Восхождение: Проза — страница 19 из 56

ПЕРЕСТРОЙКА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В светлом кабинете секретаря комсомола вот уже сорок минут неспешно тянулось плановое заседание. Было тихо, тепло, все уныло слушали Валерия Померанцева:

— Отлично потрудились… Всегда бы так… — Иногда Померанцев робко посматривал на секретаря парткома и вопросительно улыбался при этом, как бы спрашивая: правильно я говорю, Александр Ефремович? Но Гор был внешне равнодушен: смотрел в незашторенное окно, за которым ярко сияли огни механических цехов, перемигивались сигнальные фонари автомашин, седовато клубился пар над металлургическим производством.

— Все ясно, Валера! Кончай! — приложив ладонь к груди, умоляюще воскликнул Юра Макеев, комсорг строительного цеха. — Зимняя сессия на носу.

Заседание комитета комсомола шло после напряженного рабочего дня, комитетчики устали, да и какой прок от этой говорильни!

— Я все сказал, Александр Ефремович, — склонился к секретарю парткома Померанцев. За два года работы секретарем он прекрасно изучил крутой характер Гора и предпочитал отгораживаться от укоров за неурядицы в заводской комсомольской жизни показной уважительностью. — Я закончил, — тихо, с интонацией прилежного ученика повторил Валерий, аккуратно придерживая галстук, чтобы он не качался перед строгим лицом Александра Ефремовича.

— Вопросы, замечания есть? — тут же чеканно спросила томившихся от безделья членов комитета заведующая сектором учета Ирина Дудецкая.

— Замуж тебе, Ирка, пора, — буркнул невпопад кто-то.

Но веселого оживления не последовало: все эти рейды проводятся ежемесячно и уже порядком надоели своей безликостью. Если бы не комсомольский актив завода, сорвали и этот рейд. Ходили, смотрели, записывали, а результат — ноль в квадрате.

Высокий, широкоплечий Гор встал по-спортивному пружинисто. Чуть склонив моложавое для своих неполных шестидесяти лет лицо, он раздумчиво, твердо произнес:

— Верно, комсомольцы. Рейд проведен успешно. Выявились не только упущения в хранении материальных ценностей, но и некоторые пути к исправлению недостатков…

Все прекратили перешептывания: секретарь парткома дважды орденоносного экскаваторного завода не из тех руководителей, которые приходят на комсомольский комитет только с поздравлениями. Остановившись посередине комнаты, Александр Ефремович с нажимом продолжал:

— Этот год, ребята, вы знаете не хуже меня, для нас…

— А можно задать вопрос? — внезапно оборвал секретаря парткома крепкий молодой голос.

Гор недовольно обернулся к плотному русоголовому парню, смерил его удивленным взглядом: Александр Ефремович не любил, когда его прерывали на полуслове. Однако он легким кивком разрешил задать вопрос.

— Извините. Вот вы с Померанцевым отметили позитивность рейда, хорошо. А какие конкретные меры будут приняты по нему? Накажут виновных? А то ходим, отмечаем, говорим, и все остается по-старому.

— Твоя фамилия?

— Михайлов Игорь. Комсорг сборочного цеха.

Гор утомленно, с досадой выговорил выжидательно застывшему Померанцеву:

— Валерий Ильич, ты объяснил новым членам комитета, как используются результаты рейда? Или все надеешься, что этим займусь я?

— Объяснил он. Теоретически! — усмехнулся комсорг отдела главного конструктора. — Нас же интересует практическая сторона, которая от Померанцева не зависит.

— Вот именно! — возбужденно вскрикнул вихрастый Юра Макеев. — У меня почти все комсомольцы после армии, им нравоучительные беседы ни к чему. Словами они сами кого хочешь задавить могут. Им нужна наглядная агитация, дела! А дела на точке замерзания! Вот и пришлось мне чуть ли не за шиворот тащить их на этот рейд!

— Та-ак… — Секретарь парткома злился. Во-первых, времени в обрез — надо спешить в горком на совещание; во-вторых, ему буквально не дают рта раскрыть; в-третьих, разговор становится неуправляемым. — Продолжай, — строго сказал он комсоргу сборочного цеха.

— В прошлом году был такой же рейд, — торопливо, боясь, что перебьют, зачастил Игорь. — Мы обнаружили на задах заводского двора брошенные железобетонные перекрытия и десять станков. Записали. Прошел год. Перекрытия полопались, станки поржавели. Как это понять? Борьба за дисциплину?

Сидевший в дальнем углу заместитель секретаря комитета комсомола завода Станислав Сидорин показал Игорю большой палец: дескать, не трусь, все идет нормально.

— Как понимать? — пристально глядя в озабоченное лицо комсорга сборочного, загудел Гор. — На твоих глазах ржавеют станки, а ты просто констатируешь факт… Уж не взять ли мне кусок рубероида и накрыть станки?

— Вы не правы, Александр Ефремович! — горячо воскликнул комсорг отдела главного конструктора. — У каждого своя ра…

Гор властно оборвал его:

— Не надо удивлять меня тем, что врач должен лечить, а милиция ловить преступников!.. По результатам прошлогоднего рейда ряд проштрафившихся руководителей мы — партком — привлекли к ответственности. По результатам этого рейда опять…

— Гнать надо таких руководителей, — глухо пробормотал Юра Макеев.

— За халатность и расхлябанность мы гоним из партии, из комсомола, из секции аэробики, но не с завода, — взяв себя в руки, спокойно остановил комсорга строительного цеха секретарь парткома. — Запомни, Макеев, не у всех все получается. Учить, воспитывать — вот наша задача — партии и комсомола. А если мы не хотим, тогда… Тогда, Макеев, — глубоко и сокрушенно вздохнул Александр Ефремович, сдерживая улыбку, — мы возьмем тебя на поруки. Для первого раза.

Все весело рассмеялись: сонливость и скуку словно ветром сдуло. Гор дружеским толчком в грудь посадил покрасневшего Макеева и, бросив быстрый взгляд на часы, добродушно кивнул смутившемуся Михайлову.

— Да, ребятки милые, шире, шире надо вовлекать молодежь в общественную жизнь. Она формирует характер бойца. Экономика сейчас самая важная линия нашей борьбы с империализмом… Потолковал бы я с вами еще, но некогда. Главное, на чем мне хочется заострить ваше внимание, это то, что годовой план находится под угрозой срыва. Завод в критическом положении! Постарайтесь, чтобы в оставшиеся до конца года дни молодые рабочие выложились до упора. И активнее живите в производстве! Готовьтесь к переходу на новую бригадную форму работы.

— С коэффициентом трудового участия? С КТУ?.. На единый наряд?.. — тут же засыпали ребята секретаря парткома вопросами: о новом — коллективном методе работы уже с лета говорят на разных собраниях.

— Да, с КТУ. С коэффициентом участия каждого в общей работе, — строго, как бы подчеркивая этим всю сложность будущего перехода на новую бригадную форму, сказал Гор. — А теперь, ребята, всего доброго. До свидания.

Из здания заводоуправления Игорь Михайлов и Станислав Сидорин вышли вместе — им было по пути. Неудовлетворенное состояние, овладевшее Игорем во время разговора с Александром Ефремовичем, навевало горькое недоумение: будут убраны станки или опять все ограничится привлечением к ответственности? И почему, собственно, он, слесарь-сборщик, должен ломать голову над ржавеющими станками? У него своей работы хватает. Только и ждешь выходных: в субботу отсыпаешься до вечера, в воскресенье же… Не-ет, если врач не умеет лечить, это не врач. Что-то напутал Гор…

Игорь вырос в рабочей семье, и родители постоянно внушали ему уважение к школьным учителям. В техническом училище он никогда не пререкался с преподавателями, а с первых же дней службы в армии приучил себя понимать приказы командиров с полуслова. Да и теперь на заводе распоряжение мастера воспринималось им как тот же приказ взводного — вперед, бегом, марш! За четыре года работы в сборочном цехе Игорь пять раз видел Александра Ефремовича — всегда в роли указующего, наставляющего, воспитывающего. И вдруг такой некрасивый спор с ним на собрании комсомольского комитета!

— Что приуныл, друже? — вздрагивая от морозной свежести зимнего вечера, спросил Сидорин. — Гор есть Гор. Первостроитель завода, секретарь парткома — фигура. И ты молодчага.

— Иди ты знаешь куда!

Сидорин поднял воротник пальто, и слабая непонятная улыбка пасмурной тенью пробежала по его тонкому лицу. Он взял Игоря под руку, тихо напел:

— Конец года, план горит… — И вдруг резко спросил: — Ты, слесарь, о чем думаешь, когда руководитель говорит, что цех срывает программу?

Вопрос пустой — в этом Игорь уверен. Когда начальник говорит, что план на грани срыва, то ему, слесарю, не до умствований, ему надо срочно брать кувалду и давать этот план.

— Никудышный ты слесарь, если дальше верстака не смотришь.

— Знаешь ли! — вскричал Игорь, чувствуя подавленность. «Что за жизнь пошла! Ломай башку по каждому поводу! Вот раньше было: цех — работа, техникум — учеба, вечер — гуляй, все просто и ясно. Как выбрали комсоргом, только и разбирайся: что Пашка сказал, что Машка ответила…» Конечно, если бы Сидорин не был когда-то комсоргом сборочного, если бы Игорь не знал его как грамотного инженера, верного товарища, он сейчас и слушать бы его не стал.

— Эх, Стаська, зря ты предложил меня в комсорги и члены комитета. Как слесарь я, может, неплохой, но как общественник… Ни черта не секу… Иногда комсомольцы спросят о чем-нибудь заковыристом, а я и рык на штык.

— Так чего ты сейчас на собрании?

— Чего-чего… Юрка настропалил. Давай, говорит, спросим Александра Ефремовича. А я, дурило, развесил уши. Стаськ, заскочим в кафе, посидим, а?

— Теперь ты в самом деле дурак, — похлопывая комсорга по плечу, рассмеялся Сидорин. — Некогда сидеть, жизнь проходит… Ты вот лучше разберись, почему твой цех лихорадит в авральной горячке? Поговори с начальником, вызови его на спор… Ну?.. Как?..

— Все! Тебе направо, мне налево. — С этими словами Игорь круто повернул к светившемуся неоновым разноцветьем кафе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Высокий, протянувшийся на целый километр корпус сборочного цеха с заводского двора выглядел неказисто: выщербленный кирпич стен, тусклые стекла многометровых окон, большие корпусные ворота — все закоптили дымом две ближайшие котельные. Хоть бурый дым не всегда стлался понизу, но и одного дня в месяц хватило, чтобы за три десятка лет цех превратился в пыльную коробку, похожую на коробки других цехов. Окружал сборочный цех обычный заводской пейзаж — металлические короба с отходами производства, грузовики с комплектующими деталями, электрокары.

Внутри цех смотрелся живее: широкие пролеты туго стянул металл мостовых кранов, механизмы пестрели разноцветьем ярких красок и, точно грибы в туманной глубине леса, в стальной чащобе виднелись прозванные аквариумами кабины начальников участков. Вдоль центрального пролета цеха четкой железной стрелой тянулся рельсовый конвейер сборки экскаваторов, на котором трудились сборщики. Другая, меньшая часть слесарей была занята на боковых участках, где собирались крупные узлы землеройных машин. На одном из таких участков — рам ходовой части экскаватора — работала небольшая бригада старого производственника Коноплева — всего четыре человека. В обеденный перерыв молодые сборщики бригады коротали время в тихом полумраке участка.

Игорь отложил в сторону заводскую многотиражку, посмотрел на жующего бутерброды Олега, перевел взгляд на зубрившего теоретическую механику Вадика, зевнул и мысленно выругался. Вспомнилось вчерашнее заседание комитета: орали, спорили… «Завтра суббота, опять, наверно, мастер Серегин будет агитировать выйти на работу. Но почему?.. — облокотившись на приспособление для сборки, размышлял он. — Наплел мне вчера Стаська, черт интеллигентный…»

— Слышь, — толкнул его плечом Вадик, — ты в техникуме учил механику?

— Да забыл я все на свете, — раздраженно махнул рукой Игорь, завидев возвращающегося из столовой Коноплева.

Был бригадир низкоросл, сутуловат, плечи узкие, руки тяжелые — уработанные, с темными ногтями. Ни слова не говоря, Коноплев с кряхтеньем снял ботинок, посмотрел внутрь.

— Ба!.. Рупь!.. А я думаю, чтой-то ногу саднит.

Ребята с интересом следили за тем, как бригадир осторожно и старательно выворачивал карманы брюк.

— Худой?.. Рупь в ботинок попал, а трешницу посеял.

В глубокой досаде Коноплев стащил с головы фуражку, отер ею вспотевший лоб, бледную лысину.

— Вернут, Кузьмич. Не надо печалиться, — улыбчиво произнес Вадик — добродушный спокойный парень, любитель юмористических стихов и веселых розыгрышей.

— Да как они все знать-то станут, что она моя, трешница-то? — в сердцах спросил бригадир.

Олег снисходительно усмехнулся и доверительно прошептал:

— Сдадут трешницу в институт криминалистики и там под лупой-дурой вмиг обнаружат твои нежнейшие пальчики.

Коноплев наконец понял, что его разыгрывают, жалостливо сморщил бледное лицо. Ребята весело расхохотались. Бригадир кротко улыбнулся им: он не обижался. Потому что вообще ни на что не обижался, долгая жизнь приучила его к благоразумному терпению. Прищурившись, посмотрел в голубоватую даль цеха, где ярко вспыхнул верхний свет — обеденный перерыв закончился.

И сразу возник шум: сперва послышался тонкий, рвущий за душу визг, затем короткий, грозный лязг буферов — включили конвейер. Шум нарастал, становясь густым, привычным. По высокому потолку цеха рваными клочьями заметались отблески электросварки.

После обеда в бригаду балочников пришел мастер участка Андрей Васильевич Серегин. Остановившись рядом с Коноплевым, который суетливо старался попасть рукой в рукав халата, Серегин спросил его: — Кузьмич, сдадите на одну балку больше?

— Три рубля вот потерял, — грустно вымолвил бригадир.

— Брось! — Серегин осуждающе покачал седой головой. — Балку лишнюю сделаете? Тебя спрашиваю.

Еле сдерживая смех, Вадик подмигнул Олегу, который, безумно выпучив глаза, вытянулся возле Серегина — изобразил послушного исполнителя.

— Постараемся, Василич, — суетливо застегиваясь, горестно вздохнул бригадир.

Андрей Васильевич был сух, поджар, костист той крепкой рабочей костью, которая издревле известна на Руси как свидетельство упрямого и сложного характера. Хоть и не заласкивала жизнь Серегина — и война пропахала по ней кабаньим рылом, и разруха потолкала железными кулачищами, — но рядом с низкорослым, вечно озабоченным Коноплевым старый мастер смотрелся моложе своих пятидесяти девяти лет. Он внимательно обвел взглядом рабочее место балочников и сухо, даже грозно сказал:

— Трудимся завтра, мужики. Пусть и выходная суббота, но… Конец года!

Бригада отреагировала на слова мастера без восторга — молча. Серегин насторожился.

Первым произнес веское слово Олег, которому надоело стоять навытяжку. Усмешливо кривя тонкие губы, он с наигранной несмелостью спросил:

— Андрей Васильевич, у меня, видите ли, семья молодая, неоперившаяся. Ребенок недавно родился… Сколько?

— Пятнадцать рублей за выход на работу в выходной день, плюс оплата по двойной расценке, — сипло прокашлявшись, тихо ответил старый мастер. Ему, как всегда, был неприятен этот денежный разговор, но… «Интересы общего дела выше личных соображений», — сквозь густую канонаду цехового шума пробился к нему голос начальника цеха, когда вчера на планерке решался вопрос о вознаграждении.

— Всего-то? — язвительно хохотнул Олег. И, сбросив маску робости, напористо выдохнул мастеру: — Да я бы в конце-то года и тридцатки не пожалел. Начальникам план нужен!

Серегин с печалью в поблекших глазах осуждающе покачал седой головой: ох и надоело уговаривать то одного, то другого. Но надо. Кто, как не мастер, должен обеспечить стопроцентную явку.

— Где я возьму тридцатку? Разве на монтажном столе сваркой нарисовать?

— Ну-ну. Не надо испепелять меня обжигающим взглядом.

— Ох и наглец же ты, Крушин, — с укором сказал сборщику мастер. — Семья у него неоперившаяся… А двойная оплата? Вот тебе и больше тридцатки.

— Эти «больше тридцатки» — деньги моего горба, — угрюмо сузил белесые веки Олег. — Не я довел завод до штурма. Если начальству жаль государственных денег, пусть свои дает. Пусть прикрывается ими от выговоров за срыв плана. Вон в механических цехах ребятишкам по четвертному кинули за субботу! А наш шустряга Гришанков решил пятиалтынным откупиться!

— Будя, будя, — с гневом осадил его мастер, думая, что, по существу, Крушин прав: сборщик не виноват, что завод отстал от графика выпуска продукции. И он, Серегин, тоже не виноват, а вот торчит здесь каждую субботу. «Кто же виноват?» — возник в голове мастера совсем ненужный в данный момент вопрос. Стараясь не думать, он слабо сказал Олегу: — Подброшу вам всем лишней премии.

Комсорг поежился, как в ознобе: правильно вчера намекнул Сидорин. Не из-за Олега завод в аврале.

Решив, что тяжелый разговор с бригадой окончен, мастер круто повернулся: еще сварщиков надо уговаривать. Но его остановил мягкий голос Вадика:

— У меня завтра зачет в техникуме. Я не приду.

Жесткое лицо мастера моментально стало растерянным. Он грубо крикнул Игорю:

— Ты комсорг в цехе или пень в сметане?! Полетаев комсомолец, влияй на него. Я один, что ли, должен рогом упираться? Все гулять хотят, а я не хочу?

— Успокойтесь, Андрей Васильевич. Не в деньгах дело… — Игорь резко, словно отстраняясь от чего-то давно надоевшего, взмахнул рукой. — Пригласите меня в кабинет начальника. Есть вопросы.

— План же горит, годовой, — с замешательством подал слабый голос бригадир. — Не справимся мы с Олегом-то без вас, Игорь.

— Дела-а, — мрачно протянул мастер. — Что ж… После смены ты, Михайлов, и ты, Полетаев, зайдите к Гришанкову.

С тяжелым сердцем покинув бригаду балочников, Андрей Васильевич направился в свой «аквариум». Был Серегин и исполняющим обязанности начальника участка.

Переступив порог «аквариума», он почувствовал неимоверную скованность в теле. Некоторое время бессмысленно постоял, потом плюхнулся на стул и тут же закрыл глаза, собираясь дать себе хоть минутную передышку.

Но передышки не получилось: дверь широко распахнулась, и ворвался первый заместитель начальника цеха.

— Дремлешь! — с порога крикнул Тароянц.

Серегин не на шутку испугался — даже вздрогнул, непонимающе глядя в перекошенное злобой холеное лицо Вагана Альбертовича.

— На экспортном участке остановили сборку экскаваторов! Где рамы ходовой части? Ты что, Серегин, план по загранпоставке хочешь завалить? — продолжал кричать тот.

Тонкое, с сизоватым отливом, по-восточному темпераментное лицо Тароянца, всегда так нравившееся Серегину, сейчас взбесило старого мастера. Он хотел встать, рявкнуть как следует, но не мог — ноги не слушались. Поняв, что он уже не тот, чтоб тягаться с молодым Тароянцем, Серегин с тихой яростью сказал, что вчерашние балки, приготовленные для экспортных рам, те самые, которые по его же, Вагана Альбертовича, приказу были вывезены на ночь из цеха, еще не прогрелись до цеховой температуры.

— Все, Серегин! Анекдоты потом будешь рассказывать. Срочно подавай те балки на сварку!

Тароянц повернулся так резко, что полы его модного пиджака разлетелись, точно крылья птицы.

Серегин семеняще добрался до телефона, схватил трубку, набрал номер начальника цеха.

— Гришанков на совещании, — ответила секретарша.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В кабинете начальника сборочного цеха одно окно было зашторено, второе нет. За окном, в серых сумерках раннего зимнего вечера пестрели огни завода. Прямо под окнами хищно припали к испытательной площадке разлапистые, напоминающие гигантских доисторических животных, оранжевые экскаваторы. Их сварные черные стрелы были похожи на клювы рептилий — казалось, еще миг, и вгрызутся они в окаменело-смерзшуюся землю.

На полу кабинета лежал ворсистый ковер, вдоль стен стояли книжные шкафы, мягкие стулья, цветной телевизор, холодильник. Впервые попавшему сюда человеку с трудом верилось, что это служебное помещение, а не жилая комната. Сам начальник разговаривал по телефону: слова цедил скупо, отрывисто, трубку держал двумя пальцами. Уныло облокотившийся на подоконник мастер Серегин даже представить себе не мог, что Гришанков в сборочном чуть меньше года, что до этого он шесть лет просидел рядовым инженером в отделе главного технолога, — так солидно, по-начальнически себя ведет — и с руководством завода, и с рабочими. «Правда, — лениво размышлял Серегин, — после технологов Гришанков немного покрутился вторым замом в механическом цехе. Но что такое механический в сравнении с громадиной сборочного — смех, да и только… Не-ет, что-то есть природное в Гришанкове. Вон как трубку держит». Тароянца — сорокалетнего, полного энергии, силы и взрывной эмоциональности, отдавшего сборочному производству полтора десятка лет, раздражала поза Гришанкова: «Мальчишка! Сосунок! Артист!..» И он темпераментно прохаживался от двери к незашторенному окну.

Гришанков бросил трубку на аппарат, повернулся к своему заместителю, сказал, что завтра с утра к цеху подъедут пять грузовиков и пусть начальник планово-распределительного бюро тут же вывезет с заводского склада стальной брус.

— Плановик сам не справится, да? — недовольно поморщился Тароянц.

— Действия начальника ПРБ надо контролировать.

— Вот Софронов и проконтролировал бы. Я надзиратель, да?

— Вы мой первый зам, правая рука, Софронов — левая. Правой руке я больше доверяю, — тихо, но жестко произнес Гришанков.

— Чрезвычайно признателен, — криво усмехнулся Тароянц. Он хотел еще что-то сказать, но помешал приход молоденькой секретарши начальника. Она молча разложила перед Гришанковым поступившую почту и, уже дойдя до двери, протяжно сказала:

— А-ах, Ваган Альбертович, не смотрите на меня так серьезно. Я совсем забыла…

— Что? Что? — вскрикнул Тароянц.

— Из отдела кадров звонили. Вы же член административной комиссии, а сегодня заседание.

Хотя Гришанков и спросил своего зама, когда тот вернется, Тароянц ушел без ответа. Полоснув ледяным взглядом по закрывшейся за ним двери, Семен Яковлевич на минуту задумался, потом, иронически улыбаясь, сказал Серегину:

— Такая, парторг, у нас дисгармония с Ваганом. Я младше на пять лет, и его шокирует, что мне выпало занять место бывшего начальника.

