1
Король наступал, а его казна оставалась пустой. Конечно, королевская казна всегда была ненасытной, удивляться тут нечего, никто и не удивлялся. Монарха и его приближённых тревожило только то, что все наскоки на достояние подданных, не поддержанные парламентом, были одноразовыми, ограниченными во времени поборами или патентами на монополию и осушку болот, ведь одно болото можно осушить только раз и нельзя заставить приобрести патент на монополию дважды. Для спокойного, безбедного существования короля и двора необходимо было изобрести солидный и постоянный побор, который не нуждался бы в том, чтобы его утвердили представители нации. Лет через семь или восемь после разгона парламента такой побор удалось отыскать. В древлехранилище был найден акт, учреждавший корабельные деньги, которые тратились на борьбу с опустошительными набегами пиратов на английские берега. Правда, корабельные деньги собирались всего лишь с прибрежных городов и посёлков, да и акт учреждён был слишком давно, ещё до Вильгельма Завоевателя и вскоре после него был отменен. Так и что из того? Разве такой вздор может остановить монарха? Государя не могут остановить и более серьёзные препятствия. В этом Карл был более чем убеждён: идея неограниченной монархии была его сущностью. А потому, не задумываясь о последствиях этого шага, подсчитывая только ближайшие поступления в пустую казну, он ввёл корабельные деньги, сперва осторожно, только в прибрежных городах и посёлках, может быть, из желания поглядеть, что из этого выйдет. Оказалось, ничего зловредного не стряслось. Разумеется, возбудилось общее недовольство, пассивное сопротивление охватило графства Оксфорд, Эссекс и Девоншир, да какой-то лондонский купец отказался платить. С этими пустяками быстро справились лорды-наместники. Самых злостных смутьянов посадили в тюрьму. В лондонской тюрьме оказался и недовольный торговец. У него достало наглости обжаловать своё заточение в Суде королевской скамьи. Судьи не могли не понять, что заточение купца и в самом деле противоречит законам. Но они были королевскими судьями. Когда им приходилось выбирать между королём и законом, они принимали сторону короля.
Монарха устраивало, что принятые меры несколько успокоили налогоплательщиков и из прибрежных городов и посёлков стали поступать корабельные деньги. Тотчас корабельная подать была введена во всей Англии. Отныне этот налог должны были вносить даже те далёкие от моря местечки, которые испокон веку не видели ни пиратов, ни моря. Особенно же приятно было то обстоятельство, что подать можно было ввести на все времена. Таким образом, в Англии вводился один общий и постоянный налог, не спрашивая разрешения у представителей нации, ведь необходимость борьбы с пиратами была очевидна для всех.
Нашёлся всего один человек, который попытался доказать, что закон существует для всех. Это был Джон Гемпден, приходившийся Оливеру Кромвелю двоюродным братом. В парламенте, как и Оливер, он сидел на скамьях оппозиции, выступал, правда, чаще, чем он, однако его речи были умеренны и не представлялись опасными ни королю, ни правительству. Как и Оливер, после разгона парламента он удалился в провинцию. В графстве Бекингемшир Гемпден владел богатым поместьем, жил скромно, избегая пышности и расточительства, не позволительных пуританину. Он был ровен и весел, любезен с соседями и никому не навязывал своих убеждений. За это соседи уважали его. Они считали его человеком достойным и умным, который, как всякий порядочный человек, не может одобрять политики короля, но относится к ней философски, не подрывает устоев и не зовёт к мятежу. Такое поведение не было хитростью со стороны Джона Гемпдена. Он в самом деле смотрел философски и не призывал к мятежу, поскольку по натуре не был мятежником. Человек мирный, умный и образованный, он много путешествовал по Англии и Шотландии, изучал нравы, заводил многочисленные знакомства и везде находил повсеместно миролюбивые настроения и недовольство налогами, которые вводились королём с вызывающей бесцеремонностью и с попранием английских обычаев и законов, но не самим монархом.
Корабельные деньги вывели из себя даже этого философски настроенного, мирного человека. Лично он не пострадал, кроме того, все в Бекингемшире так хорошо к нему относились, что лорд-наместник, исключительно из уважения к человеку скромному и достойному, определил для него корабельную подать всего в двадцать шиллингов. Гемпден не поднял шума, не призвал к мятежу. Он посчитал, что подать введена незаконно, и отказался платить. Также без шума его препроводили в тюрьму. И в тюрьме узник вёл себя доброжелательно и спокойно. Он всего лишь требовал суда, особенно налегая на то, что в этом суде заинтересован также король, ведь приговор суда узаконит корабельную подать.
Неожиданный довод убедил государя. Король разрешил судить Гемпдена на основании английских законов. Суд начался, обвиняемому было разрешено иметь адвокатов. Адвокаты держались благоразумно. Они не задирали ни судей, ни тем более самого короля пустозвонными обличениями. Напротив, уважительно отзывались о короле, о судьях, о самом институте суда, опирались только на законодательство и историю Англии и готовы были признать те привилегии короля, которые предусматривались законом. В своём смирении и покорности адвокаты зашли так далеко, что несколько раз, прервав речь, просили суд извинить, если некоторые выражения покажутся ему слишком резкими, и вовремя останавливать их, если им случится перейти определённые законом границы. В общем, суд над Джоном Гемпденом походил на идиллию. Судьям не в чем было упрекнуть ни подсудимого, ни его адвокатов, а между тем в течение тринадцати дней в зале суда обеими сторонами обстоятельно и серьёзно обсуждались основные законы страны и самый принцип законности.
