Восхождение. Кромвель — страница 14 из 15

1

В главной квартире царила растерянность.

Кромвель застал армию в опасном брожении. Накануне его неожиданного появления Ферфакс назначил общий сбор армии. Совет офицеров бездействовал. Зато в совете агитаторов кипела активность. Солдаты не желали расходиться до тех пор, пока парламент не удовлетворит их законные требования. Они считали необходимым принять торжественные обязательства, которые сплотили бы армии, понимая, что их сила в единстве.

Кромвель не мог не согласиться со своими солдатами. Он был убеждён, что только единство обеспечит порядок сначала в армии, а потом и в стране.

Момент был критическим. Ещё несколько дней, и во главе армии встанут левеллеры, эти республиканцы и уравнители, готовые свергнуть все законные власти, не только лордов и короля, но и парламент в его нынешнем виде. На место нынешнего парламента, беспомощного в новых условиях, они думают поставить новый парламент, предоставив право голоса каждому англичанину. Больше того, генерал был склонен думать, что это только усилит анархию, которая уже и без того становилась грозной реальностью.

В такие моменты его энергия возрастала. Единственно правильное решение приходило само собой, точно и в самом деле на него нисходило откровение Господа.

Кромвель выступил перед солдатами, говорил простые, понятные вещи, одинаково осуждал дубовую несговорчивость пресвитерианского большинства, которое распоряжалось в нижней палате, и тех агитаторов в армии, которые под видом свободы совести проповедовали распущенность. Чего мы желаем, спрашивал оратор, и сам отвечал:

— Мы желаем только того, чтобы все добрые граждане, которые полезны родине и никому не мешают, пользовались свободой и покровительством, однако в согласии с существующими законами и справедливостью.

В сущности, того же хотели солдаты.

Он предлагал очень немного, но самое главное. По его страстному убеждению, кроме военного совета, который руководит военными действиями, должен быть создан совет армии, который станет решать политические вопросы и вести переговоры с парламентом. Туда должны войти всё высшее командование, а также от каждого полка по два агитатора и по два рядовых офицера.

Предложение было принято единогласно и было одобрено даже левеллерами. По мнению Лильберна, благодаря совету, созданному на основе равного представительства солдат и офицеров, армия превратилась в объединение равноправных сограждан, сплотившихся для уничтожения несправедливости и установления нового государственного устройства.

Теперь торжественное обязательство было принято чуть ли не само собой, без раздоров и возмущения. Армия давала сама себе клятву не расходиться до тех пор, пока парламент не удовлетворит её законные требования, только-то и всего. Это обязательство было настолько разумным, что парламенту оставалось только исполнить действительно законные требования, которые удовлетворили бы и успокоили войско.

Окончательное утверждение согласия и порядка зависело от короля. Корнет Джойс вёз его медленно, вероятно, из уважения, а может быть, из опасения, что будет наказан за самоуправство, ведь Айртон распорядился всего лишь сменить при короле караул, а не тащить его неизвестно куда. Следовало как можно скорей заверить его величество Карла Стюарта, что в расположении армии ему не только не угрожает насилие, но и будут предоставлены все возможные послабления, которых он добивался и не смог получить от парламента.

Кромвель вместе с Ферфаксом и Айртоном в сопровождении штаба выехали навстречу королевскому поезду, как только порядок в армии стал восстанавливаться. Они встретили его в Чилдерли, неподалёку от Кембриджа. Король обедал и отдыхал в простом придорожном трактире. Генералы почтительно попросили разрешение его посетить, и монарх согласился.

Оливер впервые видел своего государя. Возле трактирного стола, на котором лежала раскрытая книга большого формата, перед ним в простом деревянном кресле сидел человек невысокого роста, довольно щуплый, с роскошными волосами, в бархатном камзоле, коротких бархатных же штанах до колен и в белых чулках. С холодным, но величественным выражением на узком лице король протянул им руку для поцелуя. Ферфакс, за ним генералы почтительно поцеловали её. Кромвель и Айртон, сохраняя достоинство, остались стоять в стороне, всего лишь отвесив поклон, заменивший приветствие.

Ферфакс рассыпался в извинениях. Он уверял, что ни сном ни духом не виноват в его похищении.

Карл вскинул голову:

— Я до той поры не поверю вам, пока вы не прикажете повесить этого Джойса.

Король держал себя повелителем, как будто ничего не случилось. Ферфакс вёл себя как верный слуга, который готов без рассуждений исполнить любой приказ. Он крикнул Джойса. Корнет вошёл бестрепетно и хладнокровно ответил на вопрос, какие он имел полномочия:

— Я с первого слова уведомил его величество в том, что у меня нет никаких полномочий от генерала. Я действовал по поручению армии. Велите её собрать. Если в мою пользу не будет подано две трети её голосов, пусть меня повесят перед полком.

Было понятно, что Джойса повесить нельзя. Стараясь завоевать расположение монарха, Ферфакс предложил передать дело Джойса в военный суд, однако генералы на это не согласились. Король не настаивал. Он лишь покачал головой:

— Я вижу, что вы имеете в армии столько же власти, сколько и я.

Ему предложили возвратить его в Холмби. Он отказался, предпочитая быть вместе с армией, убедившись на деле, что парламент не располагает силами ни для того, чтобы противостоять её требованиям, ни для того, чтобы его защитить. Он даже осмелился заявить, что готов в интересах страны выступить в роли судьи между армией и парламентом. Айртон не выдержал и сделал шаг вперёд, машинально сжимая рукоять своей шпаги:

— Милорд, вы ошибаетесь! Это армия будет посредником между вашим величеством и парламентом.

Его величество потребовал с холодной улыбкой:

— Везите меня в Ньюмаркет. Тамошний воздух всегда был мне полезен.

Короля поручили конвою, которым командовал полковник Уолли. Генералы возвратились к армии. Они ждали, что ответит парламент на Торжественное обязательство, направленное ему. Согласие было возможно.

Депутаты вдруг осознали, что они зажаты меж двух огней. С одной стороны, волновался народ, недовольный воровством и налогами, часть которых пропадала неизвестно куда. С другой стороны, армия вышла из подчинения и могла занять Лондон в любой день, в любой час, и что тогда?

Время не ждало. Представителям нации надлежало сделать свой выбор и как можно скорей. Надо было либо снизить налоги, прекратить воровство и попробовать усмирить войско, по-прежнему оставляя без денег, либо оставить налоги, но опять-таки прекратить воровство и удовлетворить законные требования военных и тем вернуть армию в своё подчинение.

Однако в пресвитерианском парламенте не нашлось ни умеренности, ни разумности, ни обыкновенного здравого смысла. Пресвитериане предпочли продолжить вражду. Депутаты потребовали перевести короля в Ричмонд и отвести армию от столицы на сорок миль. Вместо того чтобы заплатить солдатам законное жалованье, он пустился заигрывать с горожанами, рассчитывая опереться на них. В спешном порядке был восстановлен парламентский комитет, которому надлежало принимать жалобы на членов обеих палат. Горожане жаловались на уничтожение праздников, в том числе Рождества, — им установили дни отдыха, роптали по поводу высокого налога на соль — его отменили, негодовали на безобразную алчность представителей нации, которые ввели для себя привилегии, занимая по нескольку должностей, присваивали доходы с конфискованных поместий и замков и захватывали их в свою собственность, — нижняя палата постановила, что впредь ни один её член не станет принимать ни доходных должностей, ни наград, ни другого имущества. В своём лицемерном рвении представители нации заговорили даже о том, что готовы возвратить в казну все незаконно приобретённые средства, а на их земли распространится закон, по которому с них должны взыскаться долги и который прежде не распространялся на них.

Они пошли дальше. Парламент создал Комитет безопасности. Комитет наводил порядок в городском ополчении, из которого изгонялись индепенденты, формировал новые полки и попытался привлечь на свою сторону несколько полков, расквартированных в Йорке.

Кромвель продолжал держаться политики примирения. Всё это время и он, и его соратники из числа офицеров встречались тайно и явно со своими друзьями-индепендентами или уполномоченными парламента, в надежде выработать совместными усилиями приемлемую программу политических перемен. Его требования по-прежнему не шли дальше выплаты жалованья солдатам, амнистии участникам гражданской войны и свободы вероисповедания. Десятого июня Кромвель и его друзья подписали письмо. В нём они уверяли, что провозглашение свободы вероисповедания не может служить препятствием для установления в Англии правительства пресвитериан.

Двенадцатого июня в своём послании городскому совету Ферфакс жаловался на то, что он допускает набор ополчения и новых полков, которые парламент готов использовать против вверенной ему армии. Городской совет не нашёл ничего лучшего, как посетовать на обстоятельства и предложить армии отступить на указанные парламентом сорок миль, тогда, мол, всё само собой утрясётся.

Король угадал, что вражда между армией и парламентом подходит к опасной черте. Как только парламент потребовал перевести его в Ричмонд, стража усилилась, послабления прекратились и его всюду перевозили вместе с главной квартирой, не выпуская ни на минуту из вида.

Государю показалось, что пора действовать и столкнуть наконец парламент и армию. Он возмутился:

— Мои палаты приглашают меня в Ричмонд. Вы можете удержать меня от этой поездки только насилием, взяв под уздцы лошадь. Но уверяю, что если найдётся такой храбрец, этот подвиг в его жизни будет последним.

В увлечении он впервые назвал ненавистный парламент «моими палатами» и не принял во внимание, что в главной квартире никто и не собирался давать ему лошадь. Карл был всего-навсего пленником, ему давно бы надлежало это понять.

Возмущение его величества было оставлено без внимания. С каждым днём становилось всё очевидней, что с этим парламентом дело миром не кончится. Совет армии должен был принять против него свои меры. Четырнадцатого июня на совместном заседании была принята Декларация армии. В своём Торжественном обязательстве армия отстаивала свои права. Необдуманные, опрометчивые действия представителей нации в несколько дней сделали её грозной политической силой.

Теперь войско присваивало право говорить от имени нации. «Мы подняли оружие сознательно, чтобы защищать права и свободы народа, и готовы продолжать это дело». Парламент призвал её на борьбу с угнетением, насилием и произволом. Теперь эта священная цель забыта парламентом, но армия продолжает хранить ей верность.

Всё это было политической декламацией, особенно опасной, потому что она овладела солдатами. Ещё опасней были новые требования. Прежде всего, военные требовали, чтобы парламент изгнал тех депутатов, которые настаивали на роспуске армии. Было названо одиннадцать человек, вожди пресвитерианского большинства. Заодно их обвинили в связях с монархистами и в злоупотреблении своим положением. Это было только начало. Армия желала, чтобы нынешний парламент сам себя распустил. Вместо него для установления мира и обеспечения прав и свобод предлагалось созвать новый парламент, избранный на новой основе. Правда, дело до всеобщего избирательного права пока не дошло. Декларация считала необходимым ввести избирательный ценз, чтобы принималась во внимание пропорциональность участия избирателя в общих тяготах королевства.

Но и этого было достаточно. Декларация угрожала основаниям государственного устройства. В парламенте она вызвала страшный переполох. Обсуждение было беспорядочным, бурным и бестолковым. Основания государственного устройства были скоро забыты. Негодование сосредоточилось на желании армии удалить из нижней палаты одиннадцать виднейших представителей нации. Айртону было поручено представлять и защищать декларацию. На его голову обрушилась недопустимая брань. Дело едва не дошло до дуэли. Депутаты чуть ли не в истерике вопрошали, на каком основании они должны изгнать названных лиц, требовали доказательств, не соображая в безумии охвативших страстей, что сами себя загоняют в ловушку. Им отвечали, что они сами без каких-либо доказательств казнили Страффорда и Лода, а теперь им предлагают только изгнание.

В таком состоянии никакого решения невозможно было принять. Тогда армия медленно двинулась к Лондону. Кромвель и его сторонники рассчитывали, что одной угрозы будет довольно, чтобы парламент пришёл в себя и пошёл на уступки. Однако двадцать шестого июня главная квартира была уже в Уксбридже. Сюда была направлена депутация от торговцев и финансистов. Она просила армию образумиться и остановиться, но не привезла никаких других предложений и вынуждена была удалиться ни с чем.