Гришанков вяло взял одну из принесенных бумаг, просмотрел и попросил Серегина рассказать поподробней, почему такие передовые рабочие, как Михайлов с Полетаевым, отказались от работы.

— Про Полетаева я говорил, зачет у него, а Игорь?.. Он вроде не отказывался. Он хочет о чем-то спросить вас.

Покачиваясь на задних ножках стула, Гришанков едко усмехнулся: спросить! Как будто есть время на разговоры.

— Мало, мало с людьми работаем.

— Это мне, как парторгу, укор? — завозился Серегин.

— Что вы, милейший Андрей Васильевич? Что вы, в самом деле… Простая констатация факта. Однако вседозволенность успеха не приносит.

Серегин нахмурился, отвернулся к окну и не видел, как вошли Игорь с Вадиком: оба в пальто, шапки держали в руках.

Коротким кивком пригласив сборщиков садиться, начальник сухо сказал, что слушает их. Крепкое, сохранившее летний загар лицо его было строгим, темные глаза холодны, осуждающи. Но в душе Семен Яковлевич чувствовал абсолютное спокойствие: не впервые приходится уговаривать слесарей на сверхурочную работу. Поломаются и согласятся. Не дураки же они, чтобы отказываться от дополнительных денег.

— Что ж, ребята?.. Я вижу, вам безразлична репутация завода. Правильно мне объяснил Андрей Васильевич?

Игорь растерялся под колючим, хитро усмешливым взглядом начальника. Необычность происходящего ознобила предательским страхом: а прав ли он, решившись в конце года на выяснение каких-то неурядиц? Ведь он не просто слесарь, он комсорг — пример для молодежи цеха!

— Я пришел к вам… по причине… — с трудом выдавил он.

— Причина? — оборвав сборщика, повысил голос Гришанков. — Вся наша жизнь — цепь причин. Однако возникают в нашей сладкой жизни такие ситуации, когда личные желания следует подчинять государственным интересам… Сегодня мне уже выпало удовольствие точно так же просвещать одну бригаду с конвейера. Она тоже пришла с кровной заботой — как бы в авральной горячке урвать кус пожирней.

— Я не урвать, — резко сказал Игорь, внезапно разозленный тем, что начальник мог так подумать о нем. — Почему мы, сборщики, рабочими выходными чье-то головотяпство прикрываем?

Не сдержав негодования, мастер хрипло крикнул:

— Ты соображаешь, что мелешь?

Вадик с нескрываемым интересом посмотрел на товарища: как он ни выпытывал у него причину разговора с Гришанковым, Игорь ничего не сказал.

— Любопытно послушать наставника цеховой молодежи, — язвительно произнес Гришанков, которого не столько раздражал, сколько озадачивал затянувшийся разговор. Впрочем, тема была новая — заметно, комсорг не о себе печется, и Семен Яковлевич благосклонно улыбнулся молодому сборщику.

Игорь не был полностью уверен в правоте своих дальнейших слов и поэтому, будто спринтер, замер на несколько секунд в тягостном ожидании выстрела стартового пистолета — внутреннего толчка.

— Например, сегодняшняя неделя, Семен Яковлевич. В понедельник мы до обеда вынуждены были гулять — не было комплектующих деталей для балок. Кто виноват? Не мы же, сборщики!

— Начальник вертится как белка в колесе! — взорвался Серегин. Он никак не мог понять, чего хочет комсорг.

— Хорошо, Андрей Васильевич, все мы тут вертимся, — на несколько секунд замялся Игорь. — Ладно. А вот в среду нас бросили на конвейер, на прорыв, а там для нас работы не оказалось. Это как понять?.. Получается неорганизованность… Так кто у нас на заводе отвечает за нормальную работу?

Вопрос повис в долгом молчании. Начальник цеха неторопливо поднялся, подошел к окну, невидяще посмотрел на заводские огни. Его не сбила с толку кажущаяся правота слесаря. Не так давно — в бытность рядовым инженером — Семен Яковлевич сам ломал голову над организацией, деловитостью, ответственностью. Но последние год-два он как-то незаметно переключился на текущие, сиюминутные дела. План, сборка, ритм графика, разные бумаги — засосали, и некогда даже на миг вырваться из их трясинной круговерти, осмотреться, взвесить — все ли так, не упустили ли главного?

«Этот Михайлов глубоко роет, — раздраженно мелькнуло у него. — Такими речами он может весь цех взбаламутить. Люди теперь сытые, нарядные, и хоть без конца кричат о зарплате, но, когда дело дойдет до идеи, враз о деньгах забудут. И вместо работы начнут митинговать…»

Но ответить слесарю он не успел.

В кабинет осторожно вошел начальник технического бюро цеха Роман Фоминский. Он растерянно улыбнулся, торопливо пригладил ровно уложенные волосы.

Тут Серегин вдруг ощутил смутное беспокойство: три года он знает Романа как спокойного, всегда подтянутого, вежливого молодого специалиста, а не такого — суетливого, бессмысленно улыбающегося.

— Случилось, что ль, чего? — сорвался на сиплый шепот голос мастера.

Фоминский отвел глаза в сторону, робко, словно трогая пальцем только что обработанную на станке деталь, произнес:

— Я, видите ли, Семен Яковлевич… Сейчас проверили вчерашние балки экспортного исполнения, и они… Странно.

Игорь только сейчас почувствовал, как жарко в кабинете.

— Не жуй сено! — гневно крикнул Фоминскому Серегин.

— Отклонения от заданных осей. У всех балок.

Брак. В горькой досаде на косноязычие молодого инженера, Гришанков хлопнул ладонью по подоконнику: этого еще не хватало! Осталось только план по загранпоставке завалить! Сегодня было совещание у директора, зачитывалось письмо из Минвнешторга, и вот вам — пожалуйста!

— Почему, черт возьми, эти балки с отклонениями?!

Фоминскому было хорошо известно почему, но не хотелось первым упоминать фамилию Тароянца. Ваган Альбертович не простой рабочий, и скажи сейчас о нем, потом он… Роман не знал, что мог ему сделать потом Тароянц, однако боялся. Гришанков хоть и начальник в цехе, но он больше занимается производством, а всякими служебными перестановками, поощрениями и наказаниями ведает его первый зам.

— Да чего тут! — в полной тишине ответил за Фоминского Вадик. — Вчера балки вывезли на мороз. По приказу Тароянца. Металл сжался. Сегодня, не дав балкам прогреться, их стали варить. Металл закорежило.

Начальник в упор посмотрел на Серегина. Старый мастер опустил седую голову.

— Вы знали, Андрей Васильевич? Думали, чувствовали?!

— Вас, Семен Яковлевич, вчера в конце смены не было, когда балки-то вывозили, — сокрушенно оправдывался Серегин. — И сегодня вы были на совещании. Как раз в это время и заявился ко мне Тароянц. Ваган наорал на меня, как на мальчишку.

— Дела кудрявые, — ожесточенно прошептал начальник. — Тароянц, выходит, во всем виноват! Друг на друга валите! А сами за что деньги получаете?

«Конечно, собрать восемь экспортных балок не проблема — смена всего нужна, — лихорадочно металась мысль Гришанкова. — Но где, где ее взять — смену? Год не резиновый!»

Серегин машинально встал и сразу сел, не зная, что еще можно сказать в свое оправдание, и надо ли. Не помнил старый мастер, чтобы на его участке запарывали в брак экспорт. Ну, мелочь серийная — бывало, чего греха таить, но восемь экспортных балок! Это же четыре пары мощных ног к четырем землеройным богатырям! Это стальной прокат, литье, штамповка, механообработка! Это нелегкий труд рабочих десятков специальностей, а после — полная рабочая смена бригады профессиональных сборщиков! Тысячи рублей государственных денег!

Под внимательными взглядами присутствующих Гришанков медленно приблизился к сборщикам — тяжело подошел, ощущая неприятную сухость во рту и странную скованность в теле.

— Михайлов?.. Полетаев?

— Выйдем, — тихо ответил Игорь. Он быстро встал и вышел из кабинета. Сумрачно нахлобучив шапку, Вадик поспешил за товарищем.

Пристально, словно в последний раз, глядя в закрывшуюся за ними дверь, Гришанков сильно прижал горячие ладони к гудящим вискам: кажется, пронесло.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Для того чтобы закрыть брак Тароянца, бригаде Коноплева пришлось работать не только в субботу, но и до обеда в воскресенье. А сам Ваган Альбертович выходные дни провел на заводской турбазе — горящая путевка, как нервно объяснил он метавшему громы и молнии Гришанкову.

С понедельника бригада Коноплева заступала на вечернюю смену, и Игорь вышел на работу пораньше: надо заскочить в комитет комсомола, посоветоваться с Сидориным о браке. Что делать? Тароянц не слесарь, критиковать его нельзя, но и молчать тоже. Как быть?

Злость на Тароянца и тягомотное томление, возникающее при воспоминании глупейшего разговора в кабинете Гришанкова, словно подстегивали Игоря. Но перед зданием заводоуправления он машинально замедлил шаги, думая, как совсем недавно проблема брака мало волновала его — прозрачная была житуха. «Теперь вот!.. И все Сидорин со своим «друже»: ты давай, друже, не бойся, друже, поможем, подскажем. Подсказал! Сунулся я к Гришанкову! Вместо субботы пришлось и половину воскресенья пахать…»

В кабинете секретаря он быстро поздоровался с Померанцевым и Сидориным, бросил на стул пальто.

— Легок на помине, — ответив на рукопожатие, сказал секретарь. — Как раз просматриваю твою записку о работе «комсомольского прожектора»… Инфантильность, Игорь, есть, есть. Как-то робко отражаете недостатки… Готовлю отчет в горком.

— Слезу не капни, — усмехнулся Сидорин.

И здесь в кабинет вступил невысокий веснушчатый паренек в коротком пальто и шапке с опущенным налобником. За ним несмело вошел его ровесник — в не по погоде легкой куртке с капюшоном. Вероятно, ребята впервые попали в просторный кабинет секретаря заводского комсомола, потому что замерли в растерянности у порога.

Померанцев устало прищурил светлые, как безоблачное небо, глаза, строго спросил:

— Что у вас, ребята? — Валерий нервничал: времени в обрез, через час надо быть в горкоме у Тенина, а в отчете требуется еще накатать приятное заключение — для форсу, так сказать.

Первый паренек умоляющим взглядом попросил говорить своего товарища, но тот ответил ему такой же немой просьбой. Мысленно посмеиваясь над их застенчивостью, Игорь сказал Сидорину:

— Станислав, погодка-то на улице! — И, не дожидаясь ответа, как бы мимоходом спросил вошедших: — Откуда, гаврики?

— С инструментального, — прошептал веснушчатый.

— С инструментального, — шутливо передразнил его Игорь. — Гаечный ключ язык придавил? Как тебя зовут?

— Алькой, — бодрее ответил паренек.

— А меня Вячеславом, — солидно пробасил второй.

Указав на стул, Сидорин пригласил ребят садиться. Ребята оживились, стали с интересом рассматривать кабинет, важного Померанцева, догадались: раз тот сидит за большим столом с телефонами — значит, главный.

— Ну-ус, каковская у вас в цехе комсомольская жизнь? — спросил их Сидорин, заговорщически подмигивая Игорю.

— Путем, — смело улыбнулся Вячеслав. — Взносы платим.

— И все? — изобразил величайшее удивление Сидорин.

— Чего еще? — недоуменно нахмурился Вячеслав.

— Выходит, не знаете, — с сожалением вымолвил Сидорин. — Зачем тогда взносы платить, если вы не знаете чего еще. Деньги принято платить за знания, за интерес. Не платите…

— Станислав! — строго оборвал своего заместителя Валерий.

Сидорин весело рассмеялся, дружески похлопал Вячеслава по плечу. Паренек потупил глаза, пробурчал:

— Если не платить, нас из комсомола турнут, биографию испортят.

— Вот бесы! — серьезным тоном сказал Сидорин Игорю. — Да все они, черти полосатые, понимают. Верно, попросят их тогда из комсомола. За лень в комсомольской жизни, за потребительское отношение к комсомолу не попросят, а вот если полтинника не заплатишь — попросят.

Пришедшие смутились, покраснели.

— Давно в цехе? — не дал им снова замкнуться в стеснительном молчании Игорь.

И ребята наперебой рассказали о деле, впервые приведшем их в заводской комитет. Оказывается, с того момента, как переступили порог цеха после окончания технического училища, они ни единого часа не проработали по специальности слесаря-аппаратчика. Четвертый месяц таскают мусор и моют полы в административных коридорах. Они уже пять раз обращались к начальнику цеха, тот обещал поставить их к верстаку, но обещания свои не выполнял.

Наконец Померанцев дописал отчет. С удовольствием отложив ручку, он счел нужным вступить в разговор: негоже секретарю сидеть в своем кабинете молча, когда все говорят.

— Н-да, ребята… Не обижают вас в зарплате?

— Мы же слесарями оформлены, — поспешно ответил Алька, с надеждой и робкой улыбкой смотревший в строгое, неприступное лицо Померанцева.

— Ну, тогда грешно конфликтовать, — ответил Померанцев. — Оправдывайте доверие. Видите, какая сейчас международная обстановка! Чтоб жить в мире, надо больше старания вкладывать в порученное дело.

Хотя за время своего недолгого членства в комитете Игорь и привык к подобным высказываниям Померанцева, но сейчас его слова прозвучали прямо-таки кощунственно: ребята за помощью пришли, а он! И какими понятиями-то играет!

Ребята нехотя — через силу — встали, насупленно пошли к двери. Когда Алька взялся за ручку, Сидорин хлестко бросил:

— Слабаки вы, пацаны! Пришли, промямлили, ушли!

Продолговатое лицо Померанцева побледнело. Сидорин сорвал трубку телефона, набрал номер начальника инструментального цеха. Всего лишь минуту-две поговорив с ним, весело потрепал Альку по плечу:

— Сказал начальник, что подумает, кем заменить вас у швабры. Но мы ему долго думать не дадим. Завтра же я приду к вам в цех, гляну, какие вы слесари.

Пробормотав слова благодарности, ребята стремглав выскочили из кабинета. Померанцев аккуратно сложил отчет, надел пальто: «Проклятый Сидорин! Вечно умаляет мой авторитет! Необходимо еще раз сказать Гору, как трудно работать с таким замом».

— Станислав, я в горком… А ты, Михайлов, учись, учись у нас работе с рядовыми комсомольцами.

— Тебе бы тоже следовало поучиться у Сидорина, — не выдержав, огрызнулся комсорг: чувство неприязни к Валерию, словно подстегнуло. — Зарылся кротом в бумаги и людей не видишь.

— Я крот?!

— Валера, иди. В горкоме ждут. — Сидорин мягко вытолкнул ошеломленного Померанцева.

У Игоря испортилось настроение: хотелось догнать секретаря, сказать ему что-нибудь еще — оскорбительное, соленое, но времени уже не оставалось. И он торопливо поведал Сидорину о браке экспортных балок, о тяжелой работе в выходные дни, о настроении рабочих. Сидорин слушал настороженно, редкими кивками подбадривая комсорга.

— Обстоятельства серьезные, Игорь… Вечером вчера чем занимался?

— Вечером?.. Чуть почитал, и спать. Устал ведь.

— Книжку какую читал? — машинально спрашивал Сидорин, цепко осмысливая создавшуюся ситуацию. Дело нерядовое, кем-то и когда-то на заводе был установлен своеобразный порядок: рабочего критикуй, а начальство не тронь. Многим он нравится — так спокойней и меньше неприятностей.

— Про воров. «Волки выходят в ночь», — взял пальто Игорь.

— Меня одно, Игорек, шокирует в тебе. Парень ты пока не совсем пропащий, техникум вечерний закончил, а книжки читаешь, откровенно говоря, дрянные. Стоп!.. Знаешь, друже, советую тебе отразить этот брак в «молнии комсомольского прожектора».

— Ты что? — Игорь в упор смотрел в ничего не выражающее лицо товарища. — Гришанков истерику закатит! Однажды мы хотели мастера в «молнии» разрисовать, так он на нас хвостище распушил!

— При чем здесь Гришанков? — уже твердо и решительно сказал Сидорин. — Собери комсомольское бюро, пригласи парторга Серегина, и все вместе сделайте вывод. Только прошу тебя, не зарывайся, не дави своим мнением. Присутствуй незримо. Но в ключевой момент выйди на свет. И без всяких «истерик» и «хвостищ». Пора избавляться от подобных словечек. Ты комсорг!

— Стаськ, приходи и ты на бюро, — замявшись, неуверенно прошептал Игорь. — Соберемся в обед вечерней смены. Мне одному знаешь ли…

— И знать не желаю! Я тебе — двадцатичетырехлетнему детинушке — не нянька. Ты в армии старшим сержантом был, десантником, а здесь словно первоклашка мнешься. В случае чего — помогу, подскажу.

Оставшись один, Сидорин с облегчением вздохнул: молодец комсорг, оправдывает надежды. А Игорь этим временем ругал себя за то, что не успел как следует все высказать Станиславу. «Настропалил меня своей басней про верстак. Сунулся я к Гришанкову, чего-то выяснить хотел. Выяснил! Вместо одной субботы пришлось и в воскресенье пахать… Теперь на «молнию» толкает. Но описывать в «молнии» брак Тароянца без разрешения Гришанкова никак нельзя… А Стаська сказал: можно… Вот черт хитрый! Опять впутывает меня в историю…»

ГЛАВА ПЯТАЯ

В красном уголке сборочного цеха второй месяц длился ремонт, и поэтому члены комсомольского бюро расположились на эстраде под тусклой лампочкой, где было поменьше грязи и стояло несколько чистых стульев. Инженер Фоминский, секретарша начальника Неля и бригадир комсомольско-молодежной бригады с конвейера Женя Паинцев были в пальто — они уже закончили работать и остались на бюро по просьбе комсорга.

— А почему гражданка Свешнева печальная? — Женя дернул Нелю за рукав. — Я в твои девятнадцать…

— Я бы в твои двадцать пять не бубнила как старик. Пижон!

Роман Фоминский снисходительно окинул Женю пренебрежительным взглядом. В новом, немного великоватом пальто из синтетического меха Женя представлялся модно одетому Роману нелепым и смешным: «Рукава бы сперва укоротил. Кабальеро!»

Если бы не намечающееся расширение цеха, в результате которого — сказали верные люди — Фоминскому была уготована должность заместителя начальника цеха по экспортному производству, бросил бы Роман эту игру-затею в дежурного активиста. Пока же нельзя.

В красный уголок торопливо вошел Игорь. На ходу поправив солдатскую гимнастерку, он прямиком вспрыгнул на эстраду.

— Быстрей давай, — вспыльчиво поторопила его Неля. — И так после каждой смены на час-два задерживаешься.

— Серегин меня застопорил, — виновато развел руками комсорг и рассказал, как по грубой халатности первого заместителя начальника цеха восемь экспортных балок ушли в стальцех на переплавку.

— Ах-ах-ах! — с деланным восторгом воскликнула Неля. — Да об этом уже весь цех говорит. Новость!

Беззаботность Свешневой словно подстегнула комсорга: еще и дня не прошло, а уже все знают о браке Тароянца! Значит, и те мелкие бракоделы-комсомольцы, которых осуждали в «молнии» за грошовый брак, тоже знают… Игорь резко обернулся к благодушно улыбающемуся Паинцеву:

— Женя, ты у нас главный прожекторист в цехе! Так хорошо или плохо, когда по вине первого зама труд бригады стал брехней? Если хорошо, то нечего нам здесь известку нюхать, побежали дожидаться пенсии.

Скуластое лицо Жени посерело. Задумчиво, словно самому себе, он выдавил:

— Бригада Игоря работала вхолостую, экспортники сидели, потом все ломили сверхурочно.

— Серегин… — хотел вставить слово комсорг, но его никто не слушал.

— Как Гришанков смотрит на брак Вагана? — спросил комсорга Женя.

— Выгородит он Тароянца! — бросила ему Лена. — Я еще не слыхала, чтобы где-нибудь рядовой «прожектор» расписал художества руководителя-бракодела.

Неля вяло расстегнула пальто.

— Уф, жарища. Фоминский, хватит челночить глазами. Открой форточку.

— «Молнию» надо, — сдержанно предложил Женя. — Нам нечего бояться и некого.

Фоминский был поражен: такое, на комсомольском бюро, от бригадира передовой бригады цеха! Что они, умом тронулись? Сроду «прожектор» не критиковал начальство. Да если Гришанков узнает, он одним махом разгонит эту камарилью!

Тихо скрипнула дверь. Все обернулись: в проеме, оттененная ярким светом из коридора — сухая, по-стариковски сутулая фигура парторга.

По раскрасневшимся лицам комсомольцев Серегин сразу определил: разговор идет бурный. Осторожно ступая по вздувшемуся рубероиду, он прошел к эстраде. К нему тут же приблизился Фоминский.

— Андрей Васильевич, за те восемь балок они собираются на Тароянца «молнию» писать.

— На первого зама? — недоверчиво спросил Серегин.

Лицо Фоминского осенила торжествующая улыбка: конечно, Серегин не мальчишка, сейчас он поставит горлопана Паинцева на место.

— Кто у вас комсорг? — глухо спросил парторг. Его неприятно взволновала поза молодого инженера. Он с грустью вспомнил, что и перед Гришанковым Роман стоит так же: на лице чуткое внимание и готовность к моментальному исполнению. «Откуда в нем лакейское угодничество? В двадцать-то шесть лет!..»

Из полумрака выступила Лена — напрягшаяся, острая.

— Михайлов у нас комсорг. Другого не надо! — резко ответила она.

Серегин ослабил ворот рубашки, взволнованно потер шею: черт знает что творится. Делать, что ли, им больше нечего?..

Фоминский непонимающе впился взглядом в осунувшееся лицо старого мастера, на котором не было ничего, кроме страшной усталости.

— На зама «молнию»! — запальчиво крикнул Женя. — Что он, зам, царь природы, да?

Парторг внимательно выслушал. Предотвращая готовый вспыхнуть хор мнений, поднял ладонь.

— Верно, ребятки милые. Тароянц не пуп земли. Но ведь существует этакое положение — негласное, что ли? К примеру возьмем. Городская наша газета не может критиковать действия горкома и горисполкома потому, что она их печатный орган. И верно. А иначе что ж оно получится?.. Несерьезна ваша цеховая «молния».

— Андрей Васильевич, я им то же самое объяснял, — оживился Фоминский.

Женя уныло смотрел в пол: слова Серегина сбили его с толку. Он поднял вопросительный взгляд на комсорга, который торопливо ходил по эстраде. Вот Игорь исчез в красноватом сумраке, и оттуда донесся его густой голос:

— Для нас, для рабочих, Тароянц бракодел!

