— Где вы видели верблюда с такими глазами? — как-то не выдержал Овчинников. — Это же двугорбый мыслитель!
— Он и есть мыслитель, — согласился Фазилов. — У нас дома есть такой верблюд. Когда я с ним разговариваю, он все понимает. Можете верить, можете не верить: верблюды умеют плакать. Сам видел, когда разлучали верблюдицу с верблюжонком, они оба плакали. А когда разлучили нашего Бородатого с верблюдицей — он плакал. Честное слово.
Овчинников неожиданно спросил:
— А вам пишет ваша невеста?
— Нет, не пишет. Вначале писала. А теперь учится в институте — времени, наверное, на письма нет, — сказал он с грустью.
— Никуда от вас не денется ваша Фатима. Если любовь настоящая. Ну а если ненастоящая, то и жалеть не о чем. Не уподобляйтесь вашему бородатому верблюду. Я знаю одного верблюда-оптимиста: он после каждой неудачи в жизни хохочет. Должно быть, любит трудности.
— Понятно. Не буду уподобляться. Если бы хорошо знал физику, то, наверное, тоже попал бы в институт. Я же остался в колхозе: кто-то должен пасти скот! Отцу одному трудно.
— Вы правильно поступили. Ну а если хотите учиться, то это ведь никогда не поздно. Границу знаете, любите, как догадываюсь. Хотите, направим вас в училище?
— А меня примут?
— Разумеется. Курсант!.. Звучит, а? Если бы ваша Фатима знала, что вы — отличник боевой и политической подготовки, то писала б чаще.
— Оптимист вы, товарищ лейтенант. Кстати, ее зовут Ирина.
— Тем более. Девушка с таким красивым именем должна обладать понятием.
— Если не секрет, товарищ лейтенант, а как зовут вашу Фатиму?
— Катя работает техником в телевизионном объединении «Электрон».
— А почему она не приезжает к вам?
— Озабочена выпуском продукции. Стране нужно больше цветных телевизоров.
— Я так и понял, — усмехнулся Фазилов.
— Ну а если поняли, то не задавайте глупых вопросов...
Этот занятный чернявый парень нравился Овчинникову. Лейтенант ценил в нем лукавинку, аккуратность во всем, исполнительность. Фазилов был физически крепким и сильным. Не сразу об этом узнали. Но вот прошлой осенью прилетел на заставу шеф — артист цирка, известный борец. Он приглашал желающих померяться силой и в коротких поединках неизменно выходил победителем. Представление проходило на открытом воздухе, на спортивной площадке. Вышел Фазилов. Как-то бочком, стеснительно. И ростом особым не отличался, худощавый, лицо узкое, глаза большие, на губах улыбочка. Не прошло и трех минут, как знаменитый борец растянулся на ковре, а сержант уперся ему коленом в грудь. Борец, потерпев поражение, не смутился, а словно бы обрадовался.
— В нашем цирке вам бы цены не было! — воскликнул он. — Милости прошу после демобилизации. Вы берете силой, а нужна техника. Во всяком деле обязательно нужна техника. Я вас обучу...
— Чудак-человек, — говорил Фазилов друзьям, посмеиваясь. — Какой из меня циркач? А поборол я его потому, что знаю один наш прием, — ведь с ним боролся, как с быком... А он даже не замечал. Техника... У каждого своя техника. У нас есть пословица: воспитанный отцом будет делать стрелы, воспитанный матерью — кроить халаты. Я хочу делать стрелы.
В душе Овчинников одобрял слова сержанта. В пограничной службе есть свой высокий артистизм: выдержка, знание психологии нарушителя, умение быть внешне бесстрастным. Да мало ли что требуется еще от пограничника! И конечно же, едва ли не в первую голову — физическая выносливость.
Овчинников сам был сильным, выносливым и ценил эти качества в других. Быть слабосильным, безвольным, несобранным ему казалось унизительным для мужского достоинства. Запомнились стихи, вычитанные в старой книжке о полярниках, которые стали как бы своеобразным девизом:
Бороться, бороться,
Хоть нет на победу надежды, —
Что может быть в жизни
Прекраснее этой игры?..
Ему нравилась эта прекрасная игра, хотя никому никогда не раскрывался. Даже Кате.
Познакомились они еще в Свердловске — оба работали в одном цехе на Уралмаше. Потом она уехала с родителями во Львов, окончила техникум. Он поступил в пограничное училище. Переписывались. Переписка тянулась несколько лет и стала как бы привычкой. Он расписывал красоты жизни в горной пустыне, дикость и своеобразие природы, особенности жизни в небольшом коллективе пограничников, романтику пограничного бытия — писал о том, что близко и дорого ему самому, так как не мыслил ничего другого. Сделал ей предложение: мол, приеду — увезу на заставу!
Она ответила коротко: приезжай, разберемся... Он не знал, как истолковывать эти слова. Раз приглашает, надо спешить...
Но прекрасный, как мираж, город словно бы что-то надломил у него в груди, не мог предполагать, что этот древний город так великолепен. Ему даже стало казаться, что именно в таких городах люди живут полнокровной жизнью. Мечты их широки, жизнь многообразна, и, конечно же, они никогда даже не вспоминают о тех, кто оберегает их покой.
