[163] всегда столь скудно. Это вовсе не бросает тень на высочайшую из величайших исторических фигур современности щедрого императора Иосихито. Разве может комар закрыть крыльями океан? Смешно. Просто сын борца сумо хорошо знает, что из двух рикиси[164] в поединке побеждает лишь один. Но и для него уготовано поражение рано или поздно. Поэтому важно заранее предугадать черный день. Ну, а теперь он пополнит силы свежим мясом, и пояс с золотом останется при нем. Он вовсе не так тяжел, как показалось ночью.
У туземцев человек-тень научился лишь одной полезной вещи — умению есть сырое мясо. Конечно, это не сасими, приготовленное из ломтиков сырой рыбы в Сого. И даже не произрастающие в здешних поймах луковицы куроюри, из которых можно варить весьма недурной суп. Но зимой сырое мясо помогает от выпадания зубов лучше, чем отвар травы каппусакура, — оно дает силы и укрепляет дух.
Разворошив оленю брюхо, Кагэ выбросил внутренности на землю. Вырвав печенку, он принялся жадно пожирать пряные куски. Озноб, поднимающийся от промокших ног, постепенно стихал. По телу разливалась долгожданная теплота. Проклятая туземка, из-за нее он не может задержаться у туши, развести жаркий костер и зажарить огромный ломоть грудинки. Она только и дожидается, чтобы выстрелить ему в спину, согласно обычаю дикарей.
Человек-тень отложил в сторону «арисаку», чтобы стащить тушу в реку. Он не должен оставлять пищу для есите[165], так велит избранная им тактика. Туземка тоже устала, и нельзя давать ей возможность набираться сил у его добычи. Случайно взгляд его упал на моток шнура, лежащий у приклада. Словно первая молния мощным ударом отряхнула от цветов расцветшую в начале лета унохану, пришедшая мысль озарила дальнейшие действия сына борца. Дух отца, воплотившийся в оленя, помогает Кагэ, и с его помощью он выиграет этот рикисэн[166]. Он всегда был почтительным сыном, вот ему и воздается за послушание.
Раскромсав ножом оленьи внутренности, человек-тень обеими руками принялся выгребать из них фун[167] и размазывать по обнаженному мясу. Сделав разрезы под шкурой, он натолкал и туда — но лишь с одной стороны. Привязав шнур к основанию рогов, другой конец он пропустил в кустах за развилку сучка и укрепил на курке винтовки. После этого дал натяжение шнуру, привалил взведенную «арисаку» колдобиной, а шнур забросал мхом. Причем он не очень заботился о маскировке самострела. Повезет — голодная туземка не заметит подвоха и примется переворачивать тушу чистой стороной вверх; заметит — тоже неплохо. Ее ждет другая, более искусная хитрость. Человек-тень назвал ее «кюсо нэко-о каму» — загнанная мышь кошку кусает. Дикарка сама вынудила его на это. Он не хочет убивать, его мечта — ихай[168] из дорогого дерева в просторном собственном доме где-нибудь в тихом пригороде Эдо. А прах его пусть будет захоронен неподалеку, скажем, на кладбище древнего храма Коандзи, где находят покой знатные люди. Что есть жизнь человека, если не краткий миг между возникновением из моря и вознесением на небо? Его дети, уже не провинциалы с юга, а настоящие эдокко[169], будут возносить молитвы священной памяти отца, обеспечившего их сытое будущее на жестокой земле…
Но сначала он должен стать ридзикан[170] в компании «Гуми-бей». Ах, какие подарки понесут ему фунаноси[171], когда по воле владельцев дикого берега и своей собственной он объявит фунадомэ[172]! Ради этого славного дня он многое вытерпел и не намерен задерживать шаг лишь потому, что под ногами путается дикарка. Верно советовал сэнсей: разводишь рыбу — не обращай внимания на креветок. Одна креветка из огромной стаи — это воистину кюгю-но итимо[173], ее исчезновения никто не заметит. Пусть смерть ее окажется легче пуха…
С горьким сожалением разглядывала Солкондор тушу оленя. Так нельзя делать хий[174]. Мясо зверя, погубленного волком, запрещает есть таежный закон — от него можно заболеть и умереть. Но не голод мучил девушку, а жалость по напрасно испорченному добру. По отвисшим губам и выступающему хребту она определила: старый олень, потому не сторожко шел, не успел убежать от опасности. Человек, коли пролил кровь, должен все взять от добычи.
Без труда девушка обнаружила настороженную в кустах винтовку. Она не стала ее брать, только выбросила из нее патроны и спустила взвод. Она подумала, что людоед теперь остался безоружным. Какой глупый тэгэ[175] — хочет без оружия идти по тайге много дней.
