<оло> […]), лежит второе маленькое в небольшой котловине, вода которого каскадами ручьёв сбегает в Качкар-суи, — наш жёлоб. На турецкой карте, разумеется, нет ни озёр, ни вершин, и центральный поток Хевек-суи показан берущим начало с хотучурского перевала.
Река Чорох. Нач. ХХ в. Почтовые открытки
За пирамидальной вершиной — всё безымянные пики — хребет поспешно спускается вниз к гамаку Хотучурского перевала ([…] м) и круто подымается к скалистой вершине в 3530 м, которую Абдулла и хевекцы зовут просто Хогучур-даги. Потом столовый гребень и новое падение к юнгемекскому перепаду ([…] м). Невысокая вершина с именем Маму-джвар стережёт этот путь[69]. Но выжидающий срока на востоке туман и облака устраняют со сцены Бавут-даг и пресловутую вершину Гютермез-даги, которые я собирался найти на О.
Я подымаю глаза повыше линии бокового хребта. На юго-востоке за ним зелёная спина Кара-дага и над ним трагический Кемерли (Харсын-даг). Поперечный излом Ах-дага и Гюлли-багдада перерезывает линию на минуту, лишая картину строгой композиции; но стоит мне обернуться чуть южнее[70], как линия Мергарбин-дага, небедно покрытого снегом Хохон-дага и Фасрик-дага, тянущаяся в NO направлении, проявляет передо мной стремительную линию Анти-Тавра. Тут третичные складки, завершая свой NO бег, подходят более всего к луночкам Понтийского хребта и, сломавшись о неподатливые древние массивы, меняют путь на O, чтобы потом, нырнув под лаву Армянского[71] нагорья, выйти на свет в иранских SO складках. Депрессия Чороха лежит где-то глубоко внизу, сдавленная состязающимися гигантами, сужающаяся до щели Коликов, где древний ужас прорыва воды, играющей в кошку-мышку с хребтами, бросает европейца в белую горячку.
Тортум-чай, прорывая за Выликом складки, даёт выше депрессию своего водоёма, ограниченную изгибами Думлу-дага. Я вижу Теври-даг и плато Карга-базара и к югу от меня лавовые вершины.
Их гребни скрывают возвышенное плато Пассина и Овы, третью ступень от меня, четвёртую от моря, загороженных с юга Палап-токеном. Он весь в снегу, ещё белее, чем видел я его с яйлы Магбура. Я вновь вспоминаю февраль 1915 года36, наших лошадей, вязнущих в снегу и останавливающихся под напором 20° стужи, и, остановившись на шапке Бингель-дага — последняя <нрзб.>, ожесточившись, ещё раз смотрю на южную панораму.
На Кавказском фронте Первой мировой войны. Сарыкамышское ущелье. 1915
Стиснутый Понтийским хребтом и Армянским нагорьем, хотя бы и прорезанный и исполосованный отрогами взбудораженного тут Анти-Тавра, водоём Чороха неизбежно становится дверью, ведущей на Армянское нагорье с западных бассейнов Чёрного моря. Я вспоминаю поспешно, как вереницы угасших народов, и воителей, и путешественников, и купцов шли этим путём — этой большой, хотя и тяжёлой дорогой, роль Чорохского водоёма в операциях последней войны — Сарыкамышской, Эрзерумской и Трапезундской37, и думаю, как незаслуженно мало внимания уделили политики и исследователи, исколесившие room[72] Армянского нагорья, этому hall’у[73]. И ещё думаю, что взгляд на арену Западного Гюрджистана сразу убеждает, что чередующийся прилив и вырождение культур — неизбежный, врождённый порок этой большой дороги. Мне довелось присутствовать при конце отлива одного национального самосознания и замены его новым. И, вспоминая слова Марра38 о том, что отуреченью гюрджей и лазов не суждено дойти до конца ввиду новых исторических факторов […], я подумал ещё, что только невнимание к географии может заставить положение дел анализировать в сторону такого признания. Над изумительным ущельем Чороха тяготеет проклятие нависших над ним Понтийского хребта и Армянского нагорья: попавший на эту дорогу народ обречён на смерть до новой миграции, которая сметёт его. Чанов смело́ армянское нашествие (о доисторических временах я молчу), армянскую речь смели́ карты, картов смели османли39; и исследователь обречён уже в географической номенклатуре и этнографических терминах отыскивать, как на полу осколки вдребезги разбитого стекла, картские переживания. Оторвавшись на насыщенной южной панораме, серый поток неба над которой и мутный свет делают непримиримей и обречённей залёгшие хребты, я уже не желал солнечного пейзажа, призрачный оптимизм которого сделал бы слишком весёлым лежащее внизу кладбище, и мог принять его наперекор грузу, который я нёс с Азуртанского перевала, за луг цветущий и праздничный, я сбрасываю с себя остроту волнующих восприятий и оборачиваюсь к SW, возвращаясь к цепи Понтийского хребта. Возвышенный характер моей области очевиден. Ближайшие кряжи скрыты вершиной Ле-Дантю. Но дальше тянутся более или менее укутанные в снега однообразные конуса, среди которых наиболее возвышенные вершины колеблются между 3400 и 3500 м. Отсюда дугообразный характер Понтийского хребта особенно очевиден — луночки, горбами обращённые на юг, вытекают, пересекаясь, одна из другой. Качкар посередине одной из таких дуг, к северу снижающейся у Булут-дага. К SW дуга тянется к Татос-даги, а у Чипемс-даги начинается новый изгиб. К северу предгорья носят тот же характер. Но непогода не даёт мне больше 60 километров на SW. Характер вершин на SW постепенно меняется по мере понижения, переходя во всё менее крутые, менее обрывистые и более доступные конуса.
