Восхождение: Проза — страница 20 из 56

РАССВЕТЫ САУРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Идти?

— Подожди. — Мирза положил руку на винтовку сына. Рядом с его толстыми, волосатыми пальцами села бабочка, и главарь неожиданно резким движением накрыл ее ладонью. — Смотри на брата и запоминай. Запоминай до конца дней своих позор, которым он покрыл весь наш род.

Ахмад затих, вслушиваясь в слова старшего брата Зухура, который стоял посреди площади и хрипло, поминутно откашливаясь, выступал перед селянами.

— Я, командир отряда защиты революции, — Зухур поднял вверх сжатый кулак, — говорю от имени народной власти: земля ваша. Апрельская революция делалась, чтобы каждый дехканин имел свой участок. Чтобы выращенный урожай принадлежал тому, кто проливал над ним пот. Вот бумага из Кабула, документ на раздачу земли. Подходите и расписывайтесь. Ну, что сидите, — лейтенант обвел взглядом сидевших вокруг аксакалов. Те торопливо наклоняли головы. — Кто первый?

Площадь замерла, слышно было лишь, как бьется ветер в слюду, приспособленную вместо стекла в окне ближайшей мазанки. Ни одного взгляда не встретил Зухур: дехкане сидели согнувшись, рассматривая сложенные на коленях руки.

— Приказываю выйти всем, кому нужна земля! — Лейтенант нервно смял листок с выступлением, отбросил его в сторону. Ветер подхватил бумагу, поднес к старику с клюкой. Тот поспешно отсел от нее, за ним испуганно задвигались остальные — страшны, непонятны бумаги и речи Зухура. А он, вытаскивая на ходу пистолет, подошел к старику, тронул его палку. — Вот ты, Феды Ахмат. Тебе что, есть чем кормить детей? Не ты ли однажды стоял на коленях у нас в доме и умолял нашего отца не отбирать землю, потому что не смог вовремя уплатить долг? Что, сейчас она тебе не нужна? Ну?

Дехканин быстро, перебрав по палке руками, встал, отряхнулся от пыли, переступил с ноги на ногу. Пожав плечами, обернулся, окинув взглядом стариков. Те замерли, пригнувшись к самой земле. Лишь листок Зухура бился у дувала, все хотел перепрыгнуть, перелететь через него. А лейтенант, не дожидаясь ответов, поднимал все новых и новых бедняков. Голос у него сорвался окончательно, и теперь Зухур лишь молча тыкал пистолетом в людей.

— Идти? — вновь спросил Ахмад отца, который задумчиво отрывал крылья у пойманной бабочки.

— Нет, — наконец произнес Мирза, сдунув коричневую пыльцу с ладони. — Пусть говорит, хотя за такие речи язык надо протыкать горячим прутом. Но сейчас в его словах для нас больше пользы, чем вреда. Пусть сегодня живет. Не надо сигналов, спрячь оружие. Но прежде еще раз поклянись убить предателя, посягнувшего на отца, вставшего рядом с неверными, опозорившего наш род.

— Клянусь, отец, — Ахмад прижал к груди винтовку.

— Возвращайся в лагерь, я приду ночью.

Ахмад, недоумевая, выполз из виноградника, где они сидели в засаде. Оглядываясь, пробрался к мечети. Поцеловав винтовку, просунул ее в тайник между стеной и дувалом, засыпал щель хворостом и колючкой. Посмотрел на горы. Там сейчас томятся в засаде верные люди отца. Как все хорошо было задумано: по сигналу они открывают огонь из автоматов, и под грохот стрельбы он, Ахмад, младший сын Мирзы-хана, уберет одним выстрелом своего брата-предателя с дороги священной борьбы за ислам. Пусть потом думают, как смогли с гор попасть лейтенанту прямо в сердце, а он, Ахмад, стрелял бы только в сердце, у него тверда рука и зорок глаз. Брат предал Коран, отца, братьев — может ли после этого быть ему прощение? Пуштунвалай[187] учит: нет. На добро ответь добром, но и на кровь — кровью, на обиду — обидой. Девять отметок уже поставил на прикладе винтовки Ахмад, жаль, что сегодня не удалось сделать десятой. За командиров, врачей и связистов отец разрешил делать метки в два раза больше, а ведь рядом с Зухуром стоял и советский туран[188] Василий! И хотя отец пока не разрешает целиться в шурави[189], сегодня можно было бы поймать в снайперский прицел шрам над правой бровью турана. Приятно все же стрелять не просто по цели, а в точку цели. У Ахмада они выбраны — значок парашютиста на груди у брата и шрам у советского капитана.

Ахмад еще раз посмотрел на горы, прикинул расстояние и, сокращая путь, пошел к ним напрямик, не боясь быть замеченным: все мужчины кишлака сидели на митинге.

Однако дехкане землю не брали. Зухур, шепча проклятия сквозь сжатые зубы, стоял перед молчаливой, настороженной толпой.

— Тупицы, трусливые зайцы, а не аксакалы, — тихо переводил Василию Цветову шепот лейтенанта переводчик ефрейтор Ешмурзаев. — Нехорошо он ругается, товарищ капитан. Могут не простить.

Цветов согласно кивнул, подошел к Зухуру, сжал ему локоть.

— Позволь мне, — сказал он лейтенанту и подозвал Ешмурзаева. — Почтенные и уважаемые! Ваш земляк лейтенант Зухур сказал правду: земля теперь принадлежит тем, кто на ней трудится. Вас не гонят и не заставляют брать ее сейчас, сию минуту. В ваших сединах я, русский человек, вижу мудрость, я преклоняюсь перед ней и верю, что вы все правильно обдумаете и завтра, когда мы придем вновь, поступите мудро и мужественно, как и подобает горцам. И еще. Завтра вместе с нами придет врач. У кого больные дети, кто нуждается в медицинской помощи — он примет всех.

Цветов подождал, пока закончится перевод, и добавил:

— Врач осмотрит вас и даст бесплатно лекарство.

По площади пошел гул, дехкане подняли головы, заговорили друг с другом, начали медленно подходить ближе.

— Они просят повторить, что вы сказали о враче, — шепнул переводчик.

Прислушался и Мирза. Вот кого бы он убрал раньше всех командиров и партийцев, раньше сына, предавшего отца, — врача. Забыв все святое, к его сумке с красным крестом слетается, как бабочки на свет, весь уезд. Ладно бы старики, но ведь пошли и женщины, показывают неверному свое тело, разрешают прикасаться. Вчера русский нарушил таинство рождения мусульманина, принял роды у второй жены Абдуллы. Если аллах взял у нее силы и сознание, значит, так ему было угодно. А этот неверный вернул ее к жизни, первым принял на свои руки младенца. Да разве выйдет из него теперь настоящий мусульманин?

Мирза пожалел, что отпустил сына. Надо бы именно сейчас, когда люди сделали шаг навстречу шурави турану, разрешить выстрел, один-единственный выстрел. Завтра может быть поздно, завтра они сделают еще шаг, а это уже начало пути…

Мирза оглянулся, но сына не было видно. Горы вдали пытались укрыться тенью облаков, натягивали это одеяло до самых вершин, но ветер рвал его в клочья, сбрасывал с круч. В просветы тут же проваливалось солнце, и горы сжимались, бугрились от сентябрьской жары. Где-то на их склонах сидит отряд, ждет сигнала. Но без винтовки Ахмада выстрелы с гор — пустой звук, хлопушка. Как не вовремя ушел Ахмад!..

Цветов и Зухур в сопровождении советских и афганских десантников покидали кишлак. В конце узенькой улочки Цветов оглянулся: дехкане с площади не расходились, смотрели им вслед. Многое бы отдал капитан, чтобы понять сейчас их мысли. Одно пока ясно: люди запуганы.

— Ну и лиса ты, Василий, — нарушил молчание Зухур. — Седина, мудрость… Ничего у них нет, кроме страха и тупости. Ради них же бьешься, лучшие люди гибнут, даешь им уже готовое, отвоеванное, а они…

Он безнадежно махнул рукой, и Цветов, как ни был расстроен неудачей, улыбнулся: сколько раз лейтенант давал слово не кричать, не пугать пистолетом, а находить мирный выход из любого положения.