Столицу охватило смятение. Торговцы в панике запирали лавки. Толпы народа громко осуждали одиннадцать депутатов, упрямство которых грозило насилием не только парламенту, но и всему населению города. Дальше медлить было нельзя. Осуждённые общим мнением депутаты объявили о том, что они добровольно покидают парламент. Их товарищи были так им благодарны и так упрямы, что вместо полной отставки декретировали им шестимесячный отпуск.

Всё-таки они осознали, что над каждым из них нависла угроза отставки. Парализованные страхом, они уже без расчёта и оговорок принимали те предложения военных, которые могли её успокоить. В первую очередь парламент обязался заботиться о содержании войска, точно эту обязанность с него кто-то снимал. Он обещал избрать представителей, которые совместно с представителями армии примутся приводить в порядок государственные дела, точно государственные дела пришли в расстройство не по их вине; отменил собственное решение перевести короля в Ричмонд и постановил, что тот отныне должен находиться при главной квартире, точно он не находился при ней.

Эти беспорядочные решения ничего не решали. Они говорили только о том, что переговоры с этим парламентом могут возобновиться. Кромвель большего и не хотел и сдерживал совет армии, который настаивал, чтобы парламент без промедления удовлетворил все его требования. Представители армии были направлены в Лондон. Ферфакс отвёл армию на несколько миль. Стало казаться, что мир может быть наконец установлен.

Кромвель спешил использовать этот редкий, чрезвычайно удачный момент. Последний козырь выпадал из рук короля. Сейчас ему было трудно рассчитывать на длительный и неразрешимый раздор между армией и парламентом, на котором держалась его надежда вернуть себе ничем не ограниченную, самодержавную власть. Если бы он, подобно Кромвелю, исходил из реального соотношения сил, что о самодержавной власти он может только мечтать и что только уступки с его стороны могут спасти и его самого, и мир и спокойствие в Англии.

В самом деле парламент не только заговорил с армией таким языком, каким побеждённый говорит с победителем, он окончательно бросил монарха в объятия армии, смиренно отказавшись перевозить его в Ричмонд. Узнав о новом бесчестии, Карл только и мог что презрительно улыбнуться. Ему оставалось надеяться только на военных.

Офицеры оказывали ему должное уважение и были ещё любезнее, чем комиссары парламента, приставленные к нему в замке Холмби. Многие из них искали его благосклонности, как будто ему уже были возвращены все права властелина. Ему возвратили его капелланов и разрешили им служить обедни по канонам епископальной церкви, что вполне соответствовало свободе вероисповедания, которую отстаивал Кромвель; оставили преданных слуг.

Наконец, ему предъявили куда более сносные, даже мягкие требования, чем те, на которых настаивали представители нации. Армия не заводила и речи об уничтожении епископальной церкви и поголовном принятии пресвитерианства, не предлагала разорить большую часть сторонников монархии громадными штрафами, которые парламент намеревался на них наложить за участие в гражданской войне; не считала необходимым запретить всем роялистам участие в политической жизни. Она только хотела, чтобы из верхней палаты были исключены лорды, которые получили это звание во время войны, считала необходимым, чтобы участники войны на стороне короля не попали в новый парламент, предлагала государю на десять лет отказаться от командования ополчением и от назначений на высшие должности в королевстве, также настаивала на том, чтобы духовенство, без различия пресвитерианское или епископальное, было отстранено от участия в гражданских делах.

Правда, военные требовали реформ куда более последовательных и радикальных, чем они представлялись парламенту, хотели уничтожить торговые, судебные и политические привилегии, введение в законы некоторых начал равенства, более справедливого распределения избирательных прав и налогов, а также изменений в судебной системе.

Всё это были насущные нужды страны, удовлетворение их представлялось необходимым. И офицеры, и многие из солдат и думать не думали, чтобы эти реформы могли оскорбить короля.

И Кромвель, и его офицеры были убеждены, что на этих условиях государю должны быть возвращены власть и права.

Недовольны были только левеллеры, которые предпочитали республику. Влияние их быстро росло. Многие солдаты разделяли их убеждение, что можно обойтись без лордов и короля. На их сторону переходили агитаторы из совета армии. Они настаивали на том, чтобы предъявить парламенту и королю куда более жёсткие требования.

Эти настроения очень не нравились Кромвелю. Он был монархистом, как большинство населения Англии. Левеллеры представлялись ему отщепенцами, которые морочат солдатам головы несбыточными мечтами.

Но он не считал нужным действовать силой, предпочитал убеждение. На совете армии ему удалось направить недовольство не столько против короля, сколько против парламента, который ограничился пустыми решениями и не желал идти на полное примирение с армией. В результате его усилий была составлена новая ремонстрация.

Двадцать третьего июня она была обнародована. В ней армия вновь и вновь требовала своё жалованье и осуждала парламент, который, по её убеждению, ведёт страну к гибели. Депутаты должны были немедленно распустить все вооружённые силы, мобилизованные против армии. Армия оставляла за собой права на чрезвычайные меры, если парламент в ближайшее время не удовлетворит её требований.

Левеллеры шли ещё дальше, настаивали на походе на Лондон. Это и была их чрезвычайная мера. Кромвель им возражал, что это крайняя мера, был убеждён и убеждал остальных, что прежде надо добиться соглашения с королём. Если же он встанет на сторону армии, не понадобится марша на город, поскольку парламент не сможет не подчиниться совместным решениям армии и короля.

Парламент возмущался, однако с маниакальным упорством отклонял не только ультиматумы армии, но и её законные требования. Переговоры с королём шли, однако не подвигались вперёд. Генералы и монарх мило беседовали, пока речь велась о посторонних предметах. Но когда офицеры предлагали ему обсудить предложения армии, король отказывался их обсуждать. Любое, даже самое безобидное предложение он категорически отвергал. Любая уступка по-прежнему представлялась ему противной чести и ущемлением неограниченной власти, без которой он не мыслил жизни.

Попытались смягчить его положение. Парламент удалил от короля младших детей: принцессу Елизавету, герцога Йорского и герцога Глостерского. Ему разрешили свидание с ними, которое состоялось пятнадцатого июля. Вся дорога, по которой должны были проезжать принцы, была усыпана зеленью и цветами. По обочинам толпился народ. Офицеры и солдаты охраны смотрели на происходящее с явным сочувствием. Карл не скрывал радости, ему позволили оставить детей на два дня, явно рассчитывая, что любящий отец оттает душой и пойдёт на уступки. Однако государь остался непреклонен, как прежде.

Прибегли к посредникам, им вызвался быть французский посол. Через него предложения были направлены королеве, которая скрывалась во Франции, в расчёте на то, что она имеет неограниченное влияние на мужа, упрямого, однако лишённого воли. Королева нашла, что такие предложения можно принять хотя бы для отвода глаз и на первое время. Из Парижа выехал в Лондон её советник Джон Страттон Беркли, организатор героической обороны Экзетера. Ему поручалось от имени государыни уговорить его величество пойти на соглашение.

Несмотря на то что в самое недавнее время этот Беркли был одним из самых злейших противников парламентской армии, Кромвель послал навстречу ему его приятеля Аллена Эпсли, который должен был передать уверения в безопасности и поторопить его с прибытием в расположение главной квартиры. Беркли, удовлетворённый столь неожиданной честью, поспешил в Ридинг. Не успел он обосноваться в отведённой комнате и переменить дорожное платье, как адъютант Кромвеля принёс ему извинения своего генерала, который не может тотчас встретиться с ним.

Он появился в сопровождении Уоллера и Ренборо, поспешил заверить советника королевы в своей преданности не только к самому принципу монархической власти, но и лично к Карлу Стюарту, которого в последнее время лучше узнал. Он сам был нежным отцом, и на него произвели сильное впечатление его отцовские чувства:

— Недавно я стал свидетелем трогательного зрелища. Это было свидание короля с детьми. Могу сказать, что я больше других заблуждался насчёт короля. Теперь я убеждён, что нет человека лучше, чем он, во всех трёх королевствах. Мы ему бесконечно обязаны. Прими он в Ньюкасле предложения от шотландцев, мы бы погибли, может быть, безвозвратно. Да не оставит Господь меня Своей милостью в той же мере, в какой моё сердце принадлежит его величеству со всей искренностью!

Беркли пришёл в восторг. Наутро он представился государю, передал ему уверения Кромвеля, но монарх принял их холодно, не находя в них ни искренности, ни новизны, передал ему совет королевы, но Карл сделал вид, что равнодушен к нему.

Кромвель видел победу в добром согласии с королём. Он поручил переговоры с Беркли вести Айртону, своему зятю, больше полагаясь на его дипломатические способности, чем на свои. Айртон понравился Беркли. Он нашёл его разумным и искренним. Айртон передал ему предложения армии. Беркли не мог представить себе, что предложения победителей могут быть такими умеренными. Всё-таки, зная неодолимое упрямство своего владыки, он предложил кое-что подправить и изменить и встретил со стороны Айртона полное понимание, когда же затронул предложения армии по существу, Айртон пожал плечами:

— Что делать? Надо же показать, что существует разница между победителем и побеждённым.

Беркли был искренне изумлён, бросился убеждать монарха, что предложения армии своей умеренностью превосходят все его ожидания, что, по его убеждению, ещё никогда ни один король не покупал своей короны столь малой ценой. Каково же было его изумление, когда Карл после первых же слов нашёл эти условия слишком тяжёлыми.

Положение короля уже до того изменилось, что Беркли решился ему возражать. Он даже указал ему те опасности, которым монарх подвергает себя, отказом возбуждая у армии недобрые чувства. Король не улавливал никаких перемен, по-прежнему переоценивая своё положение.

Ему было известно, что в армии назревает раскол, солдаты готовы выйти из повиновения и твёрдо рассчитывал, что Кромвелю волей-неволей придётся обратиться к нему, что только высочайший авторитет сможет успокоить воинов.

У Кромвеля же не было выбора. Каждую минуту не только Лондон, но и многие графства могли восстать против армии и восстановить монархию.

Армия двинулась к Лондону.

2

В критические минуты всех революций малейшее промедление смерти подобно. Люди из Сити оказались проворней. Толпы безработных ремесленников, матросов, грузчиков и отставных офицеров окружили Вестминстер. Перепуганные представители нации, вместо того чтобы привести в действие подчинённое им ополчение, заперли двери и запретили кому-либо выходить на призывы толпы, желавшей предъявить им свои требования.

Первый час не предвещал осложнений. Городской совет представил прошение. Мужи города в самых умеренных выражениях просили депутатов снять с должности новое командование городским ополчением и вернуть прежних командиров, которые были пресвитерианами. Они лишь мимоходом, но твёрдо указывали при этом, что этого решения с нетерпением ожидает народ.

Парламентарии принялись излагать свои глубокомысленные суждения по вопросу, который требовал безотлагательного решения.

Их склонность к пустым разглагольствованиям в критические минуты чуть было не погубила парламент. Толпа ждала, волновалась. Отставные офицеры и представители Сити вели агитацию. Вскоре появилось другое прошение, оно почти полностью повторяло прошение городского совета. В сущности, вопросы, которые требовали решения, были всё те же. Однако представители нации вновь пустились переливать из пустого в порожнее и занимались этим до наступления сумерек.

Наконец возбуждённые люди ворвались в коридоры парламента. Несколько депутатов с обнажёнными шпагами ринулась навстречу. Толпа опешила и отступила. Самые предприимчивые влезли на решётки окон верхней палаты, швыряли оттуда по лордам камнями и требовали, чтобы их выслушали.

Этого не сделали, должно быть, из гордости, от растерянности или страха. В зал заседаний ворвалось человек пятьдесят. Они были в шляпах в знак неуважения к своим представителям, громко требовали, чтобы депутаты подавали свои голоса в пользу смены командования. Тут уж поневоле пришлось уступить. Прежнее решение было отменено. Командирами ополчения назначили пресвитериан.

Несколько человек вырвались, схватили председателя, усадили в кресло и силой удерживали его, не позволяя снова подняться. Он в растерянности спросил:

— Чего вы хотите?

Ему ответил рёв голосов:

— Возвратите нам короля!

Председатель тотчас объявил предложение. О прениях не могло быть и речи. Все дружно подали за него свои голоса. Один Ладло громко сказал:

— Не согласен!

