омады, казавшиеся непреодолимыми.
Больше всех нервничал Овчинников, хотя и не подавал вида. Он сразу же принял решение, но что-то было не так... Возможно, не продумал все до конца, поторопился. Бесполезный риск... Но из глубин памяти поднялись слова майора Нефедова, сказанные им как-то старшим нарядов: «Порыв к действию лучше бездействия и растерянности...»
На узкой площадке, нависшей балконом над пропастью, передохнули немного. Потом снова, отыскивая руками щели, хватаясь за упругие кусты, повисали над лиловой глубиной, а укрепившись, принимали от Колядко собаку.
Черный каменистый панцирь рассекали глубокие трещины, вот в эти трещины и следовало забираться — больше точек опоры.
Острый взгляд Овчинникова, по всей видимости, за много дней до этого спуска отметил кое-что. То была неосознанная оценка местности — привычка подмечать особенности рельефа, находить мертвое пространство. Он был твердо уверен, что на разборе этой маленькой операции перед личным составом майор похвалит солдат за смелые действия, Колядко со своим Маяком будет выглядеть героем, а наедине Нефедов отругает Овчинникова за напрасный риск и неправильные действия. Ну что ж, пусть будет так.
Их руки и лица покрылись кровоточащими ссадинами, Овчинников сильно ударился коленом об острый выступ и едва не взвыл от боли. Сквозь темную пелену красным пятном проступило солнце, воздух постепенно очищался от пыли. Появились горные ласточки, они словно бы играли с измученными пограничниками, почти задевая их острыми крыльями. На каменистой россыпи виднелись золотистожелтые горицветы. Где-то рядом слышалось квохтанье горных куропаток. Иззубренные скалы приобрели металлически-фиолетовый цвет.
Им казалось, что спуск длится бесконечно. Овчинников словно бы утратил ощущение опасности. Он все время прижимался к скалам, искал руками узкие трещины, выступы, методично перебирался с карниза на карниз. Высоты он никогда не боялся. Попалась промоина с рыхлым дном, можно было спускаться, упираясь локтями в твердую породу и постепенно съезжая, как на санках, в каменную глубину. Неожиданно ощутил тяжесть на плечах: это были собачьи лапы. Маяк сорвался-таки с поводка и, перекатываясь, свалился на Овчинникова. Лейтенант почувствовал горячее дыхание овчарки и улыбнулся.
— Молодец, Маяк! Вернемся домой — получишь кусок сахара.
Маяк радостно взвизгнул. Слово «сахар» было ему хороню знакомо, хотя Колядко старался его не баловать. Но Маяк и Овчинников были большими друзьями и могли позволить себе некоторые вольности.
Наконец-то спуск кончился. Теперь они пробирались среди нагромождения бледно-фиолетовых камней, рискуя каждую минуту поломать ноги. Очень спешили, хотя и выбивались из сил. Иногда приходилось ползти на четвереньках.
Грохнул выстрел. Подняв голову, Овчинников увидел Фазилова, который быстро спускался по веревке. Нарушитель снизу открыл по нему огонь. Он залег где-то поблизости за камнями. Медлить было нельзя. Лейтенант, стараясь отвлечь внимание неизвестного от Фазилова, дал очередь из автомата по ближайшим камням.
— Бросай оружие! — крикнул лейтенант. — Все равно не уйдешь... Ты окружен!
Как он и надеялся, нарушитель, разрядив обойму в их сторону, бросился наутек. Он бежал, не разбирая дороги, старался выбраться к реке, по всей видимости на что-то рассчитывая. Он мог затеряться среди скал, забраться в какую-нибудь щель, в пещеру, получить хотя бы минутную передышку. Передышки давать нельзя. А в голове стучало: «Растяпа ты, Овчинников! Не рассчитал... Долго спускались... Уходит, уходит...»
Фазилов, которому удалось спуститься, бежал наперерез нарушителю. А на том берегу реки появились люди Эмро с ружьями — подмога пограничникам из ближайшего колхоза. Подоспели солдаты из поисковой группы.
И внезапно нарушитель словно растворился в воздухе, исчез. Для Овчинникова это было полной неожиданностью. Возможно, залег в яме?.. Теперь следовало соблюдать крайнюю осторожность. Лейтенант кипел от гнева: упорство нарушителя казалось глупым, бессмысленным — ему нет дороги ни назад, ни вперед. Пора бы уж сообразить, что сопротивляться бесполезно, все пути его движения перерезаны. Значит, не контрабандист. Контрабандист не стал бы подвергать себя такому риску. Случайных прорывов через границу не бывает. Этот тщательно готовился, изучал систему охраны.
Постепенно весь район оказался блокирован пограничниками и местным населением. Но двигаться открыто было опасно. Солдаты ползали между камнями. Наконец Маяк взял след. Овчинников, низко пригибаясь, шел за Колядко.
Лейтенант вздрогнул, когда рядом с ним раздался голос Фазилова:
— Не стреляйте! Это я...
В каменном мешке лежал человек в коричневом комбинезоне и больших пылезащитных очках, а на нем верхом сидел Фазилов, держал за руки неизвестного.
— Что здесь происходит? — спросил лейтенант.
— Немного не рассчитал силу, теперь приходится приводить его в чувство, — ответил Фазилов.
Собственно, тогда Овчинникову не удалось проявить в полную меру свою находчивость. Да и героизма никакого не было. Альпинисты поневоле... Начальник заставы и замполит хвалили тревожную группу в основном за физическую выносливость. Мол, пограничнику необходима физическая сила. Закалка и еще раз закалка. Штанга и перекладина, бег на три тысячи метров, полоса препятствий... Много было сказано теплых слов. Один Овчинников остался недоволен собой. Если бы повторить все с самого начала, он нашел бы другое, более смелое решение... Расчетно-аналитический метод сразу же полетел ко всем чертям. Голая интуиция, которая могла бы и не сработать. Фазилову не стоило бы так рисковать. Парень, по сути, занялся самодеятельностью. Бросил машину и водителя, повис на веревке, подставив себя под пули. Это и есть самодеятельность. Наказывать надо, а не поощрять...
Он и теперь, поднимаясь на Холм Славы, мучительно раздумывал: не все получилось так, как он хотел, как могло бы произойти, рассчитай он все возможные варианты заранее.
Когда Андрей поднялся на Холм Славы, у него захватило дух от раздвинувшегося горизонта. Все вокруг сияло. Ласточки проворно резали острыми крыльями воздушную синеву, проносились над кронами деревьев.
На Аллее Героев ряды могил. Над ними высился обелиск из серого гранита. Горит Вечный огонь. Скульптура «Воин со знаменем». Смертельно раненный солдат в каске слабеющей рукой удерживает знамя... Величественные скульптуры «Родина-мать» и «Клятва» — воин, держащий на поднятых руках меч. Елизавета Петровна сумела заронить в душу Андрея интерес к скульптуре, но сейчас случай был особый — он хотел увидеть могилу того, кто стал для него образцом человека.
Надгробная плита из черного мрамора, бронзовый барельеф. У изголовья — уральская рябина. Бережно положил цветы. Он стоял с непокрытой головой, и ветер трепал его густые русые волосы. Здесь покоится прах героя...
Трудна была твоя дорога на Холм Славы, Николай Кузнецов!
Стоя у священной могилы, Андрей мысленно шел плечом к плечу с Николаем Кузнецовым по его жизненному пути. Что он знал о нем? Только то, что вычитал из книжек... Нет, нет, он знал о герое гораздо больше. Может быть, даже больше тех людей, которые вместе с ним ходили на задания.
Андрей всегда понимал его вечно юную и бессмертную душу! В мирное время он старался жить его жизнью, готовя себя для будущего подвига... Каким бы мирным ни казалось небо, себя заранее нужно готовить к подвигу...
Андрей не помнил, как спустился в город. Он все делал механически. Пришел в себя, когда очутился возле Театра оперы и балета. Здание кремового цвета, зеленый купол, крылатые музы на крыше, позеленевшие от времени. Статуи в нишах... Андрей думал о Кузнецове. Еще ни одному великому актеру мировой сцены не доводилось разыграть столь трудную и опасную роль, где плохая игра могла привести к собственной гибели, к гибели товарищей. Патриотом человека делает не жажда славы или награды, а ненависть к врагу, беззаветное служение Родине, сознание своей ответственности перед народом...
Такие мысли будоражили сейчас Овчинникова. Перед величием духа всегда склоняешь голову. Андрею довелось прочитать письмо бывшей партизанки Полины Казачинской, и оно сильно взволновало его: «Здравствуй, Николай Кузнецов! Теперь ты отлит в бронзе, ты несешь вечную вахту на городской площади. Это вахта героя, ставшего бессмертным. Сегодня, как тогда, в тяжкие боевые дни, ты смотришь нам в глаза, и мы знаем, что говорит твой взгляд. Под этим взглядом опустит глаза трус и отступит предатель. В этом взгляде огонь бесстрашия и священное пламя любви к Родине и народу... Твоя жизнь стала легендой, а легенда стала кодексом мужества, на котором воспитывается молодое поколение всей страны...»
«А ведь все это было, было! — подумал он. — Можно разыскать тех, кто знал его... Прикоснуться сердцем к той жизни...»
Андрей видел памятник Кузнецову на одной из площадей Львова. Рассказывали, что, когда переносили останки героя на Холм Славы, на улицы вышло все население города. За свою многовековую историю этот город не видел подобного траурного шествия. Русский паренек из уральской глубинки стал национальным героем Украины.
Он был разведчиком. Отряд «Победители» держал его на своих плечах, укрывал, когда требовалась передышка. Почти полтора года продержался он в окружении врагов в совершенно немыслимой обстановке.
Нет, не удачливость, а точный расчет, глубокое знание психологии противника, выдержка, высокая интеллигентность, сила воли — вот что помогало ему при выполнении сложнейших операций. Ненависть, как и любовь, изумительно чутка и проницательна. Инженер-металлург сумел проявить себя с блеском как чекист. Подготовка, проведенная перед его заброской в тыл противника, серьезно пополнилась при допросах гитлеровских генералов и офицеров, взятых в плен Николаем Ивановичем и его боевыми соратниками.
От Виктора Ивановича Андрей знал, что Николай Кузнецов не только изучал историю и экономику Германии, но вгрызался и в проблемы немецкой идеалистической философии: знал Канта, Фихте, Шеллинга; не прошел и мимо приверженности немцев к музыке, сам музицировал, мог тонко рассуждать о Глюке, о композиторах Маннгеймской и Венской школ, о Моцарте. Он знал картины известных художников в таких деталях, будто в юности только и делал, что посещал Дрезденский цвингер. При случае мог цитировать афоризмы Бисмарка, Ницше. Гитлеровские офицеры считали его светским человеком. Он прочел горы книг на немецком языке, делал переводы. Даже когда палачи узнали, что обер-лейтенант 230-го пехотного полка 76-й пехотной дивизии Пауль Вильгельм Зиберт советский разведчик, они продолжали считать его немцем: не могли же они в своем глупом высокомерии допустить, что их так ловко водил за нос в течение полутора лет деревенский парень из уральской глуши!