Наконец присяжные удалились на совещание, и так странен, так необычен был этот суд, так скромен и благороден был обвиняемый, что присяжные колебались, и только семеро из них отдали свои голоса обвинению, тогда как пятеро признали его невиновным. Джон Гемпден должен был уплатить штраф, и было бы хорошо, если бы суд казначейства остановился на этом. Суд, видимо, сознавая, что осуждён невиновный, счёл необходимым обстоятельно обосновать свой приговор. В постановлении говорилось, что никакие законы не могут помешать королю пользоваться его привилегиями, что государь может не считаться с теми законами, которые лишают его возможности заботиться о защите страны, что в случае необходимости он может отменять те законы, которые мешают ему, и сам имеет право решать, какому закону следовать, а какой отменить. Другими словами, Суд казначейства во всеуслышание узаконил беззаконие английского короля. Король Карл был чрезвычайно доволен. Решение Суда казначейства он с полным правом воспринял как утверждение и оправдание своей неограниченной власти.
Если бы Суд казначейства не вынес этого опрометчивого решения, дело Гемпдена закончилось бы так же без последствий и тихо, как закончилось подобное дело безвестного лондонского купца: ну, отсидел бы положенное, уплатил бы штраф, никто бы больше и не вспомнил о нём. Попытка узаконить беззаконие короля возмутила даже придворных. Нация теряла доверие и к личности короля, и к самому принципу монархической власти, которая бесцеремонно топтала традиции и оскорбляла национальные чувства. Одни непреклонные приверженцы монарха пытались неубедительно, робко защищать правомерность такого решения. Их не слушал никто. Имя Гемпдена было у всех на устах. Оно произносилось с любовью и гордостью, превращалось в символ национального бедствия. Многие, конечно, молчали. Немногие протестовали открыто. Обстановка до того накалилась, что сами судьи что-то мямлили в своё оправдание, надеясь спасти лицо. Самые умные, самые образованные из лордов покидали двор и затворялись в наследственных замках. Короля поддерживала только англиканская церковь и жалкая кучка его прихлебателей.
Правда, на кровопролитие, на мятеж по-прежнему не было даже намёка. Народ оставался спокоен. Волновались только люди свободных профессий. Королева Елизавета, стремясь придать своему двору особенный блеск, привлекала к себе актёров, поэтов, писателей, философов и учёных. При ней умные разговоры стали модными. Празднества и театральные представления следовали одно за другим. Придворные от души развлекались. Актёры блистали талантами, поэты представляли на суд высокой публики свои вирши, большей частью заказанные и оплаченные этой же публикой, с удовольствием излагали мысли учёные и философы, и все вместе с ещё большим удовольствием принимали щедрые подачки двора.
Теперь они покинули двор и собирались в домах лордов и богатых купцов. Усадьба и парки виконта Люциуса Кери Фокленда, молодого человека двадцати семи лет, сделались знамениты, поклонники древности не считали преувеличением сравнивать их с платоновской академией[13]. Здесь поражал учёностью слушателей Джон Селден, знаменитый юрист, а блистающий красноречием Чилингворт излагал сомнения в англиканском символе веры, обсуждалось положение общества, преподносились философские и этические теории, заводились споры о пресвитерианстве и пуританстве, появлялись серьёзные, деятельные умы, обилие новых идей влекло сюда юношей, изучавших право в колледжах Темпла. Первой мишенью для этих вольнодумцев было неистовое усердие архиепископа Лода, в особенности его стремление возвысить епископов, объявив их сан таким же божественным, как сан короля. Всех возмущала свобода, которой пользовались паписты при явном попустительстве Лода, и те гонения, которые обрушивались на всех, кто поднимал свой голос против его желания возвратить англиканскую церковь к пышной обрядности. Отсюда выходили памфлеты, едко обличавшие привилегии, которые себе присвоил король, развращённость двора, открытую пропаганду папизма, деспотические замашки архиепископа Лода и ту полицейскую власть, которой наделялись епископы.
Звёздная палата трудилась бесперебойно, вылавливая авторов памфлетов, резала уши, ставила клейма, публично наказывала плетьми. Вольная мысль точно не замечала этих трудов. Насилие только раззадоривало, разжигало её. Обличительных памфлетов становилось всё больше. Дерзость авторов нарастала. Авторов почитали, их сочинения расхватывали, с увлечением читали, перечитывали, пересказывали друг другу. Контрабандисты тысячами привозили их из Голландии, где царила свобода печати, разумеется, только для иностранцев. Их разбрасывали по улицам городов, завозили в деревни.
Архиепископ Лод усилил репрессии. Отдельные приговоры случайным, малозначительным авторам уже не удовлетворяли его. Ему пришла в голову недостойная мысль. Желая насмерть перепугать своих обличителей, он приказал устроить судилище над самыми известными, самыми даровитыми памфлетистами, любыми средствами применить к ним статью о государственной измене и приговорить их, как гласила эта статья, к смертной казни. По его приказу аресты произвели церковные власти. В тюрьме оказались Уильям Принн, уже побывавший под ножом палача, Генрих Бертон, пресвитерианец и богослов, пятидесяти восьми лет, и Джон Баствик, врач, сорока трёх лет. Даже заматеревшие в беззакониях судьи Звёздной палаты устрашились такой кровожадности. Этих уважаемых людей они согласились обвинить только в измене, правда, не разъяснив, что они имеют в виду.
Всё-таки это были судьи Звёздной палаты. Они не смогли отказать себе в удовольствии не только унизить и оскорбить обвиняемых, но и вдоволь поиздеваться над ними. Им предложили без промедления представить заявления, в которых они должны были сами себя защитить, в противном случае суд посчитает, что они признали вину. Арестованные были согласны и напомнили, что им забыли предоставить бумагу, чернила и перья. Некоторое время спустя письменные принадлежности были доставлены с прибавлением, что их оправдание должно быть подписано адвокатом. Они и тут согласились и наняли адвоката, хотя сам Принн был известным юристом. В течение трёх дней адвоката не допускали в тюрьму. Адвокат ли выбран был неудачно, проведена ли была с ним устрашающая беседа, только три дня спустя, когда его наконец впустили к его подзащитным, он отказался подписать их заявления, признавшись открыто, что не имеет охоты ставить себя под удар. Его примеру последовали другие, и обвиняемые остались без адвоката. Узнав об этом, Принн произнёс:
— Милорды требуют от нас невозможного.