Армии уже ночью стало известно это решение. Оно ошеломило всех, от солдата до генерала. Парламент возвращал королю власть без всяких условий! Принесены были жертвы, кровь пролилась, страна была разорена гражданской войной, и всё это было напрасно?! Это невозможно было признать!

Армия возмутилась почти так, как в Лондоне накануне возмутилась толпа. Только армейская дисциплина сдерживала солдат. Однако все были убеждены, что это проделки самого короля. Его громко обвиняли в вероломстве, в измене.

Вскоре на дороге из Лондона появилась вереница карет. Вокруг них в недоумении толпились солдаты. Из кареты выходили утомлённые лорды и представители нации, в тот день почти шестьдесят человек. Следом за ними прибывали другие. Всего в расположение армии явилось четырнадцать лордов и около ста депутатов нижней палаты. Они на разные голоса повествовали о том, с каким трудом им удалось спастись от разъярённой толпы, что было большим преувеличением. Они были крайне испуганы и просили у армии убежища и защиты.

В течение одного часа положение круто переменилось. Армия страшилась открытого разрыва с парламентом, и вот парламент сам просил её покровительства. Солдаты и офицеры с радостными лицами окружили прибывших. Их ободряли, хвалили, благодарили Господа за спасение, заверяли, что в расположении армии они в безопасности. Для всех появление лордов и представителей нации было ошеломляющей неожиданностью. Может быть, один Кромвель через своих сторонников готовил этот сюрприз и с часу на час ожидал беглецов.

Беркли первым понял, что король всё проиграл. Он поспешил сообщить ему эту пренеприятную новость, умолял его переменить тон, советовал без промедления написать в совет армии, что готов ещё раз выслушать и рассмотреть его предложения, уверял, что это посоветовали ему Кромвель и Айртон, которые заверили его, что на этом условии монарх может вернуть себе расположение армии.

Карл не внял его доводам. Он успел получить эстафету из Лондона. Его сторонники извещали его, что оставшиеся члены парламента избрали в обе палаты других председателей, вернули тех одиннадцать пресвитериан, которых только что отправили в шестимесячный отпуск, что таким образом за парламентом сохраняется вся его законная сила. Больше того, обновлённый парламент уже приказал армии остановиться, а народному ополчению готовиться к обороне. Бывшие генералы бывшей армии Эссекса спешно набирали полки. К зданию городского совета явилась толпа. Её вожаки уверяли городские власти, что станут защищать их до последней капли крови. Между горожанами собирались деньги на оборону. На позиции выдвигаются пушки. Уже постановлено, правда, не совсем ясно кем, звать короля официальным образом в столицу. Это решение уже под звуки труб возвещено всему Лондону. С часу на час но должно быть доставлено монарху. Одно предместье Саутварк выразило протест. Его представители двинулись к городскому совету, однако были встречены войсками парламента и рассеяны с примерной жестокостью.

Король поверил этим известиям. Он возразил на доводы Беркли:

— Я подожду. Написать это письмо я успею всегда.

Он ждал. Ждали Кромвель и армия. Известия из Лондона были противоречивы. Его сторонники сообщали ему, что не все представители нации признали новый парламент. Одни собирались присоединиться к своим товарищам в армии и только опасались насилий. Другие возвращаются в графства, избравшие их. Деньги на парламентскую армию собираются медленно, ещё медленней пускаются в дело. Не всем ополченцам и новобранцам хватает оружия. Индепенденты ведут свою агитацию. Некоторые проповедники призывают с кафедры к смирению и соглашению между армией и парламентом. Многие, очень многие лондонцы хотели бы мира вместо войны.

Третьего августа Кромвель устроил смотр армии, чтобы сплотить и ободрить её. Смотр принимали члены парламента. Это давало солдатам уверенность, что их ведут на правое дело. Прямо со смотра самые надёжные из полков отправлялись в поход. Три полка шли впереди, четвёртый следовал в арьергарде. Между ними верхом на лошади ехал Ферфакс. За ним следовала вереница карет, в которых поместились депутаты парламента. Толпа приверженцев следовала за ними. Солдаты, которым было приказано оставаться в главной квартире, с лавровыми ветвями на шляпах провожали их бодрыми кликами:

— Да здравствует парламент! Да здравствует армия! Да здравствует свободный парламент!

Король спохватился, спешно призвал свой штат во главе с Эшбернгемом и Беркли, стал диктовать им письмо, которое следовало отправить совету армии два дня назад, нервничал, путался, выражался неясно. С ним вежливо спорили. Письмо было составлено с большим опозданием.

Эшбернгему и Беркли было поручено доставить его в совет армии. Они достигли главной квартиры только тогда, когда армия уже подступила к Лондону.

Самым надёжным форпостом города служило предместье Саутварк. Оно имело хорошие укрепления, которые слишком трудно, практически невозможно штурмовать кавалерией, а Кромвель располагал только ею. Форты предместья держали под обстрелом не только все подступы к столице, но и сам город, в те времена ещё небольшой. На Саутварк была вся надежда парламента и горожан.

Полковник Ренборо поздно вечером двинул свой полк. Казалось, он должен был потерпеть поражение или по меньшей мере повозиться с предместьем несколько дней. При первом же штурме жители Саутварка предали город, перешли на сторону армии и добровольно открыли ворота. К утру четвёртого августа Саутварк был в руках Кромвеля.

Городской совет растерялся именно в тот момент, когда надо было решительно действовать. Пресвитериане в парламенте метались из стороны в сторону, не зная, крепить ли оборону и дать бой или сдать столицу без боя. Решение так и не было принято. Парламентские войска не сдавались и не сражались. Кромвель медлил и тут, постоянно помня о том, что насилием ничего прочного добиться нельзя. От имени военного совета армии он направил ультиматум городскому совету. Ему предлагалось прекратить сопротивление до двенадцати часов ночи четвёртого августа.

Городской совет, по его собственному признанию, заседал день и ночь. Генерал ждал. Ничего путного никто не придумал, хотя сопротивление ещё было возможно: прими городской совет такое решение, кавалерии Кромвеля пришлось бы туго в кривых и тесных улочках старого Лондона. Совет принял решение сдаться.

Утром шестого августа армия вступила в Лондон. С полками авангарда ехал Ферфакс. Кромвель был с полком арьергарда. Горожане приветствовали армию криками одобрения. Возле Гайд-парка её встретили олдермены во главе с лордом-мэром. Все почести достались Ферфаксу. Лорд-мэр приветствовал его и поздравлял с восстановлением мира между армией и парламентом. На Черинг-Кросс городской совет представился ему в полном составе и благодарил за умеренность требований.

Ферфакс был холоден. Он вступил в Вестминстер. Перед ним открылось жалкое зрелище. Представители нации, только что вооружавшие город, были в страхе. Самые ярые противники бежали во Францию, командиры ополчения и новых полков, набранных, чтобы сражаться с армией, скрылись в Голландии. Ферфакс успокоил оставшихся и вернул в парламент тех лордов и депутатов, которые бежали к войску и теперь возвращались.

На радостях те благодарили его в самых выспренних выражениях. Он остался к ним равнодушен и потребовал денег для солдат, которым слишком давно не платили. Все запросы были удовлетворены. Городской совет тоже обновился, и тут царили радость и оптимизм. Ферфакса назначили комендантом Тауэра и преподнесли золотую чашу; для всех офицеров олдерменами был дан роскошный бал.

Кромвель продемонстрировал силу, но не собирался с её помощью добиваться новых и новых решений. Он приказал вывести войска. Армия вышла в образцовом порядке, как и вошла. Никто из лондонцев не был обижен. Горожане были поражены. В те времена солдатских грабежей и насилий никому, и в голову прийти не могло, чтобы армия могла быть таким единым, слаженным организмом.

Тринадцатого августа он получил письмо от Лильберна, заточенного в Тауэр постановлением лордов, которые таким способом пытались пресечь распространение его неприятных памфлетов и влияние гневных речей. Ему стало известно о переговорах Кромвеля с королём. В этих переговорах поборник республики видел измену. По своему обыкновению он обличил его если не в памфлете, то в личном письме. В нём были такие слова:

«Если и теперь вы оставите мои слова без внимания, как это делали прежде, то имейте в виду, что всё моё влияние, все мои средства я пущу в ход против вас и произведу в вашем положении такую перемену, которая вряд ли вам придётся по сердцу...»

Кромвеля не испугали эти угрозы. Однако ему не приходилась по сердцу чья-либо вражда. Он хотел мира со всеми. Обращение с Лильберном представлялось ему неразумным и несправедливым. Он явился в Тауэр и встретился с ним. Разговор был долгим. Оба пытались убедить собеседника в своей правоте. Кромвель настаивал, что стоял и будет стоять на стороне закона, порядка и справедливости.

Лильберн считал, что король давно опозорился и сам поставил себя вне закона, что его надо судить. Чьим судом? Парламент не желает этого. По мнению Лильберна, парламент жалок. На его заседания является не более семи лордов, а в нижней палате не всегда набирается сто пятьдесят представителей нации, треть, а то и четверть её состава. Решения такого парламента уже давным-давно не законны. Надо разогнать его силой. По его мнению, у Кромвеля были на это и возможность, и право:

— В моих глазах вы теперь в Англии из числа самых сильных людей. К тому же вы больше всех отличились чистотой сердца и пренебрегли личными выгодами.

Генерал твёрдо стоял на своём, не допускал и мысли о том, чтобы ещё раз использовать военную силу и заставить парламентариев разойтись по домам. Всё, что мог обещать, это добиться у парламента решения об освобождении узника.

Он сдержал данное слово и потребовал, чтобы назначили комиссию, которая рассмотрит дело Лильберна и поступит с ним по закону. В парламенте с готовностью обещали, но отложили это на неопределённый срок. Они оказывали тихое сопротивление всем предложениям, которые поступали к ним от имени армии.

Что было делать? Кромвель колебался недолго. Сколько ни твердил он о необходимости договариваться, сколько ни трактовал, что силой ничего путного не добьёшься, договориться и на этот раз оказалось нельзя и только новой демонстрацией силы можно было вразумить представителей нации. Он разместил в Гайд-парке полк своей кавалерии, расставил посты у входов в Вестминстер, явился в зал заседаний, гремя шпорами, с солдатами за спиной, и прежние решения были отменены.

Генерал снова вывел кавалерию, а представители нации перестали посещать в знак протеста зал заседаний.

Настало странное время.

Страна закипала, стремительно и, казалось, неудержимо. Бедные, безработные, обнищавшие подмастерья, грузчики, матросы, ткачи, пастухи всё чаще поддавались пропаганде левеллеров, которые издавали памфлет за памфлетом.

Кромвель был против насилия и видел выход лишь в том, чтобы помирить короля и парламент. Он хотел бы путём договора, путём взаимных уступок заложить основы новой формы правления, когда власть в Англии будет разумно и равномерно распределена.

Но тут случилось непредвиденное: король бежал.

3

Кромвель был растерян, даже испуган. Куда скрылся этот беспокойный, неудачливый человек? С кем заключил новый союз против парламента, против армии, против Англии? Где он, во Франции или в Шотландии? С кем предстоит воевать, со всей Европой или только с шотландцами? Воевать немедленно или имеется немного времени для подготовки? И как это делать с армией, где солдаты перестали повиноваться своим офицерам, которой фактически нет?

Как всегда в минуты опасности, его разум работал чётко и ясно. Ровно в полночь он сообщил председателю нижней палаты об исчезновении государя, отдал приказ провести смотр армии не в один день, каре было намечено, а в один и в разных местах, не более пяти полков одновременно, так легче справиться с ними и восстановить дисциплину, выслушал доклад полковника Эдуарда Уолли, который должен был как зеницу ока беречь его величество.