Его поддержала Лена:

— Андрей Васильевич, мы рабочих карикатурим в «молниях», коллектив не порицает нас за это. Почему же Тароянцу мы должны делать скидку? Где справедливость-то?

Словно приняв эстафетную палочку, Женя моментально подхватил ее мысль:

— Вот именно! Тароянца келейно разберет начальство, а рабочего выставим напоказ?

— Мы общественная организация, — напряженно звенел голос Лены. — Нас интересует моральный фактор. Что скажут нам рабочие-комсомольцы, если мы, ругающие рядовых нарушителей, умолчим вину начальника? Мы потеряем доверие не каких-то там широких масс, а наших товарищей! Как мы будем им в глаза смотреть?

Теперь Серегин был сбит с толку: столь яростного отпора он не ожидал. Точнее, не отпора, а разумности в рассуждении комсомольцев: негоже кого-то отрывать от коллектива в вопросах гласности.

— Видите, куда они клонят, Андрей Васильевич? Заговор! — натянуто рассмеялся Фоминский.

Не отвечая, парторг почесал отросшую за день щетину. У него вдруг возникло странное чувство легкости. Кажется, скинул лет тридцать пять и сидит он сейчас не в красном уголке сборочного цеха, а в скособоченном строительном вагончике, в котором они, молодые, настырные до работы плотники, частенько собирались на отчаянные собрания. Как тогда было интересно, мучительно-радостно жить, махать до изнеможения топором, на голой лесной делянке поднимать вот этот могучий теперь заводище…

— И кому все это нужно? — застегивая пальто, сказала Неля. — Домой пора.

Серегин с удивлением встретил холодный, настороженный взгляд девушки. Глаза Нели были сужены, в темных зрачках полыхнуло пугливое презрение. Старый мастер почувствовал хлестнувшую по нервам злость.

Лена спокойно предложила:

— Чего спорить? Давайте проголосуем.

Первым поднял руку комсорг. За ним Женя и Лена. Фоминский опустил голову, а Неля с беспокойным равнодушием устремила взгляд в густой сумрак.

Серегину стало не по себе: дело приняло нешуточный оборот. В последние годы на собраниях рабочие не осмеливаются так дерзко критиковать руководителей. Вот в курилках, у монтажных столов — там все горазды почесать языки.

— Неля, Роман, Андрей Васильевич? — настаивала на их голосовании Лена.

— Я? — запнулся Серегин. И печально добавил: — Жалость-то какая, не член я вашего бюро.

— А я «против»! — словно в пику парторгу, с вызовом вскрикнул Фоминский. — Надо все продумать, взвесить, посоветоваться с начальникам цеха.

Его слушал только Серегин — внимательно, нахмурясь.

— Нелька, успеешь домой, — умоляюще сказала Лена. — Твое мнение? Мне ж в протокол записать надо.

— Пиши что хочешь, — нервно ответила секретарша. Обернулась к Серегину, снисходительно произнесла: — Ну посмотрят рабочие на карикатуру, посмеются. И разбредутся. А Ваган Альбертович начнет мстить. У него положение, власть, а у вас что? Ха, общественность! У кого деньги, тот и хозяин!

Лена стремительно бросилась за подругой.

Фоминский аккуратно надел шапку: «Вот тебе и мишура — провались она пропадом! Лучше бы не ходить на это бюро».

Проводив тусклым взглядом гордую спину Романа, Серегин медленно застегнул пальто, подумал, что опять придет с работы поздно, опять, наверно, придется лежать наедине с фронтовым прошлым, которое, чем дальше живешь, тем чаще напоминает о себе в бессонные ночи.

Парторг почувствовал покалывание под сердцем, оперся на стул и внезапно поймал себя на мысли: «Какого дьявола я здесь торчу? Помогать железки точить? Быть на подхвате у начальства?..»

— Вот что, мужики, — негромко сказал он Михайлову и Паинцеву. — Подумал-подумал я… Туго, видать, соображать стал, не усек вас с ходу… «Молнию» писать надо. План, производство, экскаваторы — это замечательно. Но люди, мужики, главнее! Их еще воспитывать и воспитывать надо… Теперь, правильно, все богаче живут, а вот сознание некоторых еще дореволюционной лучиной освещается. Мой стариковский совет: не тяните. Завтра к началу утренней смены «молния» должна висеть у табельной. Сборщики будут пропуска сдавать, увидят.

Серегин плюнул, дернулся, словно собираясь еще что-то сказать, но лишь резко махнул рукой и, устало шаркая по вздувшемуся рубероиду, покинул красный уголок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На следующий день после комсомольского бюро ровно в, восемь часов утра Семен Яковлевич Гришанков бодрым спортивным шагом вступил в корпус своего цеха. Настроение его было отличное — спокойное, деловитое, настроенное на активную работу. Но не успел он сделать и трех шагов, как к нему бросилась встревоженная табельщица — толстая, неповоротливая тетя Фрося. Не поздоровавшись, она путано сообщила, что утром рано кто-то повесил у табельной смешную картину на руководство цеха. А когда стали подходить на смену рабочие и мастера, то около табельной собралась большая толпа. Сборщики обсмеяли подошедшего Вагана Альбертовича. Тот раскричался, хотел снять картину, но бригадир Паинцев оттолкнул его. Сейчас Ваган Альбертович сидит у себя в кабинете, на лбу у него шишка и новый пиджак испачкан.

Пока тетя Фрося говорила, вокруг собрались рабочие. Остановившись в отдалении, они хмуро переговаривались. Гришанков почувствовал мутную волну ожесточения: развлекаемся! План на грани срыва, а мы устроили балаган и рады!

У табельной было пустынно. Семен Яковлевич впился взглядом в рисунок: уродливый карикатурный мужичище-самодур орет: «Я шо сказал!» В стороне поломанные фигуры людей волокут балку ходовой рамы экскаватора. Обнаружив некоторое сходство мужика с лощеным Тароянцем, Гришанков мельком улыбнулся.

Под рисунком давалось короткое пояснение случившегося, убыток, с учетом простоя сборщиков экспортного участка и последующих сверхурочных работ для сборки балок, составил около пяти тысяч рублей.

Начальник цеха круто повернулся к табельщице. Та испуганно вздрогнула.

— Паинцева ко мне в кабинет. — Гришанков медлил, не зная, как поступить с «молнией». Но тут появился начальник технического бюро. Гришанков повелительно показал ему головой на ватман. Услужливо торопясь, Фоминский сорвал «молнию».

Семен Яковлевич направился в свой кабинет. Шел не спеша, мучительно осмысливая создавшееся положение.

«Комсомольцы правы — это ясно. Однако если взглянуть с производственной стороны, то «молния» будоражит сборщиков, отвлекает от работы. И это — в конце планового периода, когда все мысли-помыслы требуется напрячь на программе, программе и еще раз программе… А Тароянц! Не мог догадаться, что из холодного в горячее — всегда больно… Необходимо что-то предпринять для спасения его кавказского авторитета. Но что?..»

В кабинете, не снимая пальто, Гришанков бросил «молнию» за шкаф, рыкнул застывшему рядом Фоминскому:

— Тароянца!

Не успела за Романом закрыться дверь, в кабинет вошел Паинцев.

Ответственный за работу цехового «комсомольского прожектора» плотный, широколицый, светлоглазый Женя был в испачканной футболке без рукавов, выше локтя виднелась татуировка.

— Кто дал указание повесить «молнию»? — сухо спросил начальник.

— Комсомольское бюро цеха, — чеканно, по-армейски опустив руки по швам, ответил он.

Пришли Фоминский и Тароянц. Заместитель начальника цеха скорбно прижимал ко лбу носовой платок.

— Кто дал вам право распускать руки? — раздраженно окинув взглядом полинявшую холеность Тароянца, сурово спросил Гришанков Паинцева. Не дожидаясь ответа, потребовал от Фоминского: — Роман Владимирович, вы член комсомольского бюро. Когда оно состоялось? Почему меня не проинформировали о решении?

— Вчера вечером. Там Михайлов все начал.

Упоминание Михайлова заставило Гришанкова мысленно выругаться. Он не забыл памятного разговора здесь, в кабинете, когда комсорг пытался обосновать свой отказ от работы доморощенной научной теорией.

— Парторг Серегин присутствовал. Поддержал, — наклонив голову, мягко журчал Фоминский. — А Паинцев, наш передовой бригадир…

— Семен Яковлевич, — перебивая Фоминского, прогудел Женя. — Тут у вас есть осведомители. А я пойду работать.

Начальник увидел слабую — полную независимости — улыбку на чумазом лице слесаря. Внезапно смутившись, Гришанков промелькнул взглядом по его литой фигуре: мощный торс, борцовская шея, руки в локтях напружинены.

— Идите… Вы, Роман Владимирович, проследите, чтобы бригада Паинцева не испытывала затруднений с комплектующими. Если бригада не обеспечит требуемого из-за нехватки деталей, ответите мне персонально. Дело — прежде всего!.. А вы, Ваган Альбертович, останьтесь, пожалуйста.

Гришанкова бесил вид заместителя: понурый, забитый. «Распустил нюни. Хоть бы держался по-мужски!» И в то же время он был совершенно потрясен случившимся. Еще вчера он был хозяином цеха, только от него зависела судьба программы, а сегодня оказалось, что есть и другие силы, которые ломают, корежат такое славное вчера. И их, эти силы, не уничтожишь приказом, они дают тот самый план, ради которого он не спит спокойно ночами.

— Ты дур-рак, Ваган! — уже не в силах владеть собой, взорвался Гришанков. — Не только сам вляпался в грязную лужу, но и меня тащишь!.. Сейчас вон какие порядки пошли — министров не щадят!

Он вспомнил прошлого Тароянца — властного, резкого, напористого. «А теперь притих, сидит пай-мальчиком…»

Гришанков вдруг подумал: а что, если эта история с браком есть хитрый расчет недовольного заместителя? «Все может быть, — лихорадочно соображал он. — Это в кино наши творцы-мудрецы рисуют этаких бескорыстных ангелочков, а в жизни идет яростная борьба за власть, за деньги, за красивую жизнь. Сборочный цех — самый крупный в отрасли, с поста начальника сборочного лишь один путь — в главные инженеры, в директора и выше. За такие лавры Ваган вполне мог решиться на подлость!»

— Что ж, Ваган Альбертович, — постукивая ребром ладони по столу, говорил начальник цеха. — Вас толкают… Карикатуру рисуют… Мне трудно вас защищать.

Гришанков ощутил знакомый мелкий озноб, всегда пронзающий его в минуты принятия рискованных решений. С этим знобящим дуновением холодка в теле он познакомился в содомные дни экспериментов в механическом цехе — «пан или пропал»!

— Ваган Альбертович, я не против, если вы подыщете себе более спокойное место.

— Да ты! — сорвался тот на злой, шипящий шепот. — Я тебя!..

— Спокойненько, — снова басовой струной загудел Гришанков. — Не ерепенься. Лучше выйди в цех и посмотри, чем рабочие занимаются. Они чешут языки о твоем браке… Вспомни, в позапрошлом году начальник стальцеха прикрыл двухтысячный брак своего зама. Вспомни, как это прикрытие обернулось обоим строгачом по партийной линии.

— Ты, гад, свою шкуру спасаешь!

— Твою, Ваган. Только твою.

Тароянц тяжело поднялся, засунул в карман ставший ненужным платок. Конечно, теперь общественность не угомонится, пока не отпляшет на его спине. Верно говорит Семен — лучше быстренько убраться из цеха. Мотивировок много: устал, разонравилось, психологическая несовместимость.

Гришанкову стало по-человечески жаль заместителя: а вдруг Ваган просто ошибся? В авральном положении всякое может случиться: в этой бешеной гонке за планом порой и собственное имя забываешь, все «давай-давай-давай!».

— Ваган Альбертович, не будем расставаться врагами. Вы провинились, вам и отвечать… Сейчас же напишите объяснение о причине брака.

— Пошел ты… — отозвался заместитель.

— А это уж совсем лишнее, — усмехнулся Гришанков. — На заводе свободна должность начальника отдела снабжения. И платят хорошо, и престижная.

— Ты прямо дипломат.

— Эх, Ваган-Ваган… У тебя столько друзей, а ты вцепился в сборочный, словно он в меду плавает.

— Что ты скажешь директору о браке? — встрепенулся Тароянц. — Если сообщишь сумму, он выгонит меня вообще.

— Врать не собираюсь. Но вперед соваться не стану. Спросит размер убытка — скажу. Не спросит — тебе повезло. Пиши.

В кабинет торопливо вошел второй заместитель Софронов. Заметив Тароянца, он мельком улыбнулся и весело подмигнул суровому лику начальника.

Гришанков еще раз перечитал объяснение Тароянца и попросил секретаршу вызвать Серегина.

«Итак, с Тароянцем кончено. Его уход из цеха рабочие воспримут как наказание. Но в будущем необходимо избавиться от подобных «пенок» комсомольского бюро. Где это видано, чтобы парторг и комсорг обделывали свои дела за спиной начальника!.. Надо позвонить Гору, попросить помощи».

Гришанков заставил себя приветливо улыбнуться вошедшему парторгу, который, по-обычному, был так взъерошен, словно никогда не причесывался.

— Садитесь, Андрей Васильевич. Устаете?

— Устаю не устаю, а не за красивые ножки мне здесь зарплату дают, — медленно, с одышкой ответил старый мастер. Он сразу понял, зачем вызвал Гришанков, и приготовился к крутому разговору. Прошедшую ночь он не спал до трех часов, все продумывал разговор с начальником. Серегину казалось, что он должен подробно и обстоятельно разъяснить Гришанкову свою позицию на вчерашнем комсомольском бюро, объяснить, почему он принял сторону ребят.

— Андрей Васильевич, я читал, читал «молнию»… Откровенно скажу, понравилась. Только, парторг, не кажется ли вам, что в конце планового периода она внесла некоторую дезорганизацию в наш славный трудовой распорядок?

— Промолчать следовало? — пасмурно пробурчал Серегин, с неодобрением глядя на демонстративно-небрежную позу начальника: одна рука болтается за спинкой стула, другая ладонью упирается в полированную столешницу. И смотрит Гришанков как-то хитро — не то ухмыляясь, не то печалясь. — Вы сами так себя поставили, Семен Яковлевич. Однажды вы не позволили ребятам протащить как следует в «молнии»…

— Это-то, Андрей Васильевич, мне известно… Вот бумага, пишите объяснение. Все пишите: как Тароянц вывозил балки, во сколько он приказал вам ввезти их в цех, все! Пасты в авторучке не жалейте…

Прочитав объяснение Серегина, Гришанков усмехнулся: верно, не мог мастер ввезти балки в начале смены — электрокары и погрузчики на профилактике. Это в корне меняет ситуацию, смягчает их вину — Серегина и Тароянца. Смягчает — и только.

— Андрей Васильевич, вероятно, директор позволит Тароянцу перейти на другое место. Так вот, я планирую сделать первым замом Софронова, а Фоминского — вторым, — сказал начальник цеха, убирая объяснение в карман. — Вам же советую посерьезней относиться к работе.

— Я… это… разве не серьезно? — ошеломленно спросил парторг, чувствуя неясную тревогу: вроде что-то изменилось в тоне начальника, что-то непонятное промелькнуло в его хитро прищуренном взгляде. Он хотел прояснить, в чем именно заключается его несерьезность, но Гришанков уже листал служебные бумаги. Серегин встал и сутуло направился к двери.

Оставшись один, Гришанков рывком снял телефонную трубку, позвонил секретарю парткома. Коротко рассказал о браке, о том, как комсомольцы во главе с парторгом опорочили руководство.

— Переговорите с Серегиным, — попросил он Гора. — И прошу вас, побеседуйте с Померанцевым. Пусть он проанализирует действия комсорга.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Терпеливо выслушав словоизвержение начальника сборочного цеха, Гор подошел к окну и, глядя на обширную панораму заводской территории, усмешливо хмыкнул: ох уж этот экстравагантный Серегин! Не может дотянуть до пенсии спокойно, оберегая нервы и себе, и другим…

Александр Ефремович вспомнил, как когда-то работали они с Серегиным в одной плотницкой бригаде, дружили. Когда ж это было?.. Тридцать пять лет назад. Конец сороковых — начало пятидесятых — время интенсивного возвращения промышленности на мирные рельсы, становление новых заводов, молодость…

— Александр Ефремович, — заглянула в кабинет секретарша, — в приемной сидит заместитель начальника сборочного цеха, жалкий какой-то.

«Кляузничать на Гришанкова станет, — мелькнула у секретаря парткома пасмурная мысль. — Наворочал дел, пес лохматый!»

— Присаживайся, Ваган Альбертович, — строго, не глядя на провинившегося руководителя, сказал Гор. Ему был неприятен предстоящий разговор, но что поделаешь, к секретарю парткома не только с хорошим идут. — Где лоб подбил?

— Я посоветоваться пришел, — поднял лицо Тароянц, и Гор заметил в его беспокойно бегающих глазах заискивание. Это ему понравилось: он собрался выслушивать безапелляционные отговорки, но Тароянц, оказывается, явился с повинной.

— Ну-ну, Ваган Альбертович, советуйся. Торопись.

— На прошлой неделе цех ждал комиссию по культуре производства. Мы убрали с главного прохода балки на улицу… Затем балки подали на сварку. Брак. Комсомольцы расписали брак в «молнии»… А я что, мальчишка? Чтоб так мой авторитет топтать! Да?

— Большой брак? — с глубокой заинтересованностью, словно впервые слышит об этом, спросил Гор. Он даже подбодрил Тароянца легкой улыбкой.

— Мелочь! — вскрикнул Тароянц, не зная, что Гришанков уже обо всем доложил секретарю парткома. — Балка или две.

Тароянц нагло лгал, изворачивался, и Гор это прекрасно видел. Видел и другое: игра в кошки-мышки закончилась.

— Восемь балок забраковано! Около пяти тысяч убытка!

— Простите, — порывисто прижал к груди руки Тароянц. — Клянусь отцом! Конечно! — тише добавил: — Боровой подсказал мне зайти к вам, покаяться.

Услышав фамилию заместителя директора по коммерческим вопросам, Гор смягчил выражение лица: Боровой хоть и молодой руководитель, но не последний человек на заводе и первого встречного не направит. Вероятно, он имеет виды на Тароянца.

— Гришанков не сообщит директору сумму брака, — словно угадывая мысли секретаря парткома, слабо произнес Тароянц.

— Гришанков сам сказал или ты придумал? Ты же талантливый фантазер, как я заметил.

— Не сообщит. Теперь-то мне зачем придумывать. Я что?

— Так-так… Уж не думаешь ли ты, что все мы — Боровой, Гришанков и я — станем прикрывать твои выкрутасы?

— Боровой обещал порекомендовать меня директору. На должность начальника отдела снабжения.

Словно не слыша Тароянца, Гор строго сказал, что его вообще надо гнать с завода, а не рекомендовать. Но сказал это не так сурово, как прежде, и Тароянц уловил в его голосе слабое сочувствие.

— Спасибо! Спасибо, Александр Ефремович! — бессмысленно улыбаясь, с благодарной дрожью в голосе прошептал он. — Я до конца жизни не забуду вашего человеколюбия!

Едва за Тароянцем закрылась дверь, Гор снял трубку телефона, набрал номер Борового.

— Слушаю, — сразу ответил заместитель директора завода.

— Зачем Тароянца ко мне направил? — не называя себя, глухо спросил Гор. Он знал: те, кому надо, поймут, кто с ними говорит.

— Здравствуйте, Александр Ефремович, еще не виделись сегодня… Тароянца, вы говорите? Я? К вам?.. Просто посоветовал зайти, повиниться. Тароянц — человек преданный заводу, честь мундира для него — личное достоинство. Я…

— Вот что, — раздраженно оборвал его Гор. — Ты метишь Вагана в начальники отдела снабжения?

— Неплохо бы, если Тароянц возглавит…

— А если Гришанков сообщит директору сумму брака?

— Не должен, Александр Ефремович. Я разговаривал с ним. Гришанков недавно в цехе, ему авторитет нужен.

— А рабочие? Им тоже авторитет Гришанкова нужен?!

Гор зло бросил трубку: не дадут спокойно доработать до пенсии — полгода осталось.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На конвейере бурлило предфинишное столпотворение: сборщики, мастера, подсобники — все были поглощены работой, работой и только работой. Вторую неделю платформы конвейера пробегали рельсовый путь на ускоренном режиме. Вторую неделю полторы тысячи сборщиков и три сотни брошенных на прорыв рабочих из других цехов изо дня в день, из часа в час гнались за графиком. Время словно с цепи сорвалось, год подходил к концу.

Сдав на конвейер бригаду сваебойного оборудования, мастер Серегин возвращался на свой участок. «Балки, балки в первую очередь! Не будет балок — не будет ходовых рам, а в конечном итоге — не будет экскаваторов», — думал он, наблюдая за тем, как кран конвейерного пролета нес с его участка готовую раму. Сейчас ее поставят на платформу, «обуют» балки в гусеницы, и свершится первое восхождение к машине. Потом будут дизель, механизмы передач, гидравлика — многое, но пока это первое «крещение» рамы — «обувка» — есть хоть маленький, но итог его, Серегина, труда.

Он представил себе, как ворота распахнутся и яркий оранжевый жучок весом в несколько десятков тонн выползет на снежно-серый простор испытательной площадки. Машинист выпрыгнет из вздрагивающей кабины, дохнет морозной свежести и крикнет напарнику: «Друг, дай-ка закурить!» Тот радостно протянет пачку «Астры», и закуролесят они вокруг новенькой машины, любовно пошлепывая ее по теплой шкуре.

— Грустишь, Василич? — остановился рядом с Серегиным Коноплев.

— Да, Кузьмич, отвоевались мы с тобой. — Мастер взял бригадира под руку. — Ты вот с пятидесяти пяти на пенсию идешь… Отдых — дело стоящее.

Коноплев криво — одной щекой — улыбнулся, затем поднял на мастера чуть влажноватые глаза.

— Ежели б ты, Василич, поломал косточки в стальцехе, как я, ты бы уж давненько где-нито в санаториях полеживал.

— В феврале на пенсию-то?

— В начале января… Эхма! Скорей бы, устал… Вон, — кивнул Коноплев в сторону конвейера, где, темпераментно жестикулируя, ругал сборщика Тароянц, — они молодые, горячие… Ваган утро отработал, теперь вечером часов до девяти здесь носиться будет — и хоть бы хны. А я уже свял.

Завидев Серегина, Тароянц подозвал его взмахом руки.

— Полюбуйся, парторг! — нетерпеливо сказал он. — Из бригады Паинцева субчик. Вот он! Иду — болт кувалдой лепит!

— Так не лез по резьбе-то! — крикнул сборщик — парень лет тридцати с лицом видавшего виды проныры.

— Да?! Не лез? Вон их сколько — болтов! Весь цех в болтах!