Фрезеровщик Андрей Овчинников, работая на знаменитом Уралмаше, мог тогда выбрать себе другую судьбу: скажем, поступить в Уральский политехнический институт в Свердловске. Мог бы... Однажды в здании заводоуправления Уралмаша Овчинников, спутав двери, по ошибке попал в комнату, о которой знал понаслышке, но ни разу здесь не бывал. На стене увидел мемориальную доску: «В этой комнате в 1935—1936 гг. работал отважный партизан-разведчик Герой Советского Союза Кузнецов Николай Иванович». Овчинников огляделся по сторонам: стенды, рабочий стол. Его рабочий стол... Прежде Овчинников слышал, что прославленный разведчик до войны работал на их заводе. Но это как-то проходило мимо сознания. А теперь Овчинников очутился в комнате, где работал Кузнецов. Он был тогда расцеховщиком в бюро технического контроля конструкторского отдела, учился на заочном отделении Уральского политехнического (в то время он назывался индустриальным) института, куда собирался поступить и Овчинников. Обыкновенный деревенский парень, родился в уральской деревушке Зырянке. Овчинникова поразило, что настоящее имя разведчика было не Николай, а Никанор. Никанор... Чем-то народным веяло от этого имени. Никанор Иванович... Ника... Вот он — студент Тюменского сельскохозяйственного техникума, студент Талицкого лесного техникума. Уже в те годы — что-то твердое в лице, волевая складка губ. Кем осознавал он себя в ту пору?.. «А кем осознаю я самого себя?.. — подумал тогда Овчинников. — Мастером цеха?..» И неожиданно для себя вынужден был признаться: мастером цеха быть не хочется. А кем хочется? Не знал. Ему нравилось ходить с ружьишком по тайге, узнавать новые места, выслеживать зверя. К охоте приучил отец, сам страстный охотник. Андрей легко разгадывал повадки зверя, чувствовал некое родство с природой, любил размышлять под высоким звездным небом у охотничьего костерка. «Может, податься в геологический?..» — раздумывал он. Но геология, в общем-то, его не привлекала. Он был следопыт, и все тут. Разгадывать, расшифровывать, анализировать, сопоставлять... «Может быть, поучиться на криминалиста?..» Опять не то. Мир уголовных преступлений не привлекал. Все пути были открыты перед ним. А когда путей много, выбирать трудно.
В комнате Николая Кузнецова он прочитал письмо-завещание бесстрашного разведчика:
«Вскрыть только после моей гибели... Завтра исполняется одиннадцать месяцев моего пребывания в тылу врага. 25 августа 1942 года в 24 часа 05 минут я спустился на парашюте, чтобы беспощадно мстить за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов. Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром немецкого офицера, пробрался в самое логово сатрапа — германского тирана на Украине — Эриха Коха. Теперь я перехожу к действиям.
Я люблю жизнь, я еще молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью во имя освобождения ее от немецких оккупантов, я сделаю это. Пусть знает весь мир, на что способен русский патриот и большевик. Пусть запомнят фашистские главари, что невозможно покорить русский народ, как невозможно погасить солнце...
Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны».
В лицо Овчинникова словно бы ударил горячий ветер. Он до сих пор помнит это ощущение. Словно бы лицом к лицу встретился с разведчиком, и тот заговорил с ним...
Вот кем хотел бы быть Овчинников!.. День и ночь меряться силой с врагами, разгадывать их планы и в самый критический момент опрокидывать их карточный стол... Силой ума, наблюдательностью, знаниями...
Желание сделалось нестерпимым. Он даже почувствовал легкое головокружение и прикрыл глаза. Не заметил, как в комнату вошли трое. Поднял голову и увидел сухощавого человека с крупными чертами лица. На лбу две резкие складки. Овчинников вздрогнул: ему вдруг показалось, что в комнату вошел сам Кузнецов, сильно постаревший Кузнецов. Другой мужчина был плотный, сутуловатый, с крутыми залысинами, в возрасте. Но глаза под густыми черными бровями смотрели молодо. Тоненькая женщина в пестром платье с большим белым воротником, мельком взглянув на часы, сказала, обращаясь к Овчинникову:
— Вы уж нас извините — задержались у литейщиков.
— По вашему заводу бочком не проскочишь, — заметил с усмешкой плотный, с залысинами.
Тот, кого Овчинников принял за Кузнецова, сказал Андрею:
— Можете приступать к делу. Времени у нас в обрез: вечером выступаем во Дворце культуры. Однако я не вижу фотоаппарата...
Андрей ничего не понимал. Он растерялся, догадываясь, что его приняли за кого-то другого, и, сбиваясь, объяснил, что в комнате оказался случайно, увлекся чтением документов боевой славы и забыл, что его ждут в другом месте. Когда он закончил, все трое громко расхохотались.
— Ну и ну! А мы приняли тебя за фотографа!
— Я фрезеровщик Овчинников.
— Очень приятно. А я Кузнецов. Наши гости: Валентина Константиновна и Николай Акимович. На стенде они, правда, выглядят чуточку моложе. Коля Гарны Очи и «невеста» Пауля Зиберта... Приходи вечером во Дворец культуры... Сошлись на меня, если не будут пускать.