Уолли заверил его, что охрана была усилена, посты умножены, с территории замка мышь не могла проскочить, самые подозрительные вельможи были удалены, в том числе Беркли и Эшбернгем, сношения с внешним миром сведены до необходимого минимума, вся переписка просматривалась. Правда, несмотря ни на что, до короля доходили какие-то слухи о волнениях в армии, в особенности о том, что военные настроены против него. Приходили даже записки, которые предупреждали его, что его хотят похитить или убить. Уолли об этом знал и несколько раз пытался уверить его величество, что охрана надёжна. Но это не помогало. Король отвечал, что и прежде охрана казалась надёжной, а появился корнет, и охрана предала своего монарха. Он стал беспокоен, ему всюду мерещились дурные приметы: то охота не удалась, то лампа погасла, то ночь омрачил дурной сон. Когда пришла последняя записка от Кромвеля, Уолли показал её королю и ещё раз заверил его, что и генерал и он сам сделают всё, чтобы оградить его личность от каких бы то ни было покушений. Карл поблагодарил. Посты были утроены. Сам Уолли глаз не смыкал. Однако никто не знал тайны замка так, как знал их король. Он оставил письма и с одним слугой потайным ходом вышел прямо из спальни за оцепление в лес. Там его ждали, если судить по следам, два всадника с лошадьми. Одно письмо было адресовано лично Уолли. Пленник благодарил его, уверял, что он не виновен в побеге, и просил беречь картины и обстановку. Это было всё, что Уолли мог рассказать.

Три последующих дня были, может быть, самыми смутными и тревожными за всё последнее время, нервы были напряжены до предела. Пятнадцатого ноября ранним утром генерал выехал с Ферфаксом к Уэру, где был назначен смотр первых полков. Они ехали в полном молчании, гадая, что ждёт их впереди, поднялись на холм. Внизу на широком убранном поле стояли полки. Их было больше, чем было приказано. Группа старших офицеров ждала в стороне. Когда они приблизились, им доложили, что приказ нарушили полковники Гаррисон и Роберт Лильберн. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что войска охвачены мятежом. На многих шляпах белели листки. Оказалось, что многие прикололи текст «Народного соглашения» в знак непреклонности своих требований, на других шляпах красовался девиз «Свободу Англии! Права солдатам! ».

Какие права, когда завтра может быть бой? Как повести этих солдат за собой? И пойдут ли они? А полковник Ренборо отделился от мятежных рядов и с вызывающим видом поскакал по направлению к Кромвелю и Ферфаксу. Он насмешливо улыбался, в руке держал всё тот же текст «Народного соглашения», который намеревался вручить генералам и перед лицом непокорных солдат потребовать республики и низложения сбежавшего короля.

Кромвель повернул голову в сторону адъютантов. Слава Господу, адъютанты ещё повиновались ему. Один из них поскакал навстречу полковнику, оттеснил его лошадью и вырвал листок. Ренборо опешил. Солдаты зашумели. Делая вид, что не обращают на это внимания, Ферфакс и Кромвель тронули лошадей и начали смотр. Первый полк был спокоен. Ферфакс спокойным голосом сказал несколько слов, призвал воинов покончить с недовольством и сходками и подписать присягу военному совету и своим командирам. Текст присяги был тут же оглашён и предъявлен. Бумага пошла по рядам.

Присягу приняли все пять полков. Можно бы было облегчённо вздохнуть, но впереди стояли мятежники. Генералы приблизились к полку полковника Гаррисона. Их встретили ропотом и отдельными выкриками. Кромвель перекрыл шум и приказал снять неположенные украшения с форменных шляп. Листки были сняты, присяга была принята.

Полк Роберта Лильберна был настроен иначе. Кромвель приподнялся на стременах и выкрикнул хрипло приказ снять со шляп возмутительные бумаги, повернуться кругом и тихо-мирно возвратиться в свой лагерь. Солдаты не шевелились. Только их лица твердели, и в глазах блестела решимость.

Всё решал один миг. Упусти он его, и вспыхнет уже открытый мятеж.

Кромвель дал шпоры коню. Конь взвился на дыбы. Солдатские лошади в испуге шарахнулись в сторону. Генерал выхватил шпагу и ринулся вперёд, на смешавшиеся ряды, сбивая тех, кто не успел увернуться, другой рукой срывая проклятые прокламации, яростно, безумно крича:

— Хватайте! Хватайте! Зачинщиков! Вяжите! Я вам покажу, как бунтовать! Я вам покажу!

Да, слава Господу, что адъютанты повиновались ему. Они бросились на выручку своему генералу. Обнажённые шпаги сверкали. Лошади ржали от страха. Ошарашенные люди теснили друг друга. Из рядов выхватывали зачинщиков, то есть тех, кто имел несчастье стоять впереди. Внезапный натиск остудил и самые пылкие головы. Это были всё же солдаты, его солдаты, «Божии люди», как он их называл. Они были воспитаны им, стоило повторить приказ, и они снова стали солдатами. Головы обнажились. Бунтовские девизы исчезли. Строй был восстановлен. Головы опустились в знак покорности или от стыда.

Но это было не всё. Зачинщиков оказалось четырнадцать человек. Тут же, на глазах у молча стоявших полков, состоялся военный суд, неправый и скорый. Офицеры знали своих людей и отобрали самых опасных. Троих приговорили к смерти. Они стояли без мундиров и шляп и ждали смертного часа. В сущности, Кромвель был мягок и добр, он всегда оставался сельским хозяином, рачительным и незлобным. Его сердце сжалось. Он предложил кинуть жребий: из этих троих умрёт только один. Три соломинки были зажаты в руке. Ричард Арнольд вынул короткую. Тут же его расстреляли. Остальные тринадцать остались под стражей. Были арестованы майор Скотт и капитан Брей.

К несчастью, это было жестокой необходимостью, ибо мятеж в армии страшней и кровавей народного бунта. Так

Кромвель и объяснил это Эдмунду Ладло. Тот выслушал и промолчал. Девятнадцатого ноября на заседании нижней палаты Кромвель сообщил представителям нации о происшедшем в Уэре. Ему выразили признательность подавляющим большинством голосов. Против этого предложения голосовал один Эдмунд Ладло, которого не удалось убедить.

Казалось, он победил. Его действия были одобрены. Арестованные были отпущены. Даже самые яростные республиканцы, Ренборо и Скотт, не попали под суд. Однако положение Кромвеля становилось всё более шатким. Каждый успех генерала вызывал у пресвитериан новые опасения, они просто-напросто боялись его. В подавлении мятежа республиканцы видели новые доказательства его измены общему делу, которое было для них делом Господа. Откуда-то явился вдруг проповедник по велению Господа, как он объявил, в те времена это было дело обычное. Господь призвал его известить генералов Кромвеля и Ферфакса, что Он оставляет их, оставляет за то, что его святые попали в темницу. В умах солдат этот голос, донёсшийся с Неба, произвёл новое потрясение. Республиканцы в полках объявили Кромвелю и Ферфаксу, теперь оставленным Господом, что ни строгость, ни казни не могут отклонить их от поставленной цели, что они продолжают требовать низложения короля и учрежденья республики, грозили в случае отказа разъединить армию, повести за собой по меньшей мере её половину, клялись, что пойдут до конца.

Ещё хорошо, что стали понемногу выясняться подробности бегства. Ночь была тёмной, холодной. На небе не было ни звезды. Из королевского леса мог вывести только монарх. Он и вывел, однако довольно долго проплутал в темноте. Шарфы повязали повыше, спрятали лица и поскакали по дороге на юг. На одиноких всадников не обращали вйимания. На несколько дней им была обеспечена безопасность. Но куда скакали они? Оказалось, что никто из них этого точно не знал. Эшбернгем, главный зачинщик побега, некоторое время вёл переговоры в Саутгемптоне с владельцами кораблей, которые могли переправить во Францию несколько путников. Переговоры ничем не закончились. Корабельщики мялись. Это было опасно. Ренборо, назначенный чем-то вроде морского министра, отдал строжайший приказ тщательно осматривать все суда, выходящие или входящие в английские гавани. Стало быть, Саутгемптон отпадал. Уже в дороге вспомнили про остров Уайт, место отдалённое, со слабой охраной и в то же время удобное для сношения с Францией. Поскакали туда. Появление незваного гостя коменданта крепости поразило как гром. Ему приходился роднёй капеллан короля, а через Оливера Сент-Джона сам Кромвель. Он не мог не принять государя, но не имел на это приказа, и Кромвель мог его расстрелять. В первую минуту комендант простонал:

— Вы погубили меня!

Потом попришел в себя и сказал:

— Я не подам его величеству повода жаловаться на меня. Никто не скажет обо мне, что я обманул его ожидания. Я поступлю как человек благородный.

И предоставил замок Кэрисбрук, который охраняло не более дюжины старых солдат. В пределах острова король пользовался полной свободой, мог прогуливаться или ездить верхом.

Карл был поначалу смущён неожиданным водворением на Уайте, однако недолго. Восстав ото сна, полюбовался из окна замка прекрасным видом на море, подышал свежим воздухом и пришёл в своё обычное состояние бесконечного оптимизма, уверенный в том, что в его жизни всё будет исключительно хорошо, несмотря ни на что.

Зато комендант Хэммонд не находил себе места. Он срочным курьером отправил послания председателю нижней палаты и Кромвелю, уверяя в своей преданности и того и другого. Кромвель получил его сразу после событий в Уэре. На сердце у него отлегло. О месте пребывания короля он сделал в парламенте сообщение с таким весёлым лицом, таким приподнятым тоном, что многие были удивлены.

Радость Кромвеля было легко объяснить. Король не в Шотландии и не во Франции, стало быть, война, по крайней мере, откладывается, а может быть, удастся и вовсе её избежать, что при волнениях в армии было самое главное. Даже лучше, что он теперь на Уайте. Здесь, в Гемптон-Корте, вблизи Лондона, он одним своим присутствием будоражил умы. Теперь он далеко, плести свои козни оттуда ему будет намного сложней. Как не вздохнуть с облегчением.

Но облегчение было недолгим. Его трезвый практический ум очень скоро открыл, что бессмысленным бегством монарх резко изменил соотношение сил.

Его беспокойство вызывали соратники. Многие ли из них сохранят теперь доверие к королю? Может ли он сам ему доверять? Однако он твёрдо верил, что его судьба, каждый шаг и каждая мысль в руках Господа. Господь должен всё решить за него, а воля Господа была ему неясна.

Кромвель часто оставался дома, читал Библию и подолгу молился. Друзьям, навещавшим его, твердил, что заблуждался, наделал много ошибок, неверно понимая указания Господа. Он ждал нового и ясного знака, а Господь никакого знака не подавал. Это было самым главным несчастьем, и генерал в эти дни растерянности, распутья и долгих молитв жестоко страдал.

Его вывел из этого состояния Джон Беркли, прибывший в главную квартиру в конце ноября. Он привёз письма короля, обращённые к Ферфаксу, Кромвелю и Айртону. По дороге он встретил корнета Джойса. Корнет удивился его появлению и сообщил, что агитаторы не только ничего не боятся, но сумели привлечь на свою сторону генералов и собираются судить монарха. В Виндзоре он застал военный совет, вступил в зал и подал Ферфаксу письмо. Письмо было принято, но его попросили подождать ответа за дверью. Спустя полчаса пригласили войти. Ферфакс прямо-таки огорошил его:

— Мы — армия парламента. Нам нечего отвечать на предложения его величества. Обсуждать их может только парламент.

Беркли с недоумением поглядел на Айртона, поглядел на Кромвеля, но встретил презрительные улыбки и едва приметный поклон. Ему пришлось удалиться. Он пробовал выяснить, что же случилось, всё ещё не понимая, как много вреда король принёс сам себе своим бегством. Один комендант гарнизона в Виндзоре согласился встретиться с ним, но тайно и в полночь. Они встретились на задах таверны «Подвязка». Комендант даже здесь опасался говорить громко и едва слышно шептал:

— Раздражение армии так велико, что я жизнью рискую, встретившись с вами, потому что ещё нынешний день генерал Айртон сделал два предложения: отправить вас под арест в Лондон и запретить кому бы то ни было встречи с вами под страхом смертной казни. Если королю не надоело жить, пусть немедленно спасается бегством.

— Стоит ли мне передавать Айртону и Кромвелю письма, данные мне государем?

— Непременно, а то они могут подумать, что я открыл вам их планы.

Беркли передал. Кромвель прочитал и сквозь зубы процедил:

— Я ещё постараюсь послужить королю, но он не должен ожидать от меня, чтобы я из любви к нему себя погубил.