— Нехорошо, Борисов, нехорошо, — осуждающе покачал головой Серегин, с неприятным чувством подмечая ненужную шумливость зам. начальника. Вроде бы хочет Тароянц показать себя этаким радетелем порядка, кричит так, что на соседнем участке все побросали работу — слушают. — А вы, Ваган Альбертович, напрасно так громко… Раз человек лупит болт кувалдой — значит, торопится, хочет больше заработать. Вот и сыграйте на этом. Лишите его прогрессивки.

— Спасибо, Васильич, — заиграл желваками сборщик. — Я тебе такой услуги век не забуду.

— Ладно, — буркнул Тароянц и крупным шагом направился дальше: все надо обойти, везде побывать, что-то предпринять — в зависимости от обстоятельств, — спать некогда. Особенно после тех злополучных балок. Напоследок нужно хоть немного реабилитироваться в общественном мнении. Гришанков сказал, что директор посулил выговор, а Гор отложил дело о браке до следующего года.

Еще понаблюдав за работой конвейерщиков, мастер Серегин продолжил путь на свой участок. Шел и думал, что уходят люди и приходят, а работа остается, и нет ей ни конца ни края. Однако работает цех не сам по себе. Лишь постороннему человеку может показаться, что цех — некогда раз и навсегда заведенный механизм: шестерни крутятся, электрокары снуют, экскаваторы вырастают, как деревья. Не-ет, братцы милые, чтоб цех так слаженно работал, ему, Серегину, и другим мастерам надо постоянно наставлять, направлять рабочих. А люди все разные… Как сейчас подойти к электрокарщику Копцову, чтобы он, лоботряс эдакий, не восседал на каре словно туз бубей на коне, а возил со склада детали? Поругать его? Но много ль она даст, ругань? Сам взвинтишься, Копцова взвинтишь. Не-ет, мужики-товарищи, первейшее дело мастера на участке — душевные чувства рабочих. В радость или в тягость людям сборка — только от мастера зависит…

Еще не доходя до бригады балочников, он заметил у них странную, нелепую в рабочее время картину: бригада валяла дурака. «В конце-то года! Анекдотики слушают! Коноплев — этот ас сборки — даже рот раскрыл!»

Намереваясь застать их на месте преступления, мастер приблизился осторожно и замер. Вадик читал стихи.

Серегин, собиравшийся укорить сборщиков, вдруг почувствовал щемящую печаль: вроде о войне, да не о нашей, не об Отечественной… Он хрипло кашлянул. Увидев мастера, бригадир Коноплев тут же как-то мелко засуетился: схватил рукавицы, бросил их, уцепился за молоток — сделал вид, что ни на секунду не отвлекался от работы. Олег же, словно в партере столичного театра, чуть откинулся, лениво хлопнул в ладони и напыщенно произнес: «Браво, Вадим, браво».

Это глупое «браво» и вывело Серегина из себя.

— Я те покажу «браво»! — закричал он на Олега. — Ты мне за это «браво» рублем ответишь! То он, видите ли, о своей молодой семье всем уши прожужжал, то сидит ни черта не делает! Поэт! Едрена в корень!

Да, частенько так бывает в жизни: виноват один, а «на орехи» достается другому — не кривляйся. Олег выругался и вразвалку направился к ножницам делать заготовки на листовой стали. А Вадик ушмыгнул за стеллаж.

— Ну? — мастер уперся грозным взглядом Игорю в переносицу. — С Нелей беседовал?

— Огрызается она, — чувствуя себя виноватым за эту небольшую передышку в работе, тихо ответил комсорг.

— А ты?..

— У нее нервная встряска, — покраснел под добродушно-насмешливым взглядом старого мастера комсорг.

— Молодые, а больно нервные. Ладно. Ты вот что, комсорг, давай-ка посерьезней берись за комсомольские дела. В вашем же бюро не поймешь что творится. С Нелей все ясно, а Фоминский?

— Роман — ну его! — моментально взвился Игорь. И Серегин с облегчением увидел, что комсорг сердцем воспринял поведение Фоминского на бюро. — Он начальник, я рабочий, он институт закончил, я техникум… Понимаете, Андрей Васильевич, мне все равно, а он пыжится — то и дело подчеркивает эту разницу. Порой хочется послать его!

— Ты свою шпанскую манеру брось! — грозно оборвал его парторг. — Тебе двадцать четыре года… Послать?! Разговаривать надо почаще с ним, постараться найти какие-то общие темы для сближения. Вы же почти ровесники… Послать… Смотри у меня! — погрозил он Игорю. Комсорг улыбнулся.

— Андрей Васильевич, а чего с Тароянцем? Ребята интересуются. Наказание-то ему будет?

— Не одними наказаниями воспитывают людей, — проворчал мастер. — Слыхал я, что дадут ему выговор по заводу, а это — лишение тринадцатой и четырнадцатой зарплаты. Да переводится он, в отдел какой-то.

Серегин похлопал по твердому плечу комсорга: молодой напор Игоря, смелость, задор радовали старого мастера. А словечки разные? Сгинут они, исчезнут, как не бывало. Молодежь любит выражаться заковыристо — чувства ищут словесного простора.

И он пошел дальше — в бригады сварщиков и рамщиков, пошел наставлять, направлять, укорять. И в этом он видел главную суть своей должности, гордился ею, старался, чтобы люди не обижались на него за слово правды.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Уныло шагая из кабинета секретаря парткома, Валерий Померанцев, впервые за все время комсомольской работы, почувствовал страх: «Сидорин спокоен, считает Михайлова правым, а я?.. С меня же первого и сдирают шкуру!.. Как сейчас Гор гремел: куда смотрели, почему не контролировали! Гришанков мечется, чтоб вывести завод из прорыва, а комсомольцы отвлекают сборщиков от работы!..»

— Станислав, зачем ты с Гором сцепился, — притормозил Сидорина за рукав Померанцев. — Неужели ты не видишь разницы между Тароянцем и тем контингентом рядовых нарушителей, которых должен бичевать «прожектор»?

— Я свою разницу вижу, ты свою, — мрачно ответил Сидорин.

Потной от волнения ладонью Померанцев судорожно взялся за дверную ручку своего кабинета.

В цехах только что закончилась утренняя смена. Померанцев удрученно ждал комсорга сборочного, чтобы по указанию Гора провести с ним воспитательную беседу. На душе было муторно.

Он нервно перебрал служебные бумаги — справки, заключения, постановления. Э-эх, закончить бы скорей институт, вырваться куда-нибудь повыше…

— Станислав! — громко крикнул он в стену, за которой располагалась комната сектора учета — пристанище заместителя.

Войдя, Сидорин плюхнулся на стул, вяло закурил. Валерия раздражал вид заместителя: костюм хоть и новый, но не глаженый, рубашка не белая, без галстука, курит вдобавок! Разве таким должен быть комсомольский вожак крупного завода!

— Черт знает что! — негодующе вскрикнул Валерий. — Не посоветовавшись ни с кем, взяли да повесили эту «молнию»!

— Со мной Игорь советовался. Парторг Серегин — член парткома — присутствовал на бюро. Мало?

— А со мной, Станислав? Со мной кто советовался?

— Не ори, не на базаре… Лучше ответь по совести: видел ли ты, чтобы какой-нибудь наш цеховой «прожектор» покритиковал действия руководителя? А истинно партийная борьба за дисциплину как раз должна начинаться с начальства.

— Не та тема! — налившись нервной краснотой, крикнул Валерий.

— Та. Потому что из нее, как следствие, вытекает другая — тема аврала и штурмовщины за счет рабочего человека. Не потому ли сейчас и цветет на заводе штурмовщина, что многие наши цеховые общественные организации попали под административную пяту нерадивых руководителей. Но запомни: общественность обязана контролировать деятельность администрации. Это ее основная задача, закрепленная решениями партийных съездов, стержень социалистической экономики!

Померанцев изможденно опустился на стул: Стаську опять понесло в высокие материи.

— Трудно с тобой работать.

— Не работай, — жестко усмехнулся Сидорин и дружески подмигнул вошедшему комсоргу сборочного.

Настроение у Игоря было отличное: смена прошла нормально, мастер Серегин похвалил, завтра последний рабочий день года, впереди маячат три дня праздника! Он с ходу пожал руку Сидорина. С Померанцевым поздоровался кивком, подмечая хмурую озабоченность секретаря.

— Игорь, — тонко прокашлявшись, нерешительно произнес Валерий. — Нас со Станиславом вызывал секретарь парткома. Отругал за слабую политическую работу с молодежью… Он сказал, нет, приказал нам со Станиславом побеседовать с тобой и предупредить, чтобы впредь все свои «молнии» по критике руководителей ты согласовывал с Гришанковым и его заместителями.

Померанцев похвалил себя за находку: правильно, так следует делать и в будущем — передавать слова старших, не показывая своего мнения. Меньше неприятностей. Пусть Михайлов сам решает, как поступать. И перед Горой теперь он свят: побеседовал с Михайловым? Побеседовал. Чего еще?

Игорь растерянно улыбнулся: он не ожидал такой взбучки. Ведь «молния» по-хорошему взбудоражила не только молодежь, но и пожилых рабочих — люди почувствовали равенство. Даже закоренелые разгильдяи и те поняли, что спрос со всех одинаковый.

— Валера, ты думаешь, мы отсебятину напороли? — пересохшими губами прошептал комсорг. — Что я, пацан? Не понимаю, как такие дела делаются?

— Игорь! Ты, может, и понимаешь, но понимаешь свои балки. А Гор — весь завод!.. У каждого свой уровень профессиональной ответственности. И каждый прежде всего должен отвечать за свою работу.

— Что ж теперь, раз рабочий — значит, не суйся никуда? — начал заводиться Игорь, раздраженный сторонним отношением секретаря к «молнии» — передает чужие слова да еще подводит под них какие-то общие понятия.

Мрачно нахохлившийся Сидорин зло бросил:

— Ну и болтун же ты, господин Померанцев.

— Что ты, в самом деле, Станислав? — довольно поблескивая глазами, развел тонкими ладонями Померанцев. — Чем ты обижен? Тебя что-то не устраивает? Так иди и заяви об этом Александру Ефремовичу.

Но Сидорин уже не обращал внимания на радостное выражение на лице Валерия. Он обнял за плечи поникшего комсорга.

— Друже, не горюй дюже! — приподнято, слишком весело сказал он. И вдруг, резко обернувшись, засмеялся в испуганно вытянувшееся лицо секретаря.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Над проспектом вьюжила легкая поземка. У троллейбусной остановки Игорь привалился к стволу тополя, не испытывая ни малейшего желания двигаться. Сказанное Померанцевым словно выпотрошило душу. Тоска. И стыд — острый, горячий стыд жег сердце.

Внезапно в памяти его возникла сентябрьская отчетно-перевыборная комсомольская конференция, красивый лекционный зал Дома культуры. Он вспомнил свое выступление с трибуны — Стаська натолкнул! — и снова ощутил ту счастливую дрожь волнения, когда под аплодисменты шел с трибуны. А потом — как дурманящий шквал весеннего ветра — избрание членом комитета…

После конференции весь состав комитета и второй секретарь горкома комсомола Эдуард Тенин собрались в малом зале для выборов секретаря и его заместителя. Долго говорил Померанцев — говорил, как обычно, общие слова о дисциплине, о плане, о международной обстановке. А когда подошли к выборам секретаря, Тенин, покровительственно похлопывая Валеру по плечу, дал понять, что горком рекомендует оставить его на посту секретаря.

Новые члены комитета, как и Игорь, привыкшие выбирать своих цеховых комсомольских вожаков на шумных собраниях, где от кандидатур нет отбоя, где каждый старается перекричать соседа, зашептались: какие же это выборы, если Тенин сразу давит мнением горкома?

Ирина Дудецкая первой высоко подняла руку. За ней последовали еще несколько человек. Через некоторое время встал Юра Макеев — комсорг строительного цеха — и, глядя в пол, сказал:

— Я хочу предложить другого товарища… Не спорю, Померанцев вежливый, не пьющий, не курящий, однако, мне думается, это не самые главные качества для избрания в секретари. Я лично за Сидорина. Он честный, принципиальный, стойкий. Для него нет дутых авторитетов!

Дудецкая что-то прошептала Тенину и быстро покинула зал.

— Станислав, — крикнул Юра, — становись за руль!

Померанцев, натянуто улыбаясь, сипло проговорил:

— Подумай трижды, Станислав. С комсомольской работы тебе тяжело будет уйти в сборочный, засосет.

Призывая к тишине, Тенин поднял руки, но сказать ему не позволила Дудецкая: вызывающе цокая каблуками по паркету, она гордо приблизилась к своему стулу и строго объявила, что сейчас придет секретарь парткома — он желает познакомиться с вновь избранными членами комитета.

Только она закончила, вошел сам Гор. Высокий, широкоплечий, с пышными, тронутыми благородной сединой волосами, он в полной тишине остановился рядом с Тениным, негромко сказал:

— Поздравляю членов комитета с доверием, оказанным комсомольцами завода… Кстати, — продолжал секретарь парткома, — кого вы намерены избрать своими секретарями?

— Сидорина! — хором откликнулись почти все.

— Неплохая кандидатура, — поддержал Гор. — Сидорин будет хорошим заместителем. Думается, наш горком комсомола, — с вежливой полуулыбкой склонил он голову в сторону Тенина, — одобрительно примет его кандидатуру. А кого вы хотите избрать секретарем?

Наступило замешательство. Называя первым Сидорина, ребята сказали этим, что предлагают его на пост секретаря, но Гор, видно, не понял.

— Секретарем комсомольского комитета, — повысил голос Александр Ефремович, — партийная организация завода советует избрать Померанцева.

Все подняли руки. Сейчас Игорь не сделал бы этого. Сейчас он ни за что не проголосовал бы за Померанцева, даже несмотря на рекомендацию секретаря парткома…

Откуда было знать Игорю, простому рабочему, что Гору, собирающемуся на пенсию, было удобно иметь во главе комсомольской организации завода исполнительного и почтительного Валеру, а не ершистого, постоянно лезущего в споры Сидорина. Если бы члены комитета не выкрикнули его фамилию первой, то Гор вообще бы отстранил Станислава от комсомольской работы. Впрочем, Сидорин особо и не рвался к ней, его манил сборочный цех.

Ветер усилился. Часто меняя направление, он швырял в низкое серое небо облака снежной мути. Пригнувшись, Игорь тяжело рассекал плотный поток встречного воздуха. Сопротивление воющей стихии не сгладило горькие мысли. Временами ему казалось, что «молния», слова Померанцева и конференция остались там, в кабинетном тепле, а здесь он один на один с ветром, с самим собой — и это лучше.

Он споткнулся, выкупался в рыхлом намете, заорал, захохотал, упал — теперь уже нарочно, — зарылся в снег лицом — и сделалось радостно, как в далеком, почти забытом детстве. Отряхнувшись кое-как, он побежал, не замечая, что ветер внезапно стих, и также внезапно как-то по-нарядному засверкали огни проспекта, зеленые огни такси, светофоры.

Он бежал, дурачась и смеясь, скользя и падая, бросая снег в невесть откуда появившихся красивых девчонок.

И вдруг, словно споткнувшись, он замер, пронзенный ясной и простой мыслью: ты прожил двадцать четыре года, учился в нормальной советской школе, техническом училище, отслужил в армии — тебе столько лет внушали устно, в книгах, по телевизору, что такое жизнь, и вот тебя, ученого-обученого сбил с толку какой-то Померанцев! Что за чушь томит твою душу? Слова Померанцева не стоят переживаний. Они стоят борьбы, противодействия, если ты уверен в своей правоте. А ты уверен! Если бы не был уверен, разве позволил вывесить «молнию»? Если бы не был уверен, пошел советоваться к Сидорину? Если бы не был уверен, пригласил на бюро парторга? Нет! Ни за что! Ты шел к Сидорину не за советом — за поддержкой. Серегина ты приглашал не для страховки — для помощи. Но теперь-то ты не один, на твоей стороне комсомольцы цеха! И что для тебя жеманный Померанцев со своими насквозь фальшивыми словами! Есть высшая правда, она — в материнской нежности домашнего очага, во внимательной доброжелательности школы, в заботливом наставничестве армейских командиров, в суровом, ждущем взгляде парторга Серегина, в уважении товарищей, друзей. Она — смысл твоей жизни, жизни революционеров, с которых ты всегда старался брать пример! Они не хныкали, не мямлили, не подставлялись под удары — они действовали даже тогда, когда, закованных в цепи, их вели на каторгу! Дело надо делать — правое святое дело, а не копаться в собственных страданиях!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Праздник пролетел в один миг.

Утром третьего января горожане потянулись к предприятиям, конторам, учреждениям — пошел отсчет следующего года. И, как планировалось заранее, в цехах экскаваторного завода сразу началось внедрение в производственную жизнь новой системы стимулирования труда рабочих. Доселе известные понаслышке такие выражения, как «единый наряд», «КТУ» — коэффициент трудового участия и «конечный результат», по воле экономистов вдруг стали ключевыми словами в разговоре рабочих. Маховик перестройки медленно, но неумолимо набирал и набирал обороты…

«Все верно, — размышлял Гришанков, возвращаясь с партийно-хозяйственного актива, на котором обсуждалась новая система стимулирования труда. — Сегодняшние бригады хоть и коллективы единомышленников, но не настолько крепки, ибо зарплату все получают порознь — каждый за свое. Люди пока не спаяны единой экономической ответственностью. Отсюда и идет: один работает хорошо, другой ищет отговорки; один приходит в цех, как в родной дом, другой — как на базар…»

Памятуя о прошлогодних неурядицах с парторгом и комсоргом, когда они своей карикатурой на Тароянца обошли его, словно камень на дороге, Гришанков, впервые на посту начальника сборочного цеха, поймал себя на мысли, что в новом бригадном деле без активной поддержки Серегина и Михайлова ему просто не обойтись. Если его как руководителя прежде всего волнует будущая высокопроизводительная отдача нового бригадного метода, то парторга и комсорга — моральный климат, те тончайшие нюансы человеческих отношений, в которых вызревает социальная направленность людей к высокопроизводительному труду.

«Бригадный метод — важнейшая экономическая политика партии, — думал он, неторопливо шагая вдоль конвейера. — Здесь надо выкладываться полностью… Здесь многое стоит на карте, в том числе и мой дальнейший рост как руководителя… Сегодня же соберу моего первого зама Софронова, Серегина и Михайлова… Надо обсудить… Конечно, торопиться в этом деле не стоит, пока создадим одну бригаду, проверим на ней все плюсы и минусы… Следующим станет легче… Пока необходима бригада-лидер!»

По заранее разработанному плану Гришанков попросил своего зама начать и развить беседу.

— Мы вас вот зачем пригласили, — прокашлявшись, просто и по-домашнему спокойно заговорил Софронов, и начальник цеха увидел, как сразу стало строгим исполосованное морщинами лицо парторга. А комсорг не торопился вникать в слова Софронова: рассматривал графики работ участков. Лишь тогда, когда Софронов мягко положил ладонь на его руку, взгляды зама и сборщика соприкоснулись — встретились и разошлись. Но не надолго. Через несколько секунд взгляды их опять соприкоснулись. И теперь Гришанков с удовлетворением отметил, что выражения лиц пожилого, вдоль и поперек исхоженного производственными заботами руководителя и его молодого слушателя совпали в общности эмоций.

«Сейчас парторг и комсорг проникнутся ситуацией, а дальше что? — озабоченно размышлял Гришанков. — Решать, решать надо!.. Однако за что зацепиться? Конкретно. Что следует предпринять, чтобы члены будущей бригады дружно взялись за дело — раз! Не спасовали перед трудностями психологической притирки и равной оплаты труда — два! И чтобы не просто поработали и заработали, а показали всему цеху жизнестойкость нового метода, его неотвратимость — три!»

— Вот вам по методической брошюре. В ней наши экономисты всю систему разрисовали, — закончил Софронов.

Начальник цеха утомленно присел рядом с парторгом. Нащупал глазами его сумрачно-строгий взгляд и с деланной бодростью спросил:

— Все ясно, Андрей Васильевич?

— Вроде, — неуверенно ответил Серегин. — Только… У нас ведь каждый свой карман привык ласкать. Я сделал — мне заплати!.. И трудно, тяжело сломать в людях «мое».

Резко, словно за поддержкой, Гришанков обернулся к комсоргу:

— Вам, Михайлов, все понятно?

— Я об этой системе еще в прошлом году читал, — неопределенно ответил Игорь. Хоть ему было и ясно все, и согласен он с выводами Софронова, но сомнения Серегина не позволили ответить четко. Никогда еще руководство так просто не советовалось с ним — это сковывало. Игорь боялся сказать лишнее.

Гришанков задумался: Михайлов?.. Парень честный, не трус. Рабочие крепко уважают таких бригадиров, слушаются, идут за ними до конца.

— Отлично! Начинаем! — выдавливая на лице задорную улыбку, хрипло воскликнул он. — Делаем первую бригаду, работающую на один — на коллективный — наряд на базе бригады Коноплева! Комсорг возьмет новую форму под свою принципиальную опеку. Да и на участке парторга — еще один зоркий глаз. Не менее принципиальный.

— Коноплев отработал свое, — почувствовав колкость последней фразы начальника, сумрачно прошептал Серегин. — На пенсию уходит Степан Кузьмич.

— На пенсию?! — обрадованно спросил Гришанков. Когда у него возникла мысль сделать новую бригаду на базе коноплевской, то главное, что заставляло колебаться, — сам бригадир. Человек он уже немолодой, обремененный семейными хлопотами, физически изношенный… — Замечательно! Почему раньше не сообщили, Андрей Васильевич? Надо что-то предпринять для торжественных проводов уважаемого бригадира.

Серегин откровенно смутился: увидел в поведении начальника что-то недостойное. Ведь не в турпоход уходит Коноплев, к концу жизни движется. Здесь не радоваться надо, а хоть бы чуточку погрустить для приличия.

— Теперь о самой бригаде, — тише произнес Семен Яковлевич, искоса глядя на застывший профиль комсорга. — Меня интересует структура, численность, организация.

И тут комсорг понял, что начальники ждут его мнение. Именно его! Ведь коноплевская бригада — его бригада, ему лучше знать ее возможности.

— Старая песня на новый лад! — возбужденно сказал он. — Сборщики не дураки, они моментом раскусят, когда на пользу, а когда для отчета. Надо охватить полный цикл производства балок: от первой операции — разметки, до конечной — сварки!

Гришанков сразу уловил аргументированную правоту слесаря. Правда, комплексная бригада сложна в управлении, между сборщиками и сварщиками, как между людьми разных специальностей, разной профессиональной подготовки для главного — сборки балок, могут возникнуть подозрения в недобросовестности.

— Как бы эта комплексность не затруднила взаимоотношения людей, — уклончиво, но внешне невозмутимо сказал Софронов.