Когда их ввели наконец в зал заседаний, Джон Фордвич Финч, лорд-хранитель печати, пожилой уже человек, глядя на Принна засмеялся: полагая, что у милорда Принна уже нет ушей.
И по его знаку служитель поднял волосы почтенного человека, обнажив обрубки ушей. Принн не смутился:
— Милорды, я молю Бога, чтобы Он даровал вам уши, и вы могли меня выслушать.
Их никто слушать не стал. Приговор был несоразмерно жесток. Все трое должны были уплатить штраф по пять тысяч фунтов стерлингов каждый, выстоять целый день у позорного суда на самой людной площади Лондона и лишиться ушей. Таким приговором архиепископ Лод рассчитывал всех запугать. Он просчитался. В день казни площадь затопил народ, но это не была толпа любопытных, сбегавшаяся на казни уголовных преступников. Это были сочувствующие. Стража попыталась их оттеснить. Бертон попросил офицера так громко, чтобы слышали все:
— Не гоните их. Им надо учиться страдать.
Офицер был смущён. Женщина крикнула:
— Вы никогда не говорили проповеди лучше, чем эта.
Бертон ответил, по-прежнему отчётливо, громко:
— Дай Бог, чтобы она обратила вас на пути истины.
Палач приблизился. Какой-то молодой человек побледнел. Бертон ободрил его:
— Сын мой, отчего ты бледнеешь? В моём сердце нет слабости, и если бы мне понадобилось больше сил, милосердный Господь, конечно, дал бы мне их.
Толпа теснилась всё ближе. Лица мужчин и женщин, старых и молодых выражали сострадание и сочувствие. Юная девушка вложила в руку Баствика букет цветов. В этот момент на цветы села пчела. Баствик сказал:
— Посмотрите на эту бедную пчелу: она высасывает мёд даже у позорного столба, отчего же и мне не вкусить здесь мёда Христова?
Перед тем как ещё раз подставить обрубки ушей под нож палача, Принн в свою очередь обратился к людям:
— Христиане, если мы дорожили своей личной свободой, нас бы не было здесь. Мы пожертвовали ею ради вас. Берегите независимость. Стойте крепко. Будьте верны делу Господню и делу отечества, иначе вы и ваши дети впадёте в вечное рабство!
В ответ по площади прокатились клики торжества и согласия.
Восторги толпы точно подстегнули архиепископа Лода. Убеждённый, что только голая сила и неоспоримая власть обеспечивают должный порядок, он смириться не мог. Громкий голос был ему нипочём. Насилие сменялось насилием. Вскоре последовал суд над Джоном Лильберном, возглавлявшим левеллеров, юношей двадцати лет, никогда не изучавшим ни философию, ни логику, ни риторику, не видевшим, как он выражался, университета в глаза, не имевшим понятия о латыни, древнееврейском и греческом и, может быть, по этой причине особенно ненавистным для образованного архиепископа.
Молодой человек приговорён был к позору и бичеванию. Его везли в убогой тележке по улицам Лондона. Палач хлестал плетью обнажённое тело. Народ бежал вслед за ним вдоль Вестминстера. Лильберн проповедовал, несмотря на нестерпимую боль, продолжая говорить, когда его привязали к столбу:
— Бог избрал не очень богатых, не очень мудрых, но бедных, презренных и низких мужчин и женщин, только они получили Евангелие и заслужили блаженство на земле и спасение после смерти.
Ему приказали молчать, но страдалец продолжал:
— Не плачьте, не жалейте меня, я остаюсь в Боге бодрым, потому что опираюсь на собственные слабые силы, но сражаюсь под знаменем великого и могущественного генерала — Иисуса Христа. Его силой я вынесу любые страдания, и победа будет за мной!
Ему заткнули рот, но не сообразили связать руки. Узник выхватил из кармана несколько памфлетов и бросил в народ. Их с жадностью расхватали. Тогда связали и руки. Он не мог двигаться, не мог говорить. Толпа тем не менее не расходилась. Простые люди, ремесленники и обыватели, смотрели на мученика, и не в силах отвести взгляда. Кое-кто из судей, осудивших его, стоял у окна, как будто желая понять, в самом ли деле достанет сил у юнца достойно вынести все истязания.
Насилие не возымело успеха. Напротив, под его непрестанным давлением усиливалось брожение в толщах английского общества. Среднее и мелкое дворянство, ещё недавно преданное короне, возмущалось необузданным деспотизмом, давившим всех без разбора. Английская аристократия угасала, древние роды исчезли ещё во времена затяжной войны Алой и Белой розы[14]. Теперь все дворяне считали себя потомками прежних баронов, отвоевавших у королей Великую хартию вольностей. Они не предавались философским прениям о преимуществах и пороках единовластия, олигархии и демократии, стояли за Великую хартию, хотели свободно и регулярно посылать в палату общин своих представителей, поскольку одна палата общин защищала их свободу в давние времена и она одна, по их убеждению, могла её возродить. Дворянство видело её полновластной, издающей законы, обязательные для королей. Епископальная церковь им не мешала, вера этого сословия никогда не была чрезмерной, но полицейская власть епископов их раздражала. Они предпочитали поставить церковные власти на место. Пусть пасут паству и не вмешиваются в светские отношения, в особенности в дела управления. Во всём остальном пусть она будет такой, какой её сделал архиепископ Лод.