Кавказский фронт. Перевозка раненых. 1915
Первая страница статьи Н. Я. Марра «Из поездки в Турецкий Лазистан» (Известия Императорской Академии Наук, 1910. Т. 4, вып. 7, с. 547–570; т. 4 вып. 8, с. 607–632)
Северный склон — мне он только и виден, с вершины Ле-Дантю можно, вероятно, наблюсти и южный — изрезан ущельями с пологими краями, которые по мере удаления к морю становятся крутыми и одеваются лесом. Обилие озёр, незнакомых картам. Это — Хемшин, растянувшийся полосой под хребтом, занимая полпути, отделяющего море от вершин хребта. Дальняя береговая полоса, частью закрытая холмами Хемшина, — Лазистан — последнее убежище также жалких остатков когда-то могущественного народа. Сметённый в чорохском водоёме, он уцелел ещё в ущелье береговой полосы, и язык его исчезает с каждым днём, заменяясь турецким, сохранившись в большей чистоте подальше от берега.
Я вспоминаю своё знакомство с этими прекрасными обломками, людьми смелой расы и головорезами, превосходными рыцарями и моряками, каменщиками и плотниками, также уходившими на отхожие промыслы в Россию — в Крым и на побережье Кавказа. Я вспоминаю политику России в лазском вопросе, выпады по адресу лазов в реляциях нашего штаба, готового свою бездарность в дни Сарыкамыша свалить на лазские счёты, лазофобскую полемику в печати по поводу моего письма в защиту лазов в «Речи»40 — единственное выступление за, — и мной овладевает отвращение, обычное при мыслях о русской колониальной политике, и становится больно за прекрасных людей, поэтов и смельчаков, задавленных природными условиями и добиваемых политическими бурями. Что стоило лазам одно русское наступление 1915 года на Трапезунд!41
Фотография лазов из публикации Н. Я. Марра (Известия Императорской Академии Наук, 1910. Т. 4 вып. 8, с. 621)
Но Качкар слишком далеко от политики. 4 000 м — неудобная для неё обстановка. И я пытаюсь впитать в себя пейзаж яйл Хемшина — ещё более неразобранной страны, — одного из многих лоскутков старого платья склонов Понтийского хребта. Прямо надо мной, на NW Каврун-яйла с двумя озёрами, с ней ущелье Джихва-яйлы, а к W, в верховьях Фортуны, возвышенная область Атат-хемшина и Баш-кая — последних по реке сёл. Пологие откосы, луга, пастбища, безлесье, озёра, озёра — таков пейзаж верховий Хемшина. Даже тут, в складках Понтийского хребта, какой-то коэффициент откосов, вынуждающий вспоминать далёкое южное плоскогорье. Я смотрю на север, и душа моя становится новой — не душой географа, не душой политика, — слышу опять своё сердце альпиниста. Вот опасный, хотя и невысокий, мало запасшийся снегом клин Айнали, — сейчас к северу от Качкара. Между нами ущелье Шайтанун-дере. Теперь очевидно, что оно заслужило это название: Качкар отвесно падает вниз к невидимому дну узкой щели. За Айнали — достойная для скалистой тренировки вершина — ряд невысоких пиков, высший носит имя Цеталла — и, наконец, девственный усечённый конус Булут-дага. Здесь наша дуга снижается в верховьях Хала-дере[74] и начинается новая уже, идущая в направлении NO. Острый Тик-даг рядом с Булутдагом, одной с ним высоты (3511 м). А дальше знакомая мне уже по Пархалу семья Алты-Пармака, охраняемая с SW и NO <нрзб.>? и Кара-ташем (3450). Поперечный хребет, идущий от Алты-Пармака к морю, разделяя Хала-дере от Дутхе-дереси, — тоже правого притока Фортуны — выше, выше многочисленных поперечных водораздельных, сбегающих к берегу хребтов. С трудом в серой дали различаю за Алты-Пармаком Санатрью, Инткори, Самрауло и Марсис и нахожу недостатком, что отсутствие времени и поздняя пора мешают мне поразмять затяжелевшие от месячных пеших переходов ноги и побывать на этих Понтийских доломитах, многие из которых заслуживают внимания альпинистов. Пограничный хребет, ведущий несколько к югу, и седловина Кабакского перевала — путь в ущелье Мургул-суи — замыкают этот ряд. Южнее я вижу расщелину Хевек-суи и к востоку возвращаюсь к прежнему пейзажу.
Михаил Ле-Дантю. Портрет Ильи Зданевича. 1912. Бумага, акварель
Возвр<ащение> в Меретет
Голос Абдуллы прерывает мои записи и наблюдения. Он замёрз, и пора вниз. Погода может испортиться окончательно, и нам трудно будет спуститься. Потом слишком поздно. Я смотрю на часы. Мы пробыли на вершине всего 030, а мне кажется, что я пережил долгие часы. Но делать тут больше действительно нечего. Из Хемшина наползает туман, и на этот раз основательный. Можно покинуть вершину. Абдулла словно ждёт моего решения, как сигнала. Тотчас бросается он вниз, прыгая по крутому снежному откосу и забирая направо, чтобы обогнуть опасные скалы, гонится за маячащим вдали Мехметом, который уже раньше стал спускаться со своего пункта. До меня им нет больше никакого дела. Здорово. Но доля дисциплины, не позволявшей пастуху удрать до моего разрешения, на минуту забавляет меня. Не отрываясь от мыслей, овладевших мной наверху, я спускаюсь вниз, пока не забирая вправо, чтобы достичь менее каменистого снежного поля. С минуту передо мной постояла вершина Ле-Дантю, и потом я ушёл в густой туман.