Серегин оживился: заговорщически подмигнул Игорю, похлопал Софронова по плечу:

— Ничего, Захар. У нас на Руси ни одно мероприятие без крикливой суматохи не обходится. Обломаем конфликты, не впервой.

Начальник цеха быстро поднялся: волнующее напряжение вдруг прожгло его. Парторг и комсорг понимают, сознают, хотят! Да ведь это же — полдела! Это же так здорово, когда тебя понимают, когда все начинают бить в одну точку!

— Кого будем назначать бригадиром? — тихо спросил он присутствующих.

Софронов с Серегиным без слов показали глазами на комсорга. Игорь моментально покраснел, сбивчиво выпалил:

— В методичке написано, что сама бригада выбирает себе и совет, и бригадира. Если приказом — откажусь.

Гришанков успокаивающе положил ладонь на его плечо:

— В методичке еще кое-что написано. Администрация вправе рекомендовать подходящую кандидатуру. Естественно, учитывая мнение бригады. Но я думаю, вам, Михайлов, рекомендация не потребуется… И знайте, Михайлов: мы сейчас стоим на пороге новой организации труда. Революционной организации! Ваша бригада будет первой в цехе. За ней пойдут остальные.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Отложив только что дописанный отчет о комсомольской учебе в системе политического просвещения, Померанцев с хрустом потянулся. Сидорин где-то по цехам носится, Ирина хлопочет над сверкой по взносам — не с кем шутливым словом перемолвиться.

Затрещал городской телефон. Послышался задорный голос второго секретаря горкома Эдуарда Тенина:

— Компривет! Валерка, друг, вчера я был в обкоме. Твой завод переходит на новую форму ор…

— Господи, что ты, в самом деле, за дурака меня принимаешь?

— Валера, прекрати обрывать! Когда тракторный переходил на новую форму бригадной организации, обком обязал заводской комитет создать тридцать комсомольско-молодежных бригад нового типа. Тебе занаряжено столько же!

— Спасибо, — невесело усмехнулся Померанцев. — Всего неделя прошла, как директор дал указание организовывать новые бригады, а уже содом! Не желают сдельщики работать на общий наряд. Особенно в механических цехах, где есть выгодные и невыгодные операции. Уравниловка! Понимаешь, уравниловка в оплате! Хорошие рабочие не хотят работать с лодырями. Да и между собой грызутся.

— Хватит, Валера! Хватит! Да тебя в порошок сотрут, если ты скажешь где-нибудь повыше это. Молчи! Слушай дальше. Твоему заводу занаряжено тоже тридцать бригад. Ты, Валерочка, сделаешь сорок.

— Всегда готов, — пасмурно пробурчал Померанцев.

— Не ерничай. Нас ждет большая удача.

— Я что-то не врублюсь. — У Померанцева перехватило горло: не может быть! Неужели пахнет повышением?

— Первый наш обкомовский секретарь переходит на партийную работу. Поговаривают, второй встанет на его место. Наш первый горкомовский плывет в обком. Короче, сорок бригад нового типа надо обязательно сделать. Когда у тебя комитет по этому вопросу?

— По бригадам-то вообще? Сейчас. Сегодня, — пересохшими губами прошептал Померанцев. Конечно — кто же еще — Тенин станет первым секретарем горкома, а он, Валерий, вторым. Тенин постарается, у них давняя дружба, с техникума!

Положив трубку, Померанцев заплясал. Ура! На этих чертовых бригадах он въедет в красивую жизнь! Ему всего двадцать шесть. Через два года получит высшее образование, постарается стать первым секретарем горкома, а может, и в обком попадет! Ур-ра!.. Требуется только по-серьезному отнестись к этим бригадам, поменьше слов, волка ноги кормят. Главное-то ведь — количество.

Когда члены комитета разошлись, Померанцев судорожно набрал номер телефона Тенина.

— Эдька, все о’кэй! Комитет скользнул без сучка-задоринки.

— Как с обкомовским заданием?

— Не тридцать и даже не сорок бригад слепим, а все пятьдесят! Встречный план! Кстати, не осветить ли его в областной комсомольской газете?

— Валерка, это идея!..

Померанцев осторожно положил трубку, осмотрелся в зеркало и побежал к секретарю парткома: необходимо поставить в известность Александра Ефремовича. И заодно попросить помощи в давлении на начальников цехов: быстренько собрать пять — восемь токарей и назвать их бригадой для начальника цеха ничего не стоит.

— Можно? — как всегда, робко и почтительно спросил в приоткрытую дверь Померанцев. Гор был один, что-то писал.

— Входи, входи, — кивнул Гор. Ему нравился Валерий: уважительный, опрятный молодой человек. Не чета этим крикунам в джинсах, этим нигилистам, которые вечно чем-то недовольны и готовы из-за этого всем портить нервы. Как Михайлов из сборочного! Заварил, сопляк, кашу. Вчера приходил начальник цеха металлоконструкций: и у него комсомольцы от рук отбиваются — берут пример с Михайлова… — Садись, Валера, садись, — мягко улыбнулся Гор.

— Я, Александр Ефремович, по делу.

— Ну-ну, — легким кивком подбодрил его Гор.

— Видите ли, завод сейчас переходит на новую форму коллективного труда рабочих, и я подумал, а чем мы, комсомольцы, молодежь, можем помочь здесь партии.

— Хорошо, — широко улыбнулся Гор.

— Так вот, — «ел» глазами секретаря парткома Померанцев, вовсю изображая сыновью преданность, — сегодня я собрал комитет. И подсказал ребятам, что мы обязаны — да, обязаны! — взять над новой формой труда комсомольское шефство. Мы обязались создать на заводе не менее пятидесяти молодежных бригад, работающих по единому наряду. Они станут маяками!

— Молодец! — Гор встал, обнял Валерия и сильно прижал его к груди.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Обалдел?! — зло орал Вадик электрокарщику Копцову, привезшему из механического цеха детали для сборки балок.

Копцов — добродушный на вид парнище в специально надорванной телогрейке, из которой торчал клок грязной ваты, — обернулся с не менее грозным криком:

— На! Садись на мое место! Заставили проезд барахлом!

Бригадир Коноплев хотел выругаться, но вспомнил, что не к лицу ему сегодня браниться — последний день в бригаде. Неодобрительно качая бледной лысиной, он ворчливо сказал Вадику:

— Будя, будя… Пошто теперь кричать-то.

Подавая назад электрокар, Копцов наехал на автогенный резак.

Вразвалку, не торопясь подошел Олег. Взяв у Вадика резак, усмехнулся:

— Брось гундеть, Вадюха. В кладовке новый дадут.

Полноватое лицо Вадика изобразило такое холодное презрение, что Олегу стало не по себе. Чтобы скрыть растерянность, он желчно крикнул Копцову:

— Был бы мой резачок, собственный, я бы тебе!..

— Чево?.. Мне?! — живо спрыгнул с электрокара Копцов; клок грязной ваты из его телогрейки устрашающе встопорщился.

— Подходи! Ближе! Ближе! Я тебе прочищу глазки! — завелся Олег, которого не столько раздражал Копцов, сколько нервировал презрительный взгляд Вадика.

— Хватит вам! — в сердцах крикнул бригадир. Он уселся на водительское место Копцова, осторожно подал электрокар к стеллажу. Вадик и Олег сразу начали выгрузку деталей. Работали молча, не глядя друг на друга. Однако каждый неожиданно заметил: стоило всем умолкнуть, заняться делом — крикливое возбуждение прошло. Заметил это и Копцов. Поздоровавшись с подошедшим Игорем, он, криво улыбаясь, принялся помогать сборщикам.

Смахнув с кузова мусор, Копцов по-ковбойски вспрыгнул на сиденье и сорвал с места электрокар так, что идущие по проходу сборщики испуганно отскочили в стороны. Вадик, Игорь и Олег отправились к ножницам. Проводив их долгим взглядом, бригадир достал из верстака старый резак, аккуратно присоединил к нему ацетиленовый и кислородный шланги.

«Последний раз в жизни присоединяю, — с внезапной печалью подумал он. Понять только: последний раз в жизни. Сейчас подтащу поближе шланги, чтоб не тянули руку при резке, присяду над стальным листом, открою на резаке вентиль с ацетиленом, подожгу газ…»

Степан Кузьмич слепо положил резак: в правом глазу навернулась слеза.

— Что это я? — удивленно спросил он: окружающие механизмы, стеллажи, полусобранные балки стали какими-то размытыми, словно скрытыми неким оконным стеклом, в которое что есть силы хлещет осенний дождь.

Пенсия! С каким нетерпением он ждал ее. Сколько дум поистратил, представляя себе заслуженные сто тридцать два рубля. И вот она, можно сказать, почти в кармане. Завтра ему уже не вставать спозаранок, не идти в цех, не держать резак…

Дышалось с трудом, он поспешно расстегнул тугой ворот рубашки. Два предшествующих выходных дня ему пришлось потратить на хождение по магазинам, а жене — на приготовление закуски, для угощения тех, с кем он трудился бок о бок — так коротко и так долго. И сейчас Степан Кузьмич вновь принялся пересчитывать приглашаемых — не забыл ли кого? Ведь не только с железками дело имел, но и с людьми, не приведи господи обидеть кого-нибудь своим невниманием.

— Серегина, — загибая непослушные пальцы, шептал он. — Ребят моих, коим я много обязан, спасибо им… Из стальцеха двоих — с ними я дружно работал. Сколь это выходит-то?.. Раз, два… Шесть человек. Да, как же я забыл, Гришанкова надо позвать. Он начальник умный, на рабочих не кричит, материальные помощи всегда дает безо всякого… Семь?.. Семеро всего?.. Тускло. Ох как бедно. И угостить-то больше некого.

Степан Кузьмич впервые за свою жизнь плакал. Плакал и не видел, как неподалеку замедлили шаги ребята из его бригады и мастер Серегин, не видел, как приостанавливались в проходе сборщики других участков, не слышал ничего, кроме осеннего шелеста своих уходящих дней.

За время ремонта красный уголок сборочного цеха расширили, удлинили, и теперь он стал намного просторней. Только что закончилась утренняя смена. В ожидании начала торжества рабочие курили у открытых форточек, некоторые играли в бильярд. На эстраде установили стол, покрыли его кумачовой скатертью, водрузили алюминиевую посудину с живыми цветами из заводской оранжереи… И вот все установлено, все приготовлено, в дверях появился начальник цеха. За ним, сопровождающим эскортом, — оба заместителя — со свертками и пакетами.

Гришанков быстро прошел к эстраде, вполголоса сказал Серегину:

— Виновника торжества сюда. Сами сядете за стол. Пригласите профбосса и комсорга. Вы, Андрей Васильевич, откроете собрание. Я коротко скажу, люди после смены.

Серегин спустился с эстрады за бригадиром Коноплевым, который, скомкав рабочую фуражку, скромно стоял у стены.

— Пошли, Кузьмич. Не упирайся, ради тебя люди собрались, — тянул его за рукав парторг. — Да улыбнись ты.

Наблюдая за скованно поднимающимся на эстраду бригадиром, за тем, как робко присаживается он на край стула, Игорь почувствовал опаляющую сердце грусть. Четыре года он проработал с Коноплевым, и все четыре года бригадир был стеснительным на людях.

— Начнем, что ль? — громко, с хрипотцой спросил в микрофон Серегин и сорвался на захлебывающийся кашель.

— Начал, — весело крикнули из задних рядов.

— В общем, дело не тайное, товарищи. По серьезному обстоятельству мы сегодня собрались. — Серегин скосил глаза: Гришанков похлопывает рукой по столу — признак неудовольствия от затянувшегося вступления. — Сейчас веское слово скажет начальник цеха.

Гришанков плотно устроился за трибуной, дожидаясь полнейшей тишины, посмотрел на сборщиков и только после этого раздельно сказал:

— Уважаемые товарищи! Сегодня мы собрались для того, чтобы выразить дань признания одному из наших коллег — многоуважаемому Степану Кузьмичу Коноплеву. Он руководил бригадой балочников. Бригадой, которая ни разу — ни разу! — не сорвала планового задания. И вот сегодня Степан Кузьмич уходит на пенсию. Позвольте же мне вручить уважаемому бригадиру Почетную грамоту, медаль «Ветеран труда» и денежную премию.

Сохраняя торжественно-строгое лицо, Гришанков взял у Фоминского красную папку с золоченым тиснением и замер, ожидая Коноплева.

— Сколько премия-то? — донесся до Семена Яковлевича шутливый вопрос.

— Средний месячный заработок, — серьезно ответил он.

Наконец Коноплев оторвал себя от стула, в смущенном оцепенении приблизился к начальнику цеха.

— Спасибо за хороший труд, — потряс его безвольную руку Гришанков. — Подождите. Роман Владимирович!

Фоминский подал один сверток, поспешил за другим.

— А это, Степан Кузьмич, от нашего цеха… Михайлов, помогите уважаемому бригадиру. А это от ваших коллег по бригаде. Они просили вручить вам подарок в торжественной обстановке.

— Чего тебе ребята подарили, Кузьмич? Покажи!

Коноплев выдавил на лице улыбку; пытался развернуть сверток, но он выскользнул из рук. Игорь поднял его, достал из коробки транзисторный приемник.

— А это! — взяв за худые плечи понурившегося Коноплева, Гришанков повернул его лицом к залу. — Поаплодируем, товарищи, Степану Кузьмичу!

Все дружно захлопали.

— Товарищи, — глухо произнес парторг, — можно бы и разбежаться теперь, но мне хочется остановиться на очень важной стороне жизни Степана Кузьмича. Вы не против?

— До ночи сидеть тут? — громко спросил кто-то.

— Жги, Василич!

— Я вот на чем хочу остановиться. Как надо понимать пятьдесят пять лет в сегодняшний, счастливый для нашей страны день? Только так: Степан Кузьмич и его сверстники в военную пору пацанятами вкалывали за станками наравне со взрослыми. И наравне со взрослыми спасли Родину в лихую годину! А после восстановили разрушенное хозяйство… Я сам от первого до последнего дня прополз по смертным полям войны, трижды ранен был, пять боевых орденов имею и видел такое, что этому, который орал сейчас про якобы бестолковое сидение тут, в адовом сне не приснится. Но прямо скажу, таким, как Кузьмич в войну, пацанятам было в сотни раз тяжелее, чем нам, взрослым, на фронте. Присмотритесь к нему. Гляньте на него, худого, бледного, морщинистого, — это все приметы военной поры… Но работал Кузьмич хорошо. Партия и народ благодарны ему за это! Он не хныкал, как некоторые сегодняшние молодые: зарплата у меня мала, пойду туда, где можно больше хапнуть, квартиры у меня шикарной нет, а в законной очереди стоять лень, пойду искать хитрую лазейку…

Парторг умолк и почувствовал общее напряжение. В зале стояла такая тишина, что даже за толстыми бетонными стенами была слышна работа завода — неумолимое беспрерывное гудение. Он обернулся к столу: Гришанков, его замы, Коноплев и профорг с комсоргом, потупясь, ждали его дальнейших слов.

— С завтрашнего дня бригадой Коноплева начальство доверило руководить молодому сборщику Михайлову, известному нашему комсоргу. Не только руководить, но и поручило организовать первую в цехе бригаду, работающую на один наряд с оплатой за конечный результат. И вот мы все давайте по-доброму пожелаем новой бригаде таких же успехов, какие были достигнуты под руководством Степана Кузьмича.

Зал взорвался неистовым шумом: выкрики, хлопки, двиганье стульев — все это нарастало и нарастало, как нарастало в душе Коноплева благодарное волнение, оттесняющее томительную скованность.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На второй день работы по новому методу в бригаде Игоря возникла ссора. Слесари только что закончили заготовку, устали. Недавний пэтэушник Толя Казанцев ошибся в разметке на листовой стали. В придачу сломался мостовой кран, свободных тележек не оказалось, как и вездесущего Копцова с электрокаром, и сборщикам пришлось переносить заготовки на руках.

Скосив злые глаза на безмятежно сидевших у стеллажа сварщиков, Олег возбужденно сказал Игорю:

— Вот она, твоя комплексная бригада — слесари, сварщики!.. Агитатор!.. Сволочи, а не сварщики. Обрабатывай теперь их!

— Я думал, что они сами догадаются, — пробормотал бригадир. Только вчера он говорил всем шести членам новой бригады, что теперь не будет у каждого своей операции и в свободное от сварки время сварщики обязаны посильно помогать слесарям — в этом залог высокой производительности. Для этого ее, собственно, и создали, комплексную бригаду, чтоб никто не сидел без дела в ожидании работы.

— Ребята, подойдите, — попросил он сварщиков.

И пока сварщики лениво спрашивали «зачем… да надо ли», Игорь с холодящим ужасом подумал, какую же тяжелейшую ношу взвалил на него Гришанков. Что сейчас он, как бригадир, должен сказать сварщикам? Нехорошо сидеть, когда товарищи работают! Воззвать к честности, к порядочности? Но они ведь сами все прекрасно понимают.

— Чево хошь, бригадир? — сквозь зубы спросил Измайлов — рослый парнище с плоским лицом, на котором невыразительные полусонные глазки — словно пятнышки на помятой рубахе.

— А то! — гневно заорал Олег. — Ты задницу просиживаешь, а я за тебя ломить должен? Оплата-то поровну будет!

— Дернулся? — ошеломленно вскрикнул Измайлов. — Сварщик я, а сварки нет. Где собранные балки?

— Спокойно, спокойно, — сказал Игорь. И, внимательно глядя в равнодушные глаза второго сварщика Штеменко, с сожалением молвил: — Ты-то, Тарас?

— Ну?

— Проснись. Ты теперь не в бригаде сварщиков. У нас теперь каждый обязан делать любую работу — и слесарную, и сварочную.

— Ты хочешь заставить меня кувалдой махать?! — грозно напыжился Измайлов. — Я!..

— Не якай, — оборвал его Игорь. Ему хорошо известен Измайлов: любитель поскандалить, устроить дешевый концерт. Ребята в цехе даже прилепили ему кличку — Петя Спуску Не Дадим. Но есть в сварливом характере Измайлова еле заметная черточка: ругается он лишь тогда, когда ощущает рядом поддерживающий авторитет. Сейчас такой авторитет для него — Тарас Штеменко, более опытный сварщик, выбранный членом бригадного совета. Когда шел набор в новую бригаду, Тарас неоднократно напирал на то, что его прежде всего интересует зарплата.

— Тарас, — Игорь положил ладонь на твердое плечо сварщика. — Ты-то не пацан лопоухий. Знаешь: чем больше будешь сидеть, тем меньше копеек станет бренчать в твоем кармане.

— Выходит, я обязан эти железки на своем горбу по всему цеху таскать? — Штеменко пнул заготовку. — В этом, что ли, заключается коллективность нового метода?

— Если мы не будем сдавать балки по часовому графику, администрация лишит нас прогрессивки, — пасмурно уронил Вадик.

— Не лишит, — беспечно махнул рукой Штеменко. — Бригада только организовалась. Если они будут нас прогрессивки лишать, мы все разбежимся.

— Ты, Тарас, взрослый человек, а рассуждаешь по-детски, — сказал бригадир. — Совсем, что ли?..

Штеменко нервно закурил: вообще-то Игорь прав, но надо больно корежиться за слесарей! Для того и существуют специальности, чтобы каждый знал свою работу… После нескольких быстрых затяжек сумрачно бросил:

— Сварщик есть сварщик, а не слесарь и не пекарь.

— Обед начался! — рыкнул Олег, швырнул на монтажный стол рукавицы и побежал в столовую.

Небрежно держа в одной руке бутерброд, Сидорин жевал и курил одновременно. Худощавое с тонкими линиями лицо его было отдано на откуп мрачной мысли: он даже не замечал, что пепел падает на брюки.

— Начадил, — вместо приветствия сказал комсорг сборочного, входя в комнату Сидорина.

— А-а, — вяло протянул тот.

— Замотался я с этими новыми бригадами. Бери бутерброд.

— В столовку пойду.

— Рабочий класс! Гегемон!.. А я на ходу ем, как собака… Каковские дела в бригаде? Вершишь?

— Рубли считаем, — грустно усмехнулся комсорг.

— Догадываюсь, — насмешливо прищурился Сидорин. — Сейчас шкуру неубитого медведя во всех новых бригадах делят.

— Слушай! — воспаленно прошептал Игорь. — Я к тебе, а ты!

— Что я?.. Не я бригадир, а ты. Ты зри в суть проблемы… Рубли — это хлеб, одежда, жизнь. Однако совести своей мы за них не продаем. Есть, Игорь, такие моральные стороны в характере человека — совесть и честь. Вот и треба играть на них!

— Сварщики сачка давили, а я им про честь?! — уже не в силах владеть собой, заорал Игорь. — Все зависит от ситуации! Маркс говорил, что на первом этапе революционного процесса пролетариат должен выдвигать экономические лозунги, а потом политические. Э-ко-но-ми-чес-ки-е! На первом этапе. А у нас сейчас и есть самый первый этап! Понял?

Сидорин сорвался на веселый хохот:

— Вразумил… Но вот какие дела еще есть. В механических цехах начальники по просьбе Померанцева делают комсомольско-молодежные бригады нового типа приказным порядком.

— Как это? — удивился Игорь.

— А кто их знает, — мрачно ответил Сидорин. — Этот Валера жук еще тот. Он на этих потемкинских бригадах такой фейерверк устроит… — и, не закончив, вяло махнул Игорю рукой. — Ладно, иди в столовую.

Только через неделю после разговора Игоря с Сидориным сварщики нехотя принялись помогать слесарям в сборке балок. Делали они это с выражением явной обиды: ишачь за слесарей!.. Штеменко хмуро зыркал глазами в сторону Измайлова, а тот — в сторону Штеменко, и оба чувствовали себя глубоко оскорбленными.

Но не чувствовал себя оскорбленным Игорь. Внимательно наблюдая за поведением сварщиков, он сразу заметил их неуклюжую помощь.

— Правильно, Тарас. Ударь посильней, — мимоходом похвалил он сварщика, и тут же велел Олегу с Толей идти к ножницам.

Сварщики уныло молчали: понимали, что еще часть сборки ляжет на их плечи, если Олег с Толей уйдут на заготовку.

— Вот гаденыш! — хрипло шепнул Измайлов, судорожно кивая в сторону Игоря. — Он меня выведет!

— Тише, — одернул его Тарас — Услышит.

В конце смены на участок пришли начальник цеха и его второй зам Роман Фоминский, назначенный куратором бригады.

— Как дела, Михайлов? — мягко поинтересовался начальник.

— Ничего, — уклончиво ответил бригадир. И кисло поморщился, подмечая дурашливую ухмылку Измайлова.

— Замечательно, — приподнято сказал начальник. — Вижу, настроение у вас боевое.

— Вживаемся. — Бригадир перевел взгляд на совершенно равнодушное лицо Штеменко: сварщик торопился домой.