Он действительно решил ждать, что скажет парламент. В парламенте шли бурные прения. Индепенденты, всё больше попадавшие под влияние армии, настаивали на том, чтобы парламент окончательно порвал с королём и прекратил с ним любые сношения, что, в сущности, должно было означать низложение. Напротив, пресвитериане предлагали ещё раз попытаться договориться с государем и сделать ему новые предложения. Предложений было только четыре:

уступает парламенту командование морскими и сухопутными силами на двадцать лет или больше, если этого потребуется для безопасности государства;

отменяет все свои постановления и заявления, в которых обвиняет парламент в противозаконных действиях и в мятеже;

уничтожает все грамоты на возведение в лорды, данные после его отъезда из Лондона;

предоставляет парламенту право собираться, когда и где он сочтёт нужным.

Двадцать седьмого ноября они прошли в нижней палате слабым большинством, сто пятнадцать против ста шести. На некоторое время эти предложения застряли в верхней палате. Только в декабре они были утверждены и отправлены на остров Уайт.

Положение становилось критическим. Имей Карл хоть каплю здравого смысла, он должен был их принять, в противном случае парламенту ничего не останется, как его низложить.

Низложение означало республику, от которой Кромвель не ждал ничего хорошего. В Англии было слишком тревожно. Ни индепенденты, ни левеллеры парламенту больше не верили и наверняка оставят его без поддержки, пока он не выполнит их предложений. Слухи о республики волновали людей из всех классов общества. В графствах нестройные толпы ходили по улицам с криками в честь короля.

Сможет ли парламент укротить недовольных и навести порядок в стране? Он сомневался. Парламент утратил власть даже в Лондоне. В графствах царило безвластие. Именитые люди, крупные землевладельцы, богатые горожане, уставшие от беспорядков, напуганные гражданской войной, уходили от выборных должностей и сторонились общественных дел. Должности в графствах, в городских советах и местных судах всё чаще попадали в руки людей незнатных и малоимущих. Большей частью они были вороваты и алчны, но не имели опыта управления, могли действовать энергично, но эта энергия, без знаний и опыта, могла быть разрушительной. Все точно ждали сигнала, чтобы восторжествовала анархия, и тогда Англия погрузится в безумие хаоса. Кто остановит его? Только армия.

Кромвель спешил до решения короля хоть как-то примирить враждебные стороны, в своём доме устроил обед, пригласил на него вождей пресвитериан и индепендентов, духовных и светских, в жаркой речи указывал на опасности, встающие перед Англией, призывал позабыть хотя бы на время все богословские расхождения и личные ссоры, чтобы общими усилиями одолеть анархию и хаос. Разговора просто не получилось. Гости разошлись, каждый оставшись при своём убеждении.

Подошло Рождество. В этот раз Кромвель был ему особенно рад. Ещё оставалась надежда добиться примирения в армии, и он созвал в главную квартиру в Виндзоре генералов, старших офицеров и командиров полков, без различия, ещё преданных ему или уже готовых воевать за республику, на общий молебен. Он предварял приглашённых, что им следует обсудить и договориться, какой образ правления больше всего подходит для Англии, а перед тем в общей молитве просить Господа, чтобы он просветил их слабые, земные умы.

Молились горячо. После молитвы принялись рассуждать. Ладло, Вэн и другие индепенденты, представленные в парламенте, категорически высказались против монархии, которая, по их мнению, осуждена не только опытом, но и разумом. Генералы высказывались более осторожно. По их мнению, нынче ничего не остаётся, как желать установления республики, но никто из них не был уверен, что её существование будет достаточно продолжительным, чтобы установился порядок в стране. Они склонялись к тому, что лучше всего подождать, поглядеть, куда повернёт ход событий, и повиноваться велениям Господа.

Правы оказались те генералы и Кромвель, предпочитавшие ждать. Обстоятельства вдруг повернулись так, как никто предвидеть не мог. Из двух возможных решений король выбрал третье, в сущности, невозможное. Пока представители нации препирались, к нему проникли более настойчивые и решительные шотландские комиссары, они тоже смягчили условия. Взамен шотландская армия вступит в Англию и станет сражаться с англичанами до тех пор, пока не восстановит королевскую власть во всей полноте. Соглашение подписали, уложили в свинцовый ларец и закопали во дворе замка.

Только после этого Карл призвал к себе делегатов, направленных к нему от парламента, он не только отверг все предложения, но ещё имел глупость потребовать, чтобы ему была предоставлена возможность переговоры с парламентом вести лично.

Делегация удалилась безмолвно. Коменданту Хэммонду были даны недвусмысленные инструкции. Не успели делегаты покинуть остров Уайт, как король призвал к себе Беркли и Эшбернгема и стал обсуждать с ними детали побега, который был назначен на эту же ночь. Но ворота замка были заперты на замок, вход в него был закрыт для всех посторонних, караулы удвоены, всем слугам был отдан приказ немедленно удалиться из замка.

Монарх дал волю гневу, призвал к себе Хэммонда и накинулся на него:

— По какому праву вы так со мной обращаетесь? Где ваши полномочия?

От неожиданности Хэммонд смешался и пролепетал, что не имеет письменных инструкций, но всё-таки нашёлся сказать, что это следствие его отказа парламенту.

Король наступал:

— Разве вы не давали мне честного слова, что ни в каком случае не воспользуетесь против меня выгодами своего положения?

Хэммонд стал приходить в себя:

— Я никакого слова вам не давал.

— Вы или молчите, или даёте двусмысленные ответы! Оставите ли вы по крайней мере моих капелланов, ведь вы стоите за свободу совести, неужели меня лишат её?

Хэммонд обрёл наконец твёрдость, которая должна быть у стражника:

— Я не могу оставить вам капелланов.

— Вы обращаетесь со мной не как дворянин и не как христианин!

— Я поговорю с вами, когда вы будете в лучшем расположении духа.

— Я хорошо спал эту ночь.

— Я обращался очень вежливо с вами.

— Зачем же теперь вы перестали обращаться так же?

— Государь, вы слишком высоки.

Король нашёл возможным острить:

— В этом виноват мой башмачник.

Он повторил это дважды, несколько раз прошёлся по комнате, стал остывать и уже спокойней спросил:

— Могу ли я по крайней мере гулять?

— Нет, я не могу позволить вам этого.

— Вы не можете мне позволить?! Стало быть, я в тюрьме?! Где же верность, которую вы мне обещали? Где ваши клятвы? Отвечайте же мне!

Он забыл, что явился незваным и тем поставил коменданта в ложное положение. Хэммонд не решился ему это сказать и молча вышел, но своих приказов не отменил.

Король действительно оказался в тюрьме.

Между тем его высокомерный отказ вывел из равновесия даже пресвитериан, которые предводительствовали в парламенте. К тому же шпионы Кромвеля добросовестно исполняли возложенные на них поручения. Им скоро стало известно в общих чертах содержание договора. Всем стало ясно: это война. Возмущение парламента и армии стало единодушным. Не успело третьего января 1648 года открыться заседание нижней палаты, как со скамьи поднялся самый неприметный, самый молчаливый депутат Томас Рот и сказал:

— Милорд председатель, наш король в последнее время ведёт себя так, как будто единственным приличным местом его пребывания был бы Бедлам[21]. Я покорнейше прошу более не обращаться к нему.

Айртон тотчас его поддержал:

— Государь отказал своему народу в защите и покровительстве, отвергнув его предложения, но мы обязаны повиноваться ему только за его покровительство. Он отказывает нам в этом, следовательно, и мы не обязаны подчиняться и управлять государством должны без него.

После столь решительных заявлений пресвитериане стали приходить в себя. Один из их вождей заявил:

— Отказаться от согласия с королём — значит уничтожить парламент!

В самом деле, это было давним обычаем, но не законом, а всё-таки аргумент был очень сильный, опровергнуть его было нельзя, его можно было только отбросить, разрушив традицию. Никто не решался на это. Пресвитериане ободрились. Представители нации колебались. Предложение Томаса Рота могло не пройти.

Мужественное предложение Томаса Рота было принято подавляющим большинством голосов: сто сорок один против девяноста двух.

Вскоре военный комитет двух королевств, созданный во время первой гражданской войны, был распущен. Вместо него был создан Комитет безопасности, или Комитет Дерби-хауза, как стали его называть по месту, где он заседал. Во всех вопросах безопасности и войны он был объявлен полностью независимым от парламента. Было самое время. Война уже началась.

4

Вскоре был отдан новый приказ: арестовать короля и переправить его в замок Херст-Кастл. Отряд высадился на Уайте в сумерки под проливным дождём. Помещение, где жил государь, было окружено караулом, часовые стояли под каждым окном и внутри. Приближённые советовали Карлу тотчас бежать, уверяя его, что в эту тёмную дождливую ночь достаточно возможностей для того, чтобы ускользнуть и от самой строгой охраны. Но воля короля, всегда слабая, была парализована окончательно. Он утешался надеждой, уже не слабой, но призрачной, будто им, армии и парламенту, не обойтись без него, и отклонил предложение, может быть, фантастическое, но всё же в этих обстоятельствах исполнимое.

Ему не дали выспаться. В дверь постучали. Чей-то голос громко сказал:

— Отоприте.

Герцог Ричмонд, охранявший покой короля, отказался. Снаружи стучали. Государь проснулся и сказал:

— Отоприте.

Вошёл, гремя шпорами, офицер с охраной. Офицер, не поклонившись, не отдав почестей, должных по этикету, сказал:

— Ваше величество, у нас приказ увезти вас отсюда.

— Приказ? От кого?

— От армии.

— Куда?

— В замок.

— А какой?

— В замок.

— Такого замка нет, который назывался бы просто замком. Я готов следовать в какой угодно замок, только назовёте его.

— В замок Херст-Кастл.

— Худшего выбрать они не могли! Позволено ли мне взять с собой слуг?

— Только самых необходимых.

Король выбрал двух камердинеров. Герцог Ричмонд вышел распорядиться, чтобы приготовили завтрак. Но под окнами застучали подковы. Подали лошадей. Офицер сказал без поклона:

— Ваше величество, надобно ехать.

Король не нашёл, что возразить. Он молча вышел и поместился в карете вместе с двумя камердинерами. Офицер хотел сесть рядом с ним, но государь выставил ногу и приказал затворить дверцы кареты. Отряд кавалерии тотчас её окружил. На берегу их ожидало небольшое судёнышко. Спустя три часа они были в Херст-Кастле.

Замок возвышался на одинокой скале. В подножие с злобным рёвом бросался прибой. Даже в летнюю пору замок был сырым и угрюмым, зимой ледяной холод исходил от неровных каменных стен.

Король почувствовал вдруг, что он обречён. Ему го и дело припоминались мрачные трагедии прошлого: Генрих VI, Эдуард II, удавленный в Беркли, Ричард II и чаще других его бабка Мария Стюарт, казнённая в замке Фотерингей, грозный пример и соблазнительный юридический прецедент: если можно было бросить под топор палача королеву, то почему нельзя также поступить с королём?

Прежде презиравший охрану, монарх заговорил, рассчитывая на то, что каждое его слово попадёт, куда надо. Он досконально изучил декларацию, в которой армия требовала судить его как преступника, однако один из агентов сумел тайно ему передать:

«Меня заверили, что Кромвель не соглашается с ними. Его намерения и их планы несовместимы, как огонь и вода. Они стремятся к чистой демократии, тогда как он видит свой идеал в олигархии».

Теперь он рассчитывал на него, убеждал офицера охраны:

— Не существует законов, на основании которых государь может быть привлечён к суду своими же подданными.

Он был в этом прав, к тому же стремился опровергнуть юридический прецедент: ведь королева Мария Стюарт была казнена не по приговору подданных, а по приговору, который подписала другая королева, королева Елизавета. Офицеру нечего было ответить, или у него был приказ в разговоры с узником не вступать. Пленник всё же на что-то надеялся, пробовал даже пугать, что в случае расправы над ним торговцы и финансисты откажут в поддержке парламенту, а европейские государи в знак мести вторгнутся в Англию, с ними соединятся повстанцы Ирландии, в таком случае парламенту не устоять.