Ветер дул с заката, обещая ясный день. Один из последних погожих дней осени. Надо было воспользоваться и наконец догнать людоеда. Он не ушел далеко — он хочет услышать выстрел из самострела. Сейчас он пробирается к виднеющейся за марью полоске леса. Там он найдет подходящие стволы для плота. Он конечно же, как и всякий житель равнины, пойдет напрямик. Путь по кочкам отнимет у него последние силы, тогда он поймет, что в тайге не всякая прямая тропа — короткая. А если ему удастся сберечь силы — как и всякий волк, он затаится в засаде на преследующего охотника.
…Солкондор вышла на кромку леса, когда солнце прижалось к сопкам. Она приближалась не со стороны мари, откуда, возможно, ждал ее чужеземец. Пробираясь вдоль края мари, поросшего ерником, перебегая неслышно от дерева к дереву, она издалека увидела олиндю[176]. Черная горбатая птица застыла на верхушке пня, словно на макушке у человека, полусогнувшего руки. Вот он прокричал «крын!» и грузно скакнул на деревянное «плечо», потом еще ниже. Солкондор пристально вглядывалась в протянувшуюся между марью и лесом едому. Птица не станет напрасно кричать, скакать на дереве. Она сообщает — вот еда…
Темный морок над марью к вечеру стал светлеть. Из мокрых щелей и моховищ поползли языки тумана, свивающиеся в облачка. Серый сумрак заполнял тайгу, растекаясь между деревьями, оцепенело ожидающими ночи. Шаг за шагом продвигалась охотница к засеребрившейся едоме. Она уже видела того, которого искала, за кем так долго шла. Вон лежит он, людоед, хотевший убить ее любимого. Устал? Или лопнуло не выдержавшее пути сердце? Сжимая маленькими руками карабин, девушка медленно сокращала расстояние. Осталось совсем немного — до пня, и за ним — на половину полета стрелы. Он лежит неподвижно, подогнув руки под живот, разбросив ноги. Однако мудрый олиндя боится близко подлететь к нему — примостился рядом на кустике, вертит головой.
Солкондор вспомнила утку, которая прикинулась мертвой и заманила гэкана в воду. Однако гиркучан опасней ястреба, и когда он притворяется падалью — прижимает уши. Человек-людоед еще страшней, в его руке может оказаться Милс…
Замерла, затаилась девушка — показалось, что шевельнулась фигура, простершаяся на мху. Олиндя тоже почуял это — подпрыгнул, обломив ветку, и полетел над землей, широко махая крыльями. Долго стояла таежница, выжидая. Ей не холодно, она не боится болони[177], пускай хоть всю ночь идет снег. Ее чобака сшита из осеннего оленя, чей мех мягок и густ, длинен и не ломок… Не ладное место выбрал лежать людоед — совсем рядом амкачан[178], сухое моховище, а его дэсчинзэк в бочаге. Может, его глаза худые стали, совсем баликач[179], как у старого буюна?
Когда зверя сильно хотят убить, надо слово сказать: стрела моя, полети крутясь-вертясь, не попади в корень и камень, не притупись от земли и железа, возьми с собой мои вещие слова и пронзи насквозь! Вспомнила девушка окровавленную грудь своего милого, стало перед ней его бледное лицо, зазвучал в ушах любимый голос. Щелкнул тихо предохранитель на ружье…
Но, как ни тихо щелкнул металл, услышал человек-тень. Давно ожидал он что-нибудь услышать, впившись слухом в тишину. Правда, он полагал, что звук придет сзади — от пожарища, а не от леса. Но воистину лягушка чувствует себя лучше в болоте, а не в море — сто тысяч раз прав сэнсей.
Напряглись пальцы под животом. Привычным усилием воли он заставил ослабить ладонь на ребристом железе. Много ждал, еще немного подождет. Пусть близко подойдет дикарка. Она навсегда останется в своей тайге, ему же суждено идти далеко. Он не любит убивать, он хочет носить одежду мирного риина[180]. Что поделаешь, туземка сама заставила его выбрать крайнюю меру. Глупец он будет, если сейчас упустит ки-о[181]… Он не злой, он еще раз всем сердцем желает: пусть ее смерть окажется легче пуха!
В нескольких шагах от Кагэ раздался шорох. Будто неосторожная нога совсем близко потревожила мох. Человек-тень хотел вскочить мгновенно, как он умел после многих тренировок, но тяжелый пояс задержал его. Тем не менее он разглядел перед собой силуэт человека в меховой оленьей куртке. Вытянув в его сторону руку с пистолетом, японец несколько раз нажал на спуск.
— Брось наган, худой человек!
Кагэ вертел шеей, не понимая, откуда доносится голое.
— Я стреляю маленько…
В подтверждение слов грохнул выстрел из карабина. Он прозвучал гораздо громче, чем потревожившая тайгу пальба из короткостволого кэндзю[182]. Вторая пуля прошла рядом с ухом японца, и он, оглушенный воздушной волной, затряс головой. Оружие пришлось швырнуть на землю.