Глубоко вздохнув, Гришанков тихо добавил:

— И сегодня рамщики должны оставаться из-за вас сверхурочно. Но я надеюсь, ребята, что скоро вы войдете в график сборки. Старайтесь. Вы первые в цехе, за вами пойдут остальные… Роман Владимирович, — круто повернулся он к своему заместителю, — еще раз напоминаю вам, что за работу бригады Михайлова вы отвечаете персонально. Неделю назад бригада переносила заготовки на руках. Вы заказали тележки цеху металлоконструкций?

— Но вы ничего не говорили об этом, — пролепетал Роман.

— Вам двадцать шесть лет! Вы инженер! Вы заместитель начальника цеха — крупнейшего сборочного цеха в отрасли! — и я должен вам говорить об этом?!

Гришанков широким шагом покинул балочников: на конвейерной сборке нет комплектующих деталей, надо срочно докладывать директору, иначе январский план окажется в прорыве. Члены бригады пошли в раздевалку порознь, каждый был недоволен друг другом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Нет, не нравится Олегу такая работа: опять Измайлов откровенно сачкует, а Штеменко делает вид, что работает. А чего им особенно-то хлопотать — заплатят всем одинаково! На один наряд трудимся — провались он пропадом!

Олег бросил в сторону гаечный ключ, плюхнулся на ящик за стеллажом. «Что я, баран, упираться за всех? Все филонят, а я рой копытом?.. Нашли дурака!»

Он достал сигареты. Тоска. Никакого настроения, а до конца смены еще битый час.

— Толька, — сказал он своему молодому напарнику, — не гоношись. Отдохни немного.

— Не хочу, — тихо ответил паренек, стыдливо опуская глаза.

— Дурак, значит. Чему тебя только в ПТУ учили… Девчонка-то есть?

— Есть.

— Целуешься?

Толя молча ушел к монтажному столу.

Олег привалился к стеллажу: не-ет, братцы-кролики, так без зарплаты останешься. Надо скорехонько мотать отсюда.

— Крушин, — раздался над ним по-стариковски дребезжащий голос мастера. — Не совестно тебе, такому обалдую, сидеть, когда все работают?

У Олега моментально вспыхнула злость: это он сидит? Он обалдуй?

— Васильич, не трави душу матросскую. Гуляй по курсу.

Исполосованное морщинами лицо мастера покрылось болезненной багровостью: никогда Олег не разговаривал с ним так нагло.

— Что с тобой, Крушин? Ты сам все время кричишь о своей неоперившейся семье, и вдруг сидишь.

— Почти три недели кочевряжимся новой бригадой, и все три недели мусор, а не работа! — хрипло прорычал сборщик. — Будет за январь заработок? А?.. Молчишь… Никто не работает!

— Подожди, Олег. — Серегин присел рядом со сборщиком. — Игорь с Вадиком, я вижу, без роздыху вертятся. Толя, малолетка, тоже весь в работе. Так что…

— А гении электрода? Вон они, сволочи, похохатывают!

— Ну это сварщики, Олег. Они не подготовлены к слесарной работе. Их бы тебе подучить, а ты сам с них пример берешь. Что же у вас получается: ты сидишь, Измайлов еле ноги таскает, Штеменко ждет сына. Вы ж январский план запорете. Весь цех потащите за собой.

Олег хмуро молчал. Что тут объяснять, уходит он, все. Хватит, посмотрел на эту новую форму. Формалисты чертовы. Не-ет, если уж Измайлов такой лентяй, то вряд ли его исправишь, а у него, у Олега, молодая семья. Семью кормить надо. Жена с девятимесячной дочуркой не станут ждать, когда Измайлов ума наберется.

Серегин в это время вспомнил слова начальника цеха: «Андрей Васильевич, если что заметите у них, не давите дисциплиной. Бригада новая, люди разные, пусть притрутся друг к другу. Не разбегутся — половина дела в шляпе. Остальное — вопрос политического воспитания…»

— Посиди, Олег. На пенсию бы тебе, горемычному, — поднялся Серегин. И, ничего больше не сказав, ссутулившись, направился к сваебойникам.

Оставив за спиной проходную завода, Олег подумал: а не выпить ли кружку пива?.. Он пошарил в карманах — рубль сорок. На пиво хватит. Но что оно, пиво?

— Олег, чево коптишься? — раздался сзади знакомый голос.

Олег быстро обернулся — неунывающий Измайлов.

— Тебя жду, голубчика. Монеты есть?

— Когда, спроси, у Пети их не было? — широко разулыбался Измайлов. Плоское лицо его что на исходе зимы солнце — бледно сияющее. — Сколько тебе надобно?

— Рублей пять, — сплюнув, грубовато ответил Олег. Вот уж не думал, что придется пить с шутом Измайловым! Воистину неисповедимы пути господни.

Измайлов дружески обнял за плечи своего напарника по бригаде.

— Зря ты дуешься на меня, Олег. Если на работе мы напряженно строим коммунизм, но на улице-то чево пухнуть? Пшли! На пузырек имеем. Мало? Займем, добавим. Мне все дают — почтительно и сразу. Пшли!

В ближайшем гастрономе Измайлов взял бутылку водки, два плавленых сырка и попутно занял у какого-то культурного на вид типа «два червонца» — до завтра, разумеется. И они направились на хату, как пояснил Измайлов, к Ритке, у которой он иногда ночует.

У Ритки — косящей на один глаз бабенки лет тридцати — они махом выдули «пузырек» и послали Ритку еще за водкой. Закусывали собственными сырками и Риткиной капустой, от которой у Олега сразу началась изжога.

— Вот чево я тебе шепну! — пьяно кричал Измайлов постоянно хихикающей Ритке, тыча пальцем в осоловелого Олега. — Эт-то мой наисовершеннейший кореш. Корефан! Р-работаем мы молча!

Смешливая Ритка суетливо кивала.

— Он мне дороже брата! За папашу родного не вступлюсь, а за Олеженьку любому — г-гылотку перегрызу… А ты чево не пьешь? — Измайлов упер в Ритку немигающий взгляд.

— Пью я, Петенька, пью.

— Врешь!.. Олег, она не пьет!

— Плевать, — глухо пробормотал Олег. Сквозь хмельной туман робко улыбающееся лицо Ритки казалось ему глумливой рожей циркового клоуна. — Кыш! — И, на секунду-другую обретя здравый рассудок, заявил Измайлову: — Дергаю я с бригады, Петька. Все!.. Замело мою дороженьку, занесло моих коней…

Олег пришел домой в двенадцатом часу ночи без шарфа и без шапки. Где потерял — неизвестно. Жена встретила его пьяный приход настороженно, пугливо. Она даже боялась сказать слово, потому что не в силах была предугадать реакцию мужа. Однажды, в начале их семейной жизни, когда она прикрикнула на него, на пьяного, он так съездил ей по уху, что у нее три дня голова кружилась. Вот завтра, трезвому — завтра она ему все выскажет! Завтра она ему покажет, как заявляться в полночь без двухсотрублевой шапки и мохерового шарфа! Завтра он будет сидеть паинькой и очумело моргать! Но она ему и завтра, и послезавтра, всю неделю не даст покоя!

Она быстро разогрела суп, осторожно, с выражением глубокой покорности на лице поставила тарелку на стол.

Но Олегу было не до еды. Развалившись поперек кухни, он стучал кулаками в пол, рыдал пьяными слезами и хрипло рычал:

— Гады!.. Столько лет в цехе!.. Сроднился!.. Ухожу-у…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Январский план завод не выполнил. Анализ ритмичности работы основных цехов обнажил застарелую болезнь — авралы и штурмовщину. И хоть люди работали, старались, но что-то не шло, что-то не получалось. Однако скептики быстро нашли причину: новый бригадный метод! Он, дескать, своей равной оплатой ликвидировал для рабочего стимул к производительному труду, сбил с толку не понятным никому коэффициентом трудового участия — этим трехаршинным КТУ, — поэтому упала выработка в механических цехах и, как следствие, в сборочном не хватило комплектующих деталей…

Мастер Серегин пододвинул к себе наряды: беда. Как платить за работу января бригаде Михайлова? Гришанков велел закрыть им наряды по разрядам, то есть по тарифным ставкам. «Январь они отработали плохо, — раздраженно сказал вчера начальник цеха. — Если мы произведем им оплату по новой методике, то бригада сама должна поставить расценку каждому члену КТУ, а это, при существующих у них стычках, неминуемо приведет к взрыву. Бригада может распасться. И тогда мне трудно будет с мая переводить весь цех на коллективную форму…»

Вспомнив о вызове к секретарю парткома, Серегин поднялся и увидел, как к «аквариуму» стремительно идет Гришанков.

— Домой, парторг? — спросил начальник цеха. Только что закончилось совещание у директора, где он получил хороший нагоняй за январские итоги, и его томило глухое недовольство; работаешь, словно вол, а чуть споткнулся (не по своей воле) — получай хлыстом.

— В партком собираюсь.

— Зачем?

— Зачем нашего брата в столь позднее время в партком вызывают… Стружку снимать — больше незачем.

— Да-да, Васильич, — ознобно передернул плечами Гришанков. — С меня сейчас тоже стружку снимали, так что не… Э-э! — раздраженно махнул он рукой. Посмотрел сквозь стеклянную стену, задумчиво сказал: — Михайлов — хороший парень, но не нравится мне, как он руководит бригадой.

— Вы же сами напирали, чтобы в новую бригаду подобрали только комсомольцев. И сами говорили, что лучше комсорга бригадира не найти. И сами же…

— Да, сам! — резко оборвал его Гришанков. По-спортивному сухое лицо его жестко напряглось. — Старые производственники неподходящи для эксперимента. Все они по рукам-ногам связаны устоявшимся, привычным укладом жизни. Молодым более свойствен поиск… Бригада будет работать. Я о бригадире говорю.

— А как вы сами, Семен Яковлевич, руководите Михайловым и его бригадой? — сердито спросил мастер.

Губы начальника тронула недоверчивая улыбка. Он не знал, почему его в такие тоскливые минуты вдруг потянуло к этому ершистому старику. Вроде нет у них особых симпатий друг к другу, а вот потянуло.

— В деле нового бригадного метода проявляете вы… Мямлите, — задумчиво сказал Серегин. — Робко взялись. А люди все подмечают. И коль нет в вас азарта, то и в подчиненных его нет.

— Какой азарт! — вскрикнул ошеломленный начальник. — До Нового года пять месяцев на разных собраниях-совещаниях то и дело говорили про этот метод! Весь январь на него положили!

— Я вот вспоминаю сейчас войну, — тихо говорил Серегин. — Там ведь как бывало. Затишье, бойцы расслабились, и вдруг приказ — в атаку. И атака захлебнулась. Почему? Потому, что не было соответствующего настроя, ярости не было… Так и в нашем деле — ярость должна быть. Нелегкое это занятие — выкорчевывать в людях «мое».

Гришанков внимательно смотрел на осунувшееся лицо старого мастера. Сколько раз он видел в кино, как молодые солдаты Отечественной падали — преломившись — на смертельных полях, и ни разу ему в голову не пришло, что не все они пали. И вот один из них — сухой, сгорбленный, старый. Пять боевых орденов имеет, а это не шутка — пять боевых орденов. И один — мирный.

— Посидите здесь, Семен Яковлевич, — сказал в дверях Серегин. — Подумайте. А Михайлова не трожьте. Получится у него.

В вестибюле заводоуправления Андрей Васильевич перчатками смахнул с ботинок снег, снял шапку, пригладил волосы.

Гор разговаривал по телефону. Он кивком указал Серегину на ближайший стул.

— Ну, Андрей, рассказывай, как дела в цехе? — без вступления начал Александр Ефремович, положив трубку.

— Зачем позвал, Саша? — вполголоса спросил Серегин, с грустью глядя в лицо старого напарника по плотницкой бригаде. Как быстро бегут годы — можно определить только по старым друзьям. Они — словно отражение времени.

— Дело давнее, декабрьское, — вздохнул Гор. — Помнишь брак восьми балок экспортного исполнения?

— А как же, — встрепенулся Серегин. По правде говоря, он уж и думать забыл о последнем «подвиге» Тароянца. Вроде все прошло, дали Вагану выговор, перевели на другую работу.

— Так вот, Андрей… — замялся Гор, внезапно тоже увидев в парторге старого товарища по плотницкой бригаде. — Не хотел я давать ход этому браку, но, видно, придется. Та ваша «молния» посеяла нехорошие тенденции в коллективе завода. Особенно в комсомольских и партийных организациях ряда основных цехов.

— Какие тенденции? — с искренним удивлением спросил Серегин.

Они короткое время непонимающе смотрели друг на друга. Первым отвел взгляд Гор. Тридцать пять лет знает он Серегина и никак не может разобраться в его таком вот полудетском удивлении. Что оно выражает? Наивность? Незнание тайных токов человеческих отношений? Или расчетливый ход, призванный вызвать собеседника на ненужную для того откровенность? Ведь не обо всем, что знаешь, надо говорить открыто. Нельзя же ему, секретарю парткома, явно выражать недовольство действиями комсомольцев сборочного, которые, в сущности, вели себя принципиально.

— Скажи мне, зачем мы, партия, здесь на заводе? Нет, погоди, сам отвечу. Мы здесь затем, чтобы совместно с администрацией решать проблему государственного плана. Мы обязаны помогать администрации, верно?

Серегин утвердительно кивнул. Удовлетворенно приняв его ответ, Гор строго продолжил:

— А мы порой мешаем администрации нормально функционировать. Ей виднее. Они — инженеры, руководители, спецы. Мы, возьми ты в свою седую голову, должны помогать им!

— Не надо, Саша, отрывать партию от производства. Мы, партия, и есть те самые инженеры, руководители, спецы.

Теперь Гор отчетливо понял: общего языка с Серегиным не найти. Хоть и старый друг Андрей, но дело — то самое, которому он отдал всю свою жизнь, требует сейчас решительного действия. Хватит! Из-за этой «молнии» вся нормальная работа пошла наперекосяк. Даже парторги начали пикироваться с начальниками: им, видите ли, штурмовщина не нравится! А кто ее породил — штурмовщину? Не сами ли и породили! Вместо того чтобы мобилизовывать рабочих на плодотворный труд, они начали выискивать просчеты в организации.

Он хмуро открыл ящик стола, протянул Серегину два листа бумаги.

— Это объяснения браку балок. Одно твое, другое Тароянца. Мне их еще в прошлом году передал Гришанков. Прочти и ответь, почему ты ввез балки так поздно? Почему ты не выполнил приказ заместителя начальника цеха?

Этого Серегин никак не ожидал: что ж такое? Выходит, не Тароянц виноват в браке!

— Саша, пойми, не мог я ввезти балки ровно в семь утра. В балке четыреста килограмм, руками ее не втащишь. Тут погрузчик нужен, электрокар. А ими распоряжается начальник смены. Я к нему обращался, он сказал, что у кар и погрузчиков с утра получасовая профилактика.

Гор мысленно усмехнулся: заюлил старый перец. А когда вместе с мальчишками решался на выпуск «молнии», юлил? Наверно, держался этаким воплощением святости: мол, вот мы какие честные да хорошие…

— Понимаю тебя, Андрей, — сокрушенно вздохнул Александр Ефремович. — Но как мне, объясни, растолковать это парторгам, которые очень интересуются последствиями вашего, ставшего знаменитым брака? Мне уже начали в глаза тикать. Дескать, я подставил Тароянца, а тебя, старого друга, прикрыл. Развел на заводе кумовство.

Гор встал, показывая этим, что разговор окончен. Ему надоело смотреть на поникшую голову Серегина. Но чтобы окончательно, как ему казалось, добить Серегина, чтобы пресечь его дальнейшие попытки влияния на сознание сборщиков, он строго сказал:

— На заводе идет коренная перестройка механизма хозяйствования, а ты отвлекаешь молодежь на какие-то мелкие неурядицы… Сейчас некогда, но в начале марта придется мне собрать партком по браку восьми балок… Не могу я спустить это дело на тормозах. Не могу, как коммунист! — с нажимом выдохнул он парторгу. И, провожая Серегина под руку до двери, тихо добавил: — Потолкуй по-доброму с Гришанковым. Пусть на парткоме он перекинет часть вины за брак и на начальника смены. Пусть он молчит о сумме брака.

Придя домой, Серегин сразу разделся и лег в кровать: перед глазами снова возник тот давний декабрьский день, когда в «аквариум» залетел Тароянц и грубо наорал на него.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Не имея опыта руководящей работы в производственном коллективе, Игорь, словно в потемках, блуждал в поисках контакта с Олегом, с Измайловым, со Штеменко. Всю первую декаду февраля в бригаде стоял сплошной крик — мало заплатили за январь. В придачу к бригадным неурядицам ему как члену комсомольского комитета завода приходилось то и дело бегать по механическим цехам — помогать комсоргам в организации комсомольско-молодежных бригад, становящихся на рельсы нового экономического направления. Наконец, у него дошли руки и до чугунолитейного цеха, в который его просил сходить Сидорин.

Игорь отправился туда в обеденный перерыв: ничего не сказал бригаде — оттолкнул стоящего на пути Измайлова и побежал.

В чугунолитейном, у первой же плавильной печи Игорь наткнулся на трех формовщиков, сидящих на ящиках: они играли в карты на деньги. Окинув взглядом обеденную пустоту участка, Игорь спросил, где найти Данила Зеленцова, комсорга. Один из картежников — с пыльной, свисающей на глаза челкой, — увидев на солдатской гимнастерке Игоря комсомольский значок, с веселой ехидцей бросил приятелям:

— Еще один пионер в нашем раю объявился… Федун, ты гривенник в банк не доложил!

Лет восемнадцати паренек со вздохом бросил монету в горку мелочи. Третий картежник — с белым, как мел, потным лицом — судорожно тряс картой — нетерпеливо ждал своей очереди идти на банк. Подошли еще четверо парней — эти были не в робах формовщиков, а в спецовках рабочих механообрабатывающих специальностей. Один из них — высокий, вальяжный — развязно спросил банкомета:

— Колян, подкинешь картишку?

— Капуста есть? — отбрасывая с глаз челку, прохрипел банкующий. Всем было видно, что он боится проиграть: идет последний круг, а на банке около трех рублей.

— Ты меня за фрайера принимаешь, Колян? — с ласковой напористостью прошептал высокий.

— Тяни, — процедил банкомет.

Высокий легко выиграл. Весело убирая в карман мелочь, он равнодушно подмигнул Игорю и сказал хмурому Коляну:

— Комсомольца-то что не принимаешь? У него, наверно, бумажки водятся.

Разозленный проигрышем, желая сорвать злость на постороннем, Колян швырнул на ящик колоду и, приблизив к Игорю чумазое от формовочной пыли лицо, заорал:

— Ню че пижонишь тут?.. Нацепил награду, сучонок!

Подавляя злость, Игорь попытался уйти: не стоит связываться, тем более на заводе. Но, задев взглядом подобострастное лицо проигравшего паренька, который, верней всего, заискивает перед наглым Коляном, комсорг сборочного уже не мог уйти просто так. У него вдруг все оборвалось внутри, словно что-то слетело с тормозов, так напряженно сдерживаемое все последние дни. Он цепко взял Коляна за робу на груди, тихо спросил:

— Я тебя оскорблял?

Дико завопив «а-а», Колян замахнулся. Игорь перехватил его руку. Резким, заученным до автоматизма движением бывшего десантника завернул ее за спину. И, отбросив на ящик захлебнувшегося немой ненавистью Коляна, нарочно прошел по рассыпавшимся картам. Вдали показался комсорг чугунолитейного.

— Игорь, чего? — встревоженно вскрикнул Данил, заметивший подозрительную суету.

— Ничего. — Игорь увел его в сторону. — Сидорин тебе еще в январе говорил, что я зайду по бригаде… — Он смотрел в сторону картежников. К ним медлительной океанской волной приближался начальник цеха. Остановившись, он демонстративно посмотрел на часы: дескать, обед закончен, пора приниматься за работу.

— Да! Сам Померанцев вчера был у нас. Тоже агитировал, — взахлеб частил худощавый Данил. И сразу начал оправдываться: — Думаешь, я здесь так, да? Я трижды просил этих слесарей, что коробки управления собирают. Начальником стращал их!

— Что начальник? — Игорь вслед за Данилом тихо шел в сторону механического участка.

— Ему выгодно иметь новые бригады на малооплачиваемых работах, где завал. А на коробках управления работенка клевая. Притом есть там хват — Стас, мастак на обе лапы. Начальник у него на поводу тащится.

— Не хочет Стас?

— Не хочет, — уныло подтвердил Данил. Затем, доверительно улыбаясь, таинственно произнес: — Смотался бы я отсюда, да на машиненку коплю. Грязно, атмосфера рваческая, никакой культуры, но платит начальник путем.

— Поэтому тебе и не светит конфликтовать с ним.

— Ты что? — вкопанно приостановился Данил. — Думаешь, я иду с ним на моральный компромисс?..

Воздух на механическом участке был тяжелый, вязкий. Игорь прошел в низкий проем и оказался на рабочем месте сборщиков. Везде лежали уже собранные коробки управления — они, точно муравьи, расползлись по стеллажам, по монтажному столу, по верстаку. Один из слесарей кормил голубей у открытой форточки, двое других курили, а четвертый работал на доводочном станке. На пришедших они не обратили внимания: тонкий вой станка не давал возможности разговаривать.

Видя нерешительность Данила, Игорь выключил станок. Склонившийся над ним слесарь-доводчик моментально выпрямился — это был тот самый парень, который мимоходом снял банк у блатного Коляна.

— Чего надо?! — набухая шеей, заорал доводчик. Мускулистое лицо его грозно напряглось.

— Погоди, Стас, погоди. — Данил робко тронул его за рукав.

— Здорово, Стас, — протянул ладонь Игорь.

— Парифет, — с издевкой ответил тот.

Под жестко-колючим, откровенно враждебным его взглядом Игорь растерялся: в каком тоне, о чем говорить с ребятами? Но, вспомнив свое прошлое армейское умение ладить с прибывшими в отделение новобранцами, приподнято сказал:

— Стас, крепенько ты Коляна нажег!

— Ты приплелся сюда поздравить меня с выигрышем? — смягчилось лицо доводчика. А вспомнив, как этот невзрачный парень в солдатской гимнастерке сбил гонор с тянувшего срок Коляна, он уже приветливо усмехнулся: — Как тебя зовут? Откуда ты такой ухватистый?

— Из сборочного. Игорь Михайлов. Бригадир комсомольско-молодежной бригады и комсорг.

— Серьезно, что ль? — спросил Стас. И заорал Данилу: — Вот с кого пример бери! Котелком надо варить, а не мандраж рассыпать перед начальством! Ползаешь тут, как червяк!

Игорю нисколько не было жалко испуганно вздрогнувшего Данила: действительно, какой он комсорг, если не о комсомольской работе думает, а о машиненке!