Всё это был уже пустой разговор. Второго декабря армия в полном порядке вступила в Лондон, торжественно, строго, в полном молчании, точно каждый солдат понимал историческую важность момента. Полк кавалерии разместился в Гайд-парке, недалеко от Вестминстера, как будто взял его под прицел. Главная квартира расположилась в Уайт-холле. Покои короля занял Ферфакс.

Это было предупреждение. Парламент его не услышал. Он тоже питался надеждами, что его не тронут, потому что без него нельзя обойтись. Четвёртого декабря представителям нации стало известно, что монарх заключён в мрачный Херст-Кастл. Пресвитериане встретили это известие бурей негодования:

— Мы обесчещены!

— О нет! Этого мало! Мы погибли, если не отразим блистательным образом этого дерзкого беззакония!

Принялись отражать. Правда, ничего блистательного из этого не получилось. Было принято довольно безобидное и скромное постановление, что похищение короля произошло без ведома и согласия представителей нации. Зато с новым жаром принялись обсуждать уступки, сделанные государем. Это было сражение индепендентов с пресвитерианами. Доводы с обеих сторон гремели, как выстрелы. Ночь наступала. Старики и те, кто был послабей, начинали дремать. Тогда поднялся Уильям Принн, сторонник пресвитериан, богослов, одним из первых поднявший бесстрашный голос против злоупотреблений короля и правительства, одним из первых пострадавший от королевского произвола: несколько лет провёл он в тюрьме, у него были отрезаны оба уха, он выдержал наказание позорным столбом. Он произнёс длинную речь:

— Милорд председатель! Всем известно, что я стану говорить в пользу мира, а меня уже обвиняют в отступничестве, уже называют меня фаворитом короля, намекая на заглавие одного из моих сочинений. Что ж, я напомню вам все те милости, которыми меня удостоили его величество и его министры: отрезали мне сперва одно ухо, потом другое; три раза выставляли меня к позорному столбу и держали каждый раз по два часа; палачи сожгли мои сочинения, хотя цензура позволила их напечатать; осудили меня уплатить два штрафа, каждый по пять тысяч фунтов стерлингов, продержали меня восемь лет в тюрьме, не давая ни перьев, ни чернил, ни бумаги, ни книг, кроме Библии, не допускали ко мне друзей, давали мне столько пищи, чтобы только не умереть от голода. И если кто из представителей нации завидует мне, тот имеет полное основание величать меня фаворитом или отступником.

Это был сильнейший удар. Великого страдальца, которому только что пошёл сорок девятый год, стали слушать внимательно. Он анализировал положение страны и парламента со всех точек зрения, тоже беззаветно верил в благоволение Господа, как верил Кромвель, как верил король; горячо призывал слабодушных к твёрдости, а тех, кто колебался, к решительности:

— Милорд председатель! Говорят, что мы погибли, если возбудим неудовольствие армии. Больше того, один из её вождей мне объявил, что он сложит оружие и не останется больше на службе парламенту. Что же будет тогда с нашими друзьями и с нами, спрашивают меня? Если бы так и случилось, признаюсь откровенно, я не стал бы дорожить службой столь непостоянных и упрямых слуг. Я не сомневаюсь, что в случае, если армия нас оставит, Господь и всё королевство будут за нас. А если нам удастся сойтись с государем насчёт договора, тогда, я надеюсь, услуги армии будут нам уже не нужны. Но что бы ни случилось, будем исполнять свой долг и предадим воле Господа всё остальное.

Что-то вроде безумия охватило представителей нации. Было девять часов утра. Заседание длилось уже целые сутки. Король был арестован. Кавалерия стояла у ворот и охраняла все входы в Вестминстер. Они приступили к голосованию. Большинством было принято героическое и погибельное постановление о том, что ответы монарха удовлетворяют парламент и должны служить основанием для примирения. Этого показалось мало, решили также распустить армию, оставив только несколько гарнизонов для несения службы в приморских крепостях на случай военной интервенции из Ирландии и Европы.

Каю они предполагали провести эти решения в жизнь, осталось навсегда неизвестным. Терпение армии давно должно было лопнуть. Может быть, её удерживало от взрыва только стремление Кромвеля к согласию, к справедливому договору и гражданскому миру. Но Кромвеля не было в Лондоне, и войска взбунтовались.

Пятого декабря с утра три офицера и три депутата из группы индепендентов привольно сидели за громадным овальным столом. На столе было много бумаги и перьев. Эти шестеро основательно и не спеша перебирали всех депутатов парламента. В день открытия их было более пятисот. Спустя восемь лет их осталось что-то около двухсот тридцати. Тем не менее это была большая работа. О каждом депутате припоминали, кто он, откуда, говорил или молчал, о чём говорил, за кого и за что голосовал. После этого его имя заносили в один из двух списков.

К вечеру труд был окончен. Ночью заседал военный совет, однако не весь, на нём не доставало Ферфакса. Решение приняли без него и не посчитали нужным поставить генерала в известность.

Шестого декабря, утром пораньше, пехота полковника Прайда, бывшего возчика в пакгаузах Темзы, произведённого в полковники Кромвелем, и кавалерия полковника Рича сжали Вестминстер плотным кольцом. В самом Вестминстере повсюду, в коридорах, на лестницах, в вестибюлях, стояла охрана. Полковник Прайд занял пост у входа. Рядом с ним — лорд Грей, он называл имя каждого подходившего депутата. Прайд заглядывал в списки и одних пропускал, а другим говорил кратко и грубо:

— Вы не войдёте.

Многих просто-напросто отправляли домой, кое-кого арестовывали и отправляли в соседнюю комнату. Капеллан Ферфакса, со шпагой, но в одеянии проповедника, их охранял. Один из арестованных возмущённо спросил, по какому праву их задержали. Капеллан засмеялся и хлопнул по шпаге:

— По праву вот этой штуки.

Штука была знаменитая. По праву этой штуки в Англии были убиты, отравлены, удавлены и казнены лорды и многие короли, недаром о них с тоскливым предчувствием так часто вспоминал арестованный Карл.

Принн отказался подчиниться приказу и попытался войти — его сбросили с лестницы. Кто-то пробрался в зал заседаний и закричал:

— Милорд председатель! Неужели палата допустит, чтобы изгоняли её членов, неужели вы будете сидеть сложа руки?!

Председатель смутился и направил герольда, который призвал депутатов занять свои места. Прайд никого из них не впустил. Представители нации вдруг решились постановить, что не станут ничем заниматься, пока не окажутся в полном составе, видимо, полагая, что таким образом будет парализована власть. Им подали петицию армии, в которой требовали немедленно исключить арестованных депутатов и всех тех, кто подал голоса за соглашение с королём. Она не получила ответа.

Вечером этого дня Кромвель вернулся в Лондон. К нему обращались с требованиями, с запросами. Он всем одинаково отвечал, что ничего не знал о том, какие действия предпримут его офицеры, но он находит их своевременными и целиком и полностью одобряет их. Другими словами, то, чего он не хотел, совершилось без его ведома и участия. Следовательно, решил он, такова была воля Господа, и его обязанность исполнить её, он ни во что не вмешался и ничего не остановил.

Утром седьмого декабря пехота Прайда и кавалерия Рича вновь сжала Вестминстер плотным кольцом. Чистка продолжилась. В общей сложности арестовали человек сорок. Всего исключили из нижней палаты сто сорок представителей нации. Все они были пресвитериане, как раз те, кто четвёртого утром голосовал за роспуск армии и соглашение с королём. Оставили человек восемьдесят, однако и они далеко не все собирались на заседания. Мероприятие назвали «Прайдовой чисткой». Капеллан Ферфакса прочитал собравшимся проповедь: «Подобно Моисею, вы предназначены освободить народ от рабства египетского.

Как может исполниться это предназначение, об этом мне пока что не было откровения».

Он закрыл лицо крепкими руками бойца, хорошо владевшего шпагой, припал к подушке, которая лежала на кафедре, потом встрепенулся и возгласил:

— Вот оно! Я сообщу его вам! Эта армия искоренит монархию не только здесь, в Англии, но и во Франции и во всех тех державах, которые нас окружают, и таким образом выведет вас из Египта. Говорят, что мы вступаем на путь, по которому ещё никто не ходил. Однако ж припомните Матерь Господа нашего Иисуса Христа! Разве до Неё были примеры непорочного зачатия? Мы живём в эпоху, которая послужит примером грядущим векам!

Представители нации, все из группы индепендентов, возликовали. Вскоре они увидели Кромвеля, который, после долгого перерыва, вновь занял своё место в парламенте, и возликовали ещё раз. Председатель официально объявил ему благодарность за шотландский поход. Депутаты с восторгом её поддержали. Он без ложной скромности изъявил им признательность и ещё раз повторил, призвав в свидетели Господа:

— Господь свидетель, я ничего не знал о том, что здесь происходит, но так как дело сделано, я очень рад, теперь нужно его поддержать.

На другой день армия арестовала денежные средства всех парламентских комитетов, довольно большие, на том основании, что при постоянной задержке жалованья сама вынуждена заботиться о собственных нуждах. Одиннадцатого декабря Ферфаксу была представлена петиция от имени армии, в которой требовали, чтобы судьба короля была рассмотрена сначала собранием офицеров, а потом нижней палатой. Тем временем нижняя палата в своём сильно урезанном составе отменила свои прежние решения о роспуске армии и о соглашении с государем. Из полков, от городских советов и графств поступали декларации на имя парламента и Ферфакса, которые требовали судить короля. Для начала был отдан приказ перевезти его из Херст-Кастла в Виндзор. Приказ был своевременным. Принц Руперт готовил нападение на эту одинокую крепость. Несколько судов, полных солдатами, уже были в пути.

В ночь на семнадцатое декабря Карл проснулся от громкого шума. Он слышал, как скрипели цепи, опускавшие мост, как группа всадников въезжала во двор. Должно быть, узник терялся в догадках, кто это: Руперт или усиление эскадронов, стороживших его. Он отправил слугу:

— Узнайте, кто это.

Слуга возвратился:

— Это полковник Гаррисон.

На глазах короля появились слёзы. Слуга бросился его успокаивать. Государь с расстроенным лицом упавшим голосом разъяснил:

— Я не испугался, но вы, должно быть, не знаете, что этот полковник поклялся меня убить ещё во время последних переговоров. Об этом меня уведомили письмом. Я никогда не видел его и не сделал ему никакого зла.

Он явным образом путался, всё ещё полагая, что тут возможна личная месть, и вдруг спохватился:

— Мне бы не хотелось, чтобы меня застали врасплох. Это место чрезвычайно удобно для преступления.

Он послал узнать, зачем приехал полковник. Вскоре доложили, что пленника увозят в Виндзор. Король был рад, как ребёнок:

— Слава Господу! Стало быть, они стали сговорчивей! Виндзор мне всегда нравился больше других моих замков. Там я буду вознаграждён за всё, что вытерпел здесь.

Переезд задерживался. Полковник делал всё обстоятельно, вперёд был выслан эскадрон кавалерии, которому он предписал проверять окрестности на расстоянии одного дня пути. Монарх его торопил, всё ещё уверенный в том, что ни один волос не может упасть с его головы и что вот он был во всём прав, они не обошлись без него.

Наконец его посадили в карету и окружили плотным кольцом. Рядом безотлучно сидел офицер. Впереди и позади в строгом порядке шла кавалерия. Столь строгие меры были приняты не напрасно: принц Руперт опоздал всего на один день.

Короля встречали толпы фермеров, горожан и дворян. Одни приходили взглянуть из праздного любопытства, другие сочувствовали и выражали, негромко и между собой, надежду на то, что его величество скоро будет свободен, третьи так натерпелись от гражданской войны, что желали суда над главным виновником своих бед. Какой-то мэр во главе своих олдерменов попытался вручить ему, как полагалось, ключи от города и приветствовать его официальной речью, но к нему подъехал охранник и напомнил ему, что парламент объявил изменником каждого, кто попытается каким-либо образом входить в сношения с королём. Городские власти побледнели и бросились униженно извиняться.

