Восхождение. Кромвель — страница 13 из 15

1

В самом деле, пресвитерианам нижней палаты очень не понравилось это послание. Многие возмущались, что слуга парламента, подчинённый им генерал брал на себя смелость давать им советы. Однако возмущались они в частных домах и в тёмных переходах Вестминстера. Им приходилось молчать. Народ ликовал. Пятнадцатого июня финансисты и толстосумы устроили в городском совете пышный банкет в честь решительной и, как многим казалось, решающей победы.

Парламенту оставалось только смириться. Шестнадцатого июня палата лордов, до этого дня не утверждавшая назначение Кромвеля, единогласно продлила его полномочия ещё на три месяца. Правда, и в этом случае аристократы лукавили. Они считали, что победой при Несби война должна быть закончена, теперь необходимо выдвинуть свои условия мира, ведь король, не имея армии, не сможет от них отказаться. Лордов поддержали шотландские комиссары.

Но вопрос о мире уже не мог обсуждаться. В Лондон прибыли бумаги из канцелярии монарха, в их числе собственноручные письма к королеве и к европейским властителям. Ферфакс считал противным христианской морали вскрывать, тем более оглашать документы, над которыми властен только венценосец. Айртон и Кромвель не находили для этого каких-либо препятствий. Нижняя палата пришла к такому же мнению. Архив был вскрыт, бумаги — прочитаны. Все умеренные, все сторонники мира были изумлены. Всеобщее возмущение охватило представителей нации.

В самом деле, наконец открылись жестокие истины. Король никогда не хотел примириться с парламентом, не желал принимать никаких условий. Переговоры о мире он вёл только для виду, главным образом для того, чтобы выиграть время, набрать новую армию и продолжить войну; не собирался исполнять ни одного из своих обещаний. Карл просил помощи у испанского и у французского королей, которые были католиками, вёл переговоры с ирландцами, призывал на английскую землю иноземные армии, которым предлагал разогнать парламент и загасить мятеж.

Оскорбление было нанесено не только парламенту, но и всей нации. Нижняя палата потребовала собрать всех лондонцев в помещении городского совета и огласить самые яркие из захваченных королевских бумаг. Мероприятие, не слыханное по своей дерзости, состоялось. Третьего июля помещение городского совета не вместило всех желающих. Бумаги были прочитаны. Всем гражданам предоставлялась возможность убедиться собственными глазами, что письма написаны самим королём. Всё это произвело ужасное впечатление. О заключении мира уже не думал никто. Одни спешили вступить в ряды парламентской армии, другие вносили налоги на её содержание. Спешно продавали имущество осуждённых сторонников короля. Всем солдатам жалованье выдавалось в установленный срок. Во все крепости завозилось продовольствие и военное снаряжение. Парламент постановил издать и распространить королевские письма, уличавшие его в преступлении.

Война продолжалась. Уже двадцатого июня, не дожидаясь, чем закончится в Лондоне возня с бумагами короля, Ферфакс повернул от Несби на запад, чтобы овладеть Корнуэлом, где недавно Эссекс потерпел такое позорное поражение. С первых же шагов он понял, что положение в западных графствах за последнее время коренным образом изменилось. Авторитет короля пошатнулся и пошёл резко на убыль. Прежние предводители монархистов либо умерли от старости, либо нашли своевременным удалиться подобно лорду Ньюкаслу, который благоденствовал, как всем было известно, в Париже. Аристократы и зажиточные дворяне запирались в своих поместьях и замках. В монархические отряды вступал всякий сброд, соблазнённый жалованьем и возможностью наживы. Они грабили окрестное население беспощадно и жестоко. Ими командовали граф Джорж Норич Горинг и Ричард Гринвил, которыми руководила лишь алчность, жажда мести и потребность в острых ощущениях. Горинг был храбр, его любили солдаты, однако его постоянно подводила беспечность, бесцеремонность и беспримерная наглость. Гринвил не отличился храбростью, но был жаден, жесток и занят был главным образом тем, что выколачивал из населения контрибуции для содержания войск, которых не набирал, и для сражений, которых старательно избегал.

Принц Уэлльский напрасно обращался к народу с монархическими призывами. Арендаторы и свободные фермеры тысячами соединялись в отряды под именем клобменов. Они не признавали ни короля, ни парламент, были против всех тех, кто насиловал, грабил и разорял их дома. С оружием в руках люди обороняли свои городки, селенья и фермы, не пуская к себе ни парламентских, ни королевских солдат. С ними можно было договориться на поставки продовольствия и фуража, но при этом они выдвигали непременное условие, чтобы ни один ратник не вторгался на их территорию. На их знамёнах было написано:

«Коль нашу грабить станете скотинку,

То знайте, что и мы возьмёмся за дубинку».

Как только отряды Ферфакса появились в западных графствах, кавалеры, напуганные победой при Несби, притихли, грабежи и насилия прекратились. Наученные горьким опытом опустошительной гражданской войны, клобмены намеревались обратить своё оружие против парламентских войск. Однако дело до столкновений на этот раз не дошло. Это были солдаты не Эссекса и Манчестера. Это была армия нового образца. Её воины были кротки и набожны. Среди них царила суровая дисциплина. Они читали Библию и распевали псалмы. О грабежах и насилиях никто даже не помышлял, почитая такие поступки тяжким грехом. Ферфакс обошёлся с клобменами с кротостью мудрого полководца. Он вступил с ними в переговоры, лично присутствовал на их собраниях и обещал мир и неприкосновенность жилищ. Клобмены были обыкновенными пахарями, покладистыми и незлобивыми, умиротворение легко вошло в их простые сердца.

Обеспечив тылы, Ферфакс стремительно двинулся на врага. Горинг был застигнут врасплох и десятого июля потерпел сокрушительное поражение при Лэнгпорте, в графстве Сомерсет. Сам он исчез, остатки его войск разбрелись кто куда. Гринвил был так напуган, что возвратил принцу Уэлльскому свой маршальский жезл, обвинив его в том, что ему, человеку далеко не богатому, пришлось вести войну за свой счёт. Ферфаксу понадобилось всего три недели, чтобы очистить от полевых войск весь Корнуэл. Самые непримиримые и стойкие из монархистов запёрлись в крепостях, Ферфакс разделил свою армию. Его отряды принялись их осаждать. Сам он двинулся к Бристолю.

Тем временем король в панике метался из города в город, задерживаясь на одном месте на несколько часов для обеда и отдыха. Он то устремлялся на север, куда его призывали новые победы Монтроза, то поворачивал на запад на соединение с Горингом, в надежде на его храбрость и преданность, а в конце концов решился укрыться в Уэллсе, где хотел отдышаться и набрать новых солдат. Государь отправил принца Руперта на помощь Бристолю, а сам разместился в замке Рагланд, принадлежавшем маркизу Уорстеру.

Маркиз был очень гостеприимен и очень богат. Он уже выдал королю около ста тысяч фунтов стерлингов и готов был выдать ещё, сформировал два полка, которыми командовал его сын и сам возглавлял довольно сильный гарнизон своего укреплённого замка. Главное же, что влекло к нему Карла, было то, что маркиз был католиком.

Уорстер встретил венценосца торжественно, пышно, с должным почётом, который напомнил, королю его утраченный двор. Окрестное дворянство с заверениями почтения и преданности окружило его. Пиршество следовало за пиршеством. Каждый день устраивались охоты, развлечения. В замке царило веселье. И монарх охотился, пировал, веселился, точно не было разгрома при Несби, точно он не бежал с горсткой людей, не зная, где преклонить бедную голову. Счастливое легкомыслие спасало его посреди бушующих бед.

Однако это продолжалось недолго. Спустя две недели нахлынули тревожные новости. На западе Горинг терпел поражение за поражением, на севере шотландская армия Дэвида Лесли взяла Карлайл и двигалась к Гирфорду, который без помощи едва ли мог устоять.

Пришлось оставить охоты и пиршества. Король вдруг повёл своё войско на запад, рассчитывая спасти Горинга от окончательного разгрома, но вскоре остановился. Его новобранцы никуда не годились, офицеры ссорились. Он принял решение вернуться в Уэллс и остановился в Кардифе. В Кардифе ожидал новый удар. Принц Руперт писал из Бристоля графу Ричмонду и просил от своего имени передать дяде, что дело проиграно и что самое время вступить с парламентом в переговоры о мире, чтобы сохранить жизнь.

Монарх был легкомыслен, беспечен, однако превыше всех благ на свете ценил королевское достоинство. Предложение племянника представлялось ему оскорбительным.

Самодержец давно осознал, что обречён. Это ещё раньше поняли придворные, офицеры. Теперь к такому же выводу пришёл самый горячий сторонник, близкий родственник, самый успешный генерал.

Карл вышел из Кардифа, не имея ни малейшего представления, что станет делать. Ему повезло. Он прошёл незамеченным по землям четырёх графств и вдруг появился в Йорке, откуда в своё время был выбит Ферфаксом.

Государь призвал под свои знамёна окрестных дворян, И те послушно явились. Присутствие короля на время возродило их былую энергию. В Йорк явилось около трёх тысяч солдат из двух крепостей, которые только что сдались парламентской армии. Появилась надежда, Карл только ждал гонца от Монтроза, чтобы пойти на соединение с ним.

В самом деле, в горных кланах Шотландии возродился монархический дух. Монтроз действовал подобно рыцарям давних времён. В костюме конюха, в сопровождении всего двух друзей он проехал по южной Шотландии, всюду сзывая единомышленников. Ему удалось сколотить боеспособную армию. В битве при Килските он разгромил шотландских приверженцев союза с английским парламентом. Он двигался, заливая кровью землю, захватил Глазго, Эдинбург и казался полным хозяином положения.

Но времена рыцарских подвигов безвозвратно прошли. Более рассудительный и прагматичный, чем Монтроз и король, Дэвид Лесли оставил под осаждённым Гирфордом только пехоту и быстрыми переходами повёл на север кавалерию. Она проходила неподалёку от неприятельского лагеря. Этого оказалось достаточно, чтобы монархисты разбежались, а сам государь в сопровождении всего полутора тысяч всадников бросился в панике на юг и двадцать девятого августа вступил в Оксфорд.

Впрочем, там задержался только на два дня. Сообщения Монтроза прибавили ему безрассудного мужества. Тридцать первого августа он выступил снова на север, намереваясь вызволить Гирфорд. В пути Карлу стало известно, что Ферфакс начал осаду Бристоля, государь не обратил на это внимания. Оборона Бристоля была поручена Руперту. Крепость была хорошо снабжена продовольствием и боеприпасами. Руперт клятвенно его заверял, что сможет продержаться несколько месяцев. Карл продолжал следовать к Гирфорду, всего в одном дне пути от цели стало известно, что шотландская пехота сняла осаду и отступила на север. Его убеждали продолжить преследование, однако король на это не согласился, напряжение последних недель уже утомило. Монарх объявил, что сначала должен выручить Бристоль, что для этой цели надо набрать новых солдат, и возвратился в замок маркиза Уорстера, где его ждали отдых и спокойная привольная жизнь.

Тем временем Кромвель настиг Горинга в тесном горном проходе Лонг-Сеттон и нанёс ему страшное поражение. Не менее двух тысяч кавалеров погибло в этом побоище, остальные в ужасе разбежались. Вновь он отдавал всю честь этой победы милости Господа и с ещё большей настойчивостью требовал для своих солдат свободы вероисповедания. Он обращался к председателю нижней палаты:

«Милорд! Вера и молитва доставили вам этот город, воздадим же хвалу нашу Господу. Пресвитериане, индепенденты — все одинаково веруют и молятся, все одинаковы и в ответе, и в деле. Здесь все верующие слились друг с другом и позабыли свои различия. Очень жаль, если не везде это так...»

Генерал был убеждён, что только веротерпимость может привести к всеобщему успокоению. Он продолжал:

«В сущности, все верующие представляют собой одно целое, и это единство тем прочнее и действеннее, что оно духовное, внутри нас. Что касается единства форм, так называемого единообразия, то его можно ожидать только от добровольного слияния христиан. В делах духовных не должно быть насилия, они решаются разумом и знаниями. Господь вложил меч в руки парламента лишь на страх злонамеренным и для защиты добродетели...»