— Стас, приятель дорогой, я ведь по поручению заводского комитета.

— Знаю твое поручение, — уводя взгляд в сторону, тихо, с заметным раздражением сказал доводчик. — Вчера у нас был секретарь Померанцев, я ответил ему на все вопросы.

Игорь улыбнулся, пытался дружески похлопать доводчика по плечу, но тот резко уклонился. А один из слесарей со злой усмешкой бросил Игорю:

— Темнила ваш секретарь! Сказал, что все останется по-старому, только на бумаге мы будем числиться бригадой. Комсомольско-молодежной! Ха! Ему надо где-то галочку поставить, а мы хлопочи. Нашел дураков!

— Ну, а вы сами-то? — растерялся Игорь. — Померанцев вам сказал… Пусть… А сами-то вы?

— Не получится у нас коллективная форма, дружище, — все так же тихо, но уже прямо глядя Игорю в глаза сказал доводчик. Ему вдруг стало жаль этого боевого парня из сборочного, внезапно побелевшего от волнения. — Мы единоличники. Знаем, как в колхозе: каждый свою работу на соседа переваливает.

— В плохом колхозе, — прошептал Игорь.

Он вспомнил, как считал-пересчитывал преимущество нового метода своей бригаде. Верно тогда сказал Сидорин: люди теперь сытые, им нужны идеи, а не цифры. Нужен корень, нравственная суть!.. Но как взяться за эту суть? Не читать же им лекцию о сознательности! Тем более что Померанцев уже прочитал им свою лекцию, о своей сознательности!

Стас включил станок.

Тонкий вой словно стегнул Игоря: опять что-то слетело с тормозов, что-то ожгло сердце. Он быстро надавил красную кнопку.

— Не мешай. Видишь? — Доводчик мотнул головой в сторону товарищей-сборщиков. — Они золотники ждут. Им тоже зарабатывать надо!

— Сколько у вас в час выходит?

— В час? — недоуменно заморгал Стас, не ожидавший такого простого, по-житейски понятного вопроса. — Рубля по два.

— Я займу не больше двух минут. Вот вам десятка на четверых!

— Убери! — жилисто набухла шея Стаса.

Игорь насадил купюру на зажатый в патроне золотник.

— Нельзя так, вежливо надо, — зашептал Данил.

— Можно! — угрюмо сузив глаза, вскрикнул комсорг сборочного. — С ними все можно! — Внезапно увидел он перед собой довольное, сытое лицо важного Померанцева.

Он круто повернулся и грудью налетел на начальника цеха.

— Па-ачему не работаете?

Игорь плечом отодвинул его с прохода.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

После стычки со слесарями в чугунолитейном цехе Игорь ощутил неведомую доселе радость жизни: охватила горячая жажда действий. Хотелось делать, и не что-нибудь, а четкое конкретное дело. Он вдруг с каким-то лихорадочно-нервным ознобом увидел эгоистическую мелкость и никчемность проведенного в кафе и дискотеках времени: это надо же, таким дураком был, столько вечеров вышвырнул из жизни! Сидел там, недотепа лопоухий, сосал красненькое, слушал чушь собачью: гуляй молодым, балдей в двадцать лет… И ведь понимал, что трепотня все это, но сам же лез в споры о проблемах свободного времени, об увлечениях, о молодежной моде… Умеем же мы сами себе мозги пудрить!.. Проблема свободного времени, думал он, это — проблема бездельников, обжор, которые уже не знают, чем занять себя. У Павки Корчагина не было проблемы свободного времени. У него были работа, цель, дело. Жизнь должна быть напряженной, а не долгой!..

«А Померанцев!.. Он хитрый, изворотливый, голыми руками его не взять!..»

Мысль о Померанцеве даже несколько притупила бригадные заботы. Но на другой день за полчаса до обеда в бригаду прибежала секретарша Неля и заговорщически прошептала:

— Игорь, Гришанков зовет тебя.

В кабинете начальника его второй зам с печально нахмуренным лицом сидел у стены, а мастер Серегин смотрел в окно. Кивнув вошедшему, Гришанков протянул два тетрадных листа.

— Что скажете, Михайлов? — строго спросил он, когда бригадир, веря и не веря глазам своим, прочитал: Олег с Измайловым увольняются!

— Не знаю, Семен Яковлевич, — беспомощно развел он руками.

— А я знаю?! — негодующе загудел начальник. — Вы пустили на самотек работу с людьми! Сегодня мне Крушин с Измайловым принесли заявления, завтра — Штеменко. Кто станет программу делать?.. Февраль на исходе, рамщики из-за вас ежесменно остаются сверхурочно!

— Семен Яковлевич, можно? — подался вперед Фоминский.

— Защита?

— Мне думается, Игорь не виноват. Понимаете, Крушин с психологией рвача. Он всегда у Серегина деньги вымаливает.

— За что?

— За работу, конечно.

— Вы, Роман Владимирович, или с луны свалились, или детских книжек начитались. Каждый рабочий — застолбите себе намертво! — каждый хочет заработать больше. И это для нас, для экономики страны, огромный плюс. Это активизирует работу, и на данном этапе развития социализма стимулирует прогресс. Тем, кому заработок безразличен, тому, как правило, и выработка побоку! Крушин с конвейером знаком, сваебойное собирал, рамы, теперь — балки. Он профессионал! Если мы будем терять таких сборщиков — с кем останемся?

— С лодырями, — ворчливо уронил Серегин.

— Верно, парторг! — воскликнул Гришанков.

— Только не надо особо упирать на деньги. Я имею в виду в работе с людьми. Железки — другое дело.

— С меня директор спрашивает план, — внешне строго ответил Гришанков, мысленно улыбнувшись парторгу.

— Семен Яковлевич, вы же сами говорили, что нам требуется время на притирку характеров, — сказал Игорь, думая, как чуть больше двух месяцев назад в этом самом кабинете он пытался выяснить, почему цех отстает от планового задания. А теперь, выходит, он сам, как бригадир, виноват в простоях и сверхурочных у рамщиков.

— Притирка, Михайлов, не потакание бездельникам. Крушин объяснил, почему не желает работать в вашей бригаде. Он требует пусть не равносильной, но старательной работы от всех. И я его прекрасно понимаю! А вас, борца за высокоморальные принципы, понять не могу!.. А вам, Роман Владимирович, как куратору бригады, я объявляю выговор!

— Мне-то за что?

— Подумайте… И вы, Михайлов, думайте. После подачи таких заявлений Крушин с Измайловым должны отработать два месяца. Чтоб до истечения срока отработки они забрали заявления. Идите.

Игорю не хотелось возвращаться на участок: хоть в петлю лезь. Олег с Измайловым уходят! Как же так?.. Значит, не о том он толковал с ребятами, не сумел убедить, доказать…

А может, сумел? Ведь Вадику и Толе он объяснил, доказал. Почему же тогда Измайлов ничего не понял? Что он, газет не читает, радио не слушает, телевизор не смотрит — и потому не в состоянии понять проблемы, которыми живут сейчас все заводы страны? Или, может, понимает, но считает, что его это не касается? Есть такая категория добропорядочных людишек — обыватель, клопы! Им дорого лишь свое корыто, свой хлев, свой пенек, на который они готовы за полночь бежать, табличку вешать: «Мое! Не трожь!»

Игорь зашел в раздевалку, надел пальто. Выйдя из корпуса цеха, замедлил шаги: куда пойти? Опять в комитет комсомола за советом к Сидорину? Но до каких пор ходить к Станиславу? Что он может посоветовать? Бригадиром он не был, а общие слова ни к чему. Время слов прошло — нужны действия. Надо что-то предпринять. Необходим какой-то решительный поступок.

— Игорь! — хлопнул его по плечу Фоминский. — Кричу-кричу… Знаешь, Гришанков выделил тебе двух слесарей с конвейера, февральский план доработать.

Игорь почувствовал обиду: ему, словно утопающему, бросили спасательный круг.

Фоминский был доволен: два дополнительных слесаря здорово помогут бригаде… После той злополучной «молнии», которая возвысила его до поста заместителя начальника цеха, Роман понял, что внезапно свалившаяся новая должность может так же внезапно и испариться, если будешь плестись на поводу личных интересов. Надо жать и жать! Работать надо, как сказал Гришанков, ногами, головой и всеми фибрами душонки. А тут еще это кураторство, которое тоже свалилось будто снег на голову. И если поначалу Роман занимался бригадными делами с неохотой, то теперь даже дома над тарелкой супа думал, как наладить у ребят товарищеские взаимоотношения, что еще требуется сделать, чтобы пошла у них слаженная работа?

— Отлично, Роман, хорошо, — шептал бригадир, интуитивно улавливая ход дальнейших действий. — Слушай, иди к себе, жди помощников. Я сейчас турну их. А ты не мешкая направишь их к себе на конвейер.

— Сдурел? — ошеломленно отстранился Фоминский.

— Роман, надо! Гришанкову ни гугу. Скройся потом в какой-нибудь механический цех. А за полчаса до конца смены скажешь ему, что прогнал помощников.

— Гришанков меня с башмаками сожрет! На карте февральский план! И квартальный!

— Надо, Роман! Прошу, для дела!

Перерыв только что закончился, помощники стояли у монтажного стола и весело переговаривались с Измайловым. Тут же, словно не зная, чем занять себя, лениво слонялись Олег и Штеменко. Вадик с Толей собирали очередную балку.

Увидев Игоря, Измайлов показал рукой на помощников, радостно вскричал:

— Во, бригадир! Асы! Учить нас будут!

Асы — ровесники Измайлова — усмешливо щурились. На конвейере сейчас запотеешь, а здесь, как им казалось, можно и ваньку повалять. Что они понимают в балках? Ровным счетом — ни шиша. Будут на подхвате — принеси то, унеси это, а короче — не путайся под ногами.

— Долго хохотать намерен? — спросил бригадир развеселого Измайлова. Он сделал вид, что ему ничего не известно о заявлениях.

— Так я тружусь, — в плутоватой ухмылке расплылось плоское лицо сварщика. — Объясняю асам устройство молотка.

— Вон отсюда! — резко бросил Игорь слесарям конвейерной сборки.

— Нас Фоминский приволок! — заорал в ответ один из них.

— Нам за беготню не платят, — с нахрапом, сказал второй.

— Убирайтесь! — крикнул бригадир.

— Да уходим, уходим… Белены, что ли, нажрался? — попятились помощники.

Ощущая ознобную дрожь, Игорь властным взмахом руки подозвал к себе бригаду.

— Мы валим план! Рамщики паникуют, работают из-за нас сверхурочно. Наша бригада — первая новая бригада в цехе. Мы первые. До конца февраля осталась неделя. С сегодняшнего дня мы все будем работать сверхурочно! Кроме малолетки Толи. Без дополнительной оплаты. Мы завалились, нам и расхлебывать!

— Без оплаты за сверхурочную работу? — гнусаво протянул Измайлов. — Мы с Тарасом не согласны.

— За Штеменко не бубни!

Вадик моментально всунулся между напряженно шагнувшими друг к другу Игорем и Измайловым.

— У тебя слух испортился? — прошипел он в плоское, побелевшее от злобы лицо Пети Спуску Не Дадим.

Штеменко и Олег, замерев, молча смотрели в дальнее пространство цеха.

— Олег, — с рыкающими нотками в голосе сказал бригадир, — бери Петю и мотайте к ножницам.

— Пошли, ас, — Олег потянул Измайлова за рукав. Странное дело, Олега не столько раздражал бригадир, сколько бесила медлительность Пети. — Шевелись скорей!

— Тарас, — бросил бригадир сварщику, — вари эту балку. В темпе!

— Да-да, — словно спохватившись, оживился сварщик. Ему вдруг стало как-то неприятно: ведь он член бригадного совета, его выбрали, ему доверили, а он поплелся на поводу мелочных амбиций. Какая, в сущности, разница, сварщик ты или не сварщик, главное — дело.

За полчаса до конца смены в бригаду влетел разъяренный начальник цеха.

— Михайлов, вы почему прогнали слесарей?

— Каких? — сделал невинное лицо бригадир. — Тех, что ли?

— Да! Тех! — с тихой злостью цедил слова Гришанков. Ноздри его трепетали, на скулах взбугрились желваки, а ожесточенный взгляд был направлен на Олега.

То ли по этому взгляду, то ли по тому, как всегда корректный Гришанков старательно выпячивает негодование, Игорь догадался, что начальник разыгрывает сцену гнева. «Он понял мой тактический ход, — лихорадочно соображал комсорг. — Сейчас он гаркнет на меня, обвинит в срыве плана. Надо опустить голову, состроить страдальческую физиономию».

— Вы обнаглели, Михайлов! — дробно перекатывался жесткий голос Гришанкова. — Вам не бригадой руководить! — продолжал он.

— Да справимся мы, — выступил вперед Вадик. — Не беспокойтесь, Семен Яковлевич.

— С вами не разговаривают, — бросил ему Гришанков.

— Мы сверхурочно без дополнительной оплаты будем работать. И соберем положенное, — произнес Штеменко.

— Соберете? — по-прежнему грозно спросил начальник.

— Соберем, — еле слышно ответил Олег.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Начальник сборочного цеха в своем красиво обставленном кабинете наслаждался одиночеством. Первое число! Первый весенний день! Февральский план выполнен! Все хорошо, все вроде бы ладно и складно — такой пришла к заводчанам весна.

Он распахнул форточку. Оттепельный, какой-то шальной воздух ласково коснулся его разгоряченного лица. Семен Яковлевич присел на широкий подоконник. Его радовало и скопище грузовиков перед цехом — везут металл, комплектующие! — и важная ворона на проводе, и осевший, потемневший снег на крыше соседнего механического цеха. Весна!

Зазвонил телефон. Голос секретаря парткома завода:

— Семен, поздравляю. И февраль хорошо закончил, и январский долг закрыл.

— Мы весь квартал, весь год неплохо закончим, — весело отозвался начальник цеха.

Гор раскатисто рассмеялся, немного помедлил и тихо произнес:

— Что делать с объяснениями Серегина и Тароянца? Партком не может оставить тот брак в стороне.

— Да порвите вы их, Александр Ефремович. Директор же объявил Тароянцу выговор, лишил его обеих зарплат, годовых премиальных — хватит.

— Нет, не хватит, — посуровел голос секретаря парткома. — Ваша «молния» дала негативные последствия, появились еще «молнии» типа вашей. Ты понимаешь?

— Что от меня требуется? — растерялся Гришанков: хорошее настроение вмиг улетучилось. Он, откровенно говоря, давно уже забыл об этой «молнии», такая славная работа пошла с комсоргом, такие отличные отношения наладились с парторгом, а тут! — Что я должен делать? — глухо, раздраженно проговорил он.

— На днях я соберу партком. Будет обсуждаться брак Серегина. Именно его брак, потому что он произошел на его участке и он лично не выполнил приказ Тароянца. На парткоме ты, Семен, обязан выступить. «Молния» с критикой руководства должна быть осуждена. Ясно?

Гришанкову хотелось грохнуть трубку о стену, но он нашел в себе силы аккуратно положить ее. «Подставлять Серегина?! Да ведь это же свинство! — обеспокоенно думал он, шагая из угла в угол. — В угоду каким-то амбициозным потугам втаптывать в грязь человека, прошедшего войну, строившего завод, отдавшего сборочному цеху почти всю жизнь! И из-за чего? Из-за «молнии комсомольского прожектора», которая по сути, по духу своему призвана критиковать недостатки, вскрывать организационные просчеты!..»

— Семен Яковлевич, вы идете? — заглянул в кабинет Фоминский. — Сейчас будет первое распределение КТУ в бригаде Игоря.

Начальник пристально посмотрел на аппарат прямой связи с секретарем парткома и, сильно выдохнув, направился вслед за заместителем.

Гришанков и Фоминский появились в «аквариуме» мастера Серегина вовремя — бригада Михайлова только что собралась. Рабочие были торжественны, серьезны: сейчас сами станут решать, кто и как работал в феврале, кому сколько заплатить! Да, еще никогда не было такого в сборочном цехе. И в столь странной ситуации уже не заартачишься, не закиваешь на других, вымаливая себе большую оплату. Поэтому все и серьезны: ты думаешь, что работал хорошо, а вдруг сейчас кто-нибудь скажет «плохо», что тогда? У кого требовать милости? На кого жаловаться? На самого себя, что ли?

Гришанков со всеми поздоровался за руку, а когда глаза его встретились с ликующим взглядом бригадира, не мог сдержать широкой улыбки.

— Что, Михайлов, что?

Игоря опередил Фоминский:

— Я вчера рассказал ребятам, как следует отнестись к КТУ. Бригаде все ясно.

И сразу все заговорили, перебивая друг друга, напряжение словно рукой сняло, ребята повеселели. И наверно, общий разговор продолжался бы долго, не выйди на середину Вадик. Нахмурившись, он сказал:

— Если мы всем поставим равный коэффициент трудового участия, то за февраль все получат одинаково. Понимаете?

— На чево ты намекаешь? — Измайлов преображался на глазах: широкая грудь его устрашающе двинулась на Вадика.

Небрежно оттеснив Петю плечом, мастер Серегин одобрительно сказал:

— Все одинаково работать не могут. Кто-то из вас порасторопней, кто-то помедлительней. Вот и думайте, кому какой КТУ поставить. Нянек теперь у вас нет. И не будет.

Все опять замолчали. Ребятам было непривычно обсуждать поведение своих товарищей при начальстве, а начальству — Гришанкову и Фоминскому — подумалось, что не стоит сейчас, при первом распределении КТУ, заострять внимание ребят на конфликтных ситуациях. Ведь последнюю неделю февраля ребята по собственному желанию поочередно оставались сверхурочно, без дополнительной оплаты, и вырвали программу месяца!

— Не все одинаково работали, — гнул свое Вадик. — Неужели Измайлов должен получить такую же зарплату, как Толя?

— Ты меня не задевай, — огрызнулся Измайлов.

— Как это тебя не задевать? — усмехнулся Серегин. — Ты что, не от мира сего?

— Да ладно вам, Василич, — вымученно улыбнулся Петя.

Гришанкову вдруг стало жалко подавленного всеобщим осуждением сборщика. Он вспомнил, что в других бригадах цеха — не коллективных, как эта, — весь разговор тратится на выбивание у мастера большей оплаты по разным нарядам. Здесь же — по одному, общему на всех наряду — подобным и не пахнет. Идет откровенный товарищеский разговор о работе, об отношении к ней, а не о деньгах.

— Мое мнение такое: нечего потакать, — спокойно говорил Вадик. — Кроме Измайлова есть еще два приятеля. Член бригадного совета Штеменко и рохля Крушин. Практически из-за них мы и работали сверхурочно. Так что им тоже следует понизить КТУ. На две десятых каждому.

Понижение КТУ на две десятых — понижение зарплаты Измайлова рублей на сорок, а Штеменко и Олега, как специалистов высшего разряда, — на все пятьдесят. И все знали, что отобранные за безделье деньги не уйдут на сторону — будут распределены цеховым бюро труда и зарплаты между теми членами бригады, которым не понижен КТУ.

— А вот Толику, самому молодому и самому старательному, надо повысить коэффициент, — продолжал Вадик, и все внимательно слушали его.

— Правильно, Вадька! — горячо поддержал бригадир. — Хватит церемонии разводить. Так и записываю: Штеменко, Измайлову и Крушину понизить КТУ, Толику повысить. Ты согласен, Тарас?

— Согласен, — опустил голову сварщик. Жену его сегодня ночью увезли в роддом, деньги сейчас нужны, как никогда, но что здесь скажешь? Сам виноват.

— Игорь! — недоуменно воскликнул Фоминский. — У Штеменко жена рожает. Ему для ребенка покупать надо!

— Довольно о молодых семьях! — бросил Вадик. — О семьях положено думать, когда к верстаку идешь, а не к кассе.

Вот и все: бригада решила — не встревай. «Может, это и есть самый главный путь, на который призвана натолкнуть новая форма бригадной организации? — подумал Гришанков. — Все мы добренькие, все мы жалостливые, но стальные законы экономики требуют строгого исполнения своих обязанностей всеми, без исключения, работниками. Поблажка одному гарантирует лишь сбой в цепи производственных отношений. Сегодня мы простим Штеменко, Крушина, Измайлова, завтра пожалеем других — и пошел развал, а не работа».

Он встретил испытующий взгляд Серегина и быстро отвернулся: вспомнился недавний разговор с Гором, и стало как-то неловко смотреть в глаза мастеру. Подумалось: а ведь он предал Серегина — мелко, себялюбиво, подло предал. И сразу стало горько на душе. Сказав всем: «Хорошо, продолжайте без меня», он направился к двери.

Зная, что все смотрят ему в спину, у порога он обернулся и, покаянно глядя в устало прищуренные глаза старого мастера, добавил:

— За смелые и решительные действия по выполнению месячного задания я премирую бригадира Михайлова ста рублями. Членам бригады и моему заму Фоминскому — по семьдесят.

— Ура! — все бросились «качать» бригадира.

Семен Яковлевич уныло брел вдоль конвейера и думал, что вот еще одна весна наступила, тридцать шестая в его жизни. Радоваться? Или грустить?.. Бог знает… Вроде весна! А как подумаешь, что еще одна, так сразу становится неуютно — уходят, уходят теперь весны, а не приходят.

Он посмотрел, как бригада Жени Паинцева наводит последние штрихи на готовой рвануться в жизнь машине, и вышел из корпуса. Он не отдавал себе отчета в том, для чего и зачем идет в партком, он лишь думал, что конфликтовать с Гором никак не входит в его планы. По авторитету и власти на заводе Александр Ефремович стоит вровень с директором, и сталкиваться с ним — значит обречь свое дальнейшее продвижение по службе на неудачу. Но он шел и шел, преодолевая самого себя, прямо по лужам.

Только войдя в здание заводоуправления, он четко понял, зачем идет. И сразу стало легче. Что такое карьера, подумал он, когда жизнь проходит. И нужна ли она, карьера ради карьеры? Разве неинтересно в наше сытое время быть просто честным человеком, которых пока еще не так уж и много… Он с легкой улыбкой вошел в кабинет секретаря парткома, терпеливо подождал, пока Гор не решит несколько вопросов с руководителями двух отделов, и после этого с такой же легкой улыбкой сказал Александру Ефремовичу:

— На парткоме я не дам Серегина в обиду. Виноват один Тароянц. Мои комсомольцы были правы.

— Та-ак?! — привстал Гор. По лицу его пошли бурые пятна. — Значит, позволим мальчишкам отпускать шпильки в наш адрес?

— Эти мальчишки делают заводу программу, — спокойно ответил начальник сборочного цеха. — Эти мальчишки тащат на себе то, что сейчас называют экономической политикой партии. Эти мальчишки делают дело, и мешать им — класть голову под топор. Свою голову! — добавил он все с той же легкой улыбкой. И не спеша направился к двери.