Во избежание подкупа или иного воздействия эскадроны охраны постоянно менялись, и не напрасно. Карлу готовили побег, ему дали об этом знать, и он был готов; попросил остановиться в Бэгшоте и разрешить ему отобедать отчего-то в лесу с лордом Ньюборо, одним из самых преданных кавалеров. Полковник согласился, не подозревая подвоха. После обеда лорд сделал своему государю личный подарок. Он был страстный лошадник и подвёл Карлу коня. По мнению многих, это был лучший конь во всей Англии. Только тут полковник, тоже знаток лошадей, заподозрил неладное. Он приказал отдать коня своему адъютанту. Побег не удался. Карета с королём и конвоем двинулась дальше.

К вечеру король увидел Виндзор.

5

Его встретили с должным почтением; покои были убраны с прежней роскошью, возвратили слуг и придворных, готовили изысканные блюда. Монарх обедал за общим столом, и во время обеда, как прежде, велась прежняя светская болтовня.

В тот же день, двадцать третьего декабря, нижняя палата, сокращённая Прайдовой чисткой, постановила, что главным виновником всех несчастий страны был король, и создала комитет, который должен был разрешить вопрос о возможности и самой процедуре суда над главным обвиняемым и другими преступниками.

Вопрос был юридически не разрешим: парламент не имел законного права судить, тем более свергать и казнить короля.

Члены комитета разошлись во мнениях. Многие были твёрдо уверены, что короля необходимо судить и казнить по законам военного времени. Другие туманно и робко предлагали тайно убить монарха, да и дело с концом. Третьи желали сохранись жизнь и власть государя, несмотря ни на что, но они большей частью молчали, не желая ни поссориться со своими товарищами, ни выдать себя.

Кромвель тоже молчал. Он, естественно, входил в состав комитета, но появлялся редко, предоставив разглагольствовать Айртону, проводил много времени на заседаниях нижней палаты, но в полном безмолвии, не вмешиваясь ни в мирные, ни в жаркие прения.

Кромвель никогда не рассчитывал на свой земной, человеческий разум; был убеждён, что такие вопросы решает только Господь и что придёт день и час, когда Господь подаст ему знак.

Генерал предлагал отложить суд над Карлом Стюартом и сначала судить его самых ярых сторонников, совершивших очевидные преступления. С виднейшими юристами он обсуждал возможность возведения на престол младшего сына герцога Глостера. Ходили даже тёмные слухи, будто уже в эти последние дни генерал делал королю какие-то тайные предложения, в надежде, что тот пойдёт наконец на уступки и по меньшей мере спасёт свою жизнь.

Однако Господь не подавал ему знака. Военный совет отклонил это предложение. Юристы высказали сомнение в законности коронации герцога Глостера, поскольку закон предусматривал передачу престола старшему сыну, а короновать старшего сына нельзя, поскольку он принимал участие в гражданской войне.

А комитет продолжал заседать, и первого января 1649 года от его имени Генрих Мартен внёс в парламент проект предложения:

«Всем известно, что Карл Стюарт, теперешний король Англии, не довольствуясь многими посягательствами на права и свободы народа, которые были допущены его предшественниками, задался целью полностью уничтожить древние и основополагающие законы и права этой нации и ввести вместо них произвольное и тираническое правление, ради чего он развязал ужасную войну против парламента и народа, которая опустошила страну, истощила казну, приостановила полезные занятия и торговлю и стоила жизни многим тысячам людей, а также изменнически и злоумышленно стремился поработить английскую нацию. Посему, на страх всем будущим правителям, которые могут пытаться предпринять нечто подобное, король должен быть привлечён к ответу перед специальной судебной палатой, состоящей из ста пятидесяти членов, назначенных настоящим парламентом, под председательством двух верховных судей...»

Нижняя палата объявила ещё раз Карла Стюарта главным виновником гражданской войны союзником шотландцев и мятежных ирландцев в борьбе против Английского королевства и предложила создать для суда над ним Верховный судебный трибунал.

Постановление было удивительным по своей ясности, простоте и юридической несостоятельности. Оно осуждало деспотизм как систему государственной власти, но продолжало признавать королевскую власть. Этим документом монарх привлекался к суду как частное лицо, злоупотребившее властью.

Второго января палата лордов получила это постановление. Она должна была его принять или отклонить. В тот день, к немалому удивлению всех, в верхней палате присутствовало шестнадцать лордов, когда обычно являлось не более шести. Лорд Манчестер был председателем. Он произнёс бурную и длинную речь. Смысл её был в одной фразе, справедливость которой оспорить было нельзя:

— Только его величество имеет право созывать или распускать парламент, а потому абсурдно обвинять его в измене парламенту. Другими словами, нет парламента без короля, поэтому король не может быть преступником против парламента.

Его поддержали:

— Вряд ли даже один человек из двадцати согласится с утверждением, что государь, а не парламент развязал эту войну. Без предварительного выяснения этого обстоятельства короля невозможно обвинить в государственной измене.

— Нижней палате было угодно включить моё имя в своё постановление, но я скорее дам изрубить себя на куски, что стану участвовать в этой низости.

— Я не люблю мешаться туда, где дело идёт о жизни и смерти, я не стану говорить против, но и не соглашусь.

И все шестнадцать лордов единогласно отвергли это постановление нижней палаты. Однако они не могли не понять, что играют с огнём, поскольку на улицах Лондона неопределённо, но явственно волновался народ, а солдаты то и дело выкрикивали недвусмысленный лозунг «Суд и казнь!». Они тут же учредили недельный перерыв в заседаниях и благоразумно исчезли из города. Тем же путём исчезли три верховных судьи, которых парламент обязывал председательствовать на суде, в их числе двоюродный брат Кромвеля Оливер Сент-Джон.

Противодействие лордов стало известно представителям нации четвёртого января и вызвало обратное действие. Оказалось, что демократия имеет не меньше возможностей для произвола, чем самый отъявленный деспотизм. Шестого января нижняя палата постановила, что отныне мнение лордов не имеет никакого значения, что после Господа народ является единственным источником законной власти в стране, а потому верховная власть принадлежит нижней палате, которую избирал английский народ, и её решения не нуждаются в утверждении никакой другой палатой.

Разумеется, это было неправдой. Английский народ не избирал своих представителей в палату общин, их избирали только собственники, получавшие со своей собственности определённый доход.

В этом постановлении заключалась и другая ложь. Представители нации продолжали признавать как принцип королевскую власть и тут же отменяли старую, монархическую конституцию Англии. Отныне парламент провозглашал себя однопалатным и единственным источником законодательной власти, таким образом Английское королевство становилось республикой.

И провозгласив себя верховной властью в стране, эта одна десятая часть действительного состава нижней палаты предложила создать Верховный судебный трибунал в составе ста тридцати пяти человек. В состав трибунала должны были войти Кромвель, Ферфакс, Айртон, Гаррисон и многие высшие офицеры, гражданские лица, юристы, лорды и олдермены лондонского городского совета, причём было решено, что Верховный судебный трибунал будет иметь законную силу даже тогда, когда на заседание явится двадцать и более его членов. Решение было принято большинством голосов. Председателем трибунала был назначен Джон Бредшоу, популярный юрист, лет двадцать исправлявший должность лондонского судьи, известный также как яростный противник монархии.

Это был знак, и Кромвель сказал:

— Тот, кто имеет намерение и предлагает низложить короля или лишить престола его потомков, является величайшим изменником и бунтовщиком. Но уж если Провидение и необходимость нас к этому привели, я прошу Господа вразумить нас и наши начинания благословить, хотя сам я не могу пока что высказать никакого мнения.

Господь благословлял, но всех по-разному. Кромвель никогда не страдал легкомыслием, он подолгу раздумывал, колебался, взвешивал шансы, оценивал движение обстоятельства, выпытывая, в чём состоит воля Господня, и только после этого принимал определённое, всегда обоснованное решение. Зато, когда решение было принято, действовал неотразимо и прямо, как выпущенная стрела.

Создание Верховного судебного трибунала положило конец сомнениям. Он больше не рассчитывал и не предпринимал попыток договориться с королём. Напротив, пленнику дали понять, что время компромиссов прошло, удалили всех слуг, за исключением двух или трёх, но и с тех взяли клятву на Библии, что они станут доносить трибуналу о каждом слове, о каждом шаге своего господина. За его обеденным столом сидели теперь офицеры охраны. Государю подавали блюда в открытой посуде. Никто не пробовал кушаний у него на глазах, в доказательство, что они не отравлены. Чтобы сохранить достоинство, он вынужден был затвориться на своей половине и выбирать два-три блюда к обеду, которые доставляли прямо к нему в кабинет.

Кромвель и его офицеры давно считали Карла Стюарта преступником, развязавшим войну, ждали суда и не считали возможным пропускать заседания трибунала. Эдмунд Ладло решительно высказал общее мнение:

— Я убеждён, что всякие соглашения были бы несправедливы и противны слову Господню. Кровь затопила нашу страну и только кровью может быть смыта, кровью того человека, который пролил её.

Многие думали и поступали иначе. Странные происшествия приключались в Лондоне что ни день. У лордов и сельских хозяев вдруг обнаруживались неотложные дела в поместьях и замках, и они спешно оставляли столицу, причём первыми исчезли ведущие юристы, из опасения, что от них потребуют юридической помощи. Болезни также косили судей, назначенных в трибунал, они ложились в постель, вызывали врачей и за хорошие деньги получали свидетельства о тяжких болезнях. Немногие, но самые смелые открыто отказывались посещать это судилище, среди них Томас Ферфакс и Генрих Вен.

И народ волновался. Англия осталась расколота на два лагеря. Армия, кровью, увечьями и смертью товарищей сломившая сопротивление кавалеров, безоговорочно поддерживала суд и низвержение Карла Стюарта. На её стороне были неимущие, безработные, подмастерья, разорившиеся мелкие лавочники и мастера. Их было много, но также много было торговцев и финансистов, крупных землевладельцев, аристократии, титулованного дворянства, покупных баронетов, богатых фермеров и богатых сельских хозяев, которые страшились потерять короля, отчасти из уважения к монархической идее как таковой, отчасти из страха беспорядков и смуты, которые всегда наступают в годину безвластия.

А потому всюду, особенно в Лондоне, было брожение. Сторонники армии то и дело выкрикивали: «Суд и казнь!», им отвечали: «Бог и король!» Из рук в руки передавались десятки и сотни памфлетов, которые требовали суда и помилования.

В первый раз трибунал собрался восьмого января в два часа дня в так называемой Расписной палате Вестминстера, богато украшенной библейскими сюжетами и сценами из жизни святых, знаменитой более тем, что именно здесь были приняты решения о смертной казни Марии Стюарт и лорда Страффорда. Судей оказалось всего пятьдесят три человека. В сущности, решение они уже приняли и потому обсуждали детали процесса, выбрали место, где развернётся судебное действие, и определили, куда на всё время процесса поместить короля.

С утра девятнадцатого января двор Виндзора заполонили войска — около двухсот пехотинцев и отряд кавалерии полковника Гаррисона. Под усиленной охраной государя препроводили в карету, запряжённую шестерней, и доставили к Темзе. Здесь его пересадили на баржу и в окружении лодок с охраной перевезли в дом Роберта Коттона. Дом стоял на берегу и с этой стороны был безопасен от нападения. Его сад был виден из окон Вестминстера. Всюду днём и ночью стояла охрана. Два часовых дежурили у самых дверей короля. Офицер жил в его комнате и не спускал с него глаз.

На первое открытое заседание трибунал собрался в полдень двадцатого января. Предварительно в Расписной палате отслужили молебен, чтобы ещё раз испросить у Господа милости и справедливости. Не успел молебен окончиться, как офицер доложил, что монарха с минуты на минуту доставят в Вестминстер. Кромвель встал у окна. Он был заметно взволнован. Одна тяжёлая мысль всё ещё терзала его. Две шеренги солдат стояли в строгом порядке. Входную дверь окружала охрана. Карл появился, спокойный, но бледный. Его посадили в носилки, опустили занавески, захлопнули дверцы и понесли. Кромвель отошёл от окна и громко сказал:

— Милорды! Вот он! Вот он! Его ведут сюда! Час великого дела настал. На нас смотрит сейчас вся страна, и мы должны решить как можно скорей, что станем мы отвечать, когда государь спросит нас, чьей властью, какими полномочиями мы судим его.