Другие настроения копились среди горожан, сельских хозяев, арендаторов и свободных крестьян. Они меньше высших сословий страдали от налогов и штрафов, деспотизм короля и епископа обходил их стороной, поскольку не высказывали своего недовольства вслух и не писали памфлетов, готовы были мириться с неограниченной властью короля, но их до глубины души возмущала епископальная церковь. Эти люди ненавидели всё, что напоминало проклятый папизм. Они держались Евангелия, первоначальная простота, первоначальная церковь, не знавшая пышных обрядов, служили им образцом, отвергали всё, что напоминало Рим, а Рим проник всюду: непомерная власть епископов, их жажда богатства и власти, страх перед чистыми проповедями, их развращённые нравы, их заказные молитвы. Всё это было излишним, противным заповедям Иисуса Христа.
Им мешали церковные полицейские власти. Их арестовывали в тайных молельных домах и отправляли в тюрьму. Люди сопротивлялись, о серьёзном сопротивлении королевским и церковным властям тогда не думал никто. Предпочитали бежать из нелюбезной страны. Поначалу пуритане в Голландию, где родственные протестанты победили и вытеснили католиков, там возникали английские поселения, однако англичане из-за своей особенности, замкнутости не могли ужиться в Европе. Им было неуютно среди европейцев. Выход подсказал Джон Уайт из Дочестера, пуританский проповедник, сорока пяти лет. Он был связан с дочестерскими купцами, торговавшими с Новой Англией. Для успехов торговли им было выгодно заселить своими соотечественниками восточный берег Америки.
Джон Хемфри, их казначей, выхлопотал у графа Уорвика земельные владения, где вскоре была основана колония Массачусетс, и вдохновенный Уйат принялся призывать угнетённый народ Божий, как он именовал пуритан, селиться в свободном, независимом Массачусетсе и воздвигать там бастион против царства Антихриста, которое презренные иезуиты создают во всём мире.
Начался великий исход. Тысячи пуритан, распродав поспешно имущество, устремились за океан, одни прямо из Англии, другие, опасаясь гонений, сначала перебирались в Голландию и отплывали оттуда. Они создавали религиозные братства по примеру первых, тоже гонимых и неприкаянных, христиан. В складчину покупали корабль. Проповедник произносил проповедь, укрепляя дух отъезжающих, испрашивая у Господа помощи в опасном плавании по неизвестному и бурному морю. Пастор той общины, которой пока что не удавалось уехать, служил напутственный молебен, и все вместе пели псалмы.
Исход был и в самом деле великим. На американском берегу и на островах английские колонии возникали одна за другой, уступая по численности только испанцам. За Вирджинией, Бермудами, Плимутом, Барбадосом, Массачусетсом последовало поселение Провиденс на Род-Айленде, Коннектикут, Девенпорт, Итон и Нью-Хевен. Их население росло с головокружительной быстротой. Число поселенцев, людей Божьих, строителей бастиона против Антихриста, достигает тридцати тысяч, около двадцати тысяч английских пуритан заселяют острова святого Христофора и Невис. В общей сложности в это десятилетие гонений и жестоких расправ, учинённых архиепископом Лодом, Англию покидает приблизительно восемьдесят тысяч человек.
Всё это наиболее решительные, энергичные, трудолюбивые и бережливые люди, которые кропотливым, неусыпным трудом закладывали основание для процветания Англии. Это важное обстоятельство нисколько не беспокоило ни короля Карла, ни архиепископа Лода. Напротив, некоторое время они поощряли переселение, архиепископ Лод бессмысленными гонениями, а король Карл ненасытной жаждой схватить деньги всюду, где только можно, не утруждая себя размышлением о печальных последствиях: он продавал переселенцам патенты на американские земли, которыми не владел и не мог по праву владеть. Монарх спохватился только тогда, когда казначейство доложило ему, что за последние десять лет эти проклятые переселенцы вывезли из Англии около двенадцати миллионов фунтов стерлингов, хотя бы часть из которых могла оказаться в пустой королевской казне. Такого безобразия не должен терпеть и самый несмышлёный, самый слабый правитель, тем более этого не мог потерпеть король Карл, считавший себя неограниченным, а потому великим государем. Тотчас постановлением Государственного совета переселения были запрещены, торговля королевскими патентами на чужие владения прекратилась. Восемь кораблей, готовых к отплытию, стоявших у причалов Темзы на якоре, были задержаны.
Слишком поздно. Великий исход уже набрал силу. Пуритане покидали Англию тайно и основывали поселения уже на новых началах. Теперь они не зависели от короля. До этого времени пуританство было демократическим, республиканским только в религиозных делах. Отныне оно стало демократическим, республиканским и в политической, государственной жизни. В январе 1639 года вырабатывается конституция с выборными властями в Коннектикуте, в том же году такую неё конституцию принимает Нью-Хевен.
Очень многим не удалось выскользнуть из Англии тайно. Они по-прежнему подвергались гонениям. Их энергия, их республиканский дух не могли найти выхода, недовольство накапливалось. Король и архиепископ своими руками наполняли тот пороховой порох, который мог в любую минуту взорваться, попади в него любая шальная искра. Пока же он не взрывался, и Англия оставалась спокойной.
2
Карлу и Лоду долгое время сходили с рук и жестокость, и насилие, и противоправные действия, и бесцеремонное вмешательство в духовную жизнь, может быть потому, что англичане на редкость консервативны, они всегда боялись перемен. Была и другая причина такого долготерпения. На английской земле вот уже полтора столетия не было войн. Мирная обстановка благоприятствовала благополучию, церковная десятина перестала поступать в Рим, оставаясь в стране, церковные богатства, конфискованные королём Генрихом, в особенности монастырские земли, послужили мощным толчком для развития сельского хозяйства, торговли и ремесла. Как бы ни досаждал англичанам король своими поборами, они были бессистемны, случайны и больше оскорбляли национальное самосознание, чем наносили ущерб экономике. Экономика продолжала развиваться, медленней, чем могла бы, но всё-таки развивалась. В сравнении с европейскими странами, опустошёнными затяжными религиозными войнами, доведёнными до нищеты последней, ещё не законченной, Тридцатилетней войной, Англия богатела и процветала. Она могла бы ещё долго терпеть и короля Карла, и архиепископа Лода, если бы и тот и другой обладали государственным умом. Но они действовали опрометчиво и бездумно, убеждённые в том, что им позволено всё, что любое их действие не только сойдёт с рук, но укрепит безграничную власть и упрочит порядок в стране.
Они ошибались. Ошибка проявилась, как только им пришла в голову мысль навести порядок в Шотландии. Шотландия действительно нуждалась в порядке, в благоустройстве, в укреплении власти. Страна была бедной. В горной, северной части ютились в жалких хижинах пастухи и кое-как перебивались со своими стадами овец. В равнинных, южных провинциях только-только зарождались ремесла, кое-как налаживалась торговля. Города всё ещё напоминали средневековые крепости. Как все горские племена, шотландцы были непокорны и чрезмерно воинственны. Они жили кланами. Во главе кланов стояли бароны. Кланы постоянно враждовали между собой. Бароны не признавали королевскую власть. Заговоры были делом обычным. Королей свергали, королей убивали, королей крепко держали в руках. Источники прогресса, развития иссушались анархией на корню, и если в южных провинциях кое-как пробивались первые ростки ремесла и торговли, то лишь потому, что сюда медленно, но верно проникали английские поселенцы и приносили с собой не знакомую шотландцам культуру земледелия, торговли и ремесла.
Шотландцев объединяла только религия. Шотландские короли были ревностными католиками. Вечно противодействуя им, шотландцы легко и поспешно увлеклись идеями протестантизма. Как все горские племена, они были неистовы в своих увлечениях. Идеи Мартина Лютера представлялись горцам жидковатыми, пресными. Им по вкусу пришлись крутые, ожесточённые, фанатичные проповеди Жана Кальвина, создавшего в мирной Женеве, в противовес духовной империи римского папы, республику верующих, в которой церковная власть подмяла под себя и довела до ничтожества все выборные светские власти и установила жестокий террор против инакомыслящих.
Первым и выдающимся проповедником кальвинизма в Шотландии явился Джон Нокс. В его пламенных проповедях очень рано вера сплелась с политикой в нерасторжимый клубок. Он обличал королевскую власть со страстью истинного фанатика. Каждое воскресенье из месяца в месяц, из года в год Нокс клеймил королеву Марию Стюарт как папистку, убийцу и потаскуху, духовно вооружал и поднимал Шотландию на борьбу с растленной монархией и гордился тем, что в конце концов изгнал распутницу из страны, толкнув её под топор палача. Его проповедями католическая церковь в Шотландии была низведена до ничтожества. В ней ещё оставались епископы, однако они не имели никакой власти и никакого влияния. Шотландская протестантская церковь сама собой устроилась по республиканскому образцу. В ней не было единого центра, который руководил бы духовной жизнью страны подобно римским папам или константинопольским патриархам. Каждое селение, каждый клан из своей среды выбирали своего проповедника. Он формировал и направлял духовную жизнь своих верующих так, как сам её понимал. Шотландцы гордились своей вольной, независимой церковью, которая с такой полнотой соответствовала их анархическому сознанию.
Английский король Карл Стюарт оставался наследственным королём Шотландии. По его поручению государственными делами в Шотландии занимался Тайный совет. Это поручение оставалось всего лишь благим пожеланием. В действительности Тайный совет был не в состоянии чем-нибудь управлять. В отсутствие короля в Шотландии окончательно воцарилась анархия. Бароны враждовали между собой, кланы с трудом переносили друг друга, церковная власть перестала существовать, её заменили синоды, которые верующие избирали и переизбирали в каждом приходе, и общешотландская Генеральная ассамблея, которая собиралась раз в год.
Король и архиепископ не могли мириться с таким положением. Они учреждали в Англии неограниченную королевскую и церковную власть. Такая же неограниченная власть должна была установиться в Шотландии. Оба действовали постепенно и осторожно. В ход пускались лживые обещания, угрозы, запреты и подкуп. Мелким землевладельцам предлагали по дешёвке выкупать церковную десятину; оказавшимся лишними, абсолютно безвластным епископам предлагали высшие должности и вводили их в Тайный совет. Почуяв подвох, проповедники обрушились с обличениями на короля и архиепископа, возрождая традиции Нокса, — их перемещали, отзывали или попросту изгоняли за пределы страны. Шотландский парламент, постыдно бессильный, под влиянием оскорблённого национального чувства иногда выражал недовольство, — из-за прений парламент распускали, а выборы надолго откладывали и затем подтасовывали результат в свою пользу. С помощью подкупа или насилия ограничивали собрания верующих, затрудняли работу синодов и в конце концов запретили созывать Генеральную ассамблею. Казалось, шотландским вольностям приходит конец.
Тогда архиепископ Лод решился нанести последний удар. Его распоряжением в Шотландии вводилось единообразное богослужение, принятое в англиканской церкви, а все молитвы должны были совершаться по одному молитвеннику, который составил сам Лод.
Таким образом, шотландская церковь соединялась с английской под контролем и властью архиепископа Лода. Синоды и Генеральная ассамблея переставали бы существовать навсегда. Так представлялось архиепископу Лоду. Но он ошибался.
Шотландия взорвалась в тот самый день, когда в эдинбургском соборе прошла первая литургия по англиканскому образцу и был впервые раскрыт пресловутый молитвенник. Со стороны молящихся не было дано никакого сигнала, не последовало никакого призыва — Шотландия поднялась и пошла в Эдинбург. Несколько недель по горным тропам и каменистым дорогам верхом, в тележках, пешком двигались к центру страны землевладельцы, арендаторы, свободные земледельцы, горожане и кое-кто из баронов. Они быстро расселились в домах знакомых и родственников, заполнили улицы, расположились вдоль городских стен. Все они в один голос требовали отменить литургию и выбросить на свалку молитвенник, оскорбляли епископов, на городской площади пуританские проповедники, сменяя друг друга, обвиняли епископов в идолопоклонстве и тирании. Наконец, было составлено формальное обвинение, подписано проповедниками, дворянами и некоторыми баронами и передано в Тайный совет. Тайный совет именем короля потребовал, чтобы люди разошлись. И они разошлись по домам, чтобы обдумать случившееся.
Люди возвратились месяц спустя. На этот раз проповедники не говорили обличительных проповедей, толпа не оскорбляла англиканских епископов, не угрожала ворваться в Тайный совет. Несколько тысяч возмущённых, до глубины души оскорблённых людей соблюдали спокойствие и полнейший порядок. На центральной площади Эдинбурга они избрали Высший совет, который должен был руководить сопротивлением новым церковным порядкам. В каждом графстве, городе, сельской общине создавались местные советы по его образцу. Они добровольно обязывались безоговорочно подчиняться всем распоряжениям Высшего совета как новой государственной власти в стране. Шотландия была готова к борьбе, если король и архиепископ станут продолжать.
Мудрость политика состоит в том, чтобы вовремя отступить, затаиться и хладнокровно обдумать своё положение, тогда как бездарный политик идёт на рожон. Седьмого декабря 1637 года король Карл направил в шотландский Тайный совет прокламацию, которой утверждал в Шотландии англиканскую литургию, молитвенник архиепископа Лода и запретил все народные сборища, грозя обвинять собравшихся в оскорблении величества, однако повелел до официального объявления хранить всё в тайне.
При его дворе тоже были шотландцы. Национальная солидарность подвигла их на предательство. Содержание прокламации тотчас стало известно в Шотландии. Король рассчитывал запретами и угрозами добиться полной, безгласной покорности, но вместо покорности вспыхнул мятеж. Высший совет призвал на помощь пока безоружный народ. Представители короля, от страха утратив остатки здравого смысла, девятнадцатого февраля 1638 года поспешили обнародовать прокламацию. Едва глашатай начал читать, лорды Юм и Линдсей от имени всех шотландцев зачитали протест. Так происходило в каждом городе, в каждом селении: глашатай читал прокламацию короля, в ответ от имени народа объявлялся протест.
Возмущение нарастало. Каждый шотландец горел желанием отдать жизнь за свободу и веру. По шотландским обычаям оставалось скрепить это желание клятвой. Александр Гендерсон, один из самых уважаемых проповедников, и Арчибальд Джонсон, знаменитый юрист, составили договор. Первого марта 1638 года он был просмотрен и одобрен лордами Бальмерино, Лоуденом и Ротсом.— Документ чётко и ясно излагал пуританское исповедание веры, осуждал новый церковный устав, новую литургию и новый молитвенник и предлагал защищать до последнего вздоха свою веру, права, законы и короля. Гонцы, сменяя друг друга в каждом селе, в несколько дней разнесли документ по Шотландии, вплоть до самых дальних горных лачуг. Договор был исполнен веры и гнева, суровой непреклонности и жара протеста. Он громил папизм и родственное ему англиканство с таким презрением и отвращением, с такими проклятиями, с какими сам Рим громил ненавистное лютеранство и кальвинизм. Проповедники, дворяне, ремесленники, торговцы, арендаторы, свободные земледельцы и пастухи с жёнами и детьми заполняли храмы, толпились на площадях, с восторгом выслушивали громокипящие слова договора и слаженным хором давали суровую клятву. Полтора месяца спустя вся Шотландия встала под знамёна сопротивления. Жалкая кучка отказалась признать договор: королевские чиновники, город Абердин и несколько тысяч католиков.
Король жаждал видеть себя всевластным, неограниченным, сильным монархом, но был он слабым, нерешительным человеком, малоспособным к делам управления. Пока Англия и Шотландия сохраняли спокойствие, он угрожал и обманывал, разгонял парламенты и вводил налоги по своему произволу, прибегал к насилию и не останавливался перед жестокими казнями, но как только ему сообщили о беспорядках в Шотландии, Карл растерялся. Как водится, придворные ласкатели утешали его, уверяя, что, мол, это, ваше величество, так, ничего, всего лишь скопища бессмысленной черни, справиться с ней будет легко. Ему советовали поманить её каким-нибудь обещанием, она тотчас поверит и успокоится, ведь чернь непостоянна и легковерна. Карл воспрял духом. Он поручил Джеймсу Гамильтону, маркизу, впоследствии герцогу, вернейшему из своих самых верных приверженцев, немногим старше тридцати лет, съездить в Шотландию, разобраться в происходящем на месте и что-нибудь посулить грязной черни, лишь бы она успокоилась, однако посулить от себя самого, не связывая обещаниями короля, который ничего не хотел уступать.
Это была большая ошибка. В этом Гамильтон убедился, едва переступил границу Шотландии. Всюду его встречали толпы народа. Стояли ясные июньские дни, но со всех сторон на маркиза глядели возмущённые и мрачные лица. В Эдинбурге сторонники договора отслужили молебен и с пением псалмов вышли навстречу. Хитрый, но недальновидный политик, Гамильтон сделал вид, что готов простить недовольных, если они примут кое-какие поправки к правам англиканских епископов и к литургии. Было поздно, возмущённый народ уже не верил обманам. Его предложения были отвергнуты с оскорбительными насмешками. Гамильтон вынужден был вернуться в Лондон с пустыми руками и доложить королю, что это не скопища бессмысленной черни, а весь шотландский народ.
Король повелел готовить армию для подавления мятежа. Гамильтон возвратился в Шотландию, чтобы любыми средствами протянуть необходимое для этого время. Шотландцы мало верили королю и не шли на уступки. В Англии между тем приготовления к военным действиям затянулись. Попустительством самого монарха, ещё более попустительством и мотовством министров королевские вооружённые силы были доведены до жалкого состояния. Без должного ухода, без ремонта флот гнил, стоя без движения на якорях. Матросы пьянствовали на берегу, пока у них были деньги, или разбегались в поисках заработка. Генералы были бездарны. Армейские офицеры назначались на должность без выучки. Денег по-прежнему не было. Королю пришлось отрывать средства от своих развлечений. На эти жалкие крохи набрали солдат. Этого показалось довольно. Гамильтон получил повеление во всём уступать: отменить канон, литургию и суды верховной комиссии, восстановить Генеральную ассамблею и шотландский парламент, разрешить в этих учреждениях обсуждение любых насущных вопросов и вершить суд над епископами. Однако ему вменялось в обязанность тормозить и откладывать все решения до тех пор, пока королевская армия не подступит к шотландской границе.
Маркиз пустился интриговать. Как он ни таился, как ни хитрил, его намерения вскоре стали понятны. Ощутив противодействие, он распустил Генеральную ассамблею, заседавшую в Глазго. Проповедники, направленные в неё от всех приходов Шотландии, отказались повиноваться.
Гамильтон поспешил возвратиться. Тогда стало известно, что королевские войска движутся к Бервику и что армия, созданная Томасом Уентвортом для упрочения порядка в Ирландии, как он называл свою политику усмирения непокорных ирландцев, готовится высадиться в Шотландии. Генеральная ассамблея тотчас отвергла все королевские попытки учредить англиканскую церковь в пуританской Шотландии, отменила епископство и поддержала национальный договор. Шотландские купцы отплывали в Европу, чтобы закупать оружие, боеприпасы и военное снаряжение. Шотландским наёмникам во все европейские армии был отправлен текст национального договора, своего рода молчаливое приглашение спешно возвратиться на родину. Александер Лесли, лучший из них, был призван возглавить шотландское сопротивление. Денег тоже не оказалось, но шотландцы тотчас ввели добровольное самообложение. На собранные средства была организована армия, которая насчитывала около двадцати двух тысяч солдат, прославленных своей доблестью на всех полях сражений Европы. Наконец, было составлено обращение к английским единоверцам, в котором объяснялись причины и цели движения.
В течение нескольких месяцев Шотландия изготовилась достойно встретить врага.
Неверно оценив обстоятельства, враг проявил легкомыслие. При английском королевском дворе раздавались насмешки, издевательства. Королевские лизоблюды именовали шотландцев не иначе, как дикарями и варварами. Они убеждали впавшего в заблуждение Карла, будто и без боя можно считать победу одержанной, что шотландские пастухи разбегутся при одном приближении самого государя, а главное, твердили они, с этим сбродом не стоит и воевать, страна слишком бедна, чтобы королевская армия могла обогатиться добычей. Король был до крайности возбуждён. Ему представлялась невозможной самая мысль о мятеже, ведь он желал им только добра и, вводя англиканское богослужение, спасал их заблудшие души. Толки придворных ещё больше подстрекали его как можно скорей начать военные действия. Он объявил:
— Пока остаётся в силе этот возмутительный договор, мне принадлежит в Шотландии не большая власть, чем какому-нибудь венецианскому дожу. Я скорее умру, чем стану это терпеть.
Он двинул войска. Набранные кое-как, из разного сброда, не обученные, не знакомые с воинской дисциплиной, королевские солдаты бесчинствовали и грабили местное население, точно шли по земле неприятеля. И в самом деле, они оказались во враждебной стране. Шотландская декларация, направленная английским единоверцам, произвела сильнейшее впечатление на умы, и без того враждебные королю. Английские пуритане увидели свои беды в бедах Шотландии и относились недоброжелательно к проходившим королевским войскам. Всюду обнаруживалось сочувствие восставшей стране. Шотландцы так же мало похожи на англичан, как англичане мало похожи на жителей континента, и король рассчитывал в этой войне опереться на старинную ненависть англичан к строптивым соседям. Он просчитался. Единство вероисповедания оказалось сильнее национальной вражды. Английские пуритане приветствовали шотландских последователей истинной веры. Их тайные союзники находились даже при королевском дворе. Они сообщали шотландцам о количестве, состоянии и передвижении войск, и в то же время запугивали короля многочисленностью и стойкость шотландского ополчения.
Тем не менее Карл прибыл в Йорк. Он явился туда с нарочитым шумом и пышностью, в слепом убеждении, что одного величественного вида будет достаточно, чтобы укрепить дух своих войск и обратить в бегство мятежников. Ему представлялось, что будет достаточно одного королевского слова, чтобы разрушить действие декларации, с которой шотландцы обратились к своим английским единоверцам. Он обратился с воззванием к английским дворянам, напомнил им, кто их сюзерен и что согласно этому старинному праву они обязаны его поддержать в любых его действиях, и призвал их явиться в Йорк для достойного наказания бунтовщиков. На его призыв откликнулись крупные землевладельцы и совсем немного средних и мелких дворян. Вместо военного лагеря Карл вскоре увидел в полном составе лондонский двор, готовый к забавам, турнирам и празднествам. Покорность и внимание льстили монарху, но вскоре он обнаружил, что никто из них не склоняется к героическим подвигам, тем более никто из них не жаждет жизнь отдать за него. Он потребовал от своих лордов клятвы на верность. Некоторые из них отказались. По старинному феодальному праву их ждала тюрьма или казнь, ведь это была измена во время войны. Карл часто обращался к этому старинному, угасшему праву, но не умел его исполнять. Он не осмелился арестовать и казнить непокорных, в всего лишь повелел им удалиться из Йорка.
И вновь король не расслышал голоса свыше. Он двинул войска навстречу шотландцам. Лорд Генри Рич Голланд перешёл границу. Генерал Лесли на континенте воевавший под началом Густава Адольфа, искусно расположил своих солдат на высотах. Неопытный Голланд увидел вдвое больше врагов, чем их было в действительности, испугался и отступил. Его солдаты в панике разбегались. Королевские войска таяли на глазах. Шотландцы с поразительной быстротой, нигде не встречая сопротивления, заняли весь север Англии от Бервика до Йорка. Под угрозой был сам король. В сущности, защищать его было некому.
Шотландцы остановились. Они восстали не против личности короля, а против королевских указов, насаждавших ненавистную англиканскую веру. Даже поднимая мятеж, горцы безоговорочно признавали монархическую власть. Они не решились напасть на королевскую ставку, только направили послания военачальникам, прося заступиться за них и умолять государя вернуть им свою милость. Несколько дней спустя они обратились к самому королю, выражая почтительность и покорность, но ни на шаг не отступая от своих требований восстановить парламент и оставить в неприкосновенности богослужение по своим, пуританским канонам.
Король капитулировал: продолжать войну было не с кем. Он даровал помилование бунтовщикам, возвратил шотландцам парламент и не только разрешил им созывать Генеральную ассамблею, которую составляли ненавистные пуританские проповедники, но и разрешил судить на ней англиканских епископов, причём в знак примирения обе стороны обязывались распустить свои вооружённые силы.
Казалось, тяжёлый, неразрешимый конфликт был улажен. Наступающий мир единодушно приветствовали шотландцы и многие англичане, не желавшие воевать со своими единоверцами. Беда была только в том, что Карл Стюарт не желал исполнять условия им же подписанного в Бервике мирного договора. Он распустил свою никуда не годную армию и без промедления объявил набор в новую, рассчитывая довести её до тридцати тысяч. Он отправил в Шотландию своих эмиссаров с инструкциями англиканским епископам любыми средствами сорвать Генеральную ассамблею, в особенности настаивая на том, что она будто бы неправильно избрана, срочно вызвал из Ирландии Томаса Уентворта личным посланием:
«У меня есть много, очень много других причин желать, чтобы вы пробыли со мной некоторое время. В письме я могу сказать вам только следующее: шотландский договор принимает большие размеры».
Шотландцы действительно не отказывались от своего национального договора. Карл обманывал их так много и часто, что они перестали ему доверять. Они слишком скоро увидели, что их повелитель готовится к новой войне. Им приходилось быть начеку. Свою армию они распустили, но сохранили своих офицеров, выплачивали им часть офицерского содержания и просили их быть наготове.
Король рассчитывал на таланты Уентворта. Тот прибыл в Лондон с твёрдым намерением покончить с мятежниками, отзывался о них с величайшим презрением и сравнивал шотландцев с ирландцами, которых усмирил за несколько лет. Уентворт лелеял намерение разделаться с английскими пуританами, как он разделывался с католиками в Ирландии. Он разъяснял придворным и королю, что нынешнюю войну они проиграли от слабости, клялся вложить в новую войну свою энергию и все свои силы и рассчитывал на твёрдость слабого, безвольного короля.
Он обольщался. Карл пал духом и томился в безысходной печали. Придворные встретили его с тайной враждой. Двор тихр, неприметно, но опасно бурлил. Офицеры обвиняли друг друга в предательстве, в трусости, в нерадении. Вокруг самого талантливого из королевских военачальников графа Роберта Деверье Эссекса, сорока восьми лет, заплелись такие интриги, что он, оплёванный и обиженный, удалился в свой замок. Любимчики королевы, ревностной католички, поспешили воспользоваться придворной смутой и занимали высокие посты и выгодные места. По её настоянию в пику Уентворту государственным секретарём был назначен его кровный враг сэр Генри Вен. Слухи о том, что Уентворт намеревается расправиться с английскими пуританами, намеренно распространялись придворными, и недовольство проникло в народ. Королева настраивала короля быть непримиримым и жёстким. Под видом непримиримости он делал глупости. Его повелением палач публично сжёг все бумаги, в которых шотландцы выставили предварительные условия мира. Шотландцы расценили этот ненужный поступок как провокацию. Парламент и Генеральная ассамблея выработали ещё более жёсткие требования. В частности, парламент потребовал, чтобы король созывал его не реже одного раза в три года и гарантировал независимость выборов и парламентских прений. В этом требовании монарх увидел посягательство на свою верховную власть. Уентворт его поддержал, объявив:
— Этих людей надо образумить кнутом!
Благодарный король возвёл его в звание графа Страффорда. Война была решена. В сущности, это решение было безумием. Казна была абсолютно пуста, истощился даже личный кошелёк государя. Большая часть англичан, не довольных войной, отказывалась платить пресловутые корабельные деньги и любые налоги, которые король самовластно вводил помимо парламента. В отчаянии Карл действовал очертя голову, не считаясь с последствиями. Лондонские финансисты хранили в Тауэре слитки золота и серебра, которые получали в залог от своих континентальных партнёров, — король повелел конфисковать эти слитки на сумму в сто тридцать тысяч фунтов стерлингов, не понимая или не желая понять, что наносит непоправимый удар по репутации собственных торговцев и финансистов. В ответ возмутился лондонский Сити. Нечего было и думать начинать войну, когда против тебя готовы выступить самые богатые люди страны. Монарх снова капитулировал. Слитки были возвращены. Впрочем, кое-что уже успели разворовать. Король стал просить в долг в самых неподходящих местах, ставя себя не только в неловкое, но и в глупое положение. Он просил денег у испанского короля — ему отказали. Он просил денег у генуэзских купцов — ему отказали и тут. Наконец, он дошёл до того, что решился просить денег у своего заклятого врага, римского папы, рассчитывая уже неизвестно на что, — ему оскорбительно-вежливо отказали.
Делать было нечего: после одиннадцати лет бессмысленного упрямства король призвал на помощь парламент. Выборы должны были состояться весной 1640 года. Тем временем новоиспечённый граф Страффорд возвратился в Ирландию, чтобы скомплектовать там новую армию, которая могла бы и угрожать оппозиции, и двинуться против Шотландии.