На другой день на его пути близ Шефстбери встал большой отряд клобменов. Кромвель стремительно напал, ему ничего не стоило нанести полное поражение. Они разбежались. Всего двенадцать человек было убито, но раненых было много, около восьмисот человек оказалось в плену. Вскоре генерал их отпустил и поспешил к Бристолю на помощь Ферфаксу.

Осада оживилась с его появлением. Командующий всей кавалерией, Кромвель на этот раз широко применил артиллерию. Пушки были поставлены очень близко друг к другу. Громы, исходившие из их жерл, сливались в такой страшный рёв, что пугались даже свои. Солдаты Руперта, привыкшие к блистательным кавалерийским наскокам, были деморализованы в первый же день. Руперт, безудержно смелый на поле сражения, растерялся при первом же приступе и сдал сильную крепость без боя.

Король, наслаждавшийся жизнью в замке маркиза Уорстера, был потрясён. Известие о падении Бристоля его застало врасплох. Карл разразился беспорядочным, но гневным посланием к племяннику, которого под конвоем доставили в Оксфорд.

Ярость монарха нарастала с каждым часом. Он слал в Оксфорд письмо за письмом, всё ещё не трогаясь с места, требовал от лордов-министров, чтобы они отобрали у Руперта патент на командование кавалерией и отрешили от должности губернатора Оксфорда только за то, что тот дружен с ним. Уже предчувствуя возможность измены, он отдал приказ арестовать и губернатора и племянника, если в городе возникнут волнения. Тут, кстати, вспомнил о сыне и приписал:

«Скажите моему сыну, что самая его гибель не причинила бы мне такого огорчения, как низкий поступок, подобный капитуляции Бристоля...»

У государя оставался один путь: на север. Если бы он соединился с Монтрозом, его небольшая армия получила бы подкрепление и нового главнокомандующего, человека отважного, дерзкого и успешного. Однако на этом пути стоял Честер, снова попавший в осаду. Через него шло сообщение с мятежной Ирландией, на помощь которой король рассчитывал ещё больше, чем на помощь Монтроза. Необходимо было отбить его у парламента, и Карл начал поход. У него было около пяти тысяч уэлльской пехоты и конницы из добровольцев северных графств.

На пути стояли парламентские полки, чтобы не ввязываться в неравную схватку, надо было их обойти. Пришлось двигаться через горы Уэллса, что сильно усложняло и замедляло движение. Неприятельский генерал вовремя спохватился и шёл по пятам. Король уже видел Честер, когда вражеские войска настигли его и потревожили арьергард. Правда, лорду Лангделу удалось отбить наступление. Однако полковник Джонс, руководивший осадой, внезапно появился в тылу. Войско не выдержало нападения с фронта и с тыла. Вокруг падали убитыми и ранеными лучшие офицеры. Государь не нашёл силы собрать воедино ещё не разбитую армию и попытаться прорваться или с честью погибнуть в неравном бою. Он бежал с поля боя, следом отступили остатки позорно брошенной армии.

Впрочем, к этому времени движение на север стало бессмысленным. Дэвид Лесли переправился через Твид, стремительным маршем направился навстречу к Монтрозу. Тринадцатого сентября он настиг его при Филипп-Гафе, в Эттрикском лесу. Монтроз был храбр и решителен, но беспечен и упоен победами так, что не считал нужным прибегать к осторожности. Лесли напал на него неожиданно. Его воины были вымуштрованы, тогда как солдаты Монтроза, набранные в горных пастушеских кланах, не имели ни малейшего представления о дисциплине и тотчас превратились в бесформенную толпу. Монтроз был на голову разбит, войско разбежалось. Союзные лорды, завидовавшие ему, покинули побеждённого полководца вместе со своими вассалами. В один день в мнении большинства Монтроз из героя превратился чуть не в преступника и вынужден был скрываться в горах.

Король был сражён. Теперь и ему самому приходилось скрываться, но где? Надёжней и удобней всего было провести зиму в Уорстере, однако губернатором туда был назначен принц Мориц, который после позорной сдачи Бристоля неожиданно принял сторону Руперта. Таким образом, в Уорстере монарха ждала неприятная встреча, и он избрал своей ставкой менее удобный и надёжный Ньюарк. При этом армия разделилась. Поддавшись уговорам, Карл разрешил последнему из своих верных советников увести большую часть войска на помощь Монтрозу. По этой причине с ним вступило в Ньюарк не более трёх или четырёх сотен охраны.

Тем не менее угроза исходила не только от парламентской армии. На него восстали племянники, которые, видимо, уже понимали, что монарх бессилен и потерял влияние даже среди кавалеров. Принц Руперт, без боя сдавший Бристоль, считал себя оскорблённым письмом дяди и незаслуженной немилостью. Однажды в сопровождении сотни своих офицеров он ворвался в его покои во время обеда и наговорил дерзостей. Возмущённый король удалился, велев охране выгнать племянника с приказанием больше не показываться ему на глаза. Руперт вынужден был удалиться. Его и Морица заподозрили в заговоре, целью которого было свержение Карла Стюарта и возведение на английский престол их старшего брата.

Так это было или не так, уже не имело большого значения. Государю уже не на кого было рассчитывать, круг всё сужался. После падения Бристоля парламентские войска разделились. Ферфакс повёл свои полки на юго-запад. Кромвель подступил к Винчестеру, взял его двадцать восьмого сентября и обложил Безинг-Хаус, который безуспешно пытались взять уже третий год. Оборону крепости держал лорд Винчестер, католик, человек благочестивый и храбрый, верный слуга короля.

Кромвель скоро увидел, что осада может тянуться ещё несколько лет. Он решил брать её штурмом, полагаясь на мощь пушек и беззаветную храбрость солдат. Тринадцатого октября приготовления к штурму были закончены. Ночь перед атакой генерал провёл в молитвах, без сна. Ближе к рассвету наугад раскрыл Библию, как нередко делали пуритане, надеясь таким способ узнать веление Господа. Ему открылся восьмой стих сто пятнадцатого псалма: «Те, которые создают себе кумиров, на них и похожи; а также и те, которые веруют в них». Ему стало ясно, что стих открылся в осуждение лорда Винчестера, который был ненавистным папистом. Победа была ему обеспечена, с этой верой полководец вышел к войскам и дал сигнал к выступлению, — залп, произведённый четырьмя пушками. Четырнадцатого октября около шести часов утра солдаты, тоже молившиеся в течение ночи, весело и решительно бросились к крепости. Бой был коротким, но яростным. Многие католики, составлявшие гарнизон, были убиты на месте. Пленных не брали. Все ценности, наполнявшие замок, были разграблены. Облачения, церковные сосуды и книги были свалены на площади в кучу и преданы всеочищающему огню. В живых остались немногие. Среди них оказался Винчестер. Проповедник Хью Петерс решил его просветить, доказать ошибочность идолопоклонства и привести к истинной вере. Винчестер ему отвечал. Вокруг собралась толпа пуритан, с громадным интересом следившая за ходом жаркой дискуссии. Винчестер не сдавался, пока не устал. В заключение он сказал, что если бы у короля оставался один Безинг-хаус во всей Англии, он всё-таки считал бы своим долгом удерживать его до последнего, и умолк.

Девятнадцатого октября пал Тивертон, двадцать второго — Монмут. Кромвель соединился с Ферфаксом. Крепости Корнуэла сдавались одна за другой. Если гарнизоны вступали в переговоры, им предлагались выгодные условия. Если они упорствовали, Кромвель без промедления командовал штурм. В таком случае его солдаты никого не щадили.

Сам парламент становился всё беспощадней. В течение лета и осени его ряды пополнились ста тридцатью новыми членами, вместо тех, кто перешёл на сторону короля. На ход выборов всюду оказывали влияние индепенденты. Они побеждали, и сторонников у них прибавлялось. Графства посылали в нижнюю палату либо индепендентов, либо просто честных людей, которые не принадлежали ни к какой партии, но хотели порядка и мира и отказывались поддержать монарха, считавшегося виновником гражданской войны. Оказавшись в Вестминстере, они очень скоро переходили на сторону индепендентов. Благодаря новым представителям нации решения парламента становились всё решительней. Ещё на четыре месяца были продлены полномочия Кромвеля. Было отменено постановление, в силу которого жёны и дети сторонников короля, объявленных государственными преступниками, должны были получать пятую часть земельных владений, подлежащих секвестру[19]. Был принят закон, по которому подлежала продаже большая часть имущества бывших епископов. Постановлением двадцать четвёртого октября запрещалось щадить ирландцев, захваченных с оружием в руках на территории Англии, с этого дня их сотнями расстреливали. Но страсти разгорались всё жарче, уже и это представлялось недостаточной карой, их бросали в море, привязывая друг к другу спинами. Гражданская война принимала всё более жестокий характер. Двадцать четвёртого января 1646 года, Кромвель обратился к рекрутам, пополнившим кавалерию, с короткой и ясной программой:

— Мы идём, чтобы освободить вас, если это возможно, от надсмотрщиков, и путём установления мира снова принести вам изобилие.

От войны так устали, что мира хотели чуть ли не все и все без исключения мечтали об изобилии, которого могли бы достигнуть честным трудом, как только восторжествуют свободы собственности, предпринимательства, личности и свобода вероисповедания.

Королю, терявшему остатки сторонников, удалось кое-как проскользнуть между частями парламентской армии. Он вновь появился в Оксфорде. Больше не было ни планов, ни мыслей о будущем. Мучительное беспокойство бессилия терзало монарха. Около него уже не было прежних советников, людей если не даровитых, то значительных и довольно влиятельных. Его окружали случайные люди, к ним он вынужден был обратиться за помощью и советом. Помощи они ему дать не могли и посоветовали вступить в переговоры о мире, государь вынужден был согласиться.

Карл опоздал, представители нации не захотели выслушивать его лживые речи.

Под знамёнами монарха остались только две армии, на севере и на юге, разрозненные, малочисленные, слабосильные. У него не оставалось мужества, которого и прежде было немного. Все ждали не переговоров, а полной, безоговорочной капитуляции.

Армия в Корнуэле номинально была под командованием его сына Карла, принца Уэлльского. К этому времени его покинули генералы Горинг и Гринвил. Сам принц был слишком молод и не искушён в военном искусстве, он призвал к себе Хоптона, хорошего генерала, и предложил ему встать во главе войска.

— У людей, которые не хотят повиноваться приказам, есть обыкновение говорить, что это противно их чести. Для меня это правда. Я действительно не могу принять вашего предложения, не пожертвовав честью. С таким войском, какое вы мне даёте, честь сохранить невозможно. Его боятся одни друзья. Враги смеются над ним. Оно опасно только в дни грабежа и способно решиться только на бегство. Тем не менее, если вашему высочеству угодно призвать меня, я готов повиноваться.

Шестнадцатого февраля Хоптон был разбит при Торрингтоне. Ему удалось отступить. Он пятился от Ферфакса и Кромвеля из города в город, надеясь на ходу привести хоть в какой-нибудь порядок войско, больше похожее на беспорядочную толпу плохо вооружённых людей. Он рассчитывал, что страх смерти сплотит их ряды, однако солдаты и офицеры отказывались повиноваться. Где бы он ни назначал полкам сборное место, не было случая, чтобы они явились в полном составе и не опоздали на час или два. Генерал кое-как добрался до Труро, здесь узнал, что местные жители, уставшие от грабежей и насилия, решились схватить принца Карла и выдать парламенту. Он посадил принца с приближёнными на корабль, который сначала укрылся в гавани ближайшего острова, но вскоре вынужден был взять курс на Францию.

Сам Хоптон считал своим долгом сражаться. В ответ на его приказ выступать солдаты потребовали капитуляции, офицеры объявили, что им предлагают выгодные условия и что они договорятся с Ферфаксом и без него. Ему ничего не оставалось, как согласиться. Хоптон только просил, чтобы его имя не значилось в договоре о сдаче. Как только статьи были подписаны и армия разошлась кто куда, он сел на корабль и последовал за принцем.

У короля оставалась надежда только на армию лорда Эстли, которая стояла в Уорстере. У лорда было не более трёх тысяч солдат. Они выступили по направлению к Оксфорду, понимая, что это было самоубийством. Монарх рассчитывал выиграть время, ожидая со дня на день ирландскую армию, и пошёл навстречу, имея всего полторы тысячи всадников. Но они не успели соединиться. Небольшой отряд парламентских войск настиг лорда Эстли и двадцать второго марта наголову разгромил его в графстве Глостер. Он потерял убитыми и пленными тысячу восемьсот человек. От его армии ничего не осталось. Сам Эстли попал в плен. Он был очень стар и едва стоял на ногах от усталости. Победители из уважения к его сединам и храбрости предложили ему барабан. Он сел и произнёс пророческие слова:

— Милорды, вы кончили своё дело.

И прибавил со слабой усмешкой:

— Теперь вы можете идти играть, если не предпочитаете перессориться между собой.

Король поспешил возвратиться в Оксфорд. Он всё ещё ждал ирландскую армию. Она была его единственной, последней надеждой, но ирландцы не появлялись. Времени у него оставалось всё меньше. Тогда государь передал парламенту новые предложения: он распустит войска, которых у него уже не было, отдаст все крепости, которых у него тоже не было, и возвратится мирным человеком в Уайт-холл.

Разумеется, он лицемерил. Это было понятно представителям нации. Они не хотели ещё раз стать обманутым и отказали. Однако положение представлялось им более серьёзным, даже более опасным, чем предполагал сам король. Депутаты были проницательней и не могли исключить, что Карл, не ожидая их разрешения, вступит в Лондон в сопровождении охраны и в самом деле займёт свою резиденцию. Что будет тогда? Как его появление встретит народ? Опытные политики и легкомысленные мечтатели, умеренные пресвитериане и фанатичные индепенденты сходились на том, что простые люди, давно желающие мира, с распростёртыми объятиями встретят своего владыку и потребуют от представителей нации согласиться на все его предложения. Смогут ли они пойти на это? Едва ли, ведь монарх по-прежнему не желает ни с кем делить свою, абсолютную власть. В таком случае народ может восстать, но уже не против своего короля, а против парламента.

Опасность была велика. Депутатам, желавшим отстоять свободу, пришлось принимать самые жёсткие меры. Особым постановлением они запретили принимать короля или представляться ему, если он вдруг появится в Лондоне, даже под каким-либо предлогом приближаться к нему. Документом предписывалось в течение трёх суток покинуть Лондон всем папистам, бывшим офицерам и отслужившим солдатам, которые прежде сражались против парламента. А главное, был отдан приказ Ферфаксу как можно скорее подойти к Оксфорду, обложить его плотной осадой и взять штурмом при первой возможности.

Приказание парламента было исполнено. Вскоре передовые отряды разбили палатки в виду оксфордских укреплений. Положение короля становилось безвыходным. Он послал сказать вражескому полковнику, что готов сдаться, если тот обяжется честным словом тотчас передать его в руки парламента. Полковник безоговорочно отказал. Тем временем прибывали новые полки. Осаждающие перекрывали все въезды и выезды. Становилось ясно, что очень скоро Карл Стюарт из государя превратится в военнопленного.

Надо было решаться на что-нибудь. Уже вся армия Ферфакса появилась в окрестностях и стала на позиции. Решение было принято необдуманно и поспешно. В полночь двадцать шестого апреля король обстриг пышные локоны, сбрил бороду и переоделся слугой. В сопровождении всего двух спутников перешёл мост святой Магдалины и вышел через крепостные ворота. В тот же час по другим мостам, через другие ворота из города выбрались три группы всадников, каждая из трёх человек, и разъехались в разные стороны.

Вскоре остались позади серые стены, старинные башни, колокольни, сады, колледжи и библиотеки его самого верного города. Он был свободен, но не знал, что ему делать с этой свободой. Повинуясь безотчётным желаниям, Карл повернул в сторону Лондона, поднялся на холм. Рассвет уже наступил. С вершины была видна вся столица. Он ещё мог въехать в неё, вступить в Уайт-холл, появиться в Сити, обратиться к лорду-мэру с требованием обеспечить его безопасность, и никто, даже представители нации, не посмели бы тронуть его.

Он долго стоял. В душе беглеца боролись два желания: спасти свободу и жизнь и сохранить честь, привилегии, права.

Государь ехал на север, не зная зачем, переходил из местечка в местечко, каждый день меняя костюм. В одном из них поселился в придорожной таверне как обычный проезжий. Сюда французский посланник прислал гонца сказать, что шотландцы согласились принять его в своём лагере. Пятого мая Карл отдался под покровительство Александра Ливена, шотландского генерала. Офицеры и солдаты оказывали ему почтение, которое полагалось королевской особе, но к его дверям был поставлен усиленный караул. Монарх ещё хотел командовать, вызвал Ливена и назначил пароль, как полагалось главнокомандующему:

— Простите, милорд. Здесь я старший по званию, и потому ваше величество позволите мне эту заботу взять на себя.

2

Стало ясно, что король арестован, следовательно заканчивалась война и прекращалось пребывание Кромвеля на посту генерал-лейтенанта, которое парламент, в обход Акта о добровольном отречении от службы, вынужден был трижды продлевать во имя победы. Двадцать четвёртого июня 1646 года парламентская армия вступила в Оксфорд, последний оплот роялистов. Кромвель должен был оставить армию и возвратиться в Лондон.

Он беспрекословно подчинился Акту об отречении, не дожидаясь, пока парламент его отзовёт. С этого дня Кромвель уже не влиятельный полководец, блистательно выигравший войну, а всего лишь рядовой член нижней палаты, один из многих, вынужденных скромно отсиживать своё время на задних скамьях, с правом изредка участвовать в прениях и сказать по интересующему вопросу несколько слов.

Он и молчал, около трёх недель. В общем, Оливер мог быть удовлетворён итогами революции. Пока он сражался за дело парламента, представители нации проводили преобразования во всех сферах жизни, прежде всего в экономике и в общественных отношениях.

Промышленность и торговля наконец освободились от монополий, отчасти они были уничтожены постановлениями парламента, отчасти исчезли сами собой в ходе гражданской войны. В Англии восторжествовала та самая свобода предпринимательства, за которую воевали. Постановлением парламента было безвозмездно отменено так называемое рыцарское держание, давно устаревшая феодальная форма землевладения, а вместе с ним была упразднена Палата по делам об опеке, которая чуть было не разорила его семейство после смерти отца. Отныне владельцы земли, крупные, средние и мелкие, из держателей на феодальном праве в одночасье превратились в полноправных, безоговорочных, частных владельцев. Они получили право свободной продажи своей собственности в руки таких же частных владельцев. Это была решающая, неоценимая перемена в истории Англии.

Первым заметным следствием гражданской войны была перемена многих владельцев земли. Для содержания армии нужны были деньги. Их прежде всего давала земля. На владения пассивных сторонников короля был объявлен секвестр, и доходы с них поступили в казну. Владения активных монархистов были конфискованы и поступили в продажу. Многие сами продавали угодья и замки, или для того чтобы уплатить громадные штрафы, наложенные парламентом, или для того чтобы сбежать из страны. Всего было продано земельных владений на сумму от пяти до шести миллионов фунтов стерлингов. Эти громадные деньги поступили в казну и, как утверждали представители нации, были потрачены на жалованье солдатам, его солдатам.

Собственно, ничего другого генерал не хотел. Монархия ему не мешала, да с установлением свободы собственности и предпринимательства она уже никому не могла помешать.

Шестого мая стало известно, что король попал в руки шотландцев. На другой день нижняя палата постановила, что только парламент имеет право располагать особой монарха. Шотландцы обязаны передать Карла Стюарта в руки парламента и поместить его в замке Уорвик, а пока полки, стоявшие близ Ньюарка, должны наблюдать за движениями шотландцев. Ферфакс также должен быть готовым к походу на север, если это станет необходимым.

Шотландцы спешили уйти в родные пределы. Они уговорили короля, чтобы он отдал приказ коменданту Ньюарка сдать город, и город был сдан. Шотландцы пошли на Ньюкасл. Государь находился в авангарде.

Они не хотели покинуть Англию с пустыми руками, требовали от англичан верности договору об учреждении единой пресвитерианской церкви на территории обоих королевств. Карл стал их заложником. Они всё больше и больше ограничивали его свободу. Любому из воевавших на его стороне было запрещено приближаться к королевской особе. Перехватывалась и читалась вся переписка, потребовали, чтобы монарх отрёкся от англиканства и принял пресвитерианскую веру.

Десятого июня Карл написал всем комендантам, которые ещё хранили верность ему, чтобы они сдали свои крепости. В тот же день он обратился к парламенту с требованием, чтобы ему как можно скорей направили условия освобождения из шотландского плена, повелел своему представителю, лорду Ормонду, прекратить переговоры с ирландцами, а тем временем тайно продолжил их.

Король предпочитал отдать себя в руки римской католической церкви, которую люто ненавидели в Англии, тогда как парламент не знал, какие условия ему предъявить. Представители нации никак не могли договориться друг с другом и выработать единые требования. В нижней палате большинством голосов владели пресвитериане. Их поддерживали крупные торговцы. Они были в ужасе, когда стали достоянием гласности бумаги из канцелярии короля, захваченной после победы при Несби. Финансисты страшились потерять то, что сумели под шумок приобрести в ходе гражданской войны.

Только теперь у Кромвеля открывались глаза. Пока он воевал, депутаты разворовали часть денег из тех пяти или шести миллионов фунтов стерлингов, которые были выручены за земельные владения монархистов, вот почему жалованье его солдатам задерживалось и выплачивалось не полностью. Они постановили не раздроблять конфискованные владения на участки, чтобы не продавать их свободным фермерам, тем более зажиточным арендаторам, а скупали их сами по той цене, которую сами и устанавливали. Эти земли, также по низкой цене, приобретали торговцы и финансисты из Сити. Этого им было мало.

Это обеспечило бы им порядок в стране.

Тут начинались разногласия, непримиримые, острые, грозившие кровью. Несмотря на недавнее пополнение нижней палаты, индепенденты не получили в ней твёрдого большинства. Самые состоятельные из них, тоже успевшие обогатиться во время гражданской войны, по вопросам о собственности голосовали с пресвитерианами. Не то было с индепендентами в армии. Они были оскорблены. Эти люди не только не приобрели новой собственности, им не только не предоставляли свободы вероисповедания и навязывали нежеланную пресвитерианскую церковь, но и не выплатили жалованье за много недель, то жалованье, за которое было уплачено кровью, увечьями и смертью товарищей. Они готовы были направить войска против шотландцев, силой взять короля и продиктовать ему те условия, которые были выгодны им.

Пресвитерианам эта армия была не нужна. Они хотели её распустить, но как-нибудь так, чтобы не вызвать возмущения.

Кромвель очень скоро обратил на это внимание. Армия нового образца была его детищем. В ней были его товарищи по оружию, братья по вере и несколько человек, которые могли бы называться друзьями, если бы у него могли быть друзья. Армию в обиду он дать не мог. Четырнадцатого июля он взял слово и произнёс речь, слишком длинную для него. Он говорил о том, что только армия, созданная парламентом, в состоянии обезопасить его от всевластия короля, что по этой причине её следует сохранить, а солдатам как можно скорей выплатить жалованье, которое не выплачивалось неделями, а в некоторых полках задержано на несколько месяцев.

Его выслушали внимательно из уважения к военным заслугам, но не хотели услышать. У большинства представителей нации были иные заботы. Они полагали, что от армии необходимо избавиться прежде, чем вступить в переговоры о мире, надеясь, что в таком случае королю легче будет пойти на уступки.

Вокруг армии разгорались жаркие споры. Она становилась в тягость не только пресвитерианскому большинству, но и населению Англии. В парламент поступали петиции. Чаще всего жаловались жители северных графств, которых постоями и поборами разоряли шотландцы. Жалобы приходили из восточных и западных графств, занятых полками Ферфакса и Кромвеля. Они были дисциплинированы и не грабили население, но стояли постоем в частных домах. Люди предоставляли им не только жильё, но и провизию, за которую солдаты армии нового образца исправно платили, когда у них были деньги, однако жалованье задерживали, может быть, специально, солдаты кормились в долг, отчего нарастало недовольство и брожение.

Особенно опасались армии нового образца торговцы из Сити. Её солдаты были индепендентами и людьми из низов. Среди них распространялись идеи не только веротерпимости, но и равенства, которое было присуще первоначальному христианству. Эти идеи угрожали богатствам, удвоенным и утроенным в годы гражданской войны. Финансистам казалось, что только шотландцы могут служить противовесом армии нового образца и воспрепятствовать распространению этих превратных идей.

Двадцать шестого мая один из олдерменов лондонского городского совета направил в парламент прошение, в котором требовал защитить шотландцев от нападок и поношений и подвергнуть преследованию все новые религиозные секты, поскольку именно они виновны во всех смутах, потрясающих государство и церковь. Палата лордов тотчас выразила благодарность городскому совету за это прошение. В нижней палате последовали по этому поводу жаркие прения. Сторонникам Кромвеля удалось отбить нападение пресвитериан, и из нижней палаты городской совет получил на своё прошение неопределённый, сухой и краткий ответ.

Неопределённость ответа лишний раз подстегнула индепендентов. Их нападки умножились и становились решительней. В требованиях шотландцев они видели угрозу завоеваниям, купленным кровью, и своему вольномыслию. В парламенте, в журналах, в памфлетах, в церквях и публичных местах, особенно в армии, они отзывались о шотландцах с презрением, возмущались их алчностью, смеялись над их склонностью к накопительству, обращались к национальному чувству и пользовались любым случаем, чтобы возбудить против них и без того уже существующий гнев населения. Уступая давлению, идущему с разных сторон, нижняя палата постановила одиннадцатого июня, что шотландская армия уже не нужна. Постановлением предполагалось уплатить им сто тысяч фунтов стерлингов и попросить их возвратиться домой.

Шотландские генералы, готовые восстановить Карла Стюарта как на английском, так и на шотландском престоле, оказались в затруднительном положении. Сам король мешал их намерениям и постоянно путал все карты. Он пытался перессорить пресвитериан и индепендентов, рассчитывал на помощь шотландцев и готов был предать их в том случае, если осуществится интервенция католиков Ирландии, Испании или Франции. Со своей стороны, шотландцы всё больше не доверяли ему, усиливали охрану и подчёркивали, что считают его своим пленником.

Таким образом, по вине самого короля появилась возможность договориться по отдельности с ним и с шотландцами. Представители нации воспользовались этой возможностью, на время оставив споры; они выработали общие требования, на которых парламент мог бы заключить мир с королём и разрешить его возвращение в Лондон, эти условия были ещё суровей, чем предыдущие, которые государь отвергал с обычным высокомерием.

Ему предлагалось безоговорочно и окончательно упразднить англиканскую епископальную церковь, признать пресвитерианскую в соответствии с тем договором, который был подписан между шотландцами и английским парламентом. Его обязывали окончательно и безоговорочно запретить отправление папистских богослужений, везде и всюду, в том числе при дворе, что ставило в ложное положение королеву, которая была католичкой. Требовали, чтобы монарх повелел всем папистам воспитывать своих детей в новой вере. В течение ближайших двадцати лет его лишали права считаться главнокомандующим и назначать на руководящие посты генералов и офицеров. Эти права переходили к парламенту. Под его начало переходила не только сухопутная армия и морской флот, но и народное ополчение, которое в случае надобности созывалось в графствах и в городах. Кроме того, парламент исключал из амнистии семьдесят одного из его самых верных приверженцев, а всем тем, кто брался за оружие на его стороне, запрещалось занимать общественные должности и посты в государстве, впредь до решения этого вопроса парламентом.

С этими предложениями к королю направилась депутация из двух лордов и четырёх депутатов нижней палаты. Двадцать третьего июля они были приняты им. Король не изменил себе, видимо, не сознавая всей безнадёжности положения. Как только один из делегатов выступил вперёд, готовясь читать постановление обеих палат, он высокомерно его оборвал:

— Прошу меня извинить, мне надобно знать, имеете ли вы полномочия подписать договор.

Лорд Пемброк, глава депутации, вынужден был признать:

— Нет, государь, мы не имеем таких полномочий.

Ироническая улыбка пробежала по губам венценосца:

— Я не затрагиваю чести посольства, тем не менее не могу не сказать, что в таком случае вас могли бы заменить любым трубачом.

Делегаты были оскорблены, но исполнили долг: постановление парламента было прочитано.

— Надеюсь, вы не рассчитываете, что я тотчас дам вам ответ?

Делегаты уже были не те. Они представляли победившую сторону. Миновало время изъявления верноподданных чувств. Лорд Пемброк ответил спокойно:

— Дело слишком важное, ваше величество, так что нам запрещено оставаться здесь более десяти дней.

Карла не отрезвило и неожиданное поведение лорда, который всем видом показывал, что он не намерен идти на уступки, тем более потакать королевским капризам. Он ещё мог согласиться оставить парламенту на какое-то время армию, флот, ополчение, но ни под каким видом не мог уступить в вопросах религии.

Карл продолжал выдерживать тон неограниченного монарха:

— Хорошо, я отпущу вас в назначенный срок. А теперь можете покинуть меня, вы свободны.

Уже никто из придворных не сомневался в том, что ему предоставляется последняя возможность отступить и сохранить хотя бы половину власти. Все они на разные голоса советовали согласиться, но государь продолжал настаивать на своём.

На что он надеялся? На то, что представители нации перессорятся, тогда одна из сторон призовёт его без всяких условий; что ему на помощь со дня на день явятся ирландцы, французы, испанцы? Ему отвечали, что никто из них пока что не торопится его выручать, что высадка в Англии иностранных войск в сложившихся обстоятельствах была бы чудом. Подтверждение этих доводов не замедлило ждать. Французский посол, который обещал военную помощь твёрже других, теперь советовал, от имени своего правительства и от себя лично, смириться и примириться.

Король слушал, но не слышал, ждал чуда. Тогда прибегли к последнему средству: в Париже удалось убедить королеву, самую непримиримую противницу парламента и новой веры, что иного выхода нет. Она уговаривала Карла уступить в письмах, отправила в Ньюкасл одного из своих придворных, чтобы он передал от её имени и от имени французских друзей, что они смотрят на его упорство без одобрения и советуют идти на уступки.

Даже совет жены, которой он всегда доверял, не подействовал на него. При упоминании друзей государь поморщился и с некоторой брезгливостью спросил:

— Какие друзья?

Придворный склонил почтительно голову:

— Лорд Джермин, ваше величество.

Король покачал головой:

— Он не смыслит ничего в делах церкви.

— Лорд Колпеппер разделяет мнение лорда Джермина.

— Он человек неверующий.

Монарх помолчал, казалось, он колебался, наконец спросил:

— Что думает Хайд?

— Этого не знает никто. Канцлер казначейства не последовал за принцем в Париж. Он в Англии, вместо того чтобы ехать с ним к королеве. Королева оскорблена.

Карл пожевал губами:

— Напрасно. Канцлер человек честный, никогда не изменит ни мне, ни принцу, ни церкви. Я сожалею о том, что его нет при моём сыне.

Придворный королевы настаивал, его величество вышел из себя и в гневе прогнал его.

С просьбой о примирении к нему обратился городской совет Эдинбурга, этому последовали другие шотландские города, такое лее прошение готов был направить городской совет Лондона и не сделал это лишь потому, что последовал запрет из парламента.

И эти просьбы не действовали, как и все остальные.

Терпение начинало изменять даже роялистам. С разных сторон стали раздаваться угрозы. Собор шотландской церкви запретил государю въезд в Шотландию.

Уже и самый верный его сторонник, французский посланник, умыл руки.

Первого августа король призвал к себе делегатов парламента и вручил им ответ, изложенный письменно. Депутация поспешно отправилась в Лондон. Послание было прочитано на заседании нижней палаты. Монарх выражался так неопределённо, что невозможно было понять, отвергает он условия парламента или готов на них согласиться. Понятно было только одно: король требовал, чтобы перед ним открыли ворота Лондона и предоставили ему слово в парламенте.

Пресвитерианское большинство было возмущено. Индепенденты не находили себе места от радости. Кто-то из них закричал:

— Мы должны благодарить его величество!

Кто-то из пресвитериан в недоумении вопрошал:

— Что нам делать после того, как отвергнуты все наши условия?

Со скамей индепендентов раздался громкий вопрос:

— А что бы он сделал с нами после того, как принял бы ваши условия?

Десятого августа Кромвель писал Ферфаксу, что парламент готов был окончательно расколоться на враждебные партии, чего с нетерпением ждал пленённый король. Шотландцы нечаянно спасли положение. Упрямство Карла наконец надоело и им. Жалованья не платили, генералы не видели смысла держать солдат в Англии. В тот же день, десятого августа, в парламент поступило послание. Шотландцы предлагали сдать крепости и возвратиться на родину. Палата лордов без промедления приветствовала это и предложила изъявить благодарность братьям-шотландцам за ту помощь, которую они оказали делу английской свободы. В нижней палате вновь вспыхнули разногласия. Индепенденты не желали изъявлять никакой благодарности тем, кто принёс нетерпимость на английскую землю. Они отклонили предложение лордов. Тогда пресвитериане, небольшим большинством, добились решения, которым запрещалось дурно отзываться о шотландцах и печатать что-либо против них.

Противники готовы были примириться на этом. В сущности, всех устраивало решение шотландцев. Оставалось только решить, откуда взять деньги для выплаты жалованья, без которого те отказывались уйти, и как поступить с королём? Деньги надо было искать, а народ и без того роптал и нищал под гнетом налогов и тяжёлых акцизов, которые парламент учреждал на содержание армии, следовательно, вводить новые поборы было опасно. Опрометчиво было оставлять короля у шотландцев: там он мог набрать новую армию из пастухов и охотников горных кланов, которые не изменяли ему. Ещё хуже было потребовать его выдачи: в этом случае парламенту предстояло решать его участь.

Под видом выплаты жалованья, а в действительности в качестве выкупа за монарха шотландцы заломили громадную сумму в семьсот тысяч фунтов стерлингов. Но им и этого было мало. Они утверждали, что, оказывая помощь парламенту, они понесли большие убытки и надеялись, что парламент сам добросовестно посчитает эти убытки и честно расплатится с ними.

В стане индепендентов началось ликование. Вот, смеялись они в лицо своим смущённым противникам, ваши союзники, их призвали, вы подписали с ними договор о единообразии церковных обрядов, попирая евангельский принцип веротерпимости, расплачивайтесь теперь за ваши грехи!

Индепендентами были сельские хозяева, фермеры, торговые люди. Они умели считать и предъявили шотландцам свой счёт. В него вошли все те суммы, которые наёмники уже получили, и те убытки, которые понесли англичане от их поборов и грабежей. Вышла кругленькая сумма в четыреста тысяч фунтов стерлингов, то, что, по мнению индепендентов, должны выплатить шотландцы парламенту, прежде чем покинуть английскую землю.

Намного труднее оказалось разрешить неприятный вопрос о том, что же делать с этим упрямым, несговорчивым королём? Пресвитериане тайно желали, чтобы он так и оставался в плену у шотландцев, лишь бы не брать на себя ответственность. Правда, столь крамольного желания вслух никто не высказывал: при таком повороте событий не могла не возмутиться национальная гордость, тогда как Англия и без того была неспокойна.

Представители нации возобновили переговоры с шотландцами. Упрямство и несговорчивость короля уже настолько осточертели шотландцам, что они были готовы выдать его англичанам. Дело останавливалось за суммой, которую они требовали за эту услугу. Грязный торг не смущал ни ту, ни другую сторону борцов за новую церковь, свободу личности, собственности и предпринимательства. Они сражались за каждый пенс, и спор затянулся на несколько месяцев.

3

Кромвель не участвовал в этом. За свои заслуги перед отечеством он получил земли лорда Винчестера, которые ежегодно давали предположительно две с половиной тысячи фунтов стерлингов. Это было не самое крупное вознаграждение. Только Питер Киллигрю получил меньше него: дарованные ему земли давали около двух тысяч фунтов стерлингов в год. Томас Ферфакс как главнокомандующий и талантливый полководец и Уильям Брертон, значительно уступавший Кромвелю и талантом и энергией, были награждены доходами в пять тысяч фунтов стерлингов в год, то есть в два раза больше, чем Кромвель.

Оливер не обижался и не роптал. Отныне, вместе с доходом, который давали его земли в Или, полученные по наследству, он мог располагать тремя тысячами фунтов стерлингов в год. В сравнении с тем, что ему оставил отец, генерал считал себя богачом.

Похоже, он и не особенно радовался неожиданному богатству. После постоянного, ежедневного напряжения гражданской войны, всегда верхом на коне, с ночами без сна, жизнь стала казаться праздной и внезапно утратила смысл и цель, дух был смятен. Он возвратился на скамью депутата, но парламент стал ему чужд, ему там не было места. Ещё вчера одного движения его руки было достаточно, чтобы тысячи людей рванулись в атаку и ценой своей жизни добились победы, а теперь его не слушал никто, да и, правду сказать, Кромвель пока сам не знал, что сказать.

Он сражался за общее дело, а общего дела не оказалось. На скамьях депутатов царило недоверие, подозрительность, злоба. Всё перепуталось. Пресвитериане и индепенденты ненавидели друг друга. Кромвель с горечью признавался Ферфаксу:

«Мы полны всяческой мерзости».

Он видел, что горожане Лондона, на которых главным образом опирался парламент, устали и жаждали любого мира. Его беспокоила армия, в которой зарождались подводные течения и действовали тёмные силы, которые были не только неподвластны, но и непонятны ему. Как полководец, он чувствовал опасность со всех сторон, не для себя, но для Англии, за процветание и свободу которой генерал готов был отдать жизнь. На севере суровые и озлобленные шотландцы ждали только подходящего случая, чтобы возобновить вековечную вражду двух соседних народов, столетия подряд воевавших друг с другом. Не меньше опасений вызывала Ирландия, отчасти протестантская, отчасти папистская, в любую минуту готовая прийти на помощь либо королю, либо парламенту, в зависимости оттого, кто больше заплатит или пообещает ей независимость.

Наконец, в полное недоумение приводило его положение монарха, разбитого в сражениях, потерявшего все армии, но держащегося с достоинством, продолжающегося отстаивать религию, корону, честь, власть.

Кромвель страдал, был одинок. В сущности, за эти годы он очень устал и хотел отдохнуть. Он отправился в Или, к детям, к жене, которых не видел давно. Элизабет постарела и тоже устала. Все эти тревожные, бурные годы она занималась хозяйством, довольно обширным, и воспитывала детей.

Ему были рады тихой радостью благополучных, сытых людей. Генерал отдыхал. С утра, как и прежде, верхом отправлялся в поля и луга, осматривал земли и скот. Вечерами, поужинав, как когда-то отец, раскрывал потёртую домашнюю Библию и спокойно, медленно, вдумчиво прочитывал очередную главу, точно в жизни его не случилось никаких перемен, толковал тексты, как это делал отец, задавал вопросы выросшим детям, как привык задавать их солдатам поздним вечером у костра. Он был доволен: Элизабет воспитала детей в той простой твёрдой верой, в какой был воспитан сам. Они не только слушали, как и что он читал, а задавали вопросы и сами искали ответы. Глава семейства одобрительно говорил:

— Быть тем, кто ищет, почти то же самое, что найти. Кто раз стал искать, тот не успокоится никогда. Счастлив тот, кто нашёл, но счастливы также и ищущие.

Бриджет, его старшей дочери, уже исполнилось двадцать два года. Она была набожной, застенчивой девушкой, очень похожей на мать. Отец нашёл ей жениха. Своим будущим зятем он выбрал своего боевого товарища Генриха Айртона. Ему было тридцать два года. Генрих был сыном небогатых родителей, как и сам Кромвель, однако, в отличие от него, прошёл полный курс обучения в Оксфорде, прочно овладел юридическими знаниями и даже читал лекции в Линкольн-Инне, но так и не стал теоретиком. У него был живой, но практический ум. На юридическом поприще ему было тесно. Он, как и Кромвель, нашёл себя на полях сражений гражданской войны. Айртон и на скамье депутата обнаружил ясность убеждений, твёрдость принципов и такой темперамент, что многие находили его похожим на Кассия[20]. В битве он был ловок и храбр, в совете спокоен и мудр и весь отдавался общему делу, за которое сражался под командованием своего старшего друга. Но самое удивительное было именно то, что при таких дарованиях Генрих оставался бескорыстным и скромным, покладистым и способным, когда понадобится, отойти в тень. В общем, лучшего мужа и зятя трудно было найти.

Эта забота свалилась с плеч, но было и другое. Кромвель перестал командовать армией, но по-прежнему оставался депутатом парламента и не собирался снимать с себя своих полномочий, каким бы неопределённым ни было его положение. Его приводило в негодование отношение парламента к армии. Он не мог покинуть её на произвол судьбы. Генерал предчувствовал новые битвы и должен был возвратиться в Вестминстер.

Было решено, что семья оставит Или и переселится в Лондон. Перед отъездом необходимо было привести в порядок дела. Оливер не хотел продавать эти земли. Они должны были перейти по наследству к сыновьям, может быть, к Ричарду, который уже начал разводить здесь лошадей. Ему предстояло договориться с соседями и найти управляющего. Кромвель с утра до вечера находился в разъездах, вдыхая чистый воздух этих мирных полей, то закрытых туманом, то омываемых мелким дождём.

Он наслаждался, но недолго; генерал был уже очень известен в этом краю. С ним охотно беседовали о самых простых, житейских, насущных делах, обращались за помощью, несли обиды и жалобы. День ото дня Оливер становился мрачней. Война разорила и без того не богатых горожан и крестьян. Солдаты ели хлеб, забирали фураж. Его подчинённые платили за всё, он строго соблюдал это правило. Воины Манчестера, Уоллера, Эссекса нередко грабили селения и отдельно стоящие фермы, а деньги оставляли себе. Однако чуть ли не разорительней были налоги, которые парламент вводил, чтобы покрыть расходы на армию.

Так было во время войны. Ещё хуже становилось в мирное время. Крупные землевладельцы спешили возвратиться в усадьбы и замки. Одни сражались на стороне короля, сложили оружие и получили амнистию, другие — за парламент: торговцы и финансисты, депутаты и офицеры, купившие или получившие земли в награду. Всех их тоже разорила война, и они спешили поправить своё положение за счёт своих арендаторов, а монархисты ещё и мстили им за то, что проиграли войну. Арендная плата неудержимо росла. Неплательщиков и неугодных крестьян сгоняли с земли, чтобы развести побольше коров и овец, которые по-прежнему составляли истинное золото Англии. Хуже всего было то, что эти бедные люди, притеснённые или изгнанные, в большинстве своём были пуританами, индепендентами, а владельцы земли придерживались пресвитерианства или оставались верными епископальной церкви, несмотря на то что парламент её запретил. Таким образом, ко всем прочим бедам присоединялось гонение на их веру.

Возмущённые люди приходили, с угрозами или в слезах. Они не в силах были понять, за какие грехи наказал их Господь этими новыми кровопийцами, ведь они защищали правое дело, отдавали хлеб и теряли сыновей. Этого он тоже не понимал, был растерян и не знал, что ему делать; только чувствовал, что в недрах английской земли зреют такие тёмные силы, которые, если прорвутся наружу, сметут прочь то общее дело, за которое только что шли в бой. Кромвель посещал окрестные усадьбы и замки, беседовал с землевладельцами, независимо оттого, на чьей стороне сражались они, говорил о воле Господа, о любви к ближнему, о необходимости быть милосердными к меньшим братьям своим, о свободе вероисповедания. Это не помогало.

Кромвель возвратился в Лондон расстроенный, огорчённый, разбитый, привёз старую мать, жену и младших детей. Семья поселилась на Друри-Лейн, между Вестминстером, центром политики, и финансовым Сити, вблизи трактира с грозным названием «Красный лев».

Не успел генерал пройти сквозь решётку нижней палаты и сесть на скамью, как лишний раз убедился, что на его долю выпало смутное время и что всеобщее озлобление, казалось, достигло предела. На этот раз всеобщее озлобление вызвал король. С каждым днём и шотландцам и представителям нации становилось всё очевидней, что с монархом ни о чём договориться нельзя. Он недальновиден, лишён политического чутья, непостоянен и двоедушен, непоследователен и лжив, коварен и в то же время наивен, самоуверен, несамостоятелен до того, что не в силах принять самого простого решения, не получив совета жены, жившей во Франции. Карл продолжал строить козни, одновременно вёл тайные переговоры с индепендентами, католиками и шотландскими пресвитерианами, ничего не обещая, не соглашаясь ни в чём.

Наконец ирландская история всех доконала. Король не нашёл ничего лучшего, как наделить неограниченными полномочиями своего представителя, лишь бы тот как можно скорей привёл ему на помощь ирландскую армию. Этот человек был закоренелым католиком и наивнейшим простаком, о чём монарх, может быть, даже и знал. Его рвение дошло до того, что он заключил с ирландскими католиками секретный договор, который обещал им всё, о чём они могли только мечтать: отмену всех законов, которыми запрещался католический культ, католикам возвращались церкви, а церквям возвращались земли, которыми протестанты владели со времён королевы Елизаветы.

Договор стал известен и отправлен в Вестминстер, представитель короля был арестован и предан суду. Этот документ мог означать только одно: полное разорение, если не истребление, протестантов в Ирландии.

В Вестминстере всё ещё не было никого, кто бы оспаривал монархический образ правления, однако возмущение было так велико, что даже пресвитериане открыто заговорили о том, что отныне Карл Стюарт окончательно погиб в их глазах. Двадцать третьего декабря обе палаты подписали условия, на которых шотландская армия должна была выйти из Англии и передать короля в руки парламента. Под видом выплаты жалованья солдатам шотландцы должны были получить четыреста тысяч фунтов стерлингов. В Сити был запрошен новый заем. Половина суммы была предоставлена парламенту без промедления, с тем чтобы в скором времени предоставить другую.

Громадное количество монет сложили в двести ящиков, по тысяче фунтов в каждом, ящики погрузили на тридцать шесть телег, для охраны обозу придали отряд пехотинцев, которому объявили, что каждый офицер или солдат, словом или делом оскорбивший шотландца, будет подвергнут суровому наказанию. Первого января обоз прибыл в Йорк. Шотландцы, которым надоело торчать без дела в недружественной стране, на радостях встретили долгожданный обоз салютом из пушек. Две недели спустя шотландские генералы получили деньги сполна. Обе стороны подписали окончательный документ. В договоре ни слова не говорилось о короле, однако именно с этого дня шотландцы передавали его величество в руки парламента и приступили к выводу своих отрядов из Англии.

Парламент встретил это известие без особого ликования. Куда направить государя? Как с ним поступить? Первый вопрос разрешился довольно легко. На заседании обеих палат постановили отправить Карла в замок Холмби и держать под домашним арестом. Второй вопрос тотчас вызвал жаркие споры. Разногласия вспыхнули с первого шага: направить ли в Ньюкасл депутацию и приветствовать его должным образом или потребовать, чтобы шотландцы просто-напросто сдали его в руки английской охраны вместе с квитанцией о получении денег? Пресвитериане настаивали на первом решении, индепенденты стояли горой за второе. Пресвитерианам удалось выиграть эту новую битву. В Ньюкасл была направлена депутация из трёх лордов и шести представителей нации. Их сопровождала пышная свита. Купленного короля должны были встретить с должным почтением.

Карл играл в шахматы, когда ему сообщили, что он должен следовать в Холмби. Он доиграл партию и только сказал, что объявит парламентской депутации свою волю, как только она прибудет в Ньюкасл. Сам государь казался спокойным, точно всё ещё надеялся на неожиданный благополучный исход. Его приближённые измысливали способ побега. Народ волновался. Когда во время богослужения проповедник назначил для пения псалом «Что хвалишися, во злобе сильне; беззаконие весь день», король вдруг запел: «Помилуй мя, Господи, попраша мя врази мои весь день, яко мнози борющий мя с высоты».

Единое чувство охватило молящихся. С печалью они подхватили псалом и допели его до конца.

Это сочувствие уже не могло спасти монарха. Депутация прибыла двадцать третьего января. Королю доложили. Он только сказал:

— Я куплен и продан.

Принял делегатов без тени страха и раздражения, весело разговаривал с ним, осведомился о состоянии дорог, всем видом показывал, что готов сблизиться, если не примириться, с парламентом. Накануне отъезда шотландцы ещё раз предложили ему признать пресвитерианскую церковь, обещая выхлопотать более выгодные условия. Девятого февраля государь покинул Ньюкасл в сопровождении полка кавалерии. Колонна двигалась медленно. Города по собственному почину встречали её праздничным перезвоном колоколов, салютом из пушек. Всюду спешно съезжавшиеся дворяне и лорды радостно возглашали: «Боже, храни короля!» Вдоль дороги толпился народ. К королю приводили больных и ставили их как можно ближе к дверцам кареты, в надежде, что он, выходя, коснётся их и к ним возвратится здоровье. Делегаты парламента в страхе запретили эти сборища, но народ их не слушал, а они не решились применить силу, чтобы разгонять непокорных людей.

Когда неторопливое шествие приблизилось к Ноттингэму, главной квартире армии нового образца, главнокомандующий Томас Ферфакс выехал во главе свиты навстречу, сошёл с лошади, как только увидел карету, поцеловал царственную руку, вновь сел верхом и сопровождал его через город. Карл нашёл, что Ферфакс, много раз побивавший его на поле сражения, человек благородный.

Шестнадцатого февраля его величество прибыл в Холмби. Его встречала толпа местных дворян и горожан. Встреча была настолько торжественной, что в парламенте возникла растерянность и беспокойство, как бы народ не потребовал освободить короля.

Этого не произошло, и тревога скоро прошла.

4

Оливер Кромвель не участвовал в совершении этой предосудительной сделки. Пленение короля было логическим завершением гражданской войны, однако было ниже его достоинства торговаться с шотландцами, тем более он не считал возможным выкупать у них пленника, скорее готов был отбить его силой. Судьба армии заботила и тревожила генерала всё это время. Когда торговцы и финансисты из Сити новой петицией потребовали распустить войско, ссылаясь на то, что оно стало прибежищем еретиков, он ещё нашёл в себе силы обратиться к Ферфаксу с письмом:

«Какой удар по армии будет нанесён этим требованием, вы сможете понять по масштабам его...»

Удар представлялся громадным, сокрушительным, непоправимым. Кромвель чувствовал себя бессильным что-либо сделать для защиты своего детища, ещё не видел причин для новой гражданской войны, но, может быть, уже предчувствовал, обладая верным чутьём полководца, что она неизбежна. Что же станет делать парламент без армии для защиты общего дела?

Душевные силы истощились, как не раз бывало, когда необходимость действия была очевидна, а он не знал, как, с кем воевать, в какую сторону направить удар. Он заболел. Страшные головные боли изводили его. Доктора обнаружили на голове не то опухоль, не то что-то вроде большого нарыва. Положение больного представлялось им безнадёжным. Кромвель готовился к смерти.

И на этот раз его спасли обстоятельства, готовые в тупой ярости смести, разрушить всё то, что за эти годы было создано. Король надёжно был спрятан в Холмби. Народ успокоился. В Вестминстере ликовали. Для большинства представителей нации закончилась не только гражданская война, завершилась и революция, которую они начали, когда собрались в Долгом парламенте. Оставалось утрясти кое-какие подробности будущего политического устройства страны.

И финансисты, и лорды, и пресвитерианское большинство готовы были устроить королю торжественную встречу в Лондоне и возвращение в Уайт-холл, если он передаст им командование ополчением на несколько лет и не станет возражать против новой, то есть пресвитерианской церкви. Разумеется, после этого его величеству предстояло признать верховенство парламента.

Многие индепенденты, которых вскоре стали называть грандами, принимали эту программу. Они тоже считали, что только парламент, избранный нацией, имеет полномочия говорить от её имени; не возражали даже против пресвитерианского устройства церкви, на том условии, что будет допущена веротерпимость в отношении тех, кто откажется это устройство признать. Однако в глазах короля, в полном согласии с законами страны, эти люди оставались мятежниками, а потому они требовали амнистии всем, кто на стороне парламента участвовал в гражданской войне. Таким образом, в парламенте складывалось то большинство, которое могло обеспечить пресвитерианам чуть ли не любое решение.

Пресвитерианам представилось, что отныне они могут делать всё, что захотят, и в этом была их непоправимая, стратегическая ошибка. В первую очередь им захотелось немедленно и бесповоротно избавиться от врагов, а главным врагом была армия. Армия должна быть распущена, и так, чтобы впредь уже не могла возродиться.

Отчасти это стремление не было прихотью. Армия стоила дорого. Ежегодно около шестисот тысяч фунтов стерлингов частью тратилось на её содержание, частью разворовывалось поставщиками и армейскими комиссарами из представителей нации. Многие из них, разумеется, были не прочь продолжать воровать, но эти суммы составлялись из тяжёлых налогов, которые далеко превосходили налоги, когда-то вводимые королём. Налогоплательщики начинали роптать. Война окончилась, они больше не видели смысла в этих поборах, к тому же положение их стремительно ухудшалось. К несчастью, урожай прошедшего года уничтожила засуха. Цены на пшеницу, рожь, горох и овёс выросли вдвое. Мастеровые в городах голодали. Арендаторы оставались без денег, не могли платить за аренду, массами возвращали свои участки землевладельцам и бежали в город в поисках выхода, но выхода не было, число безработных росло, а с ним росло недовольство, готовое в один ненастный день смести не только армию, но и парламент.

Роспуска армии требовал здравый смысл и забота о безопасности. Если бы пресвитериане следовали только здравому смыслу, армию было довольно легко сделать. Достаточно было объявить амнистию и выплатить жалованье, задержанное пехоте за восемнадцать, по другим данным, за восемьдесят недель, а кавалерии за сорок три недели, всего около трёхсот тридцати тысяч фунтов стерлингов. В таком случае солдаты лишались оснований для недовольства. Однако жажда мести сжигала пресвитериан, им не терпелось расправиться с противниками по вере. К этому присоединялась низменная страстишка в последний раз погреть руки на армейских расходах и прикарманить эти триста тридцать тысяч фунтов стерлингов, которые надлежало выдать солдатам.

Они заспешили. Девятнадцатого февраля 1647 года было принято большинством голосов необдуманное, явно ошибочное решение. Армия распускалась. Из сорока тысяч кавалеристов на службе не могло оставаться более шести тысяч четырёхсот человек, к ним прибавлялось десять тысяч пехоты, и всем им предписывалось рассредоточиться по гарнизонам, где их ожидало прозябание в караулах и в полном безделье. Из оставшихся солдат набиралось двенадцать тысяч добровольцев для службы в Ирландии. Пресвитериане торопились сплавить туда всех недовольных, и это было ещё более непоправимой и грубой ошибкой. В головокружении от успехов, они поверили королю, который отдал своему наместнику графу Ормонду приказ передать Дублин парламентской армии. Им представлялось, что монарх побеждён, сломлен и они держат его в руках, а Карл намеренно втягивал парламент в длительную, почти безысходную войну с католическими повстанцами, в надежде под шумок поднять восстание своих сторонников против оставшегося без защиты парламента.

Даже эти очевидные глупости могли бы сойти парламенту с рук. Но парламентское большинство не остановилось на них. Все индепенденты безусловно увольнялись из армии, даже в Ирландию им разрешалось отправиться только в том случае, если они признают пресвитерианскую церковь. О задержанном жалованье в решении не говорилось ни слова. Ничего не говорилось ни об амнистии, ни о пенсиях сиротам и вдовам, которые в ходе гражданской войны потеряли кормильцев. А пока армии запрещалось приближаться к столице ближе, чем на двадцать пять миль.

На что рассчитывали эти простаки? Неужели могли думать, что тридцать-сорок тысяч вооружённых людей, закалённых в боях, спокойно разойдутся по домам, разорённым войной, без средств к существованию, под угрозой, что завтра за ними придут, арестуют и предадут суду за преступления, совершенные в ходе войны?

Кромвель был потрясён. Армии было нанесено оскорбление, как будто не она защитила парламент, но была единственной причиной всех несогласий и неустройств в королевстве. Он предвидел верным чутьём, которое обострялось у него в миг опасности, что многие солдаты и офицеры не станут подчиняться, ведь он сам научил их думать самостоятельно, привил чувство свободы.

Его здоровье быстро пошло на поправку. Генерал мог прогуливаться в парке, окружавшем Вестминстер. В эти дни он часто встречался с Эдмундом Ледлоу, полковником, сыном Генриха Ледлоу, одного из активнейших борцов, жаловался ему:

— Если бы сейчас был жив твой отец, то заставил бы их выслушать, чего они заслуживают. Ведь это унизительно — служить такому парламенту! Пусть ты был предан ему как никто другой, но если какой-нибудь узколобый парень или законник встанет там и очернит тебя, ты во всю жизнь не отмоешься. Не то в армии. Если верно служишь своему генералу, можешь не меньше приносить пользы да сверх того свободен от зависти и любых обвинений. Твой покойный отец много мог бы рассказать о проделках этих господ.

Только вера в Господа поддерживала его. Кромвель не уставал повторять:

«Наше утешение в том, что Господь на небесах. Его и только Его указания останутся в силе...»

Головные боли одолевали, но он читал Библию с ещё большим вниманием и усердно молился. И чудо свершилось. Вопреки приговору лондонских лекарей Оливер поднялся с одра и вскоре был совершенно здоров. Он не сомневался, что одно великодушие Господа и на этот раз излечило его.

Но не торопился возвратиться в парламент. Что ему было делать там? Депутаты продолжали стоять на своём, но и солдаты, скованные дисциплиной, осмысленно читавшие Библию, которая полна была опасными мыслями, уже не походили на стадо баранов. Они были убеждены, что рисковали жизнью и проливали свою кровь за святое дело, и требовали отдать им то, что полагалось. Воины не расходились и не желали отправляться в Ирландию: добровольцев среди них набралось не более двух тысяч, тогда как требовалось двенадцать.

Поток событий решал за него. Не успели комиссары парламента появиться в главной квартире, чтобы обсудить порядок и время роспуска и набора в ирландскую армию, как им вручили петицию. В ней выражались: преданность делу парламента и просьба немедленной выплаты жалованья, амнистии за участие в гражданской войне, пенсий для солдат, получивших увечье, а также для солдатских вдов и сирот, отмены принудительного набора в Ирландию. Петицию подписали виднейшие соратники Кромвеля, и его зять Генрих Айртон, генерал-комиссар кавалерии, был среди них.

Теперь Кромвель не имел права сидеть сложа руки, тотчас явился в парламент и присутствовал на обсуждении. Представители нации встретили её довольно умеренно, даже выразили благодарность её составителям, но объявили при этом, что никто не имеет права чего-либо требовать или давать советы депутатам. Мало кто сомневался, что армия действительно хранит верность парламенту и выполнит любые его повеления. Те, кто сомневался, смотрели на Кромвеля, уверенные в том, что он, пребывая всё это время в Лондоне, продолжает руководить войском и что петиция составлена по его указаниям. Генерал поднялся, ещё бледный после тяжёлой болезни, и объявил:

— В присутствии всемогущего Господа я утверждаю, что армия разойдётся и сложит оружие у ваших дверей, как только вы ей это прикажете.

Это не было лицемерием.

Заявление парламента нельзя было назвать иначе, как фарисейским. Полки возмутились. Тотчас была составлена другая петиция, на этот раз от имени всех офицеров и солдат. Её проект читали перед полками офицерам, которые отказывались её подписать, грозили расправой. Она требовала от парламента удовлетворить законные права армии, воевавшей за правое дело. Главная же угроза парламенту была в том, что петиция передана была в руки главнокомандующего Ферфакса, считавшегося представителем и защитником прав воинов.

Парламенту пора было остановиться и подумать. Превратив Ферфакса в посредника, армия давала понять, что уже не испытывает желания иметь дело с парламентом. Наступал момент, когда благоразумнее было смягчиться и пойти на уступки.

Однако после победы над королём представители нации утратили способность видеть опасность, как ни была она очевидна. Они пошли напролом. Ферфаксу запретили принимать петицию и повелели впредь пресекать все попытки новых сборищ и новых петиций. Парламент объявил, что каждый, кто примет участие в беспорядках, будет считаться врагом государства и нарушителем общественного спокойствия. Депутаты вызвали в парламент для разбирательства делегацию офицеров.

Первого апреля четверо офицеров явились в Вестминстер и предстали перед решёткой нижней палаты. На заслуженных воинов набросились с обвинениями. Им ставили в вину, что они допустили чтение петиции перед полками. На самом деле её проект читан был на собраниях рот, и один из них дерзко ответил:

— Неправда, он не был читан перед полком.

Депутаты не нашлись, в чём ещё обвинить призванных офицеров. Они были отпущены. В разгоревшихся спорах было принято половинчатое решение, которое всегда хуже бездействия. С одной стороны, представители нации согласились выплатить своим защитникам нечто вроде выходного пособия из расчёта жалованья за шесть недель. Денег, разумеется, не было. Вновь пришлось просить в долг у финансистов. В Сити согласились дать не более двухсот тысяч фунтов стерлингов, но там только что выдали такую же сумму для уплаты шотландцам за короля и потому не могли собрать её сразу. Тогда предложили ввести, сроком на один год, новый налог, по шестьдесят тысяч фунтов стерлингов ежемесячно. Предложение было принято только в предварительной форме. Новый налог должен был вызвать возмущение и без того обедневшего населения и потому пока что не был окончательно утверждён.

Финансовые затруднения тоже не образумили парламентариев. От армии решили просто избавиться, без промедления отправив в Ирландию. Назначались новые командиры, всем участникам экспедиции были обещаны льготы и выгоды, правда, гипотетические, поскольку парламент не располагал никакими средствами. В главную квартиру были направлены пять комиссаров, которым предстояло набирать добровольцев.

Они прибыли пятнадцатого апреля. Ферфакс собрал своих офицеров. Комиссары ознакомили их с предписаниями парламента. Среди офицеров поднялось возмущение. Комиссаров забрасывали вопросами, на которые те не могли вразумительно отвечать:

— Кто будет командовать нами в Ирландии?

— Парламентом назначены два генерала, Скиппон и Масси.

— Хорошо, мы готовы принять своим начальником Скиппона, ценим его выдающиеся воинские заслуги. Но мы требуем, чтобы вместе с ним нами командовали те генералы, в способностях которых мы не раз убеждались на деле.

— Да, давайте их всех!

— Давайте нам Ферфакса и Кромвеля, с ними все мы охотно пойдём!

Комиссары смутились. Не зная, что предпринять, они вышли, пригласив негодующих офицеров к себе. На приглашение откликнулось не более двенадцати человек. Остальные разошлись, однако возмущение возрастало. Они принялись составлять новое заявление для парламента. В армии начинался разброд. Солдаты отделялись от офицеров, что грозило полным падением дисциплины, после чего неизбежна анархия, чрезвычайно опасная, когда она распространяется в среде вооружённых людей. Солдаты избирали от каждой роты под два представителя, которых стали именовать агитаторами. Агитаторы образовали совет и принялись со своей стороны сочинять заявление для парламента. В результате парламент получил одно за другим два заявления. Заявление офицеров было прочитано на заседании нижней палаты. В нём говорилось:

«Вступив на военную службу, мы не перестали быть гражданами. Встав на защиту тех прав, которыми ограждается свобода отечества, мы не можем сами идти под иго рабства. Между тем нам запрещают подавать прошения, в которых мы выражаем наши требования, а жалобы, которые поступают из разных графств, не только принимают, но и одобряют. С нами обходятся, как с врагами отечества. Мы надеемся, что это обвинение будет снято и что до роспуска армии нам будут даны гарантии безопасности и уплаты жалованья».

Следом в Лондон явилось трое солдат. Они передали Скиппону своё заявление. В нём восемь кавалерийских полков, самых боеспособных во всей парламентской армии, которыми во время войны командовали Кромвель, Ферфакс, Айртон, Флитвуд, Рич, Батлер, Уолли и Шеффилд, отказывались от похода в Ирландию. Это заявление также было прочитано на заседании нижней палаты:

«Нам коварно расставляют сети, ищут только предлога, чтобы удалить офицеров, которых любят солдаты, потворствуют нескольким честолюбцам, которые долго были рабами, а теперь вкусили власти и готовы превратиться в тиранов, чтобы сделаться нашими повелителями».

Это был громкий сигнал. Если офицеры всего лишь просили гарантий, солдаты обвиняли депутатов в честолюбии, в стремлении установить новую тиранию, лишь бы сохранить власть.

Представители нации возмутились. Эту ни в чём не повинную троицу, всего лишь парламентёров от массы солдат, они потребовали к ответу. Солдаты бестрепетно встали перед решёткой нижней палаты. Председатель начал допрос:

— Где сочинили это письмо?

— В собрании полков.

— Кто его написал?

— Представители, выбранные в каждом полку.

— Оно было одобрено вашими офицерами?

— Немногие из них даже знают об этом.

— Знаете ли вы, что только сторонники короля могли выкинуть подобную выходку? Не принадлежали ли вы к кавалерам когда-нибудь сами?

— Мы поступили на службу парламенту ещё до сражения при Эджхилле и с тех пор не оставляли её.

Тут один из них вышел вперёд:

— В одном сражении я получил пять ранений. Я упал. Генерал Скиппон подошёл ко мне и дал мне пять шиллингов, чтобы я мог найти себе скорую помощь. Пусть генерал теперь скажет, сказал ли я правду.

Скиппон поднялся и подтвердил:

— Да, он не солгал.

Председатель наконец подошёл к самому главному:

— Что значит то место, где вы говорите о каких-то тиранах?

— Мы делегаты от наших полков. Если вам будет угодно дать письменные запросы, то мы доставим их в наши полки и принесём вам ответ.

Солдаты отвечали независимо и достойно, что приняли за дерзость. В зале поднялся беспорядочный шум, раздавались угрозы. Казалось, один Кромвель понял, что означала эта независимость и чем угрожало это достоинство. Он склонился к уху Эдмунда Ледлоу и прошептал: «Этот народ до тех пор не угомонится, пока армия не схватит их за уши и не выбросит их вон из парламента».

Нижняя палата не шла ни на какие уступки, но поручила Кромвелю, Айртону, Скиппону, Ферфаксу и другим генералам, которые пользовались доверием у военных, восстановить порядок и добиться повиновения. В начале мая Кромвель и его боевые соратники прибыли к армии. Кромвель её не узнал. Раскол между офицерами и солдатами был очевиден. Армией командовал уже не Ферфакс, а два совета, совет офицеров и совет агитаторов, причём офицеры были растеряны, а солдаты сплочены в единое целое. Когда их совет собирался, в полках собирали по четыре пенса с солдата на его содержание.

Благодаря этому дисциплина ещё не упала, но брожение в умах уже началось. Библия была отложена в сторону. Солдаты зачитывались памфлетами Лильберна и его верных последователей. Эти сочинения расходились цитатами. В глазах солдат они стали статьями законов. Теперь они не проводили время за толкованием Библии и не пели псалмов, а о том, что высшая власть в государстве принадлежит самой нации, что её представители не должны забывать, что они только избраны на определённый срок и потому должны делать не то, что им хочется, а то, что несёт благо всем.

Кромвелю нетрудно было понять, что солдатская масса склонялась к республике. Он не был республиканцем и не мог допустить, чтобы его солдаты попытались свергнуть короля и учредить в Англии республиканскую форму правления. Однако видел, что тут нельзя идти напролом, как это делал парламент, что силой тут ничего не добьёшься. Сначала было необходимо образумить и сплотить офицеров, а потом восстановить их авторитет и ту власть, которая была у них, когда он ими командовал, и которую они потеряли так быстро и так неразумно.

И генерал собрал совещание офицеров в тихом городке Сафрон Уолден. Он предложил вести заседание Скиппону, а сам сидел рядом и долго молчал. Офицеров было около двухсот человек. Они были возбуждены и кричали. Каждый спешил высказаться, никто не слушал товарища по оружию. В этой неразберихе Скиппон пытался навести хоть какой-то порядок. Он то и дело одёргивал самых зарвавшихся крикунов и беспомощно повторял:

— Да выслушайте же друг друга, милорды!

Кромвель слушал внимательно. Требования были всё те же: жалованье, амнистия, пенсии. Новым было только одно: они требовали восстановить своё право на подачу петиций, которое парламент так глупо поспешил отменить. Это были законные требования. Возразить на них было нечего. Генерал поднялся, и шум постепенно утих. Он дал честное слово, что парламент выплатит деньги, для начала за две недели, но видел, что главное было не в этом. Его офицеры потеряли себя и забыли свой долг. И Кромвель стал говорить о том, в чём состоит этот долг. Они должны помнить, что они все на виду и что солдаты берут с них пример, им не следует забывать, что именно парламент наделил их полномочиями и что по этой причине они должны хранить верность парламенту, их обязанность внушать воинам, что необходимо повиноваться властям, ибо если в стране наступит анархия, то из этого не получится ничего, кроме беспорядков и безобразий.

Офицеры успокоились и разошлись, однако в армии мало что изменилось. Совет офицеров собирался снова и снова, а решить ничего не мог, пока своё мнение не выскажет совет агитаторов, а совет агитаторов не мог высказать своего мнения, пока сами агитаторами не посовещаются с солдатами, которые выбрали их. Анархия уже началась. Кромвель отправлял председателю нижней палаты письмо за письмом. Его письма становились всё озабоченней, всё тревожней. Он признавался, что истощил все средства для усмирения армии и ничего не добился, наблюдал, как с каждым днём падает его прежде безоговорочный авторитет, не мог не понимать, что ещё несколько недель, может быть, дней, и он сам сделается в глазах солдат подозрительным и ненавистным.

Ему оставалось только выполнить данное слово, ведь он любил повторять, что появился на свет и всегда оставался джентльменом. Генерал возвратился в Вестминстер, считая себя представителем армии в нижней палате и полагая своим долгом защищать её интересы, но его уже не слушал никто.

Представители нации совершали глупость за глупостью. Им вообразилось, что они смогут противостоять вышедшей из повиновения армии. Своим постановлением они сместили командиров народного ополчения, которые были индепендентами. Их место заняли пресвитериане, преданные парламенту. Все входы и выходы из Вестминстера охранялись усиленной стражей. Двенадцать тысяч фунтов стерлингов было прибавлено на её содержание. В Лондоне собрались офицеры распущенной армии Эссекса и выражали готовность встать на защиту парламента. Уоллер и Масси горели желанием встать во главе.

Это было не только глупо, но и смешно. Ремесленники, торговцы и безработные Лондона во главе с кучкой плохих офицеров, не раз битых кавалерами в армии Эссекса, рассчитывали противостоять десяткам тысяч победоносных солдат. В нижней и верхней палате парламента возник химерический план. Они намеревались вновь призвать отряды шотландцев, собрать рассеявшихся по стране монархистов, присоединить их к народному ополчению, поставить во главе этого нового воинства короля.

Дело оставалось за государем. Его необходимо было перетащить на сторону пресвитерианского большинства. Казалось, пресвитериане делали для этого достаточно. Они содержали монарха хоть и под стражей, но роскошно, ему отдавали все королевские почести, к нему относились с почтением и слушали его, преклонив колено. Чего бы ещё?

Однако всё это было всего-навсего соблюдение внешних приличий. По существу же пресвитериане обращались с высочайшей особой грубо, а порой и бесчеловечно, удалили всех преданных слуг и самых верных придворных, что ещё можно было объяснить соблюдением безопасности, запретили переписку с королевой.

Этого, по мнению пресвитериан, было мало. Карла лишили возможности видеть детей, а главное, права исповедовать англиканскую веру, которой он оставался верен, несмотря ни на что. Сколько узник ни просил, его лишали обедни и не допускали к нему капелланов. Напротив, приставили двух проповедников пресвитерианского толка, отправлявших службы по пресвитерианскому образцу. Король постоянно отказывался присутствовать при этом кощунстве, каким было пресвитерианство, по его убеждениям, и потому оставался без богослужения, что было для него самым тяжким лишением.

На что же рассчитывали представители нации, оскверняя и насилуя его веру. Они предполагали в своём заблуждении, что пленнику просто-напросто некуда деться, ведь рано или поздно он должен понять, что у него и у парламента один враг и что признание пресвитерианства господствующей религией остаётся для него единственным средством спасения.

Его только приманивали небольшими подачками. Двадцатого мая палата лордов внесла предложение поселить короля ближе к Лондону. Нижняя палата не высказала согласия, но вожди пресвитериан обиняками давали понять, что разделяют желание лордов. Они вступили в переписку со своими комиссарами, в особенности с комендантом гарнизона полковником Ричардом Грейвсом, которые должны были внушать государю, чтобы он примирился с парламентом. Они были уверены, что так оно и будет. Даже в Сити уже поговаривали о том, что не за горами возвращение венценосца, после чего армии придётся смириться и разойтись по домам.

Торговцы и финансисты были мудрее, рассчитывая на естественный, постепенный ход событий. Представители нации повели себя легкомысленно. Пресвитерианское большинство постановило без промедления распустить те полки, которые откажутся участвовать в ирландском походе. При этом пресвитериане прибегли к коварству. Было решено распускать полки неожиданно, каждый отдельно, в своём месте, в заранее определённый день и час, чтобы солдаты не успели соединиться и договориться между собой. В эти места были отправлены деньги для уплаты жалованья только за несколько последних недель, а комиссарами назначали наиболее надёжных пресвитериан.

Солдаты заволновались. Не успели комиссары прибыть к армии и огласить постановление нижней палаты, как вспыхнул мятеж. Солдаты изгоняли из полков офицеров, которым не доверяли, захватывали оружие, распускали знамёна и отправлялись на соединение со своими товарищами. Протестантские церкви становились для многих из них крепостями. Затворившись там, они объявляли, что останутся вместе, требовали общего сбора полков, чтобы все желающие могли высказать своё мнение.

Руководство армией, которую охватывала анархия, сам собой взял на себя совет агитаторов. Двадцать девятого мая главнокомандующему Ферфаксу от имени солдат было направлено письмо, которым предупреждали, что воины сумеют защитить свой права сами, если офицеры откажутся возглавить движение. Ферфакс растерялся. Ему только и пришло в голову, что созвать совет офицеров. Офицеры судили и рядили вместо того, чтобы возвратиться к полкам и вернуть себе законную власть; объявили решение нижней палаты о роспуске армии необоснованным и решили поставить парламент в известность, что армия не разойдётся, пока не будут удовлетворены её требования, что будет проведено общевойсковое собрание и его постановление будет почтительно доведено до сведения представителей нации.

Всё это были пустые слова. Каким образом совет офицеров предполагал воздействовать на парламент, когда полки перестали ему подчиняться? Совет агитаторов уже действовал самостоятельно, не удосуживаясь справляться с мнением офицеров. До него уже дошли слухи о том, что парламент намеревается окончательно овладеть королём и поставить его во главе наскоро набранных войск, которым будет предписано сломить сопротивление армии. Он принял постановление направить в Холмби семьсот всадников во главе с младшим офицером корнетом Джоржем Джойсом, который должен был взять его величество под охрану и привезти его в расположение армии.

Корнет Джойс выступил со своим отрядом не мешкая. Первого июня его солдаты овладели богатейшими арсеналами Оксфорда. Сам Джойс поздним вечером проник в Лондон и тайно явился в дом Кромвеля, своего командира, доложил о своём поручении, видимо, не желая брать всю ответственность на себя. Кромвелю стало ясно, что у Джойса нет никакого приказа, что он действует только по предписанию агитаторов и что в сущности его действия являются нарушением дисциплины.

Как должен был он поступить? Должен ли потакать нарушению дисциплины и тем окончательно превратить армию в беспорядочную массу вооружённых людей, способных на самые необдуманные и разрушительные поступки? Должен ли он взять всю ответственность на себя и тем сохранить хотя бы видимость порядка и дисциплины?

Его прагматическому уму тотчас стало понятно, что в сложившихся обстоятельствах только новый арест короля может удержать парламент от необдуманных и опасных решений. По всей видимости, он не отдал прямого приказа, тем более что официально он уже не был генерал-лейтенантом. Во всяком случае Джойс на него никогда не ссылался. Однако, без сомнения, одобрил намерение армии овладеть королём.

Джойсу этого было достаточно. Той же ночью он возвратился в Оксфорд и продолжил поход. Около полуночи следующего дня его кавалеристы появились под стенами замка. Их окликнули часовые. Кавалеристы потребовали, чтобы перед ними открыли ворота. Со стены спросили:

— Кто у вас главный?

Им ответило несколько голосов:

— Мы все главные, все!

От тёмной массы кавалеристов отделился всадник и зычным голосом прокричал:

— Меня зовут Джойсом! Я корнет гвардии генерала! Мне необходимо переговорить с королём!

Кто-то на стене изумился:

— От чьего имени?

Джойс не смутился:

— От своего!

На стене захохотали, не представляя себе, какому прохвосту взбрело в голову требовать встречи с королём вообще, да ещё посреди ночи в особенности.

Джойс был настроен иначе:

— Нечего хохотать. Не за тем я пришёл, чтобы разговаривать с вами. Мне сию же минуту необходимо увидеть его величество.

В ответ комендант Грейвс скомандовал своим солдатам стрелять. Он заблуждался. Его солдаты успели перекинуться словом с прибывшими. Они отказались повиноваться. Мосты были опущены, ворота раскрыты. Отряд Джойса вступил во двор замка. Солдаты перемешались. Они здоровались, обнимались с товарищами, с которыми ещё вчера плечом к плечу сражались с армией короля. Кавалеристы Джойса объясняли солдатам Грейвса, что армия прислала их для того, чтобы спасти государя от рук заговорщиков, которые намерены увезти его в Лондон, набрать новую армию и заварить новую кашу междоусобицы. Грейвс будто уже готовился исполнить этот предательский умысел. Гарнизон безоговорочно перешёл на сторону армии. Грейвс скрылся. Комиссары парламента растерянно пытались вступить в переговоры с наглым корнетом, не зная о чём, пока не убедились, что всякое сопротивление с их стороны невозможно. К полудню Джойс стал полным хозяином замка, расставил часовых и позволил своим кавалеристам расположиться на отдых.

Вечером он потребовал, чтобы ему позволили встретиться с королём. Ему ответили, что тот уже спит. Корнет возмутился:

— Мне что за дело! Я долго ждал. Мне непременно нужно видеть его.

Его пытались остановить. Он выхватил пистолет и дерзко вступил во внутренние покои. Дежурные офицеры встали у двери. Джойс резко сказал:

— Мне очень жаль, что мне приходится нарушать сон его величества, но что делать? Я должен говорить с ним как можно скорей.

Один из офицеров потребовал у него разрешение комиссаров парламента. Джойс возразил:

— У меня его нет. Я приставил часовых к дверям их квартир. Свои полномочия я получил от людей, которые вас не боятся.

Его не пускали. Он стал горячиться. Карл проснулся, позвонил и приказал впустить того, кто посмел его разбудить. Джойс вошёл с непокрытой головой, но с пистолетом в руке. Король выслушал его и отпустил, сказав на прощанье, что охотно отправится с ним, если его солдаты подтвердят всё.

В шесть часов утра отряд Джойса стоял в боевом порядке во дворе замка. Король показался на лестнице. Джойс подъехал к крыльцу, чтобы приветствовать, как положено, своего повелителя. Государь ещё раз задал вопрос:

— Мистер Джойс, кто дал вам полномочия увезти меня?

Джойс ответил, как и Кромвелю:

— Милорд, меня уполномочила армия. Она хочет предупредить своих врагов и помешать им возобновить кровопролитие в нашем отечестве.

Король возразил:

— Я не могу признать армию законной властью. Я признаю законной лишь мою власть, а после — власть парламента. По крайней мере располагаете ли вы письменным приказом генерала Ферфакса? Или у вас его нет?

— У меня есть приказ армии, а генерал входит в её состав.

— Это не ответ. Генерал — ваш командир.

— Милорд, избавьте меня от лишних вопросов, я вам уже всё объяснил.

Король ещё колебался:

— Послушайте, мистер Джойс, будьте со мной откровенны, скажите, какие у вас полномочия?

Он хотел знать, как армия намеревается с ним поступить. Джойс был всего лишь корнетом, далёким от политических тонкостей, а потому понял его по-своему и указал себе за спину:

— Милорд, вот они!

Король с недоумением переспросил:

— Где? Где?

— Там.

— Да где же?

— Там, позади меня.

От неожиданности монарх рассмеялся:

— Ну, признаться, никогда ещё не приходилось мне видеть таких полномочий. Вы правы, мне надлежит согласиться. Ваши полномочия написаны чёткими буквами и очень красиво, они прекрасно вооружены и с виду все молодцы. Однако же знайте, что вам удастся увезти меня только силой, если вы не дадите обещания обращаться со мной с должным почтением и не требовать от меня ничего, что противно моей совести или чести.

Не успел Джойс ответить, как за его спиной закричали солдаты:

— Никогда! Никогда!

Истинный пуританин, Джойс подтвердил, когда они смолкли:

— Не в нашем духе стеснять чью бы то ни было совесть, тем более стеснять совесть нашего владыки.

Король не нашёлся, что возразить. Он только спросил, куда его повезут. Ему предложили на выбор Оксфорд и Кембридж. Он предпочёл Ньюмаркет, главную квартиру генерала Ферфакса:

— Мне всегда нравился тамошний воздух.

Когда он удалился, чтобы собраться в путь, комиссары парламента робко выступили вперёд и не нашли ничего лучше, чем обратиться к солдатам, одобряют ли они действия Джойса. Они закричали:

— Всё одобряем, всё!

— Пусть те, кто желает, чтобы король остался здесь с нами, безбоязненно выразят своё мнение.

— Никто! Никто!

Им пришлось покориться. Трое сели в карету, в которой ехал король, остальные сели на лошадей и присоединились к отряду Джойса.

Корнет задержался, наскоро набросал записку и отправил её с нарочным к Кромвелю, чтобы поставить в известность, что король направляется к армии.

Эта записка его не застала. О действиях Джойса парламент узнал ещё раньше. Представители нации негодовали, возмущались и впадали в отчаяние. Одни плачущим голосом предлагали объявить общий пост и молить Господа о восстановлении согласия между армией и парламентом. Другие, более трезвые, считали необходимым без промедления выплатить жалованье, если не всё, так хотя бы его большую часть. Все вместе громко обвиняли генералов в том, что они не сумели справиться с армией и удержать солдат от анархии.

Но что было толку во всех этих сетованиях? Теперь депутаты были бессильны. По крайней мере, им очень хотелось сорвать на ком-нибудь свою злость. Очень скоро стало известно, что накануне Джойс виделся с Кромвелем и о чём-то с ним говорил. Общее мнение тотчас решило, что именно Кромвель отдал Джойсу приказ, ведь всем было известно, что значило его слово для армии. Ещё вчера они пытались заручиться его поддержкой в борьбе против армии. Ему выдали около двух тысяч фунтов стерлингов жалованья, которое задерживали ему, как и самому последнему из солдат. Нынче те же люди твердили, что генерала следует арестовать, как только завтра утром он появится на пороге Вестминстера. Со своей стороны солдаты звали его, угрожая, что если он откажется быть вместе с ними, они обойдутся и без него.

Вновь Кромвель поставлен был перед выбором. Он сделал его, покинул Лондон в тот неё день поздним вечером и на другой день прибыл в главную квартиру Ферфакса.

ГЛАВА ПЯТАЯ