— Вот именно, свою! — остановил его грозный голос Гора. — Ты, Семен, прикрыл Тароянца. Ты не сообщил директору о сумме брака. Ты списал брак на издержки производства.

— Я вас уважаю, Александр Ефремович, — взялся за ручку двери Гришанков. — И вы меня уважайте. Не думайте, что я пентюх… Да, в этом вопросе я виноват. Это была моя последняя ошибка. Но и вы виноваты. Вы тоже выгородили Вагана. Вы тоже скрыли от директора сумму брака. И плюс порекомендовали Вагана на должность начальника отдела. Так что не ройте под меня. Иначе и вам будет плохо.

— Мне плохо не будет. Я без пяти минут пенсионер!

— Тогда желаю вам долгих лет жизни.

И он вышел в приемную, улыбнулся секретарше Гора, вздохнул: весна!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Слышишь, когда ты научишься путем шаблон класть? — в сердцах спросил Олег своего напарника Толю. — Видишь, какие обрезки у тебя получатся?

— Ведь думал, — склонившись над стальным листом, смущенно пробормотал Толя — тонкий белобрысый паренек.

— Думал индюк, — буркнул Олег, показывая напарнику, как надо правильно расположить на листе шаблоны. — Здесь за забывание денег не платят, — уже по-стариковски ворчливо добавил он и тут же запнулся: опять деньги на языке! Торчат, словно кость в глотке.

Не сегодня и не вчера, а постепенно — вот уже всю половину марта — Олег с недоумевающей усмешечкой ощущает холодность к деньгам: куда-то пропало их боготворение. Что с ним, почему, из-за чего произошел такой странный переворот в сознании — ему неясно. Одно лишь видит: после первого распределения КТУ слово «деньги» приобрело совсем другой смысл. В бригаде его теперь употребляют как оценочный показатель общей работы, а не твое — мое — личное. Да и как здесь делиться, когда все работают на общую зарплату? А после памятной сверхурочной работы все как наскипидаренные пашут. И опять же не из-за денег, а просто неудобно: не будешь же стоять каланчой, когда твой напарник трудится? Даже как-то непривычно… А ведь денежки не просто бумажки с цифрами. Это ласкающие душу мечты. Они скрашивают монотонность работы: руки делают, а в голове — розовым сиянием — день получки, магазины, одежонка разная, красивая — вот что такое денежки…

— Олег, сейчас правильно? — Толя стирал со лба капельки пота.

Тот вяло кивнул. Вот взять, к примеру, этого юнца Тольку. Ему абсолютно безразлично, сколько получит, когда получит, благосклонный взгляд бригадира для него важней всех зарплат на свете. А Штеменко, гений электрода! У сварщиков вторым человеком после бригадира был и здесь начал под влияние Игоря попадать. Что за фокус? Вместо того чтобы, как порядочному отцу, недавно заимевшему второго ребенка, лишний разок о денежках покумекать, похлопотать у Гришанкова большую квартирку, он все чего-то считает с Игорем, пересчитывает — резервы ищет… А Вадька! Студент, поэт и дармоед! Нельке Свешневой золотые сережки подарил, а Нелька, дура, не взяла… Комики!

— Как делишки? Помочь? — подлетел Штеменко: роба на груди распахнута, во всем теле — та мускульная напряженность, какая бывает в горячке спортивного азарта.

— А у вас как? — поинтересовался в свою очередь Олег.

— Четвертую балку собираем! Сейчас Петька станет ее варить.

Да, плавно текла мысль Олега. Две недели всего потолкались в марте, а планчишко идет с опережением…

— Тпр-р-р! — сперва услышал этот извозчичий звук, а потом дикий визг тормозов Олег.

В сантиметре от него, словно осажденная удилами кобыла, замер электрокар. Копцов испуганно оцепенел: не ожидал, что кар остановится так близко от сидящего на корточках Крушина. Наверно, тормоза барахлят.

Ослепленный угрюмой злостью на постоянное лихачество Копцова, Олег вскочил, точно сорванный пружиной.

— Идиот! — бросился он к побледневшему электрокарщику, схватил его за телогрейку.

— Вы что, ребята? Перестаньте! — подбежал к ним высокий парень в спецовке.

— Чево? Чево? Не нарочно я! — увертываясь от громадного кулака Олега, скакал вокруг высокого парня Копцов.

Подбежали еще несколько сборщиков, с подначками оттащили Олега от разлохмаченного Копцова.

Олег смачно сплюнул вслед отъехавшему электрокару, смахнул с колен грязь и, словно только увидел, уставился на высокого парня.

— А тебя как сюда милиция пропустила?

Высокий насмешливо прищурился:

— А я через забор. В дырку от бублика. — И, рассмеявшись, добавил: — Ладно участкового из себя корчить. Из чугунолитейного я. Михайлова мне надо, Игоря.

Олег рассказал, как найти бригадира, и возвратился к своим думам. Но мысли теперь скользили как-то отрывисто, скомканно: весь интерес перебил лихач Копцов! Он раздраженно бросил на лист чертилку. Закончил разметку своего листа и Толя. Недавний пэтэушник с вопросительной робостью посматривал на своего наставника, ожидая похвалу, — лист размечен тютелька в тютельку. Но Олег не обращал ни малейшего внимания на работу младшего напарника.

— Чего лопухи развесил? — пасмурно процедил он сквозь зубы. — Вон бригадир идет, зови кран, пора начинать резку.

Паренек сглотнул подступивший к горлу комок, однако чувств своих не выдал. За шесть месяцев пребывания в цехе он научился понимать больше, чем за предыдущие семнадцать лет. Хоть ему, малолетке, и не положено по закону, но он уже сверхурочно работал, и на конвейере «пахал» — в конце прошлого года, в самую рвачку, когда сборщики так раскалены штурмовым нахрапом, что попробуй сделай что-нибудь не так — крик и ругань повалятся снежной лавиной. Заводской цех — не скамейка у подъезда, на которой каждый вечер собираются друзья-приятели почесать языки о девчонках, похвастаться тряпками, попеть под гитару. В цехе важна работа и человеческое отношение к ней, а не то — какие у тебя джинсы и целовал ли ты Любку из шестого подъезда… Толя смиренно встретил испытующий взгляд бригадира, опустил глаза на свой лист.

— Олег, закончили? — спросил Игорь, довольный тем, что вот и в чугунолитейном организовалась новая бригада: Стас настроен на серьезную работу. Правда, радость омрачало поведение Померанцева: он опять приходил в чугунолитейный и пытался спровоцировать ребят на показуху. Но теперь ребята вообще не стали с ним разговаривать.

Не дожидаясь ответа, бригадир подошел к стеснительно замершему пареньку, положил руку на его худенькое плечо:

— Толька, а этот лист, никак, ты разметил?.. Ну, пацан, молодец! Олег, посмотри, как он толково расположил шаблоны. Хорошо, Толик. С завтрашнего дня Олег будет учить тебя варить.

Толя пытался сдержать ликование, но предательская улыбка осветила его лицо. И тут Олег вдруг поймал себя на мысли, что ему похвала Игоря не менее приятна, чем Толе. «Надо забрать у Гришанкова заявление, — мелькнуло у него. — И бригада путем, и работать стало интересней, чего зря ломаться?»

— Олег, — сказал Игорь. — Сейчас обед начнется, а мне в одно непыльное место слетать надо. Может, я задержусь там, так ты скажешь сварщикам, что делать.

— Давай, — весело кивнул Олег.

Игорь специально оставил вместо себя Крушина: в последнее время он заметил в поведении Олега перемену к лучшему. Крушин перестал спорить из-за каждой копейки, кричать о своей неоперившейся семье. Последние дни он часто бывает задумчивым. Понимая, что как от комсорга от него требуются какие-то безотлагательные действия, Игорь решил посильней втянуть его в бригадные заботы: «Пусть поучит Толика. Наставничество, как говорит Серегин, прежде всего учит смотреть на себя глазами ученика…»

Быстро шагая в сторону заводоуправления, Игорь вспомнил, как ненавязчиво втягивал его в общественную работу Сидорин, когда был комсоргом сборочного. По сути, Станислав вывел его на широкую дорогу интересной жизни. Конечно, когда-нибудь Игорь и сам бы вышел на нее, но когда? Без доброго, толкового совета на поиск своей судьбы-дороги уходят годы проб и ошибок, колебаний. В одиночку или не в той компании легко растеряться, даже заблудиться. Почему многие ребята сейчас то и дело бегают с места на место? Да только потому, что ищут, стараются найти свою судьбу-дорогу, а не легкого времяпрепровождения. Желание легкой жизни приходит потом, когда поиск заходит в тупик, когда человек разочаровывается в своей судьбе, — тогда хлеб из насущного и превращается в хлеб наживы.

Игорю были известны заботы сверстников — сам жил ими, мучился вопросами «для чего?», «зачем?», «почему?». Но, только став комсоргом, хлебнув общественной работы, осознал, что искать судьбу-дорогу следует не за горами-долами, не в нащупывании престижной и высокооплачиваемой работы. Надо искать в себе самом — перелопачивать закостенелые привычки, стараться, чтобы любой поступок отвечал конкретной жизненной установке, а не сиюминутным прихотям. Серьезная жизнь — долгая, изнурительная борьба со своим личным «я», познание самого себя как частицы общества, а не работа ради зарплаты, автоматическое рожание детей и расфуфыренные рассуждения о собственной значимости. Вечного нет, и, как в конце пути не внушай себе, что жил, «как все», последняя минута ответит коротко и хлестко: «как все» — не заслуга. «Как все», живут коровы в стаде. Каждый же отдельный человек обязан жить лишь так, как может только он, и никто другой.

«Может, эти вопросы и волнуют сейчас Олега?» — размышлял он, входя в здание заводоуправления и чуть ли не бегом направляясь к кабинету секретаря заводского комитета ВЛКСМ.

Померанцев, как обычно, сидел за столом с телефонами и писал очередной отчет. Вокруг ревела и плескалась шумная горячая жизнь, бурлили страсти, ломались и закалялись судьбы, кто-то падал, кто-то возносился, завод неистово гнал программу, скрежетал металл, полыхала электросварка — дни напирали на дни, — а он писал отчет о проделанной кем-то работе. И в этом была вся его суть — вовремя отчитаться. Ведь отчет — не обычный перечень сделанного, а показатель работы: чем лучше он будет составлен, тем выше оценка твоего труда.

Увидев Игоря, он со вздохом сожаления отложил ручку, улыбнулся. И эта деланная, отрепетированная дома перед зеркалом улыбка далась ему с душевным скрежетом. Он решил, что комсорг опять заявился с какими-нибудь новациями, которые потом ни в один отчет не всунешь.

— Валера, я недоволен тобой как секретарем, — сразу, без всякого вступления, твердо и жестко сказал Игорь.

Лицо Померанцева моментально покраснело — не от стыда, а от негодования. Но он выдержал гнетущий взгляд комсорга.

— Да?.. Интересно… Я вот тоже кое-кем и кое-чем недоволен.

— У меня перерыв, некогда слова мусолить, — шагнул навстречу секретарю комсорг. — Я недоволен тобой. Понял?

— А я недоволен тобой как комсоргом! — нервно вскричал Померанцев, почувствовав холодок страха.

— Отлично, — опять подался вперед Игорь. — Я пришел прояснить наши позиции. Мне не хочется, чтоб кто-то думал, будто я делаю свои дела в темноте. Чем ты занимаешься в комсомоле?

— Не твоя забота! — Валерий уже ненавидел этого слесарюгу в испачканной солдатской гимнастерке. Он вдруг осознал, что в словах Игоря — реальная угроза. Угроза его, Валериной, мечте, угроза будущей красивой жизни, угроза карьере, славе, власти. И это серьезнейшая опасность. Игорь, чувствуется, не сам по себе, за его спиной кто-то стоит. Но кто?

— Моя забота! Моя. И только моя!

— Не много ли на себя берешь?

— Не больше, чем должен.

Основательно продумав этот разговор, психологически подготовившись к нему, Игорь был совершенно спокоен. Так спокоен бывает только тот, кто чувствует свою правоту, кто твердо знает, на что и во имя чего идет. Но и Померанцев был не из тех, кто клонит голову при первом же порыве встречного ветра. Переборов рвущееся наружу злобное негодование, Валерий вышел из-за стола, взял Игоря под руку, с деланным дружелюбием усмехнулся:

— Что ж… Давай проанализируем наши претензии.

— Я проанализировал. Пока ты в комсомоле — ты мой враг.

— Ну что ты, Игорь, право?.. «Враг, враг…» Я что, вцепился в секретарский стул?.. На, садись на мое место… Кстати, еще перед последней отчетно-перевыборной конференцией мне предлагали на заводе должность заместителя начальника отдела кадров, — мягко, улыбчиво лгал Валерий. — И зарплата намного выше секретарской, и спокойнее… А вот сами же меня и выбрали… И я был рад отказаться, да Гор уговорил… А ты: враг, враг… Может, я что-нибудь не так делаю? Подскажи. Ты рабочий. Тебе, может, видны какие-то недостатки моей работы? Пожалуйста, я слушаю. Я что, зажимщик критики?

Ни слова больше не сказав, Игорь покинул кабинет. Он понял: с такими, как Померанцев, говорить бесполезно.

«Без конкретных фактов, обличающих Померанцева, его не закапканить, — угрюмо думал Игорь, возвращаясь на свое рабочее место. — Валера вывернется. Скользнет ужом — и опять на какое-нибудь теплое секретарство. Надо попросить Стаса из чугунолитейного, пусть напишет на имя Сидорина в комитет о том, как Померанцев агитировал его на бригадную форму. И это уже будет фактом!.. Но мало, мало, мало их! Померанцевы не дураки, чтоб оставлять за собой грязные следы…»

Игорь не знал, что у Сидорина такие факты были. Станислав весь февраль смотрел за тем, как Померанцев формально и безответственно организовывал комсомольско-молодежные бригады, как он толкал ребят на жульничество и обман, а после преподнес эти липовые бригады корреспонденту областной комсомольской газеты как выдающееся достижение заводской комсомолии — то есть свое. Игорю зайти бы в комнату учета, потолковать с Сидориным, но он спешил в цех.

После ухода Игоря Померанцев заметался: надо бежать в горком! Надо сообщить Эдуарду! Михайлов может таких дров наломать.

Он даже не стал ждать троллейбуса — побежал по проспекту Экскаваторостроителей, точно по гаревой дорожке стадиона. Влетев в кабинет второго секретаря горкома Эдуарда Тенина, с ходу выпалил:

— Эдька! Михайлов, свинья, что-то пронюхал о наших бригадах!

— Сядь. Не дрожи. Какой Михайлов? — сразу все понял Тенин. И, не дожидаясь ответа, потянулся к телефону.

— Да какой!.. Да тот самый, помнишь «молнию»? — Померанцева колотила нервная дрожь.

— Сядь. Не маячь перед глазами. — Тенин через междугородную связь набрал номер телефона областной комсомольской газеты. — Алло. Ксения?.. Ксюша, — ласково сказал он секретарше редактора, — соедини меня с Иващенко. — И пока секретарша соединяла, он спокойно подмигнул Валерию, спокойно достал сигарету и так же спокойно подождал, когда Валерий суетливо поднесет спичку. — Игнат Борисович?.. Здравствуйте. Тенин вас беспокоит. Извините, может, не вовремя… Я вот по какому делу. По весьма и весьма важному… Трудно, крайне трудно идет у нас на экскаваторном заводе внедрение новой формы бригадной организации. Я об этом два битых часа говорил вашему корреспонденту. И Померанцев, секретарь комитета ВЛКСМ завода, говорил ему тоже. Водил его по цехам, устраивал встречи с руководителями, рабочими. Вы понимаете?.. Да, именно, нужна ваша конкретная помощь. Необходима злободневная статья… Кстати, корреспондент сфотографировал Померанцева в цехе, в кругу рабочих. Надо обязательно дать в газете эту фотографию. Она лишний раз подчеркнет то, о чем нам неустанно говорят на съездах комсомола — неразрывность устремлений, кровную связь с массами… Когда? Через два дня будет статья?.. Хорошо…

Положив трубку, Тенин еще раз подмигнул Валерию и пустил в потолок кольца дыма.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Выйдя из здания заводоуправления, Сидорин постоял перед гранитной стелой, на которой были выгравированы имена заслуженных ветеранов, строивших завод, и повернул к гудящим цехам, к огням, к людям: хотелось забыть обо всем подлом, мерзком, нехорошем, душу томило предчувствие чего-то пакостного.

— Сидорин, Стаська. Здорово, крестник!

— Это вы, Андрей Васильевич… Простите, не узнал вас, — тепло пожал Сидорин костлявую, но еще крепкую ладонь своего бывшего наставника. Когда-то Серегин вводил его в курс работы мастера, знакомил с заводской жизнью. — А вы что так поздно?

— Эх, Стаська… — тяжело вздохнул Серегин.

Сегодня ему звонил Гор и сказал, что никакого парткома о браке не будет, что Тароянц так и так наказан, а он, Серегин, действительно не виноват. Старый друг по плотницкой бригаде даже извинился, добавил, что пора уже всерьез о пенсии думать, а не о работе. И Серегин поддакнул ему. А после разговора чувствовал себя счастливым и бодрым: все-таки как хорошо, когда все хорошо кончается!

— Ну, идите, Андрей Васильевич, отдыхайте, — опять — на прощание — пожал руку Серегина заместитель комсомольского секретаря и вновь окунулся в мучительное раздумье.

Олег сидел на верстаке и уплетал домашние бутерброды: клевая пошла работенка, как спортивное состязание, — кто больше сделает. Сегодня до обеда он один нарезал автогеном заготовки на пять балок! Даже Измайлов, этот вечно приблатненный Петя Спуску Не Дадим, рот раскрыл от удивления.

— Петух, держи бутерброд, — с величайшим великодушием сказал Олег.

— С колбасой? — не спеша приблизился Измайлов.

— Держи… Кстати, я вчера забрал у Гришанкова заявление.

— Ты чево, не будешь увольняться? — Измайлов недоверчиво улыбался круглым, как блин, лицом. — Осознал это… веление времени, что ли?

Осознал или не осознал, не хочется говорить об этом Олегу, не привык к возвышенным словам. Правда, последнее время они как-то сами лезут в голову. Дом — завод, завод — дом — не совсем это и буднично, если жить по делу. Вон с женой, например, раньше все вечера только о деньгах да о покупках судачили, и что? Вечер, другой — тоска. И начинала жена разные придирки выдумывать: ведь бабе сколько ни дай денег — все мало. А вот о работе, о том, как прошел сегодня день, как растут дети у Тараса, о Игоре, о Толике, о Вадькиных публикациях стихов в городской газете можно говорить постоянно. И жене интересно, о своих делах рассказывает — совсем другой коленкор получается. Твоя жизнь как бы наполняется жизнью других людей, появляется сопереживание, забота. Разве такие чувства купишь за деньги…

— Завтра же чеши к Гришанкову, цапай заявление и береги в память о собственной глупости. — Олег покровительственно похлопал Петю по плечу. — Привет вожакам нашего славного заводского комсомола! — весело крикнул он Сидорину. — Зачем приперся? Агитировать? Так я заранее на все согласен!

— Игорь где? — невозмутимо спросил Сидорин. — За стеллажом. Книжку читает.

Опустившись на ящик рядом с комсоргом, Сидорин расстегнул плащ, достал сигареты, но курить не стал — помял пачку и сунул обратно.

— Видел областную комсомольскую газету? — не глядя на Игоря, спросил он.

Комсорг пасмурно кивнул. Газета вышла вчера, и вчера же вечером Вадик принес ее на работу: на первой странице была напечатана фотография Померанцева в окружении рабочих механического цеха — дежурные улыбки и рабочие спецовки на фоне токарных автоматов и обрабатывающих центров. Ниже была дана большая статья об актуальности нового бригадного метода и о значительной роли Померанцева во внедрении этого метода на экскаваторном заводе. Сплошная «осанна» Валере. Теперь, после такой статьи, его голыми руками не взять.

— И еще одна новость, — тихо говорил заместитель комсомольского секретаря. — Тенин тащит Валеру на пост второго секретаря горкома комсомола.

— Черт с ними, — прошептал комсорг. У него есть хорошая работа, бригада, отличные ребята, а на все остальное — плевать! Куда ему, работяге с черноземом под ногтями, тягаться с померанцевыми — у них что ни слово, то плакат, а что у них за нутро — кому какое дело! Сейчас главное — красивые слова о перестройке, о преданности идеалам, об ускорении! И Померанцевы это прекрасно знают!

— Нет, не черт с ними, — с тяжелой усмешкой сказал Сидорин. — Мы тут все ногти на руках сорвали, внедряя бригадный метод, а Померанцев с Тениным будут ладони греть?

— Не шуми, Стаська, — раздраженно махнул рукой комсорг. — Побереги нервишки.

— Не могу, Игорь! Не могу-у! Где-то что-то наши идеологи прошляпили в нравственном воспитании. Многие песни, спектакли, фильмы, книги какие-то обывательски гнилые — нет революционного накала, классового противоборства, яростной ненависти к подлецам! Глянь на нашу заводскую молодежь! Посмотри без розовых очков, сквозь которые любят смотреть наши деятели культуры! Ведь многие заводские ребята уже разложены буржуазной пропагандой — гоняются за импортными тряпками, дисками западных певцов. И многие не верят нам, когда мы говорим о чести, о совести, об опасности моральной неустойчивости. Не верят! Потому что сами-то мы не боремся против негодяев. Не боремся, а только осуждаем!

— А что ты предлагаешь?! — вскричал Игорь. — Как бороться? Давай я набью морду Померанцеву! И что? Меня отправят в камеру суточников, а из Валеры сделают великомученика!

Ломая спички, Сидорин лихорадочно закурил.

— Вот! — протянул он Игорю три листа бумаги. — Я накатал письмецо в обком комсомола. О Тенине и Померанцеве. Коллективное. Половина комитета подписала. Надо отвезти его и все там объяснить. Я не могу. Понимаешь, Игорь, не могу я. Я заместитель этого подонка, и там могут подумать, что я преследую какие-то личные интересы. А я в цех хочу! Мне хочется работать по-настоящему, дело делать!

— Успокойся, Станислав, — взял письмо Игорь. — Ребята услышат твой крик.

— Пусть слышат! — встал Сидорин. — Отвезешь? Расскажешь?

— Факты против Померанцева в письме есть? — чувствуя полыхающую в груди радость, еле слышно спросил комсорг. Наконец-то! Завтра же он выпросит отгул и поедет в обком. Были бы факты! С фактами и с непримиримой ненавистью к померанцевым, словно каленой иглой прожигающей сердце, он доберется и до ЦК. Факты — великая сила!

Игорь проводил друга до выхода из цеха и вернулся на рабочее место.

Николай Иванов