Все молчали, точно впервые задумались над этим вопросом. Минута прошла. Генрих Мартен сказал:

— Именем нижней палаты, которая представляет парламент, именем всего доброго народа Англии.

Никто не поддержал и не возразил. Процессия во главе с Джоном Брэдшоу, на случай покушения подбившего шляпу стальными пластинами, торжественно двинулась в большую залу Вестминстерского дворца. Впереди него несли меч и жезл. Им предшествовал кортеж офицеров. Джон Брэдшоу опустился в кресло председателя, обитое алым бархатом. У его ног сидел секретарь. На стол, покрытый богатым турецким ковром, положили меч и жезл. На скамьях, покрытых кроваво-красным сукном, расселись члены трибунала. Всюду стояла вооружённая стража. Тогда двери раскрылись. В залу хлынули зрители всех сословий, пола и возраста, которым отводилась роль свидетелей правосудия. Для них были возведены галереи. Не успели они сесть, как вдоль галерей встали шеренги солдат.

Тогда ввели короля. Невысокого роста, с благородной осанкой, он шёл очень прямо и всем видом показывал, что глубоко презирает судей. Он был во всём чёрном, с дорогой тростью в правой руке. Его величество опустился в кресло, тоже обитое алым, и в знак королевского достоинства не обнажил головы.

Брэдшоу начал перекличку присяжных. Их оказалось шестьдесят семь человек вместо ста тридцати пяти. Первым был назван Томас Ферфакс. Его не оказалось на месте. С галереи женщина в маске, как оказалось, леди Ферфакс, выкрикнула громко и звонко:

— Он слишком умён, чтобы явиться сюда!

Брэдшоу встал:

— Карл Стюарт, король Англии! Общины Англии, представленные в парламенте, глубоко проникнутые сознанием бедствий, которым подвергался английский народ, полагая, что вы были главным виновником их, постановили преследовать эти преступления судом. С этой целью они учредили этот верховный суд, перед которым вы ныне явились. Вы сейчас услышите обвинения, которые вам предъявляют.

Он с важным видом вернулся в кресло и застыл в ожидании. Генеральный прокурор Джон Кук приготовился зачитать обвинительный акт. Король тронул его плечо набалдашником трости и негромко воскликнул:

— Молчите!

Неожиданно для всех набалдашник упал. Король поискал глазами того, кто ему окажет услугу, но никто не двинулся с места. Он в первый раз сам нагнулся за ним, смутился и замолчал. Джон Кук зачитал обвинительный акт и потребовал предать Карла Стюарта суду, как тирана, государственного преступника и убийцу. Услышав эти неслыханные слова обвинения, монарх засмеялся беззвучно, но промолчал.

Брэдшоу обратился к нему, но уже ни разу не назвал его ни милордом, ни вашим величеством:

— Сэр, вы слышали, в чём общины Англии вас обвиняют. Суд ожидает ответа.

Что мог ответить король? Его спрашивали, признает ли он себя виновным в беззакониях и произволе, в развязывании гражданской войны, в организации интервенции. Тираном он не признавал себя, поскольку считал, что тирания и есть истинная власть. Но он был виновен и в гражданской войне и в интервенции. Согласно с обычаем и конституцией Англии у него было право распустить парламент в любой день и час, но не было права применять к нему вооружённую силу, тем более призывать на помощь ирландцев, шотландцев или французов. Эту свою вину он оспорить не мог и не стал отвечать, но спросил именно то, чего все ждали:

— Я бы желал знать, какой властью я призван сюда? Совсем недавно я находился на острове Уайт и вёл переговоры с парламентом, обеспеченный общим доверием лордов и общин. Мы почти установили все условия мира. Так вот, я желал бы знать, кто дал вам власть, я разумею законную власть, потому что на свете есть много незаконных властей, например, власть воров и разбойников на больших дорогах. Повторяю, я желал бы знать, какой законной властью я вырван оттуда, какой законной властью меня возят с места на место и с какими намерениями? Когда мне укажут на эту законную власть, только тогда я смогу отвечать.

Брэдшоу не был смущён:

— Если бы, сэр, вам было угодно обратить внимание на слова, которые были произнесены судом, когда вы вошли сюда, вы бы знали, что это за власть. Мы судим вас именем народа Англии, который избрал вас в короли. Его именем мы требуем, чтобы вы отвечали.

— Нет, сэр, я возражаю.

— Если вы не признаете законность суда, суд начнёт процесс против вас.

— Хорошо, я вам отвечу. Англия никогда не была избирательным королевством. Уже около тысячи лет она является королевством наследственным. Теперь скажите же мне наконец, какой властью я призван сюда? Я готов поддерживать законные привилегии нижней палаты, но где же лорды? Я не вижу здесь лордов, а в Англии без лордов парламента нет. Потом был бы нужен также король. Разве так монарха приводят к парламенту?

— Хорошо, сэр. Суд выслушал вас. Уведите арестованного. Суд откладывается до понедельника.

Король вышел с тем же конвоем. Его сопровождали возгласы в переходах Вестминстера:

— Суд и казнь!

— Бог и король!

Однако ни в понедельник, ни в другие дни суд не сдвинулся с места. Диалог Брэдшоу и короля то и дело грозил перейти в перебранку. Карл отказывался отвечать на вопрос, признает ли он вину, и требовал указать ему на законные полномочия трибунала, а Брэдшоу повторял о полномочиях, данных народом Англии этой десятой части нижней палаты, и требовал прямого ответа.

Двадцать седьмого января состоялось последнее заседание. Ещё не заняв своё кресло, государь обратился к суду:

— Я попрошу позволения сказать одно слово и надеюсь, что не подам повода прерывать меня.

— Вы сможете говорить, когда придёт ваш черёд. Сначала вы должны выслушать суд.

— Сэр, с вашего позволения, я желаю, чтобы мне дали слово. Непосредственный приговор...

— Вас выслушают, сэр, в своё время.

И Брэдшоу стал говорить:

— Милорды, всем хорошо известно, что арестанта, стоящего здесь перед вами, уже несколько раз приводили в верховный суд, чтобы он ответил на обвинение в государственной измене и в других великих преступлениях, выдвинутых против него от имени английского народа...

С галереи его прервал голос леди Ферфакс:

— В этом не участвовало и половины народа! Где видите вы народ? Откуда известно, согласен ли он? Оливер Кромвель изменник!

Офицер охраны вскричал:

— Солдаты! Стреляйте в неё!

На галерее сделался шум. Солдаты с трудом восстановили порядок. Брэдшоу сказал свою речь. Секретарь прочитал приговор: смертная казнь через отсечение головы. Брэдшоу поднялся:

— Вот мнение, акт и единогласный приговор суда.

Все эти дни члены трибунала молчали, молчал вместе с ними и Кромвель. Теперь, в знак согласия они встали, и Кромвель встал вместе с ними. Король внезапно заговорил:

— Сэр, угодно ли вам выслушать меня?

Брэдшоу остался неколебим:

— Сэр, после произнесения приговора вы не можете говорить.

Король растерялся:

— Я могу говорить, когда приговор объявлен... Как вам угодно, сэр... Я всё-таки могу говорить... Позвольте... Погодите... Приговор, сэр... Мне не дают говорить! Какое же правосудие ждёт остальных?..

Его окружили солдаты. Он вынужден был покинуть залу суда. В переходах Вестминстера снова кричали:

— Суд и казнь!

— Да сохранит Господь короля!

Его провели через сад. Оставшись один, он обратился к слуге:

— Мои приближённые и приверженцы захотят увидеть меня. Я им благодарен за это. Но время моё кратко и дорого. Я хочу позаботиться о душе и надеюсь, что они не обидятся, если я приму только детей. Самая большая услуга состоит в том, чтобы обо мне помолились.

Двадцать восьмого числа к нему допустили епископа Джексона. Епископ хотел выразить ему своё соболезнование, но король его оборвал:

— У нас нет времени на такие занятия. Подумаем о нашем великом деле. Я должен приготовиться предстать перед Голодом, Которому скоро должен буду отдать отчёт. Я надеюсь, что этот переход совершу спокойно и что вы не откажетесь напутствовать меня. Не будем говорить об этих несчастных, они жаждут моей крови и получат её, да будет воля Господня! Я благодарю Господа, я прощаю всех от всего сердца...

И весь день он провёл в тихой беседе с епископом. Двадцать девятого числа к нему привели младших детей: принцессу Елизавету и герцога Глостера. Дети заплакали. Король посадил их на колени, утешил, как смог, разделил между ними свои бриллианты, указал дочери, что читать, чтобы укрепиться в истинной вере, просил передать ей матери, что он всем простил.

День перед казнью Карл провёл в посте и молитве, в день казни встал очень рано, одеваясь, попросил слугу сменить рубашку на более тёплую: был самый конец января, было холодно, он мог задрожать и боялся, что его дрожь примут за страх. Перед самым рассветом к нему привели епископа Джексона. Епископ стал читать двадцать седьмую главу из Евангелия от Матфея. Узник спросил:

— Может быть, вы избрали эту главу потому, что она больше других подходит к моему положению?

Джексон смутился:

— Ваше величество, вы можете посмотреть в календарь: это глава на нынешний день.

В десять часов в дверь постучали. Его вывели в сад. Несколько рот пехоты ожидали с развёрнутыми знамёнами. Они двинулись под бой барабанов. Всю дорогу король перебрасывался словами с епископом. Он говорил с ним о похоронах и о тех, кому поручить заботы о них. Лицо его было покойным.

Его привели в Уайт-холл. Он прошёл обеденной залой, в её стене был пробит выход. Карл появился в этом окне и ступил на помост, обитый чёрным сукном. У плахи с воткнутым топором стояли в масках два палача. Тысячи голов громоздились друг на друга внизу. Серый морозный пар исходил из тысяч. Над площадью поднимался туман. Вокруг эшафота толпился народ, любопытный и праздный, в этот момент одинаково равнодушный к судьбе Англии и к судьбе её короля. Над толпой стоял ровный шум: кто-то смеялся, кто-то говорил о своих делах, о погоде, о холоде, о ценах на хлеб.

Седые волосы приговорённого развевались по ветру. Палач попросил убрать их под шапочку. Он сделал это, снял плащ и крест святого Георгия и попросил палача поставить плаху потвёрже, чтобы ему не было больно, затем прочитал молитву, встал на колени, прошептал несколько слов, положил голову и протянул руки в сторону в знак того, что готов к смерти. Топор сверкнул, голова отделилась от туловища. Палач поднял её и прокричал:

— Вот голова государственного преступника!

Стон прошёл по толпе. Люди, мешая друг другу, бросились к эшафоту, чтобы успеть смочить свои платки кровью: это приносит счастье, согласно поверью.

Тело казнённого положили в приготовленный гроб. Поздним вечером в залу, минуя посты, вошёл человек, закутанный в плащ. Это был Оливер Кромвель. Он долго смотрел на покойника, потом взял в руки мёртвую голову и в тяжёлом раздумье негромко сказал:

— Это тело было сложено хорошо, для долгой жизни.

Гроб с телом стоял в Уайт-холле семь дней. Шестого февраля в полном молчании несколько человек подняли гроб и перенесли на руках в Виндзор, в капеллу святого Георгия.

«Тогда они вошли в церковь для того, чтобы выбрать место для могилы, но когда вошли, то не узнали всем хорошо известного храма, до такой степени в нём всё изменилось. Надгробия были сдвинуты и перемещены, надписи стёрлись так, что трудно было разобрать, кто и где здесь лежит и в каком месте похоронены английские короли. Не было сторожа и никого из служителей. Случайно оказавшийся горожанин показал им склеп, в котором лежало тело короля Генриха VIII и королевы Джейн Сеймур. Устроив могилу как можно ближе к этому месту, опустили в него тело короля Карла без каких бы то ни было церемоний, если не считать истинного горя и слёз всех, кто здесь стоял. На крышке гроба была прибита серебряная пластинка с простой надписью «Король Карл, 1649». Когда гроб был опущен в могилу, на него накинули покров чёрного бархата, поверх которого насыпали землю. На похоронах присутствовал комендант замка. Он засвидетельствовал, что они произведены были как должно, а затем запер капеллу, и без того редко кем посещаемую, и унёс ключ с собой...»

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА