не страшился смерти, твёрдо веруя в Царство Небесное. Дело парламента, как и эти люди, считал правым делом и готов был поднять оружие на кавалеров и короля. Именно их, свободных, сильных духом и телом, глубоко нравственных и благочестивых, призывал в свой полк. Каждому Кромвель говорил приблизительно так:
— Какой бы враг ни стоял передо мной, будь это сам король, я застрелю его, как любого другого. Если сделать то же самое вам запрещает совесть, идите в другое место.
Оливер мог на них полностью положиться, только для победы мало было одной силы духа. Это его практический ум успел разглядеть при Эджхилле. Англия давно не вела сухопутных войн. Постоянной армии у неё не было. Солдаты были не обучены, и никто из офицеров не знал, чему их надо учить. Высшие офицеры не имели никакого понятия ни о тактике, ни о стратегии, в походе не имели даже разведки. Армии передвигались вслепую, случайно встречались, выстраивались в линию, имея на флангах кавалерию, а в центре пехоту, наваливались друг на друга и в ожесточении резались чем попало, пока одной стороне не удавалось обратить в бегство другую. Считалось, что победил тот, кто остался на поле сражения, а когда обе армии оставались на поле сражения, каждая считала, что победила она.
Вооружение мало помогало победе. От металлических доспехов давно пришлось отказаться: как смеялся король Яков Стюарт, они защищали рыцаря от удара противника, но не позволяли нанести ответный удар. Кавалеры обычно надевали только латы и шлем, а ополченцы парламента сражались в рубашках. Пехотинцы всё ещё пользовались луком и стрелами. Лук был привычней и эффективней мушкета. Стрела попадала в цель чаще пули, дальше летела, а главное, противник видел её, пытался уклониться, лошади пугались, всё это расстраивало ряды. Порох был слаб. Мушкеты были фитильными. Мушкетёр выходил на поле сражения с мешочком пороха, с запасом пуль во рту и с горящим фитилём в руке. Чтобы перезарядить мушкет, он тратил две, три, даже четыре минуты. Зная его огнестрельную немощь, опытные офицеры советовали разряжать мушкет, только приставив его к телу противника, лучше всего под кирасу. Главным оружием оставались пика и меч. По этой причине сражение очень походило на свалку, где, как в уличной драке, не всегда отличали чужого от своего. Исход сражения часто решался одной кавалерийской атакой, если кавалерии удавалось вовремя развернуться и первой нанести противнику мощный удар, как принц Руперт и поступил при Эджхилле.
Что мог противопоставить Кромвель этой беспомощности и неразберихе. Выучку и дисциплину, великолепную выучку и беспрекословную дисциплину, чтобы каждый солдат владел оружием безукоризненно, не путал рядов и мгновенно и точно исполнял приказ офицера. И ещё ему нужна была кавалерия и кавалерия, лучше, дисциплинированней и выносливей, чем кавалерия короля.
Следовательно, он, сельский хозяин и скотовод, должен был учиться военному делу, о котором до этого дня имел самое смутное представление. В свои сорок четыре года Оливер твёрдо сидел на коне, был страстным охотником и отличный стрелок, большего ему в его сельской жизни не требовалось. Казалось, теперь, в его возрасте, было поздно браться за трудную и сложную науку построений и перестроений, атак и отходов, длительных маршей и внезапных бросков, когда он и в молодости не пылал жаром познания ни в Кембридже, ни в Линкольн-Инне, но видел в этом новом занятии веление Господа, это был его долг.
Чтобы убедить его в том, что это именно веление Господа, к его полку прибился офицер из Голландии, довольно поскитавшийся по полям сражений Тридцатилетней войны. Он начал с элементарного: обучил Кромвеля управлению лошадью в военном строю и главным манёврам кавалерийской массы, как в походе, так и в бою, что опытный наездник усвоил довольно легко.
Поражённый способностями давно перезревшего ученика, офицер пошёл дальше и познакомил Кромвеля с новейшими достижениями военной науки, которые приносили победы шведскому королю. Во всех европейских армиях разные роды оружия действовали отдельно, многочисленными и сплочёнными массами, что затрудняло движение, отчего им приходилось маршировать на поле сражения, как на параде, и подставлять себя под удар неприятеля. Густав Адольф произвёл революцию. Шведская армия стала подвижной и гибкой. Если прежде кавалерию строили перед атакой в пять, даже в восемь рядов, так что передние не давали простора задним рядам и принуждали их отставать, растягивая кавалерийский полк чуть не на милю, то у него кавалерия строилась только в три ряда, сразу за ними он ставил пехоту и артиллерию. Преимущества новой тактики противник очень скоро испытал на себе. Когда кавалерия действовала удачно, пехота, идущая следом, при поддержке артиллерии закрепляла успех. В том случае, когда кавалерийская атака срывалась и расстроенная конница в беспорядке откатывалась назад, сплочённые ряды пехоты при поддержке артиллерии останавливали контрнаступление, отбрасывали неприятеля, позволяя своим всадникам прийти в себя, перестроиться и снова атаковать.
Однако решающее преимущество шведской армии, по словам офицера, было в другом. Европейские армии были наёмными, в них шёл всякий сброд, который не любил дисциплины, зато любил грабежи. Густав Адольф вербовал в свою армию свободных шведских крестьян, воспитанных в духе протестантской религии с твёрдой моралью, сильных столько же телом, сколько и духом, сознательно принимавших строгую дисциплину. Такая армия была обречена побеждать.
Таких же свободных крестьян и горожан набирал Кромвель в свой полк. Оставалось их обучить военной премудрости, первые азы которой только что познал сам, и он их учил, с утра до вечера занимаясь этим. В сущности, он взял на себя нечеловеческий труд. Кто были его новобранцы? Пахари и пастухи, чесальщики шерсти, прядильщики, ткачи, мясники, сапожники, портные, пивовары, трактирщики и торговцы, привыкшие размеренно идти за своим плугом, долгими часами сидеть в лавке или в мастерской. А что у него были за лошади? Его добровольцы не имели кровных скакунов, на которых красовались приверженцы короля, они являлись к нему на тяжеловесах, привыкших тянуть плуги и повозки, с толстым брюхом и спокойным нравом, никогда не слыхавших ни пушечной, ни мушкетной пальбы. Один из его современников недаром писал:
«Требуется великое искусство от человека, который командует конницей и обучает её. Трудно заставить диких людей и ещё более диких лошадей повиноваться строго определённым правилам и совершать в порядке самые сложные движения...»
Никакой труд не страшил, в этом была его настоящая сила. Оливер не стеснялся вместе с новобранцами встать в строй, держать вместе с ними равнение и по команде разом делать поворот направо или налево, учил их заряжать мушкет, показывал, как держать пику, когда наносишь удар или отражаешь атаку вражеской кавалерии, учил их чистить оружие, ухаживать за лошадьми, чтобы они хотя бы отчасти походили на исправных кавалерийских коней, делать длинные переходы и спать, если понадобится, под открытым небом, положив под голову вместо подушки седло. Недовольный распространёнными в тогдашней кавалерии кирасирами, которых он впервые наблюдал под Эджхиллом, Кромвель занялся драгунами, которые могли быстро спешиться и превратиться в пехоту, что делало их более подвижными и предприимчивыми в бою.
Он понимал, что этого мало: умелый солдат с плохой дисциплиной ещё не солдат, и сознательно набирал в свой полк исключительно людей истинной веры, неподкупных и честных, непритязательных и суровых, Божьих людей, что ставили ему в вину недоброжелатели и чем гордился сам. В полку дела благочестия занимали не меньше времени, чем военное ремесло. Солдаты молились и слушали проповедника с тем же усердием, с каким стреляли или бросались в атаку и выполняли приказы офицеров. Перед началом боя они громко распевали псалмы. И то и другое было для них велением Господа, ибо сказано: «Будьте покорны всякому человеческому начальству для Господа».
Кромвель требовал от своих солдат абсолютного повиновения офицерам, искоренил пьянство, драки, брань, воровство. Даже привычная для простого народа божба изгонялась как неприличная человеку истинной веры, за это полагался двенадцатипенсовый штраф. Если солдат напивался, его сажали в колодки. Если называл товарища круглоголовым, как бранили их кавалеры, его исключали из службы.
В соответствии с такими рядовыми подбирал офицеров; не считался с происхождением и разновидностью верований, которых в протестантских кругах становилось всё больше. Чтобы получить в его полку офицерскую должность, были необходимы безусловная преданность делу парламента и твёрдость веры в Господа нашего Иисуса Христа, а не знатность, не благородство происхождения, крепкий смекалистый ум, твёрдость характера и находчивость в самых неожиданных обстоятельствах, а не образование, полученное в Кембридже, Оксфорде и Линкольн-Инне. Офицер его полка должен быть талантливым командиром, который знает манёвр, ведущий к победе, и замечательным проповедником, который в нужный момент находит слово, идущее из самого сердца, и поднимает дух замявшегося или струсившего простого ратника. Он сам был таким: решительным и храбрым, выносливым и умелым, сам любил беседовать со своими солдатами о царстве вечной справедливости, о торжестве истины над ложью, о победе истинной веры над ложным и лицемерным идолопоклонством, о свободе и собственности, о долге, о служении общему делу.
Его убеждения настораживали и отталкивали далее тех джентльменов, которые вступали в ряды парламентской армии. Тем более они отталкивали тех джентльменов и знатных людей, которые колебались, ещё не решив, на чью сторону встать. Когда Джон Хотэм, не впустивший короля в крепость Гулль, стал распространяться о том, что, продлись эта война, нуждающийся народ непременно восстанет и позаботится сам о себе, Кромвель отказался взять его в полк и предпочёл ему капитана Уайта, в прошлом свободного фермера. Он как в воду глядел: вскоре Джон Хотэм перебежал на сторону короля. Когда Ралф Марджери набрал отряд кавалерии, но чванливые власти графства Сэфолк не утвердили его капитаном на том основании, что Ралф Марджери не был джентльменом, Оливер направил им отповедь:
«Я предпочёл бы иметь капитана, одетого в грубошёрстный кафтан, но знающего, за что он сражается, и любящего то, в чём он убеждён, тому, кого вы называете джентльменом, но кто из себя ничего больше не представляет. Я почитаю джентльмена, который на деле является джентльменом. Прошу вас, будьте внимательны при выборе капитанов, гонитесь не за количеством, а за качеством. Если вы изберёте честных и благочестивых людей на должность капитанов кавалерии, за ними последуют другие честные и благочестивые люди. Не беда, если они будут из низкого сословия, хотя бы это и возбудило толки. Хорошо бы, конечно, поручать эти должности людям благородного происхождения, но откуда же взять их, если они к нам не приходят? Кто им мешает пристать к нашему делу? Главный вопрос в том, чтобы шло вперёд наше дело, а потому назначайте людей любого звания, лишь бы они были непритязательны, стоили доверия и были искренне преданы общему делу».
Когда один из его подчинённых сместил подполковника Ли только за то, что тот принадлежал к секте анабаптистов, он попытался его вразумить:
«Сэр, право же, вы поступили нехорошо, уволив человека, столь преданного делу и столь хорошо вам служившего. Разрешите мне заявить вам, что я не согласен с вами. Вы утверждаете, что он анабаптист? Но уверены ли вы в этом? Да наконец если даже это и так, разве это делает его неспособным служить государству? Я думаю, сэр, что государство, выбирая себе на службу людей, на их религиозные воззрения внимания обращать не должно. Если они готовы ему верно служить — этого довольно вполне. Я и прежде советовал вам быть терпимее и думаю, что вы избежали бы многих ошибок, если бы послушались моего совета. Берегитесь дурно обращаться с людьми, виноватых только в том, что не разделяют ваших религиозных убеждений».
Над ним посмеивались. Благородные джентльмены не желали служить в его полку наравне с бывшим котельщиком Джоном Фоксом, бывшим извозчиком Томасом Прайдом, бывшим сапожником Хьюсоном или бывшим шкипером Ренсборо. Положением в его полку был недоволен Эдуард Монтегю-Кимболтон граф Манчестер, председатель палаты лордов, назначенный главнокомандующим войсками объединения восточных графств. Познакомившись с его офицерами, он отправил возмущённое донесение в Лондон:
«Полковник Кромвель выбирает офицеров не из тех, у кого много поместий, а из простых и бедных людей, которые не отличаются родовитостью, только бы это были благочестивые и честные люди. Если вы посмотрите на его собственный конный полк, то вы увидите там множество таких офицеров, которые называют себя Божьими людьми. Некоторые из них заявляют, что им являются видения и что они могут пророчествовать».
Возмущение благородного графа можно бы было понять и принять, если бы его собственные полки превосходили конный полк Кромвеля. Когда его полк вошёл в состав войск объединённых восточных графств, он нашёл солдат графа Манчестера буйными, недисциплинированными и развращёнными, несмотря на то, что им исправно платили жалованье, тогда как его воинам парламент давно не присылал ни гроша. Он всегда сознавал свою правоту и не без гордости говорил незадолго до смерти:
«С тех пор как я сделался капитаном конного отряда, я старался исполнять свои обязанности как можно лучше, и Господь благословил мои старания, потому что они были угодны Ему. Вместе с тем я искренне и в простоте душевной, как это признано честными и умными людьми, хотел сделать и всех моих помощников такими же верными рабами правды Господней».
Оливеру верили, к нему со всех сторон шли добровольцы, полк разросся сначала до тысячи, потом до двух тысяч кавалеристов. Все были соединены истинной верой и сплочены дисциплиной в одно непобедимое целое. Они сражались так, как никто ни с той, ни с другой стороны не сражался в этой войне. Это признавали даже враги. Эдуард Хайд граф Кларендон, монархист, ставший ближайшим советником короля Карла, писал:
«Королевские войска, очень сильные в атаке, трудно было вновь собрать в строй, в то время как войска Кромвеля, побеждали они или нет, тотчас соединялись вновь и стояли в полном порядке до получения нового приказа».
Роберт Рич граф Уорвик, адмирал флота, презиравший в своих солдатах религиозный фанатизм и преданность долгу, тем не менее отмечал: «Они предпочитали смерть бегству, от страха их отучила привычка к опасности».
Бальстрод Уайтлок записал в своём дневнике: «Они сражаются сплочённо, как один человек».
Всё-таки истинной веры, суровой дисциплины и выучки было ещё недостаточно. Солдат было необходимо вооружать, одевать, обувать и кормить. Казалось, они защищали дело парламента, и парламент обязан был их содержать, но у него не было для этого средств. В течение многих лет не позволяя королю вводить налоги и пошлины, вожди оппозиции так и не решились ввести постоянные налоги и пошлины и по этой причине никому не платили. Не давали они денег и Кромвелю, самому преданному защитнику, ограничившись тем, что отметили его заслуги чином полковника.
На содержание своего полка Кромвель истратил все свои сбережения, приблизительно полторы тысячи фунтов стерлингов. Это была капля в море. Он искал денег повсюду, не для себя, о себе он не думал, а для полка, засыпал письмами комитеты графств, которые делали вид, будто руководят военными действиями, вымаливал:
«Я прошу денег не для себя. Если бы речь шла обо мне, Я бы и рта не раскрыл в такое время. Но другие не будут удовлетворены. Умоляю вас, поспешите с присылкой ассигнований. И не забудьте о проповедниках».
Он убеждал:
«Джентльмены, дайте возможность жить и содержать себя тем, кто желает пролить кровь свою ради вас».
Ни убеждения, ни просьбы не помогали. Комитеты были беспомощны и не отвечали. Дело дошло до того, что Кромвелю следовало без промедления выступить на выручку отряда Ферфакса, осаждённого в Гулле, но для этого не было средств. Полковник обратился в Лондон, к кузену Оливеру Сент-Джону, одному из вождей оппозиции. Это был крик отчаяния:
«Из всех людей я меньше всех желал бы беспокоить Вас денежными делами, если бы тяжёлое положение моих отрядов не побуждало меня к этому. Я теперь готов выступить против врага, осадившего город. Многие отряды лорда Манчестера прибывают ко мне в состоянии очень плохом и мятежном. Наличных средств совершенно недостаточно для их содержания. Мои отряды растут. У меня прекрасные товарищи: если бы Вы их узнали, Вы бы со мной согласились. Они не анабаптисты, а умеренные, честные христиане; они ожидают, что с ними будут поступать по-человечески. Из трёх тысяч фунтов стерлингов, выделенных мне, я не могу получить часть, которая причитается с графств Норфолк и Гертфорд. Я прошу не для себя самого. Мои средства крайне незначительны, чтобы помочь солдатам. Я беден, но надеюсь на Господа и готов пожертвовать своей шкурой так же, как и мои солдаты. Положитесь на их терпение, но не злоупотребляйте им».
Всё было напрасно. В отличие от вождей оппозиции, Кромвель был решителен и непримирим. Ему нужны были деньги на великое, доброе деньги. Таково было веление Господа, на волю которого он всегда полагался. Стало быть, он должен был эти деньги найти. Полковник стал реквизировать имущество кавалеров, сражавшихся против него.
4
Пришлось выступить, когда полк ещё не был готов. Кромвеля не могло смутить столь ничтожное обстоятельство, ведь он всегда и во всём полагался на Господа. Сторонники короля неожиданно овладели Ньюарком, сильной крепостью в западной части графства Линкольн. Разрозненные парламентские отряды осаждали её, но кавалеры держались стойко, тогда как круглоголовые не умели взяться за дело, и под видом осады вокруг Ньюарка время от времени происходили мелкие стычки. Им на помощь двинулся Кромвель. Поздним вечером тринадцатого мая 1643 года он подходил со своими необстрелянными солдатами к местечку Грентем. В чистом поле Оливер внезапно натолкнулся на отряд кавалеров. Их было до двадцати эскадронов кирасир и до четырёх рот драгун, тогда как у него было не более двенадцати рот, тоже драгун, ещё плохо обученных и плохо вооружённых, к тому же утомлённых дневным переходом.
Похоже, кавалеры, первыми увидев ненавистных круглоголовых, забили тревогу и выстроились в привычную линию на другом конце обширного зелёного поля, удивительно удобного для конной атаки. Заслышав звуки тревоги, увидев плотные и стройные ряды неприятеля, полковник ни на минуту не усомнился, что его горсточку необстрелянных новобранцев сам Господь бросил на чашу весов и построил своих драгун на расстояние выстрела. Началась перестрелка, длившаяся около получаса, не принеся особенного ущерба ни той, ни другой стороне. Несмотря на явное преимущество в численности, кавалеры не решались атаковать.
Это был первый самостоятельный бой Кромвеля. Решение зависело от него одного. Было довольно этого получаса, чтобы правильно оценить обстановку, и он, сельский хозяин и скотовод, оценил её вернее и лучше, чем кавалеры, прирождённые воины, наследственные солдаты английского короля: когда враг стоит в нерешительности или трусит, его необходимо стремительно атаковать, таков непреложный закон войны, который моментально уловил его практический ум. Кромвель отдал приказ и двинулся впереди крупной рысью, вслед ринулась кавалерия, ещё плохо обученная, но уже привыкшая к беспрекословному повиновению. На другой день он кратко закончил свой отчёт для парламента:
«Они держались стойко, но мы с Божьей помощью их опрокинули. Неприятель бежал, и мы преследовали его две или три мили».
Так Оливер Кромвель одержал свою первую и решительную победу на поле брани, тем более важную, что в те дни это была едва ли не единственная победа парламентских войск. Армия Эссекса, стоявшая на подступах к Лондону, имела жалкий вид и медленно разлагалась. Жалованья не платили, одежда изнашивалась, заканчивались продовольствие и фураж. Напрасно граф Эссекс, подобно Кромвелю, забрасывал комитеты посланиями, в которых описывал своё неприглядное положение и просил выслать деньги. Его призывы оставались такими же безответными, как призывы Кромвеля и других командиров. Он было начал наступление на армию короля, но вскоре вынужден был отступить, расположил своих солдат лагерем и оставался в полном бездействии.
Вероятно, граф простоял бы так до самой зимы, если бы чрезвычайные обстоятельства неожиданно не пробудили парламент. Тридцать первого мая, во время поста, когда обе палаты стояли обедню в церкви святой Маргариты, расположенной тут же, в Вестминстере, Джону Пиму передали записку. Он тут же её прочитал, перемолвился вполголоса с соратниками, и все они вышли, не дожидаясь окончания службы. Бумага извещала о заговоре, в котором участвовали не только именитые горожане, но многие из лордов верхней палаты и даже кое-кто из парламентариев. Предполагалось, что заговорщики замыслили спешно вооружить приверженцев короля, захватить Тауэр и склады вооружения, занять подступы к парламенту, арестовать вождей оппозиции и впустить в Лондон вражескую армию, причём днём выступления было назначено именно тридцать первое мая.
Чрезвычайная комиссия тотчас была образована. Следствие началось и велось так энергично, что к концу дня заговорщики были изобличены, зачинщики арестованы и предстали перед судом. Суд был скорый, но странный. Перед военными судьями предстало всего семеро зачинщиков заговора, они осудили всего пятерых, к смертной казни были приговорены только двое из них, вопреки тому, что военные суды во все времена отличаются особой жестокостью приговоров. Эти двое оказались тоже какими-то необычными заговорщиками. Они не только раскаялись в несовершенном преступлении, но и радовались, что их остановили. Взойдя на эшафот, один из них обратился к народу:
— Я молил Господа, чтобы Он вразумил нас, если этот замысел не должен был послужить к Его славе. Господь услышал мою молитву.
Другой обречённый вторил ему:
— Я очень рад, что заговор наш был раскрыт: он не кончился бы добром.
Вожди оппозиции не захотели обнаружить истинные размеры открытого заговора и намеренно отнеслись милосердно к виновным. Двумя казнями они как будто надеялись запугать монархистов, укрывшихся в Лондоне, и смутить короля, который и без того не предпринимал решительных действий, а своим великодушием они намеревались прекратить разногласия, которые не только уже разъединили обе палаты, но и рассорили между собой самих представителей нации. Им нужен был мир, они стремились к нему и не могли не понимать, что на карте по-прежнему стоит их свобода и жизнь.
Были собраны пожертвования, проведены займы и реквизиции, Эссекс получил кое-какие деньги, продовольствие и фураж. Ему был отдан приказ наступать, но так, чтобы не победить, а только попугать короля. Впрочем, граф не нуждался в разъяснениях этого рода. Он не только продолжал хранить преданность государю как главе государства, его начал настораживать тот восторженный энтузиазм, с которым простолюдины вступали в ряды парламентской армии. Командующий уже серьёзно задавался вопросом, является ли подлинной свободой та, которую взялся он защищать, проливая свою кровь и кровь соратников. Ответ у него каждый раз получался печальный. Ему приходило на ум, как бы потомки не упрекнули его в том, что ради их освобождения от королевского гнёта он подчинил их гнету народа.
Он двигался медленно и умело уворачивался от неприятельской армии, ограничивая военные действия мелкими, ничего не решавшими стычками. Восемнадцатого июня на равнине Чалгров, близ Оксфорда, принц Руперт смелой атакой, как он это делал обычно, опрокинул отряд парламентской армии. В этой стычке, бессмысленной и бесполезной, был смертельно ранен Джон Гемпден. Все видели, как этот самый смелый и решительный вождь оппозиции вопреки обыкновению удалился с поля сражения в разгар битвы, причём голова его была низко опущена, он плохо держался в седле и обхватывал руками шею коня.
В ставке короля не хотели верить этой удаче. Карлу представлялось, что ранение Гемпдена образумит его, что теперь можно попытаться перетянуть этого человека на свою сторону, поскольку влияние Гемпдена было так велико, что от него во многом зависело, продолжится ли война, или парламент пойдёт на уступки. Король тотчас вызвал к себе доктора Джилса, соседа Гемпдена по имению, и приказал:
— Пошлите узнать, будто бы от себя, каково состояние раненого. Если при нём нет хирурга, он может располагать моим.
Человек благородный, Джилс колебался:
— Милорд, на это дело я не гожусь. Как-то раз я попросил его, чтобы он приказал преследовать разбойников, которые обокрали меня, и как только мой слуга вошёл к нему, мистер Гемпден получил известие о смерти своего старшего сына. В другой раз я обратился к нему с просьбой, уже не припомню с какой, и в то же мгновение ему доложили о смерти его любимой дочери. Вы не можете не видеть, милорд, что наши свидания всегда становились символами несчастья для мистера Гемпдена.
Однако монарх не принимал его возражений, может быть, потому, что неблагоприятный исход был желателен для него. Джилсу пришлось подчиниться. Как и следовало, его помощник уже не мог ничего изменить. Гемпден был ранен в плечо. Две пули раздробили его, началось заражение крови, раненый ужасно страдал. При нём находилось двое священников, один англиканский, другой полковой. Он признался, чувствуя приближение смерти:
— Я боролся против епископальной церкви, но всё же я думаю, что её основания вполне согласуются со словом Господним, изложенным в Священном Писании.
В свой последний час оппозиционер молился о том, чтобы Господь посрамил тех, кто стремится лишить короля свободы и законных привилегий, но также просил, чтобы милосердный Господь вразумил государя увидеть собственные ошибки, и чтобы сердца его порочных советников очистились и обратились к истине. Когда же сказали ему, кто и зачем прислал узнать о здоровье, умирающим овладело волнение, казалось, он хотел что-то сказать, но уже силы и жизнь оставляли его, несколько мгновений спустя он скончался.
Кромвель потерял двоюродного брата и близкого друга, парламент — может быть, самого выдающегося вождя оппозиции, осторожного и дальновидного, неизменно встававшего на борьбу с любыми опасностями, нация — одного из самых преданных представителей, пользовавшегося всеобщим доверием. Вокруг его личности объединялись самые разные люди. Умеренные верили в его мудрость, решительные ценили в нём патриотическую самоотверженность, честные уважали за прямоту, а любители окольных путей уповали на его находчивость и ловкость. Даже ему не удавалось предотвратить разъединение, которое уже началось и подрывало силу парламента, без него этот институт стал рассыпаться на мелкие группы, которые враждовали не столько с королём, сколько между собой.
Карл недаром обрадовался, когда узнал о кончине такого противника. При дворе заговорили о преступлениях, которых покойный не совершал, с недостойным злорадством указывали на то, что он был убит в том самом графстве, возле того самого места, где он впервые созвал ополчение и начал военные действия против своего законного владыки. И королю, и его приближённым казалось, что с гибелью Гемпдена погибло дело парламента, и погибло, благодарение Господу, навсегда.
В самом деле, приверженцы монарха в течение лета 1643 года одержали несколько крупных побед, которые могли и должны были окончательно погубить пошатнувшееся дело парламента. Герцог Уильям Кавендиш Ньюкасл, человек умный, богатый, любимый соседями, считавший графство Йорк своей вотчиной, набрал в графствах Йорк, Нортумберленд, Дерхем и Вестморленд довольно сильную армию. В неё вступали роялисты из крупных землевладельцев и служилых дворян старинных фамилий. Их оказалось немного. Тогда герцог призвал в свои ряды английских католиков, которым по закону запрещалось владеть оружием. Они не только пополнили его армию, но и укрепили её дух своим фанатизмом, накопившейся ненавистью ко всем протестантам, в особенности же к пуританам, которые благодаря усилиям Кромвеля становились костяком парламентской армии. К лету под его знамёнами сражалось до шести тысяч пехоты и до шестидесяти рот кавалерии, что делало его полным хозяином на севере Англии.
Ему противостояли Фердинанд и Томас Ферфаксы, отец и сын, но в северных графствах, неразвитых, полупатриархальных, у них было немного сторонников. Всего набралось не более трёх тысяч пехоты и девяти рот кавалерии, постоянно ощущался недостаток денег, продовольствия и вооружения, тогда как Ньюкасл тратил на свою армию серьёзные средства. Силы были неравные во всех отношениях. Ферфаксы терпели одно поражение за другим. Герцог обосновался в Ньюкасле на Тайне. Это был единственный порт, через который король мог получать помощь от своих континентальных сторонников. Имея столь сильную базу, Ньюкасл последовательно овладел Бредфордом, Вексфилдом, Лидсом, старинным центром производства шерсти на севере Англии. К середине лета в его руках были все города графства Йорк. Тридцатого июня герцог наголову разбил Ферфаксов при Эдойлтоне. У Ферфаксов не оказалось ни пороха, ни свинца, ни фитилей для мушкетов, их армия сокращалась, она разлагалась и не могла оказывать серьёзного сопротивления. Остатки пехоты и кавалерии Ферфаксам удалось провести через холмы и болота в Гулль, ещё верный парламенту, однако и положение было тревожным, Джон Хотем, его комендант, готов был тайно передать город и крепость сторонникам короля.
Не лучше шли дела на юге и западе, особенно в Корнуэле. Эти места были ещё более патриархальны, чем север. Сельские хозяева разводили овец и производили шерсть на продажу только вблизи больших городов, только там процветали ремесла и производство сукна на европейские рынки. Старинные дворянские роды из поколения в поколение владели землёй, не соблазнялись высокими доходами с пастбищ, которые требовали внимания и труда, не озлобляли крестьян огораживанием и довольствовались более скромными доходами с долгосрочной аренды. Старинные семьи крестьян-арендаторов, считавшие себя потомками бриттов[16], также из поколения в поколение нанимали в аренду одни и те же дворянские земли, вносили одну и ту же арендную плату, уважали своих хозяев и были преданы им.
Эти люди стали несокрушимой опорой Для монархистов. Из них составлялась пехота, поражавшая стойкостью и дисциплиной. Казалось, не было той преграды, которую они не могли бы преодолеть, не было той крепости, которую они не могли захватить стремительным приступом. Недаром королевские войска в течение нескольких месяцев одержали столько блестящих побед.
Лорд Стэмфорд, имевший приблизительно семь тысяч пехоты и кавалерии, был разбит при Страттоне и отступил. Роялисты овладели всем юго-западом, за исключением Плимута, который пока что оставался верен парламенту. Пятого июля при Лансдауне королевская пехота ринулась на штурм батареи, которая считалась офицерами неприступной, овладела ею, и парламентский генерал Уильям Уоллер с позором и в беспорядке отступил. Четырнадцатого июля при Раунд-Уейдауне его армия была полностью уничтожена. Солдаты, оставшиеся в живых, разбежались. Сам Уоллер вернулся в Лондон без армии, с горсткой офицеров. В том же месяце, спустя несколько дней, королевские войска с такой отвагой пошли на приступ Бристоля, что преданный парламенту гарнизон был парализован, и Бристоль, крупный порт, окружённый отличными пастбищами, крупнейший центр производства сукна, бесславно пал, укрепив положение монарха и открыв с юга дорогу на Лондон.
Наступление Эссекса в направлении Оксфорда захлебнулось. Дело парламента висело на волоске. Стоило королю двинуться к Лондону долиной Темзы, а Ньюкаслу ударить с севера, чтобы Лондон пал. Парламент был распущен, а его вожди оказались на эшафоте. Растерянный генерал обратился к парламенту:
«Я думаю, что лорды поступят нехудо, если заблагорассудят просить у короля мира при условии, что он обеспечит исполнение законов, права граждан и права веры, а также обещает заслуженное наказание главных виновников стольких государственных бедствий. Если же эта попытка не приведёт к мирному соглашению, то, по моему мнению, следует умолять его величество, чтобы он удалился с театра кровопролития, тогда обе армии в один день разрешат все раздоры».
Лорды и без того не раз заявляли о своей преданности государю. Получив послание генерала, они тотчас принялись вырабатывать новые условия мира. Представители нации всё ещё возражали, но они тоже были растеряны. Казалось, ещё несколько дней, и палаты объединятся и заявят свою преданность венценосцу, только из приличия выдвинув при этом кое-какие условия. Королю надо потерпеть, подождать, пока обеспеченный военными победами естественный ход событий не сломит парламент, находящийся в смятении.
Правда, для этого необходим был глубокий государственный ум, а у Карла его не было, его действиями руководили упрямство, гордыня, нелепое убеждение в своём божественном праве на непререкаемую, абсолютную власть. Не успели отдышаться гонцы, принёсшие весть о первых, ещё слабых победах на севере и на юге, как он во всеуслышанье объявил, что лица, заседающие в Вестминстере, отныне не составляют палат, поскольку многие члены отсутствуют. По этой причине он не станет считать парламентом это собрание и запрещает своим подданным повиноваться этому скопищу изменников и бунтовщиков.
Монарх рассчитывал одним голословным заявлением поразить представителей нации и утвердить власть, не умея представить себе, что декларации этого рода обычно имеют обратное действие. Парламент встрепенулся, заслышав угрозу, обе палаты снова были едины, предложения мира были отложены в сторону. Генералу Эссексу, без всякого смысла топтавшемуся на месте, парламент выразил своё уважение. Разбитому в пух и прах генералу Уоллеру была выражена благодарность и оказан почёт, которого он, конечно, не заслужил. Графу Манчестеру было приказано набрать в восточных графствах новую армию. Двадцать второго июля его помощником был назначен полковник Оливер Кромвель, по этому случаю возведённый в чин генерал-лейтенанта. Джон Хотэм был арестован и заключён в Тауэр. Командование в Гулле было передано Фердинанду Ферфаксу, парламентская депутация отправилась просить помощи у шотландцев, в церквях служили молебны, призывая благословение на всех тех, кто посвятил себя защите законов, парламента и отечества, мужчины и женщины работали на укреплениях Лондона.
5
Впрочем, успех этой деятельности был невелик. Назначение графа Манчестера должно было укрепить военное положение в восточных графствах, бывших единственным оплотом парламента, но этого не произошло. Подобно Эссексу, он меньше опасался победы над простолюдинами, которых презирал и боялся, чем победы черни над королём, который как-никак оставался его сюзереном.. Граф набирал в свою армию исключительно джентльменов и наёмников, которые неплохо владели оружием, но не подчинялись никакой дисциплине, и открыто осуждал своего заместителя Кромвеля, который набирал в свой полк простых горожан и свободных крестьян.
Тем не менее в восточной армии полк Кромвеля был самым боеспособным. Тридцать первого июля недалеко от Гейнсборо, на западе графства Линкольн, он случайно вышел на отряд неприятеля, стоявший на вершине крутого холма. Представлялось, что в отряде не более сотни кавалеристов. Правда, его позиция была очень удобной. Если бы неприятель вздумал атаковать, ему пришлось бы взбираться по крутому травянистому склону, что крайне неудобно для кавалерии: лошади станут скользить и быстро устанут.
К счастью, у Кромвеля были драгуны. Не раздумывая, они двинулись на врага, чтобы в пешем строю опрокинуть его. Не успели спешиться, как были отбиты нападением сверху и отошли, а кавалеры вновь построились на вершине холма. Кромвель бросил в атаку несколько эскадронов. Кавалеры сопротивлялись, однако натиск был слишком силён, и они отступили. Когда же полк Кромвеля достиг вершины холма, оказалось, что на той стороне в засаде стоит ещё целый полк.
Это не испугало ни Кромвеля, ни его людей. Он отдал приказ и занял место на правом крыле. Они перестроились в виду неприятеля и устремились в атаку в тот самый миг, когда враг начал атаковать. Две кавалерийские лавины сошлись во встречном, самом трудном, самом опасном бою, перемешались и долго бились мечами. В таких обстоятельствах победу приносит сила духа, а не мечи. Первыми дрогнули приверженцы короля, драгуны Кромвеля поднажали и заставили их отступить в беспорядке.
Это было только начало. Засадный полк продолжал стоять в полном порядке. Драгуны снова построились, как он их учил. Кромвель присоединил к ним три эскадрона резерва, которые держал поблизости наготове, и четыре эскадрона ополченцев графства Линкольн, людей храбрых, но необученных. Кавендиш, командир приверженцев короля, опытным взглядом военного человека тотчас заметил разницу в выправке и построении и свои главные силы бросил против линкольнцев. Линкольнцы держались недолго и побежали. Кавендиш преследовал их. Такая опрометчивость его погубила. Кромвель с тремя свежими эскадронами, взятыми из резерва, ударил во фланг. Он действовал по всем правилам военной науки. Это больше всего смутило Кавендиша, который смешался и стал отступать, несмотря на численное превосходство своей кавалерии. Кромвель приказал атаковать командира, сбросил его с холма и загнал в болото с кучкой солдат. Там в пылу схватки Кавендиша зарубил один из капитанов, простолюдин, не задумавшийся о том, что нарушил правила джентльменства.
Неприятель бежал в разные стороны, но Кромвель не успел насладиться победой. В четверти мили от поля сражения показалась вся армия лорда Ньюкасла. Драгуны Кромвеля отступили. Армия графа Манчестера не выдержала удара и побежала. Кромвелю было приказано собрать разрозненные отряды пехоты и конницы. Он стал исполнять приказание. Люди Манчестера плохо повиновались и своим офицерам, тем более не желали слушать чужого. Ньюкасл приблизился, дал несколько залпов и стал наседать. Пехота и кавалерия парламентской армии бросилась отступать. Лошади были измотаны. Казалось, о сопротивлении нечего было и думать.
Только два капитана, Уолли и Эйско, сохранили спокойствие. С четырьмя эскадронами они выдвинулись против всей армии лорда Ньюкасла, маневрировали и, кажется, именно в этом бою применили новую тактику, незнакомую и неожиданную для монархистов: не отвечали на огонь неприятеля, ждали сближения, стреляли в упор, нанося большие потери, и отступали, сохраняя порядок, чтобы встретить новую атаку таким же залпом, чуть ли не приставляя мушкет к животу. Пользуясь этим прикрытием, Кромвель собрал воедино главные силы, навёл кое-какой порядок в пехоте и кавалерии и отступил, не потеряв ни одного человека.
Победа и на этот раз не досталась ни той, ни другой стороне, как при Эджхилле. Парламентская армия отступила, армия Ньюкасла её не преследовала, хотя могла уничтожить, имея несомненное превосходство. Причиной этой слабости было своеволие лорда Ньюкасла. В ставке короля был разработан план осенней кампании, обещавший полный и окончательный разгром всех парламентских сил. По этому плану государь должен был двинуться с запада на восток, тогда как армия лорда Ньюкасла одновременно пошла бы с севера на юг, разбив по пути войско лорда Манчестера. Две силы сошлись бы под Лондоном, и город должен был сдаться без боя, а если бы вздумал сопротивляться, его ополченцы были бы уничтожены в первой же стычке.
План был превосходный. Дело было за Ньюкаслом. Ньюкасл отказался его исполнять только потому, что был лордом. В старой Англии король имел право призвать лорда к оружию, но не имел права приказывать, где, когда и с кем тот должен сражаться. Лорд Ньюкасл прекрасно себя чувствовал в родных северных графствах. Ему не хотелось тащиться на юг, и он объявил, ничуть не смущаясь, что поможет монарху, как только возьмёт Гулль, в его владениях единственный город, удерживаемый парламентскими войсками. Таков был закон. Карлу оставалось только смириться, его армия не сдвинулась с места.
Лондон стал успокаиваться. По предложению графа Нортумберленда палата лордов решила начать новые переговоры о мире. На этот раз предложения, с которыми парламентская депутация должна была отправиться к королю, были не только крайне умеренными, но и позорными. Обе армии немедленно распускались, хотя парламенту, в сущности, уже было некого распускать. В верхнюю палату возвращались лорды, изгнанные из неё за то, что перешли служить своему сюзерену. Парламенту оставалось право собирать ополчение, а вопросы церкви должны впредь решаться синодом.
Утром пятого августа лорды передали свои предложения нижней палате. При этом они были надменны, точно на всех фронтах одержали победу. Лорды объявили, что пора положить конец бедствиям, которые раздирают отечество. Им возражали, что постыдно и глупо терять преимущества, которые парламент успел получить, и убеждали подождать с переговорами хотя бы до того дня, когда станут известны результаты переговоров в Шотландии. Лорды настаивали:
— Наши дела пошли плохо, правда, в Лондоне простолюдины готовы вести войну до конца, однако богатые и знатные горожане не расположены к ней, это можно понять из того, что они отказываются от новых налогов, которые необходимы для содержания армий. К тому же какая беда, если мы начнём переговоры на разумных условиях? Если король примет их, будет мир. Если он их отвергнет, его отказ тотчас доставит нам больше солдат и денег, чем в состоянии дать все приказы парламента.
Постановили, что спор разрешится голосованием. Против предложения лордов было подано всего шестьдесят пять голосов, тогда как за него девяносто четыре. Меньшинством овладела растерянность, ведь оно теряло не только права, уже завоёванные парламентом и ограждавшие страну от злоупотреблений и беззаконий, но и надежды на дальнейшие преобразования, которые должны были обеспечить свободу собственности и личности. Меньшинству надлежало действовать как можно скорей, чтобы переломить настроение лордов. Но как?!
Ответ на запрос не пришлось долго ждать. В тот же день слухи о предполагаемом мире распространились по Лондону. Крупные торговцы и финансисты, успев успокоиться и подсчитать прибыли, пришли в благородное негодование. Они давали парламенту деньги взаймы и хотели их получить с процентами. Дельцы наживались на военных поставках и желали обогащаться и впредь. Если бы это зависело только от них, война продолжалась бы вечно. На этот раз их поддержали городские ремесленники и подмастерья, которых беспокоили не прибыли, а низкие налоги и свобода вероисповедания.
В лондонском Сити были приняты срочные меры. Шестого августа, в воскресенье, городской совет собрался на спешное заседание, хотя этот день предназначался для отдыха и усердных молитв. Тем же вечером по городу распространились памфлеты, призывавшие народ к возмущению. Совет заседал сосредоточенно и плодотворно. Наутро была готова петиция.
Наутро, седьмого августа, один из олдерменов внёс в нижнюю палату этот документ. К ней был приложен предварительный текст постановления. Постановлением предусматривалось создание особого комитета, который наделялся властью набирать добровольцев в армию и принимать пожертвования на их содержание. У входа в Вестминстер его приветствовала воинственно настроенная толпа. Она осыпала бранью членов верхней палаты, которые собирались на заседание. Им угрожали расправой. Оскорблённые лорды протестовали, объявив представителям нации, что отложат свои заседания на несколько дней, если мятежные сборища не прекратятся.
Депутаты на их угрозы не обратили внимания, они в бурных прениях обсуждали петицию. Сторонники войны и сторонники мира оказались непримиримы. Вопрос был поставлен на голосование. В пользу мира высказался восемьдесят один депутат, семьдесят девять голосов было подано против. Разница в два голоса довела до крайних пределов возбуждение представителей нации и толпы у входа в Вестминстер.
Стоящие за мир не стали терять времени даром. Они подняли женщин, этих вечных противниц войны, не желающих терять сыновей и мужей. Те собрались девятого августа у входа в Вестминстер, с белыми лентами на шляпках. Их было тысячи две или три. Жёны и матери со своей стороны внесли в парламент петицию:
«Ваши бедные просительницы хотя и принадлежат к слабому полу, тем не менее слишком ясно предвидят, какое бедствие готово разразиться над этим королевством, если только каким-нибудь искусным способом ваша честь не позаботится о скором его прекращении. Почтенные представители нации подобны врачам, которые при помощи чудесного благоволения Божия могут возвратить здоровье этому томящемуся народу, королевству Ирландии, которое находится почти при последнем издыхании. Нам нет нужды указывать вам, обладающим орлиным зрением, какие меры должны вы принять. Наше единственное желание в том, чтобы слава Божия продолжала сиять в истинной протестантской религии, справедливые привилегии короля и парламента были сохранены, истинные права и имущество подданных были им обеспечены согласно известным законам страны, и были употреблены, наконец, все честные пути и средства для достижения скорого мира.
Итак, да благоволят почтенные представители нации принять какую-либо быструю меру для восстановления во славу Божию истинной протестантской религии и возвращения, к великой радости подданных, торговле прежнего процветания, потому что в этих двух вещах заключается душа и тело королевства.
А ваши просительницы, вместе со многими миллионами страждущих душ, стонущих под бременем бедствий, будут по своему долгу молиться за вас».
К ним вышли, заверили, что парламент желает мира и в скором времени надеется его заключить, и просили их разойтись. Просительницы отказались. К середине дня их набралось тысяч пять. В толпе появились мужчины, одетые в женское платье, и подстрекали к решительным действиям. Возбуждение нарастало, они бросились к дверям нижней палаты, крича:
— Мира! Мира!
— Подать сюда тех изменников, которые не хотят мира! В клочья их! Подать сюда подлеца Пима!
Охрана сделала несколько выстрелов в воздух, чтобы их испугать, но дамы не отступали.
Тогда солдаты открыли стрельбу, им на помощь кто-то привёл эскадрон кавалерии, всадники врезались в толпу с обнажёнными саблями. Женщины осыпали их бранью, колотили кулаками и палками, но спустя несколько минут вынуждены были бежать. На месте остались двое убитых.
6
Положение сложилось критическое. Стоило королю двинуть свою армию, она в два или три перехода могла оказаться под стенами Лондона, и в эти переломные дни далеко не все горожане согласились бы его защищать. Ещё несколько лордов перешли в его лагерь, кое-кто удалился в свой замок, несколько представителей оппозиции бежали из Англии. Королева настаивала на решительных действиях, монарх мог победить и этой победой в свою пользу окончить войну.
Карл колебался. Оставленный графом Ньюкаслом, он десятого августа двинулся в противоположную сторону, появился под стенами Глостера, последней крепости на западе Англии, которая поддерживала дело парламента и не позволяла соединиться всем королевским войскам, занял господствующие высоты, а гарнизон Глостера не превышал полторы тысячи человек. Победа представлялась лёгкой и неминуемой, городу дали два часа на размышление.
Ещё до истечения этого срока вышли из города парламентёры, исхудалые, бледные, с обстриженными волосами, в чёрных одеждах. Они объявили офицерам:
— Мы явились к его величеству с ответом от благочестивого города Глостера.
Их привели .к королю. Один из них твёрдым голосом, сухо и ясно прочитал заявление, в котором благочестивые горожане высказывали равную преданность королю и парламенту:
— «Мы, горожане, городской совет, офицеры и солдаты города Глостера отвечаем всепокорнейше на всемилостивейшее послание его величества. В силу нашей присяги мы охраняем вышеназванный город к услугам его величества и его потомства. Мы считаем себя обязанными повиноваться указам его величества в той мере, в какой они переданы нам палатами парламента. Следовательно, с Божьей помощью мы будем защищать вышеназванный город по мере своих сил».
В толпе придворных послышался ропот. Их возмутила наглость простых горожан. Движением руки государь повелел им молчать, с важным видом разъяснил депутатам:
— Вы заблуждаетесь, если ожидаете помощи. Армия Уоллера уничтожена, Эссекс к вам не придёт.
Парламентёры удалились, сохраняя спокойствие, точно знали то, что было неведомо королю. Едва городские ворота закрылись за ними, горожане выжгли предместья. Мало того, что армия осталась без удобных квартир. Ей пришлось бы идти на приступ по голой местности. Гарнизон был приведён в боевую готовность. Умный комендант отделил сто пятьдесят человек и оставил в резерве. С остальными он делал частые вылазки, постоянно тревожа неприятельское войско. Всё взрослое население Глостера работало на укреплении города. Мужчинам помогали женщины и подростки. Сила их духа обнаруживалась на каждом шагу и поражала противника.
Армия короля была многочисленна. Приступ мог решить судьбу Глостера в один день. Кавалеры, опытные воины, знали об этом, однако атака неминуемо привела бы к серьёзным потерям, а им не хотелось рисковать. Они развлекались и грабили окрестное население. Нередко офицер с командой солдат брал под арест богатого фермера, обвинив в злоумышленичестве против особы его величества, и, получив выкуп, отпускал на свободу. Дисциплина падала, армия разлагалась, местное население её ненавидело, но монарх не обращал на это внимания, он был убеждён, что осада скоро истощит горожан, и они, рано или поздно, сами раскроют ворота.
Государь и на этот раз ошибался. Осада Глостера сплотила народ. Перед лицом опасности в парламенте прекратились раздоры, ведь после Глостера Лондон должен был неминуемо пасть. Для армии Эссекса тотчас были найдены деньги. Её пополнили четыре полка добровольцев. Граф не мешкая выступил на спасение осаждённых.
Известие о его приближении прозвучало для короля как гром среди ясного неба, он был ошеломлён и парализован, кавалеры растерялись. Принц Руперт с отрядом кавалерии атаковал наступающих на походе, но отряды парламентской армии отбили его и сплочённой массой оттеснили до лагеря. Четвёртого сентября монарх направил парламентёра, который предложил Эссексу заключить перемирие. Граф был непреклонен:
— На ведение переговоров у меня нет полномочий. Я освобожу Глостер или умру под стенами города.
Солдаты громко кричали:
— Не надо переговоров! Не надо переговоров!
Он двинулся дальше. Пятого сентября его армия построилась на холмах в двух милях от Глостера. С высоты граф увидел, что неприятельский лагерь пожирает огонь. Это означало, что король струсил, снял бессмысленную осаду и отступил. Эссекс вступил в освобождённый город торжественно, как победитель, отдал должное коменданту, гарнизону и доблестным горожанам. Народ со своей стороны приветствовал его в церкви, на улицах, под окнами дома, который ему отвели под постой. Он оставил в Глостере продовольствие и покинул город десятого сентября.
Казалось, командующий должен был преследовать врага, принудить его к безоговорочной капитуляции. Решительные действия Эссекса могли бы обеспечить полную победу парламента, прекращение гражданской войны. Больше того, в этот момент только от этого человека зависела не только жизнь, но и власть короля, всего лишь ограниченная волей парламента.
Однако Эссекс остался верен себе. Победа над государем была выше его понимания. Считая, что, сняв осаду с Глостера, он честно и полностью выполнил возложенное на него поручение, граф стал отводить войско к Лондону, чтобы, как прежде, стоять без движения.
Король думал иначе. Поспешное отступление от Глостера оскорбило его и наконец пробудило энергию. Он пустил по пятам Эссекса быстроногую кавалерию Руперта, а сам предпринял обходный манёвр. Пока Эссекс петлял, путал следы и отбивался в арьергардных боях от наседавшего принца, король захватил Ньюбери, расположился на высотах и перерезал ему дорогу на Лондон.
О том, что его обошли, Эссекс узнал девятнадцатого сентября, положение оказалось критическим. Население вокруг Оксфорда было на стороне короля и прятало продовольствие от солдат, защищавших дело парламента. Армии грозил голод, надо было сражаться. Он отдал приказ наутро готовиться к бою.
Король отдал такой же приказ. Расположение его войска было чрезвычайно удачным и победа представлялась ему неизбежной. Офицеры горели желанием отомстить за позорное поражение под Глостером. В королевском лагере лишь один человек одинаково страшился и победы и поражения. Это был Люциус Кери Фокленд, виконт, когда-то отважно защищавший дело парламента, потом миривший парламент и монарха и в конце концов перешедший на сторону короля. Самый умный, самый порядочный среди приверженцев Карла военный министр понял, что Англию ждёт затяжное кровопролитие, больше всех пострадает именно тот народ, которому представители нации желали свободы и процветания. Он стал раздражителен, дружеские беседы опротивели, от прежней весёлости не осталось следа. Фокленд отказался от прежней изысканности в одежде.
Вдруг утром двадцатого сентября виконт повеселел и тщательно занялся туалетом. На вопросы изумлённых товарищей отвечал:
— Не хочу, чтобы нашли моё тело в грязном белье, если нынче я буду убит. То, что происходит, уже давно терзает мне сердце. Надеюсь к ночи избавиться от мучений.
Виконт присоединился добровольцем к полку лорда Байрона и в его рядах участвовал в первой атаке. Несколько минут спустя он был ранен пулей в живот, упал с лошади никем не замеченный и был затоптан остервенившимися бойцами. Его изувеченное тело было найдено только сутки спустя. Король выразил сожаление лишь из приличия, а в глубине души вздохнул с облегчением: всё это время ум и порядочность Фокленда стесняли его.
Это была ожесточённая битва. Государь лично командовал своими войсками. Эссекс также явился на передовые линии, повёл атаку на главную высоту и вскоре сбил с неё неприятеля. Однако, вопреки его ожиданиям, этот важный успех ничего не решил. Постепенно в сражение втянулись все полки и с той и с другой стороны. Генералы подвергались опасности наряду с простыми солдатами. Из обоза на помощь прибежали слуги, возчики, денщики и с яростью напали на кавалеров. Два раза кавалерия Руперта прорывала ряды кавалерии и обрушивалась на пехоту, состоявшую из наскоро обученных лондонских простолюдинов, оба раза встречала сплочённые, недрогнувшие ряды и частокол пик, твёрдо направленных в морды разгорячённых коней, и Руперт вынужден был отступать. Взаимные атаки прекратились только с наступлением ночи. Обе армии сохранили позиции, на которых стояли с утра. Король по-прежнему загораживал Эссексу дорогу на Лондон. Граф вынужден был готовиться к продолжению. На рассвете его полки начали построение и с первыми лучами солнца увидели, что вражеская армия вновь отошла: погибли многие генералы и офицеры, и Карл не пожелал ещё раз испытывать счастье. Армия парламента беспрепятственно продолжала поход и два дня спустя заняла позиции в Ридинге.
В Лондоне было сразу два праздника. Накануне сражения при Ньюбери из Шотландии наконец прибыла депутация. Шотландцы соглашались двинуть на помощь парламенту войско в двадцать тысяч солдат при условии, что после победы над королём вся Англия отложится от англиканской церкви и примет пресвитерианство по шотландскому образцу. Обе палаты посоветовались с богословами, и договор был утверждён. Двадцать пятого сентября в церкви святой Маргариты в Вестминстере лорды и представители нации с обнажёнными головами перед лицом Господа клятвенно подтвердили верность утверждённому договору, после чего под текстом поставили подписи все члены парламента. Двадцать шестого сентября граф вступил в Лондон и остановился в своей резиденции. Его приветствовали лорд-мэр и олдермены в пурпурных одеждах, величая спасителем их жизни, имущества, жён и детей. Народ ликовал. Праздник победы продолжался несколько дней.
Пожалуй, один Оливер Кромвель тогда понимал, что одержана всего лишь полупобеда, которая ничего не решила и нисколько не упрочила дело парламента. Прошло полтора года с начала войны, и в руках парламента оставался только лондонский округ и восточные графства. Король владел западом, югом и севером Англии. Он занимал такие важнейшие стратегические пункты, как Йорк, Экзетер, Бедфорд, Нортемптон и Оксфорд. Стратегическая инициатива принадлежала ему, а парламент всего лишь держал оборону. Главное, преимущества монарха, вместе с сознанием исконной законности его власти, привлекали к нему души не одних кавалеров, но и многих горожан и крестьян, и это, по мнению Кромвеля, было самым вредным. С такими полупобедами война может тянуться десятки лет, как война Алой и Белой розы, и, когда она окончится сама собой, Англия будет лежать в пепелище. Только быстрая, полная, решительная победа может считаться настоящей победой и станет спасением Англии.
Люциус Кери Фокленд думал приблизительно так же, однако предпочёл добровольную смерть. Кромвель по натуре был победителем, он не мог и не умел отступать. Перед строем и в личных беседах генерал готовил солдат, возвышал их дух, что было, по его убеждению, самым верным залогом успеха. Когда три тысячи кавалеров решили выбить их из графства Линкольн, его воины громко возблагодарили Господа за возможность сразиться и с радостным воодушевлением пошли вперёд. Вражеских войск было приблизительно столько же. К ним присоединился потрёпанный отряд во главе с Томасом Ферфаксом. Командовал ими Манчестер, но драгуны Кромвеля были их главной силой.
Одиннадцатого октября 1643 года они встретились у местечка Уинсби, на востоке графства Линкольн. Солдаты Кромвеля запели псалом:
«Боже, царь мой! С Тобой избодаем рогами наших врагов, во имя Твоё попрём ногами восстающих на нас, ибо не на лук мой уповаю, и меня спасёт не мой меч; но Ты спасёшь нас от наших врагов и посрамишь ненавидящих нас».
Под это суровое пение, далеко и громко разносившееся в ломком осеннем воздухе, они бесстрашно и дружно двинулись на врага. Кромвель скакал впереди. Кавалеры встретили их плотным мушкетным огнём. Они не дрогнули и перешли с рыси в галоп. На расстоянии половины пистолетного выстрела кавалеры дали по ним второй залп. Под Кромвелем пулей убило коня. Они оба упали. Жажда победы, стремительность боя точно подхватили генерала. Он высвободился, поднялся, побежал, вскочил на другую лошадь и ворвался в гущу сражения, нанося удары, криками подбадривая и направляя разгорячённых драгун. Атака была так решительна, выучка драгун к тому времени была так хороша, что строй кавалеров был опрокинут и смят. Они побежали, бросая оружие. Парламентская армия взяла тридцать пять знамён и около тысячи пленных. Графство Линкольн было в её руках.