— Нет, Зухур, я не лиса, — ответил он. Зухур неплохо понимал по-русски и порой не до конца выслушивал переводчика, кивал головой. — Это уроки истории: нельзя торопить революцию. Поверь, я не меньше твоего хочу, чтобы у вас в стране все быстрее наладилось: тогда и наша помощь уже будет не нужна. Но не торопи время и людей, Зухур. Поверь мне. Хочешь пример? Не бойся, это не из нашей, русской, истории, которая кажется тебе совсем древней. Это было год назад у вас, я с батальоном стоял тогда на юге, недалеко от границы с Пакистаном. Там земля еще дороже, рядом ведь пустыня Регистан, ты знаешь. И тоже ваши товарищи раздавали землю. К сожалению, у них тоже были сроки, и они, торопясь, заставляли людей ставить на бумаге подписи, крестики, отпечатки пальцев — кто что умеет. Как потом мы узнали, ночью мулла обошел весь кишлак и напомнил, что Коран запрещает брать чужое. А земля-то испокон веков была у бая. Что получилось? У одних землю отняли, а другие ее не взяли. Пока судили-рядили, время сева прошло, и ничего, кроме верблюжьей колючки, на полях не выросло. И сказали люди: при бае мы хоть немного, но имели хлеба, а при новой власти умираем с голоду. Может, помнишь, писали тогда в газетах, что советские солдаты делятся своими продуктами с афганцами. Это мы делились, потому что видели — рядом умирают с голода люди, а это у нас не укладывалось в голове. Поэтому не спеши, Зухур, и здесь. Спешка может не приблизить, а лишь отбросить выполнение вашей земельной реформы далеко назад.

— Но я тоже афганец, а ведь все понимаю. Хотя, как сыну бая, до этого можно было додуматься в последнюю очередь, — перебил Цветова Зухур. — Почему они такие? Сколько надо времени, чтобы поняли: революция совершена для них, вы здесь присутствуете тоже ради них? Кто поторопит время?

— Преданные революции люди, — подумав, ответил Цветов. — Преданные, терпеливые, умные люди.

— Так ты хочешь сказать, что я к ним не отношусь? — Зухур, едва выслушав перевод, встал перед капитаном, расстегнул ворот кителя.

— Будь ты другим, — Цветов обнял друга за плечи, — не командовал бы отрядом защиты революции. Но знаешь, я из отпуска привез школьный учебник по истории, у брата взял. Читаю, повторяю нашу историю, чтобы лучше понять, что происходит сейчас у вас. Хочешь, подарю? Ешмурзаев поможет перевести.

— Подари, — вяло согласился Зухур, и Цветов понял, что он все-таки обиделся.

Это было не впервой. Горячий, нетерпеливый характер Зухура словно увязал в рассудительности Цветова, и всякое дело в конечном итоге заканчивалось тем, что оба командира садились под навес пить чай. Благо отряд защиты революции и парашютно-десантный батальон располагались на одной высотке, за совместной линией боевого охранения. Жили, глядя на командиров, дружно и солдаты. Наверное, единственное, что не могли понять афганцы, так это когда во время волейбольных баталий шурави кричали «шай-бу!». «Что такое «шай-бу!»?» — спрашивали они. Как могли — объяснили. «А что такое хоккей?» Показали. «Но почему мяч — тоже «шай-бу!»?» — «Потому что весело и хочется победы». Кажется, это сказал командир второй роты старший лейтенант Буров, и, показывая на его белозубую улыбку, афганцы переспросили: «Это тоже — шай-ба?»

Этот случай вспомнился Цветову, когда они подошли к боевому охранению. Афганцы, возводившие земляной вал, толкали тележку и ладно, весело кричали:

— Шай-бу! Шай-бу!

Увидев командиров, подбежали с докладами дежурные. Цветов приказал вызвать батальонного врача и теперь ждал, когда Зухур отругает за что-то своего дежурного. Потом оба они повернулись к растворяющемуся в быстрых сумерках кишлаку.

— Не понравилась мне сегодня тишина в долине, — негромко, словно рассуждая сам с собой, сказал Зухур. — Наверное, сейчас кто-то смотрит на нас с той стороны и тоже думает о завтрашнем дне. — Он замолчал, потом так же тихо продолжил: — Знаешь, Василий, меня ведь с отрядом в другое место посылали, чтобы не заставлять воевать против отца и брата. А я все же попросился именно сюда. Сказал, что воюю не против родных, а против старого строя. Против бедности, против болезней, голода. Как коммунист. Отец этого, наверное, уже не поймет, а вот братьев жалко. Особенно Ахмада, он еще совсем мальчик. Думал, сегодня его увижу, но из родных никто не пришел на площадь… Что нам ждать завтра?

— Я думаю, что завтра нам стоит ждать подвоха от Мирзы, — сказал комбат. — Просто так он землю не отдаст. Знать бы, где он сейчас.

А Мирза сидел на ступеньках крыльца своего дома и смотрел на лагерь. Несколько минут назад посыльные ушли во все кишлаки уезда собирать отряд, и главарю пока ничего не оставалось делать, как смотреть на лениво колышущиеся флаги ДРА и СССР и успокаивать себя четками. Он надеялся на завтрашний день. Рассвет покажет, чья будет воля на этой земле.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Утро у афганцев раннее. Лишь тронет солнце островерхие отроги Гиндукуша, дехканин уже на своем клочке земли: успеть бы завершить дела до жары. Прямо в поле отобьет он намаз в сторону восхода солнца, а затем, не разгибаясь, будет вскапывать, пропалывать белую землю, менять запруды на арыках. Умный человек придумал поля ступеньками: одного арыка на весь кишлак хватает, ни одна капля не пропадает даром, ступенька ступеньку поит. Эх, если бы еще участочек побольше да за воду Мирзе не платить! Поставил он свой дом выше всех, когда гневается — направляет воду в пустыню, в песок. Урожай без воды на глазах гибнет. Мало иметь в Афганистане землю, к ней надо еще и воду. На коленях поползешь хоть в ад, хоть в рай, лишь бы каплю водицы в поле.

Вчера лейтенант Зухур и шурави Василий сказали, что земля отныне не принадлежит Мирзе-хану, отдают ее дехканам. Ночь дали думать. Но что придумать, если она коротка, как ноготь младенца! А жизнь длиннее, деды и прадеды жили под родом Мирзы, за что же аллах выделил именно им такое время, чтобы решать и думать?

Если бы знать, что власть новая надолго, что защитит, когда придет ночью Мирза со своими головорезами и будет вздергивать на дыбу. Все, кто пытался слушать речи о новой власти, кто плакаты революционные разглядывал, познали дыбу Мирзы. Говорят, она у него разборная, из бамбуковых палок. Аллаха не успеешь помянуть, а дыба уже собрана, посреди веревка свисает. Скрутят сзади руки и за них начинают поднимать вверх. О-о, если бы Мирза сам знал, какая боль от вывернутых рук, он бы содрогнулся и выбросил бамбук в пропасть. И попробуй не забыть на этой пытке все, что видел или слышал о новых порядках. Подвесят к ногам камень — и тогда самые стойкие согласятся подтвердить то, чего и быть не может на этой грешной земле.

Страшна дыба в руках Мирзы. Тяжела и непонятна сейчас жизнь для дехканина. Бьет он мотыгой камни на своем участке и думает: начнет опять Зухур пистолетом в бок толкать, поневоле бумагу о земле подпишешь. Да ведь за днем опять ночь наступит, а ночью уже Мирза в уезде хозяин. Хорошо Зухуру твердить о революции — он с темнотой уходит за свой земляной вал, и то, говорят, на каждый огонек в их лагере летят с гор пули. А куда дехканину податься? Где просить защиты для себя и детей своих? У новой власти? Она далеко, в Кабуле, а Мирза рядом, каждую ночь под окнами и дувалами кто-то ходит. Сошелся свет для дехкан на семье Мирзы: отец старые порядки держит, сын новую власть признавать заставляет. Если отец с сыном, родная кровь, разобраться не могут, где уж понять революцию простому человеку! Нет, лучше пока отказаться от этой земли. Шурави Василий мудрее Зухура, он почитает старость и, даст аллах, подскажет новой власти, что не стоит торопить ишака, если мост на пути разрушен.

До второго намаза трудится в поле дехканин. Потом, утерев рукой пот под чалмой, спешит домой. Вот и еще один рассвет наступил над землей. А где он, рассвет новой жизни, о которой твердит власть Зухура?..

— Товарищ капитан, как-то странно люди с поля возвращаются, — доложил Цветову лейтенант Гребенников, когда комбат обходил его взводный участок боевого охранения. — А только вот что странного, никак еще уловить не могу.

Комбат лег рядом с командиром разведвзвода, приданного на время батальону, отрезал кругами бинокля все лишнее от идущих с поля дехкан.

— Смотри внимательнее, Гребенников, — тихо, стараясь не сбить лейтенанта с мысли, проговорил комбат. Афганцы не меняют своих привычек, и, если пошли на это, значит, надо верить в серьезность происходящего. — Вспомни, когда впервые встревожился: место, время, детали…

— Сейчас, товарищ капитан, сейчас, — так же тихо ответил лейтенант, тоже не отрываясь от бинокля. — Крутится, черт, перед глазами, а за хвост не ухватить… Вроде идут не так… Точно! Понял! Смотрите, товарищ капитан, вон те два старика у пересохшего арыка. Видите? И на поле и с поля они шли не по тропинке, как всегда, а по камням, прямо по центру высохшей речки. Видите, прыгают?

— Молодец, Гребенников. Твое мнение?

— Боятся люди. Скорее всего, дороги заминированы.

«Вот он, первый подвох Мирзы: хотят, чтобы мы сегодня не дошли до кишлака, — думал Цветов. — Значит, ночь душманы посвятили минированию дорог и троп в надежде, что взлетит на воздух машина с медикаментами, что мы остановимся или, как еще мечтают все главари, сорвем злость на мирных жителях».

— Посмотри внимательно и за другими дехканами, — дал указание комбат, оставляя Гребенникова.

— Шакалы, койоты! — вскочил из-за обеденного стола Зухур, когда Цветов рассказал о наблюдениях разведчика. — Чего они добиваются? Ведь мы не уйдем и землю все равно раздадим. Я сам встану за плуг, весь отряд поставлю работать на ней, но земля будет народной и даст урожай. Чаю хочешь? Атикулла, чай.

— Зухур, тебе надо быть осторожней, — запивая кусочки тутового сахара чаем, словно между прочим заметил Цветов. Подождав, пока выйдет Атикулла, денщик Зухура, пояснил: — Сегодня ночью из вашего лагеря давали сигналы фонариком в сторону гор.

Зухур пошевелил плечами, словно пытаясь освободиться от ремней. Цветов знал: сейчас он будет клясться и убеждать, что в отряде нет предателей, потому что каждого бойца он проверял сам. Но и на сообщение разведчиков ведь не закроешь глаза.

— И все-таки мы пойдем сегодня в кишлак! — решительно сказал Зухур.

Саперы, приданные из полка, работали щупами — тонкая стальная игла в опытных руках сразу обнаруживала, где тронули землю. В последнее время и Цветову, и Зухуру пришли из штабов инструкции по тактике действий мятежников по установке мин, и работать стало легче. Теперь искали не только мины, но и способы их обозначения: якобы случайно просыпанную пшеницу с края дороги, сломанную ветку, стопку камешков — у каждой банды свой метод. Многие жизни спас и Дик — собака-сапер, улавливающая запах тротила. За два-три часа изнурительнейшей для него работы Дик вынюхивал до десятка пластмассовых итальянских мин, у которых металла всего-то один наконечник взрывателя.

Дик и сейчас обнюхивал побережье арыка, по которому шли в кишлак Зухур, Цветов, батальонный врач лейтенант Владимир Мартьянов и охрана. Мины пока не попадались, это и радовало, и настораживало Цветова.

Чисто по-человечески комбату не хотелось никаких мин, фугасов или какой-то другой душманской злой выдумки, уготованной для его солдат. По-командирски он же прекрасно понимал, что, как только они войдут в кишлак, их путь по берегу реки мгновенно нашпигуют минами, как булку изюмом. И выходить будет гораздо труднее.

Цветов еще раз внимательно оглядел отряд. За саперами шли разведчики Гребенникова, потом сарбазы, солдаты Зухура. Связисту капитан приказал заправить антенну за ремень, чтобы не дразнить снайперов. Правда, Мартьянова прикрывали со всех сторон, и Володя, стесняясь и злясь за эту особую опеку, что-то бурчал и поминутно тыкал пальцем в дужку очков.

В полной тишине вошли в безмолвный, белый от солнца и пыли кишлак. По его узким улочкам пошли быстрее, стремясь выбраться из каменного мешка, где одна граната так же страшна, как минометный обстрел в чистом поле. Цветов, не спускавший теперь глаз с идущего первым Гребенникова, заметил, что тот напрягся, а затем и вовсе замер.

Через мгновение комбат и сам увидел то, чего никак не ожидал.

Площадь была пуста. По ней лениво перекатывались под легким ветерком изодранные красно-зеленые революционные плакаты, вывешенные вчера Зухуром. Где-то посреди кишлака неожиданно закричал ишак и тут же смолк, словно ему набросили на голову мешок.

Зухур остановился рядом с Цветовым, и впервые на его волевом, обточенном ветрами и пылью лице комбат уловил растерянность. И вдруг послышались крики, женский плач. Гул нарастал, заполняя площадь, давил на ощетинившихся во все стороны оружием десантников. На одной из улочек показалась толпа в черном. Впереди шли, заламывая руки и голося, женщины. За ними виднелись мужчины, дети. И над всей этой процессией несли на руках завернутого в белый саван покойника.

Зухур хотел подать команду, но Цветов успел схватить его за плечо. В этой ситуации даже клацанье затвором может привести к непоправимой беде.

«Ты вначале будешь там дипломатом, а потом уже командиром, Цветов, — говорил ему перед отлетом в район замполит полка. — Командуют пусть ротные, твои заместители, а ты, капитан Цветов, будешь в первую очередь представлять в этом районе нашу Родину. Помни об этом, Василий Федорович: по тебе будут судить обо всем Советском Союзе. Это будет гораздо труднее, чем все, вместе взятое, что пережито тобой. И еще, Василий. Забудь, что тебе всего двадцать шесть лет, а то начнешь себя жалеть и убеждать, что, мол, молод и имеешь право на ошибку. Запомни одно: ты отныне командир парашютно-десантного батальона капитан Цветов». Замполит дотронулся до колодочки ордена Красного Знамени на груди комбата, и именно в этом движении почувствовал Цветов тяжесть и ответственность своего нового назначения.

Поэтому, когда черная, со слившимися, невидимыми лицами стонущая толпа афганцев нескончаемым потоком вытекала из кривой улочки на площадь, он единственно правильным посчитал отдать свой автомат Гребенникову и одному пойти навстречу людям. Шел он очень медленно по утоптанной до бетонной тверди площади. Ему нестерпимо хотелось унять зуд вокруг шрама или хотя бы оглянуться, посмотреть, что делают его подчиненные, но комбат не позволил себе ни одного лишнего движения. Отмашка рук, четкий шаг — пусть видят только это. Он спокоен, он уверен, что толпа споткнется о его решимость.

Четыре, три, два, один шаг отделяет плачущих женщин, и уже нет сейчас для Цветова в мире сильнее желания, чем остановиться самому. Но, пересилив себя, комбат сделал еще один шаг. Женщины вдруг застыли и замолчали, опустив головы под паранджами. За ними остановилось и все черное людское море. К Цветову сзади подошли Зухур, переводчик Ешмурзаев и лейтенант Мартьянов. Гребенников остался с охраной, в любой момент готовый принять командование на себя.

Шаги сзади замерли, и толпа словно только и ждала этого. Люди закричали снова, но комбат уловил, что исчезли в этих криках угроза и нетерпимость. Люди кричали, потому что молчать им было еще страшнее.

— Аллах не принял… Тех, кого принимает неверный, не принимает аллах… Пусть врач убирается с нашей святой земли, — переводил Ешмурзаев обрывки фраз.

Потом толпа расступилась, и высокий, худой старик, держа на вытянутых руках белый сверток, пошел к Цветову. Людское море тоже стало напирать, подминать под себя оставшиеся несколько метров. Зухур не выдержал, поднял руку, к нему тотчас подбежали автоматчики, и только под стволами оружия люди замерли вновь.

В свертке Цветов увидел красное сморщенное личико младенца. Мартьянов, сняв очки, выступил из-за комбата и, подслеповато щурясь, склонился над ним. Потом спохватился, опять нацепил очки. Растерянно обернулся:

— Это, кажется, тот младенец, которого я вчера… вчера принял у роженицы. Он мертв…

— Русский принял, земля не приняла, — переводил Ешмурзаев бормотание старика. — Кто вернет мне внука?

— Володя, в каком состоянии был мальчик после родов? — тихо спросил Цветов врача.

— Крепенький был, хороший, — растерянно ответил Мартьянов.

Цветов повернулся к Зухуру.

— По вашим обычаям, кажется, умершего хоронят до захода солнца. Я думаю, что и сегодня разговора о земле не получится. И не получится до тех пор, пока не узнаем, что случилось с ребенком. Будем возвращаться: враг оказался хитрее.

Лейтенант кивнул.

— Примите наше соболезнование по поводу вашей утраты, — Цветов поклонился старику. — Поверьте пока на слово, что наш врач не виновен. Здесь какая-то роковая случайность.

Цветов окинул взглядом притихшую при его словах толпу, повернулся и пошел с площади.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Ох, нечисто здесь, Василий, — шагая рядом с Цветовым, твердил Зухур. — Отчего он умер? Почему именно сегодня?

Мартьянов шел, задумчиво глядя под ноги. Цветов кивнул Ешмурзаеву, тот обогнал врача, пошел впереди него.

Самая прочная и верная цепочка, связывающая лагерь с кишлаком, была оборвана — афганцы усомнились во враче.

— Как пойдем, товарищ капитан? — спросил Гребенников.

Саперы и разведчики уже вышли на окраину кишлака и теперь примерялись, где проложить путь к двум развевающимся рядом флагам.

— Три метра левее дороги, — рискнул Цветов, потому что было одинаково неизвестно, где есть мины, а где их нет. — Внимательнее, товарищи, — попросил он саперов, поправляя на каждом бронежилет.

Путь не дальний, километра два, но весь состоит из шагов по готовой взорваться земле, из шагов под прицелами, не сомневался Цветов, душманских карабинов. Где взорвется и когда выстрелят? Какое же самообладание надо иметь этим девятнадцатилетним брянским, иркутским, московским парням-саперам, чтобы, зная об этом, не отрываться от щупа! Какую веру надо иметь им в таких же девятнадцатилетних минских, уральских, крымских ребят-разведчиков, ощетинившихся через одного оружием, чтобы обеспечить безопасную работу саперов?

Впереди, за грядой, раздался взрыв, и тотчас оттуда подпрыгнуло, распираемое изнутри, белое облако. Саперы тренированно упали на проверенную землю, остальные изготовились к стрельбе. В наступившей тишине из-за гряды послышался сдавленный стон, и Цветов кивком головы послал вперед Гребенникова.

Лейтенант вместе с сапером старшиной Исрафиловым поползли вперед. Дик заскулил, наблюдая за удаляющимся хозяином, но старшина не обернулся, с собой не позвал.

Не спуская глаз с лейтенанта и старшины, Цветов вслед за ними послал еще двух разведчиков. И как хотелось ему пойти самому, ибо нет для военного человека хуже положения, чем отсутствие решения и приказа.

Наконец разведчики достигли гребня, Исрафилов приподнялся, осматриваясь, и тут же над головами пропела пуля. Дик, словно спущенная пружина, рванулся к хозяину. Сапер, державший овчарку за ошейник, только охнул и разжал пальцы. Собака вылетела на пригорок, четко обозначилась на бело-синем небе, но мгновением позже прозвучал второй выстрел, и она кувыркнулась через голову, скрылась из глаз. Вслед за Диком нырнули за невидимую черту Исрафилов и Гребенников. И еще целую вечность длилось мгновение, когда могли прозвучать в десантников выстрелы. А когда они не прозвучали, Цветов и Зухур, пригибаясь лишь по привычке, тоже бросились вперед.

Исрафилов, зажав руками рану на шее Дика, зубами отрывал приклеенный к рукаву индивидуальный пакет. Собака тихо скулила, кровь сочилась сквозь пальцы старшины. Гребенников возился с мятежником, выкручивал у него из рук снайперскую винтовку. Ступня правой ноги бандита была раздроблена, из нее стекала кровь. Рядом синенько дымилась галоша, в которую он был обут.

Душман был очень молод, и, после того как у него отобрали винтовку, в его глазах остались лишь боль и страх. Первое, о чем вдруг подумал Цветов: неужели эти испуганные детские глаза способны были целиться сквозь прицел в человека?

— Ахмад? — вдруг подался к парню Зухур, и Цветов не понял, схватит он сейчас его за грудки или начнет перевязывать рану.

— Осторожней, здесь мины, — предупредил всех Исрафилов, передавая собаку Мартьянову.

Цветов тоже заметил разбросанные вокруг «лягушки» — небольшие мины, похожие на листья деревьев, камни. Маленькие по размерам, не выделяющиеся на местности, они тем не менее могли повредить ступню и надолго вывести человека из строя. Видимо, разбрасывая их для отряда Зухура и Цветова, басмач сам нечаянно наступил на одну из них и вот теперь лежит испуганный и беспомощный, не может отвести взгляд от лейтенанта.

Зухур выпрямился, взял у Гребенникова винтовку душмана, прошелся пальцами по меткам на прикладе.

— За овчарку метку тоже поставить? Или мечтал кого покрупнее подстрелить? — спросил лейтенант.

Душман прикрыл глаза, но веки дрожали от боли, из-под них просачивались слезы, скатывались по щекам.

— Это мой младший брат, Ахмад, — тихо сказал Цветову лейтенант, отвернувшись от мятежника. — Прошу тебя, возьми его к себе в медпункт, я за себя не ручаюсь.

И, не оглядываясь, забросив снайперскую винтовку за спину, Зухур пошел к основной группе. Разведчики, переложив Ахмада на плащ-палатку, пошли следом. Исрафилов нес Дика на руках.

— Сквозная, в шею, — ответил Мартьянов, когда Цветов спросил об овчарке. — Будет жить. Но только после ранений они уже не саперы: нюх пропадает.

Цветов догнал Исрафилова, заглянул в собачьи глаза: в них покачивались горы и два маленьких облачка, неизвестно когда появившиеся в небе. Собака смотрела на Цветова печально и виновато, словно извиняясь за свое непослушание и вот такое нелепое ранение.

Комбат ободряюще подмигнул Дику.

Мирза всю ночь не сомкнул глаз. Он готов был пообещать Зухуру, турану Василию, самому аллаху, что отныне ни один выстрел не раздастся в сторону лагеря, лишь бы спокойно работал шурави доктор у постели Ахмада.

Сидя за столом, он вглядывался в тщательно срисованный план медпункта и пытался представить, как лежит у окна его любимый бача[190], как склоняется над ним врач. Бессильный пока что-то придумать для спасения сына, он шептал слова молитвы с просьбой послать милосердие врачу, чтобы тот помог унять муки Ахмада. Мирза просил еще оставить благоразумие турану Василию, чтобы он не позволил Зухуру устраивать суд над братом.

Тревога за сына словно добавила Мирзе рассудительности, он не то что по-новому, а просто трезво посмотрел на действия советских солдат и офицеров. И память, одурманенная злобой, тем не менее отыскивала и подсказывала главарю одно: шурави не бросят в беде человека, даже если это и враг.

Нет, Мирза не изменил в эту ночь своим убеждениям и, доведись завязаться сейчас бою, без сожаления ловил бы в прорезь прицела фигуры врагов. Сегодня он просто впервые согласился оставить за противником право на борьбу. Незаметно для себя он переходил от простой мстительности к сознательной схватке с новой властью, которую поддерживает великий северный сосед.

Единственное, что угнетало Мирзу в эту ночь и в чем он боялся себе признаться, — чувство вины перед Ахмадом, которого он так неосторожно и рискованно послал разбрасывать мины. Ведь была же под рукой нокас[191] из бедняков, которая должна оплачивать хлеб из его подвалов. Нет же, захотелось привязать Ахмада к себе покрепче, показалось Мирзе в какой-то миг, что и он оставит его, перейдет торговать в дукан к старшему сыну Сатруддину или, еще того хуже, — сбежит к Зухуру. Было три сына, три надежды на старость, а сейчас и в последнего исчезает вера…

В дверь легонько стукнули. Язычок в керосиновой лампе, почувствовав сквозняк, забился о стеклянную колбу.

— Разреши говорить, почтенный Мирза-хан? — Вошедший в форме сержанта отряда защиты революции почтительно склонил долговязое тело в поклоне.

— Говори.

— Ваш сын, Мирза-хан, настоящий мусульманин. Под вечер ему стало совсем плохо. Но русский врач сделал ему переливание крови, и сейчас он спит…

— Подожди, — перебил его Мирза, встал над столом. Язычок пламени испуганно присел на своей ножке. — Ты хочешь сказать, что в теле моего сына теперь течет кровь неверных? Чья это кровь?

— Хозяина овчарки, которую Ахмад ранил в бою. Он был рядом, вашему сыну стало плохо… Но, почтенный Мирза-хан, я думаю, что от этого Ахмад не станет меньше ненавидеть новую власть.

— Убирайся вон! — замахнулся на гостя пиалой Мирза. И когда тот уже схватился за ручку, остановил: — Погоди. Кто еще из афганцев знает об этом?

— Зухур и я.

— Они догадываются, что ты знаешь русский язык?

— При мне говорят спокойно, как и раньше.

— Твои люди надежны?

— Если я им дам по тысяче афганей, они будут еще надежнее.

— Здесь им по две, — Мирза торопливо выложил на стол несколько пачек денег, перехваченных тонкими резинками. — А теперь выйди, я тебя позову.

Обхватив голову руками, Мирза уставился на желтый язычок пламени, в котором, казалось, сгорели все его мечты, планы, в котором сгорала его так неожиданно перевернувшаяся после революции жизнь…

— Нет, не-ет! — злобно прошептал над лампой Мирза, и пламя вновь испуганно присело. Главарь начал медленно прикручивать фитиль, наблюдая, как задыхается, перебегает с края на край, хватается за жизнь его погибель — маленький желтый огонек керосиновой лампы. — Нет! Не будет по-новому, — решительно произнес он уже в полной темноте и кликнул ночного гостя.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Разрешите, товарищ капитан? — В командирскую палатку, поднырнув под полог, вошел лейтенант Гребенников, приложил руку к панаме для доклада.

Цветов остановил разведчика, подошел к нему. Перекрутил, словно старшина нерадивому солдату, несколько раз ремень.

— Когда последний раз прокалывал дыры? — спросил он лейтенанта.

— Позавчера, — пробормотал удивленный Гребенников.

— Значит, сегодня ты опять всю ночь сидел в боевом охранении. Солдат ночь отдежурит, я ему день даю отдыхать. А тебе не могу дать, потому что ты мои глаза и уши, ты должен быть рядом, иду ли я к Зухуру пить чай или сажусь к карте. Так что сам себе задания не придумывай. Чтобы это было в последний раз.

Гребенников, опустив голову, стоял перед комбатом. Отчитывали его впервые за офицерскую службу, и он, честно говоря, совсем не ожидал этого. Цветов, понимая состояние лейтенанта, не смягчился.

— Не бойся доверять подчиненным даже самые ответственные задания. А если боишься, значит, ты еще не командир. Помни это, Гребенников. Сутки даю тебе для отдыха. Чтобы видел тебя только в палатке и в столовой. Все. Теперь докладывай.

— Товарищ капитан, человек, который вчера семафорил фонариком, сегодня в ноль часов семнадцать минут покинул расположение лагеря Зухура и вернулся в три часа двадцать пять минут.

Гребенников сделал паузу, и Цветов, наблюдая за разведчиком, напрягся, готовясь услышать фамилию.

— Это Атикулла, товарищ капитан. Денщик Зухура. Я, если честно сказать, за ним уже давно присматриваю. Уши у него… — Увидев усмешку командира, потрогавшего свои уши, тоже улыбнулся и торопливо добавил: — С первого раза уши у него показались мне каким-то противовесом в фигуре. Знаете, как бы Атикулла ни поворачивался, уши все время направлены туда, где разговаривают. И разговаривают по-русски, товарищ капитан. Сдается мне, знает он наш язык. На всякий случай я помечал все, что при нем говорилось. Вот.

Он протянул блокнотик, и Цветов быстро пробежал записи. Ничего важного вроде не было. Представил высокого, жилистого, молчаливого сержанта, которым Зухур очень гордился. А ведь сколько раз они спорили о денщиках! «Раз положены, пусть будут», — всякий раз в конечном итоге ставил точку лейтенант, когда Цветов недоумевал, как можно революционеру иметь при себе прислугу. Но в целом Зухур соглашался, что от старой армии осталось много пережитков.

— Нет, ты посмотри, — часто затевал он разговор за обеденным столом. — Я, революционный командир, который не выходит из боев, получаю довольствия в деньгах меньше, чем полковник, устроившийся писарем или завскладом в Кабуле. Разве это справедливо? Разве не за работу надо платить, а за звания, которые ты получил еще при Дауде? Нет, я не за деньги служу революции, но в этом есть несправедливость, которую не хотят замечать в столице. И вообще надо было разогнать всю старую армию и полностью набрать новую, — категорично настаивал Зухур. — Какая может быть постепенная замена кадров? У нас сейчас в одном строю стоят партиец и тот, кто каких-то два года назад уводил его под конвоем в тюрьму.

Как-то теперь воспримет лейтенант весть о денщике?

Цветов подробно расспросил разведчика о прошедшей ночи и отправил спать. А сам надолго задумался. Предпринять в его положении какие-то шаги — это не просто снять трубку полевого телефона и позвонить Зухуру, это не просто пройти на территорию афганского лагеря. Это значит позвонить в другое государство, пройти на территорию хоть и соседскую, дружественную, но суверенную. Здесь не похлопаешь лейтенанта по плечу и не отдашь ему боевой приказ: давай, мол, Зухур, делай так. Хорошо, что Зухур такой человек, а другой бы вообще сбросил руку с плеча да и отрезал по-русски: вон бог, а вон — порог. Все верно, советские войска приглашены в Афганистан защищать его от угрозы внешних врагов, и то, что внутренних оказалось не меньше, — горе и боль республики, которые она должна перебороть сама. Только тогда у страны выработается противоядие к контрреволюции и, как ни велики потери, только тогда она закалится, отмежует все наносное и твердо станет на ноги.

И именно то, что во всяком событии, на первый взгляд даже чисто военном, Цветов все же искал политическую первооснову, — это и помогало ему пока не ошибаться. Он только вновь пожалел, что немного некстати улетел в отпуск замполит и подхватил лихорадку начштаба. Как важно порой просто с кем-то посоветоваться…

Цветов тщательно выбрился, подшил свежий подворотничок, вышел из палатки. Увидев командира при ремне, с разных сторон заспешили ротные, старшины, дежурные, старшие команд — начинался обычный день с тяжким грузом забот. Уточняя свои вчерашние распоряжения и отдавая новые, выслушивая доклады и сообщения, Цветов тем не менее не упускал из памяти данные Гребенникова. Из всего возложенного на него, командира отдельно действующего батальона, усиленного артиллерией, саперами, разведчиками, это было на сегодня главным. И, помня об этом, он должен действовать с учетом полученных сведений.

— …Усилить охрану объектов.

— …Проверка постов — через каждые полчаса.

— …Совместные мероприятия с афганцами временно ограничить.

— …Повару от котлов и запасов воды не отлучаться ни на минуту.

— …Дежурному подразделению получить бронежилеты.

Каждому командиру Цветов старался дать в своих распоряжениях максимум информации и инициативы для действий. Слушая его, офицеры и прапорщики расправляли под ремнями складки гимнастерок и поправляли кобуры с пистолетами, словно прямо сейчас им предстояло идти в бой. По этим машинальным, не контролируемым военным человеком движениям Цветов понял, что командиры и начальники поняли его озабоченность, внутренне напряглись. Через несколько минут эти люди встанут перед своими подчиненными, и те тоже уловят эту напряженность. И так, не сказав ни единого слова о своих подозрениях, комбат настраивал батальон на строжайшую бдительность.

Поинтересовавшись в конце состоянием Ахмада и Дика, Цветов только после этого послал посыльного передать Зухуру просьбу прийти на завтрак.

Выглядел лейтенант устало.

— У брата был? — спросил его Цветов, видя, как Зухур, чтобы не расплескать чай, держит пиалу двумя руками.

— Был. Лучше бы собаке отдали постель, а брата на пол. Может, хоть тогда бы что-нибудь понял. Молчит, как мертвый ишак, святого мученика из себя строит. Ради чего? Поговори с ним, Василий. У тебя это получается.

Цветов согласно кивнул, а потом словно между прочим спросил о денщике.

— Приболел Атикулла, отпросился отдохнуть до обеда.

— Как же он больной в кишлак ночью ходил? — сочувственно произнес Цветов.

— Какой кишлак? Зачем ему кишлак? — удивленно уставился на него Зухур. — О чем говоришь, Василий? Говоришь неправду — больше чай не зови пить и ко мне не иди. — Он решительно отодвинул локтем тарелки с завтраком, пиалу. — Ну, а если правда, то тогда говори всю.

— Хорошо, Зухур, — согласился Цветов и подробно рассказал о наблюдениях Гребенникова. — Сам понимаешь, советов в этом плане я тебе давать не могу, но два момента подчеркнуть хочу: Атикулла наверняка действует в отряде не в одиночку, и этот его поход в кишлак, мне кажется, как-то связан с Ахмадом. Скорее всего, ночью он встречался с твоим отцом.

— Номард![192] — Зухур вскочил, заходил по палатке, остановился у выхода. Сказал, не оборачиваясь: — Спасибо, Василий. Не хочется верить, но я проверю все сам.

Выйдя из палатки, Зухур зажмурился от яркого солнца. Редкие облачка, которые вроде задержались после ночи на небе, торопливо рассеивались над горами, оставляя землю совершенно беззащитной перед палящим солнцем. А оно уже уверенно и надежно выкатывало на свой трон, с которого даже высоченным горам не разрешало иметь тень длиннее, чем короткое и святое слово — Мекка.

Пройдя в свою палатку, он остановился перед спящим денщиком. Потом достал из-под кровати его мешок, развязал, встряхнул. Несколько пачек денег упало на пыльные доски пола. Зухур не стал их поднимать, вытащил из кобуры пистолет, загнал патрон в патронник. Потом, выплескивая скопившийся гнев, ударил ногой по кровати.

Атикулла что-то недовольно пробормотал во сне, и тогда Зухур, боясь пристрелить предателя сонным, резко перевернул кровать. Денщик вместе с постелью свалился на пол.

Первое, что увидел Атикулла, — это разбросанные по полу деньги, а затем ствол пистолета и свирепое лицо лейтенанта.

— Мурдагав[193], — процедил сквозь зубы лейтенант. — Вставай, собака!

Денщик поспешно начал выпутываться из одеяла и простыней. Руки его дрожали, ноги подламывались. На полу, под ним лежали деньги, много денег, которые навсегда откупили бы его род из долгов, вылечили жену и дали первый товар, чтобы начать собственную торговлю. Не деньги как таковые нужны были Атикулле — нужны были свобода, здоровье, будущее и его самого, и детей. Но стоял над ним Зухур с небольшим пистолетом, выстрел которого зачеркнет на этой минуте жизнь Атикуллы, отберет добытые с такими трудностями и опасностями деньги, оставит без хозяина на верную гибель жену и детей.

Не сумев выпутаться из простыни, денщик пополз к пыльному ботинку Зухура. И когда ботинок был уже рядом и Атикулла протянул, спеша, к нему лицо, нога вдруг резко откачнулась назад и со всего размаха ударила денщика в сложенные для поцелуя губы.

В голове Атикуллы словно лопнул какой-то сосуд с болью, которая мгновенно разлилась и заполнила губы, затылок, глаза, уши, хлынула вместе с кровью изо рта. Но даже сквозь эту боль Атикулла понял, что это не выстрел, что он еще жив, а остальное — аллах простит, а человек забудет.

— Скотина, — повторил Зухур, отходя от денщика, плюющего кровью на деньги. — Моему отцу, убийце лучших бойцов отряда, ты тоже целовал ноги за эти деньги?

— У меня дети, жена… — прошепелявил Атикулла.

— А у тех что, из родных были только камни да небо? Лежи и ни с места! — приказал Зухур, а сам выглянул из палатки: — Дежурный, срочно ко мне представителя ХАДа[194] товарища Карима и пригласи советского командира Василия.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Цветов в сопровождении Мартьянова и босоногого мальчишки-афганца спешил в это время к Зухуру сам. Было отчего поломать комбату голову: паренька прислали из кишлака с известием, что отходит в иной мир Ситора.

При упоминании этого имени Цветов сразу же вспомнил об умершем младенце — сыне женщины, которая опять нуждалась в медицинской помощи. А может, это очередная провокация? Очередной выпад Мирзы?

Но если нет? Если в самом деле убитой горем молодой матери нужен врач? Ведь одно дело не суметь оказать помощь, а другое — не прийти, когда зовут. И уж тогда тверди не тверди о своем уважении к афганскому народу — они будут помнить этот случай.

Шагая за советом к Зухуру, Цветов, собственно, уже принял решение послать в кишлак Мартьянова. Теперь он только хотел предусмотреть все случаи, которые смогут хоть на йоту отвести опасность от врача. Взвод Гребенникова уже экипируется для сопровождения, а лейтенанту Цветов вынужден был отменить ранее наложенное «взыскание в виде суток отдыха».

— Надо, Николай. — Комбат сам пришел в палатку разведчиков, разбудил Гребенникова и теперь помогал ему смыть остатки недолгого крепкого сна, поливая из кувшина водой на острые лопатки. — Смотри, пожалуйста, в оба. Возьми ракетницу: почувствуешь опасность, давай зеленую ракету и держись, афганские товарищи вместе с ротой Бурова сразу же выйдут вам на помощь. Все остальное — исходя из условий нашего пребывания в Афганистане.

Лейтенант обтерся полотенцем, надел маскхалат. Виновато улыбнувшись, проковырял ножом две новые дырки в ремне, потуже затянулся. Подогнал снаряжение.

— Постройте людей! — убедившись, что командир сам готов к выполнению задачи, уже приказным тоном сказал Цветов.

Мартьянов, лишь услышав о женщине, молча начал собирать зеленую сумку с красным крестом. Пока врач давал указания санинструктору, Цветов присел над Диком и спящим рядом с овчаркой Исрафиловым. Собака узнала командира, слабо шевельнула хвостом и повела глазами в сторону спящего хозяина: извини, мол, что не могу подать голоса. Комбат нежно провел ладонью по теплой спине овчарки, осторожно отошел. Ахмад, наблюдавший за ними, отвернулся к стене, и Цветов не стал подходить к мятежнику.

— Готов, товарищ капитан, — доложил Мартьянов.

Однако Зухур был категорически против похода в кишлак.

— Ты, Василий, не знаешь наш народ, — отводя Цветова от сидевшего у кровати Атикуллы, которого допрашивал уже Карим, горячо доказывал Зухур. — Он гостеприимный, гордый, но умеет быть и жестоким, хитрым, смотря что у кого за душой. Вот восточный народ, — он ткнул на своего денщика. — И вот тоже он, — лейтенант указал на проем окна, через которое виднелись надгробные шесты с множеством красных тряпиц, повязанных в знак мщения.

— Знаешь, Зухур, нам порой важнее мнение, которое складывается о нас, советских людях, — возразил Цветов.

— Мнение не может быть выше его жизни, — Зухур указал на Мартьянова, — твоей или твоего переводчика.

— Может! — твердо ответил Василий, и Зухур удивленно посмотрел на него. — А для того чтобы максимально обеспечить безопасность Мартьянова, я и пришел к тебе за помощью. Дай ему в сопровождение людей, ты ведь знаешь, что мы не имеем права входить в жилище афганцев. Пусть твои самые надежные и верные люди будут постоянно рядом с врачом.

— Рискуешь, Василий.

— Риск будет бо́льшим, если мы не поможем человеку, действительно просящему о помощи.

Зухур несогласно махнул рукой, но дал команду вызвать коммунистов первой роты. Цветов пожал руку Мартьянову, хотел сказать что-нибудь ободряющее, но где найдешь слова, чтобы пожелать афганский «хет-трик»: дойти, сделать и вернуться. Комбат лишь сильнее обычного сжал ладонь врача, поправил у него на груди комсомольский значок и кивнул: иди.

«Иди и возвращайся», — повторил про себя Цветов, наблюдая, как сливаются, перестраиваются взвод афганцев и разведчики Гребенникова, как мальчишка повел отряд с Мартьяновым в центре к кишлаку…

Из палатки вышел Карим, достал сигарету, попросил у Василия прикурить.

— Сейчас заговорит, — успокаивая себя глубокими затяжками, сказал хадовец. — Человек, предавший один раз, предаст еще ровно столько, сколько его жизни будет угрожать опасность. Хочешь посмотреть?

— Нет! — решительно ответил Цветов.

— Не бойся, я не бью пленных, хотя часто очень хочется. Единственное, что я себе позволю, — это пригрозить веревкой. Умереть от пули или ножа у нас почетно, а вот души повешенных в рай не принимаются. Это очень позорная смерть для афганца, надо иметь сердце шакала, чтобы уготовить человеку такую смерть. — Карим помолчал, потом добавил: — Если знаешь, нашего первого президента республики Нур Мухамеда Тараки люди Амина задушили полотенцем, и именно с такой целью — опорочить перед людьми и богом его имя. Но нет, — Карим в последний раз глубоко затянулся, выбросил окурок в урну из артиллерийской гильзы, — мы еще именем Тараки будем города называть!

Василий кивнул: что ж, возможно, и будут.

В палатке Атикулла, с трудом шевеля разбитыми губами, давал показания Зухуру.

— Сколько у тебя сообщников в отряде?

Денщик назвал около десяти человек.

— Что приказал тебе во время последней встречи Мирза?

— Выкрасть Ахмада и переправить его в кишлак.

— Куда именно?

— В дом лекаря Тимур Шаха.

— Сколько у Мирзы людей?

— Около сотни.

За палаткой послышались торопливые шаги, и Цветов, ожидающий конца допроса на улице, увидел дежурного по батальону старшего лейтенанта Бурова.

— Товарищ капитан, — с ходу обратился тот. — Вас срочно на связь командир полка.

— Есть что от Гребенникова? — первым делом уточнил комбат.

— Мартьянов вошел в дом, оказывает помощь. Вокруг спокойно, — передал Буров доклад разведчика.

— Не спускать глаз с кишлака, связь держать постоянную, — напомнил еще раз Цветов.

Заглянув в палатку и извинившись перед афганцами, он вместе с дежурным заспешил к рации. Если на связи лично комполка, значит, что-то серьезное. Что? Так, сегодня среда, в 16.00 доклад в полк по обстановке, запрос продовольствия, горючего, боеприпасов. Но всем этим занимается начштаба. Что же тогда?

Цветов хотел задать этот вопрос дежурному, но раз Буров молчит, значит, тоже ничего не знает. Вот когда, оказывается, нервные клетки отмирают: тебя срочно вызывает командир, а ты не знаешь зачем.

— Я — «ноль девятый» лично, слушаю вас, — нажал тангенту Цветов, раскладывая на штабном столике карту, карандаши, блокнот, список-сведения по личному составу, другие документы, в готовности ответить на любой вопрос командира.

Сержант-связист, воспользовавшись моментом, юркнул из палатки на сорокаградусную жару, блаженно задышал, прикрыв от удовольствия глаза: здесь хоть тянул небольшой ветерок. Полжизни можно отдать, чтобы поднять края у палатки, вытеснить из нее застоявшуюся под тканью духоту. Но связь есть связь, и если ее секреты задыхались и гибли в этой духоте — это только плюс.

— Где ваш «ноль-ноль третий»? — узнал комбат отрывистый, четкий даже в хрипении эфира голос командира полка.

По коду «ноль-ноль третий» — батальонный врач, и у Цветова от нехорошего предчувствия разом вспотела рука, державшая телефонную трубку.

— «Ноль-ноль третий» в квадрате… — Цветов указал кодировку кишлака.

Комполка на мгновение замер, видимо отыскивая указанный Цветовым район на своей карте, потом с плохо скрываемым раздражением отчеканил:

— Немедленно вернуть! Слышите, немедленно. И запишите приказ, за каждую букву которого будете отвечать лично: до особого распоряжения за пределы боевого охранения не посылать ни под каким предлогом ни одного человека. Как поняли?

— Есть вернуть «ноль-ноль третьего» и ни одного человека за пределы боевого охранения не выпускать, — повторил Цветов, записывая приказ.

Комполка опять замолчал и уже после паузы снова четким голосом добавил:

— Ждите гостей. Может быть, я буду тоже…

Фраза командира получилась какая-то незаконченная, и Цветов понял, что он сейчас думает, сообщать о причинах столь резкого и категоричного приказа или нет. Наконец над ухом раздалось:

— Алло, «ноль девятый». Что там у вас с умершим младенцем? Готовьтесь с «ноль-ноль третьим» отвечать.

Видимо, комполка сообщил и так уже слишком много, потому что, не попрощавшись, передал трубку связисту, и тот стал запрашивать, что передать «хозяйству» с оказией.

Цветов подозвал начштаба, тот без лишних слов занялся подсчетом необходимых для батальона грузов. А комбат уставился на торопливые, порой недописанные слова приказа. Как там, за десятки километров, так быстро узнали о младенце? Что за гости пожалуют в батальон? «Ждите гостей»… И немедленно вернуть Мартьянова. Да, ведь еще необходимо вернуть Мартьянова.

Цветов встал из-за стола, и в это время в окне палатки из угла в угол пронесся зеленый ком еще не раскрывшейся ракеты. Цветов одним прыжком оказался у рации, державшей связь с Гребенниковым.

— …не выходит, — услышал он конец доклада Гребенникова. — Передайте срочно «ноль девятому» лично: «ноль-ноль третий» не выходит из дома, — повторил разведчик.

— Я — «ноль девятый» лично, доложите подробно, — нетерпеливо перебил Цветов, сознавая, что случилась какая-то беда.

— «Ноль-ноль третий» вошел в женскую половину. Мы туда не пошли, «зеленые»[195] тоже отказались, не положено. Затем в окне показался «ноль-ноль третий», крикнул мне, чтобы не волновались и не заходили в дом, и исчез. Вызывали условным сигналом — не отзывается. Разрешите обследовать дом?

— Категорически запрещаю. «Зеленым» на помощь выходит отряд от Зухура. Вам немедленно возвращаться.

— Но…

— Никаких «но», — перебил лейтенанта Цветов, хотя отчетливо понимал, что с возвращением разведчиков положение Мартьянова, если он в опасности, значительно осложнится. Что же все-таки случилось в доме? Какое решение принял Мартьянов? Если бы разведчикам угрожала опасность, мог бы он смолчать? Нет-нет, Володя не тот человек, чтобы, имея возможность переговорить с Гребенниковым, не сообщил ему об этом. Скорее, он мог принять опасность на себя, лишь бы отвести угрозу от разведчиков и сарбазов. А может, так и было? В доме врача встречают люди Мирзы и…

— Какое выражение лица, интонация голоса были у «ноль-ноль третьего»? — вышел Цветов на связь.

— Был чуть возбужден, но не настолько, чтобы я за него разволновался, — ответил Гребенников.

— В дом не заходить, — повторил Цветов.

Эх, нет бы прийти приказу командира до того, как отправили Мартьянова! Словно кто-то тонко и умно рассчитал время до минуты и сыграл с батальоном, с Цветовым, с врачом злую, жестокую шутку.

Цветов посмотрел на листок блокнота, где им самим был записан приказ комполка.

— Немедленно связь с командиром! — стряхивая с себя оцепенение, начал действовать капитан. — Батальону — боевую готовность. Ко мне командиров всех подразделений. Передать Зухуру и Кариму мою просьбу срочно прийти сюда.

Сразу три человека — начштаба, дежурный и связист — бросились выполнять распоряжения комбата.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мартьянов почувствовал воду. Она ударила широкой и сильной струей в голову, грудь. Затем он услышал голоса, едва пробивавшиеся до его сознания, и лейтенант не мог первое время даже отличить, где человеческая речь, а где шум воды. Хотел было открыть глаза и поймать ртом глоток влаги, но тут же подумал, что вода зальет его и второго возвращения к жизни не будет.

«Жив, — просто и легко думал Мартьянов. — Выходит, еще жив. Если сразу не убили, значит, я им нужен».

Вода перестала литься, и Владимир открыл глаза. Первое, что наметил для себя, — беречь силы. Цветов с Зухуром наверняка уже что-то предпринимают, еще не было случая, чтобы комбат не знал, что делать.

Сзади кто-то грубо схватил Владимира за плечи, по мокрому полу подтащил к стене, прислонил. Мартьянов огляделся.

Он находился в довольно просторном подвале. Сквозь узкие оконца под самым потолком протиснулись пыльные лучи солнца, и при этом свете Мартьянов рассмотрел рядом с собой высокие глиняные чаны для зерна. Люди у противоположной стены стояли плотно, Владимир не смог никого из них выделить и только тут спохватился: очки. Он хотел потянуться к переносице, но вслед за желанием пришла боль в руки: они оказались туго связанными тонкой, впившейся в кожу веревкой.

«Только бы не терять сознание», — с тревогой посмотрел на лезвие солнечного луча лейтенант.

От стены отделились две фигуры, и Владимир интуитивно прикрыл глаза, оттягивая время. Его повернули на бок, натянули уже донельзя впившиеся веревки. Щелкнула пружина, выбросившая лезвие ножа, и Владимир почувствовал, как освобожденные руки будто оттолкнулись одна от другой, как сразу легче задышалось. А когда ему начали неумело и небрежно тыкать в лицо дужками очков, лейтенант словно с возвращенным зрением обрел уверенность в себе и спокойствие.

Он открыл глаза, поправил одеревеневшими пальцами очки. Над ним стоял, сцепив волосатые руки на тучном животе, бородач. Владимир, помогая себе локтями, поднялся по шершавой стене. Теперь, когда они оказались рост в рост, бородач уже не казался таким страшным и толстым.

Он что-то произнес, и по интонации, по той уверенности и властности, с какой он держался, Владимир понял, что этот здесь — главный. К главарю подбежал Абдулла — мальчик, который привел отряд в кишлак. Он склонил перед бородачом голову, замер.

По событиям в доме Мартьянов помнил, что мальчик неплохо знал русский язык.

— Мирза-хан спрашивает, как здоровье его сына Ахмада, которого ты лечил у себя в землянке, — перевел он, стараясь не глядеть на врача.

«Так вот ты какой, Мирза», — удивился Владимир, но ответил спокойно:

— Передай, что состояние хорошее. У Ахмада крепкий организм, и он, может быть, со временем даже не будет хромать.

Хотел еще добавить, что здоровье и второго сына, Зухура, тоже в порядке, но решил, что это только разгневает главаря. «А надо в первую очередь узнать, зачем главарю нужны переговоры», — подумал Мартьянов и сказал:

— Только мое долгое отсутствие в батальоне может повлиять на состояние больного. Я должен быть рядом с ним, а не в этом подвале, иначе как врач ничего гарантировать не могу. Что вы хотели на наших переговорах?

— Мирза-хан говорит, что сегодня ночью его сына доставят сюда и ты сможешь продолжить его лечение.

— Передай Мирзе, что я могу лечить Ахмада только у себя в лагере. А здесь его лечит пусть кто угодно, — почувствовав, что в нем заинтересован сам главарь, повысил голос Владимир. — Тем более я плохой врач, у меня на руках умирают даже дети.

Услышав ответ, Мирза злобно прищурил глаза, вплотную подошел к лейтенанту.

— Мирза-хан не привык, чтобы ему возражали, — донеслось из-за его спины, и Мартьянов увидел тянущиеся к нему волосатые пальцы.

Они на мгновение замерли перед грудью врача, потом нажали на комсомольский значок. Закрутка от него больно вдавилась в тело.

«Мне не больно… это ведь не самая страшная боль, — глядя прямо в черные глаза Мирзы, медленно говорил себе Владимир. — Бывает больнее, а здесь всего одна точка… Ничего… Потерпим-вытерпим… Кажется, пошла кровь… Только не опускать глаза и не кусать губы…»

Наконец Мирза опустил руку, отошел к стене, сел на топчан. Владимир, увидев рядом свою сумку, наклонился. Удерживая себя от торопливых движений, медленно достал медикаменты. Затем расстегнул китель, вспорол скальпелем тельняшку, обработал рану, закрыл бинт пластырем. Чувствуя, что за ним наблюдают, аккуратно сложил сумку, застегнулся, расправил под ремнем складки, поправил очки и посмотрел на главаря: что дальше?

Мирза неожиданно для себя отвел взгляд.

— Мирза-хан говорит, что тебя спасает внимание, которое ты оказал его сыну. Он умеет помнить добро. И предлагает остаться у нас в отряде. Будут деньги и почести.

Владимир усмехнулся, и Мирза, правильно поняв его усмешку, нахмурился.

— Мирза-хан, повелитель уезда, предлагает советским десантникам покинуть эту землю или в крайнем случае не помогать ни в чем Зухуру. Вы должны передать турану Василию, чтобы он просил об этом своих начальников. Иначе он будет обвинен во всех бедах уезда и его накажут свои же. А Мирза-хан с Зухуром одни решат, чья эта земля.

Разобравшись с переводом, Владимир удивленно посмотрел на главаря, потом кивнул переводчику:

— Передай ему, что революция — это не только дело семьи Мирзы-хана. И где стоять советскому батальону — тоже решать не ему. И даже не турану Василию, — добавил Мартьянов, чтобы не выводить из себя главаря.

Видимо, последняя фраза и в самом деле смягчила несколько Мирзу.

— Мирза-хан все же требует, чтобы его слова передали турану Василию. А русского доктора выведут в другом месте. И пока делать то, что прикажут. А насчет умершего ребенка — не твоя забота.

К Владимиру опять подошли бандиты, он спокойно дал скрутить себя, набросить на голову мешок. Чья-то рука сдавила ему плечо и подтолкнула вперед. Лейтенант сделал первые осторожные шаги, но быстро уловил логику в надавливаниях пальцев и в зависимости от этого пригибался, шел быстрее, перешагивал препятствия. Наконец вышли на улицу — по лицу колыхнулась мешковина. Под мешком стало сразу душно, по телу неприятно побежали струйки пота. Захотелось пить, заныла ранка.

Чтобы отвлечься, Владимир начал думать о товарищах. Коле Гребенникову, наверное, уже влетело за него. Но что можно было предпринять в той ситуации, в которой оказался Владимир, лишь шагнув на женскую половину? Сзади его схватили за руки, и не успел Мартьянов что-то предпринять, как в комнату вбежали душманы, окружили его. Один, с пулеметом, стал к окну, и над прицельной планкой оружия лейтенант увидел Колю Гребенникова, отдающего во дворе какие-то распоряжения разведчикам.

— Русского доктора просит на переговоры Мирза-хан, — раздался рядом детский голос, и Владимир от неожиданно зазвучавшей русской речи вздрогнул. Говорил, отступив к стене, паренек, что привел отряд в кишлак. — Надо сказать своим, чтобы не заходили сюда, иначе будут стрелять.

Мартьянов вновь посмотрел в окно. Гребенников озабоченно ходил по двору, и первая пуля конечно же достанется ему.

— Где Мирза? — спросил, стараясь быть спокойным, Владимир.

— Надо пройти, — ему указали за полог. «Ахмад у нас, ничего не сделают», — решил Владимир.

Он согласно кивнул, ему связали руки, набросили на голову мешок. И то ли сказалась духота, то ли волнение, но через несколько шагов он начал терять равновесие, куда-то проваливаться.

Очнулся уже здесь. Куда ведут сейчас?

Зухур, послав на прочесывание кишлака почти весь отряд, наблюдал теперь за своими людьми в бинокль. Собственно, в этом не было особой нужды, но лейтенанту было стыдно встретиться взглядом с Василием. Комбат просил самых надежных и верных людей для охраны врача, а они оставили Мартьянова одного. Подумаешь, в женскую половину не принято заходить. Да пусть он идет хоть в дом святого — был же приказ не оставлять врача одного ни на мгновение. Как мало все же обучены его люди!

Цветов сидел над картой. В разглядывании кишлака проку мало, за всеми перемещениями в нем следят разведчики Гребенникова. В исчезновении Мартьянова надо искать логику, и тогда топографические знаки карты смогут подсказать то место, где находится лейтенант.

«С Владимиром могли так обойтись только люди Мирзы, без его ведома другие банды в этот район не заходят, — рассуждал Цветов. — Но тогда не ясно, почему он Ахмада оставил без присмотра врача. К себе в штаб Мирза офицера не поведет, он осторожен. А может, у них есть лазарет? Тем более на прошлой неделе Зухур крепко потрепал одну группу. Значит, надо искать место, где может быть лазарет. Если в горах, то это в ущелье, в пещерах и недалеко от воды».

Комбат обвел на карте все синенькие точки колодцев и родников, паутинки рек вокруг кишлаков. Получалось много, но все равно это уже были точки на огромной, свисающей к полу карте.

— Да, Василий, я ведь тебе не рассказал до конца о допросе Атикуллы, — не отрывая глаз от бинокля, произнес Зухур. — Сегодня ночью он должен был похитить Ахмада. Но он под строжайшим контролем, Атикулла обезврежен.

«Какой, — думал комбат, — у Мирзы может быть еще план? На что он надеется? Нет, ждать в любом случае нельзя, надо действовать. Но как? Что возможно предпринять, сидя словно взаперти? Комполка даже после доклада об исчезновении врача подтвердил свой прежний приказ. Остается вся надежда на Зухура и его людей».

— Я догадываюсь, почему тебя привязали к лагерю, — вдруг сказал Зухур. Отложив наконец бинокль, он сел рядом с Василием на снарядный ящик. — Со мной что-то похожее уже было, в самом начале службы. Стоял я с отрядом под Гератом. Нащупал одну банду, уже захлопывал капкан над нею, а мне вдруг радиограмма: прекратить любые действия, ждать комиссию. Э-э, что потом началось. Три комиссии — из ЦК, Генштаба, провинции. Выяснилось, что главарь банды Али разослал письма, будто я с отрядом ограбил дом муллы. Пока проверяли, Али спокойно ушел с бандой в Иран. Так что, сдается мне, Мирза поступил таким же образом: учитель ведь из-за одного океана. Но я думаю вот о чем. Ведь он наверняка написал и про меня. Видимо, ваше командование более оперативно отреагировало на это, но завтра утром меня могут тоже посадить за такой же стол и карту. И тогда Мирза…

Зухур встал, нервно заходил под пятнистой тенью маскировочной сети наблюдательного пункта. Если его догадка верна, то не то что к утру, с минуту на минуту может поступить ему приказ свернуть боевые действия. И тогда он вынужден будет дать сигнал на возвращение отряда в лагерь. Придут в палатки усталые, запыленные, мечтающие об отдыхе, но не выполнившие задачу люди. А где-то доктор Володя будет говорить с Мирзой и верить…

— Слушай, Василий, а может, пусть Атикулла несет Ахмада к Мирзе? — вдруг в задумчивости произнес Зухур. — Мелькнула тут у меня одна идея. Смотри…

И он рассказал, все более возбуждаясь, о своей затее.

— Но ты понимаешь, Зухур, что мы тебе ни в чем не сможем помочь? — сказал комбат, еще не дав оценки плану лейтенанта. — Единственное, чем можем поддержать, — устроим в батальоне ночные занятия по стрельбе. Но это будет чисто психологическая поддержка.

— Это может быть последняя схватка с Мирзой. — Ешмурзаев еле успевал переводить быструю речь Зухура. — Если захватим Мирзу, считай, что доктор тоже найден.

— Погоди, Зухур, не горячись, — остановил друга комбат. — Здесь все надо тщательно продумать. Сядь-ка. — Он хлопнул по ящику. — Слушай, куда Атикулла должен был принести Ахмада?

Зухур подвинул карту, отыскал коричневый квадратик дома лекаря Тимур Шаха, уткнул в него кончик карандаша. Место было рядом с одним из обведенных Цветовым кругов, и комбат тут же очертил овалом примыкающее к дому Тимура ущелье.

«Может, и Володя там? — мелькнула надежда. — Держись, друг».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Главное для тебя, Карим, — не побиться в темноте и не растерять людей, — сказал на прощание Цветов хадовцу. — Сколько у тебя сейчас фонарей?

— Наших тридцать и твоих сорок семь. — Карим перезатянул ремни. — Ну что, пойдем?

Карим, Зухур и Цветов подошли к строю сарбазов. Цветов вгляделся в лица солдат, которым предстояло в темноте прыгать с бронетранспортеров: лица как лица, большей частью утомленные, с плохо выбритыми щеками. Сумеют ли они выполнить задуманное? Мирзе ведь сразу донесут, что из лагеря вышли машины, десятки слухачей прослушают их путь, отметят, где они остановились или притормаживали. И именно на этом командиры решили сыграть: десант покинет машины на полном ходу, и бронетранспортеры, ни разу не остановившись, придут в лагерь — обыкновенное ночное занятие, которое так любят шурави. Единственное, на что надо надеяться, — чтобы не оказалось под колесами мин. Но иного способа покинуть лагерь незамеченным отряду в сотню человек практически нет.

— По машинам! — подал команду Карим, и солдаты бросились к своим номерам.

В это же время старший лейтенант Буров вывел свою роту к опустевшим палаткам афганцев, рассредоточил ее. Луч прожектора с головного бронетранспортера вроде бы случайно выхватил снующих у палаток людей: пусть видят с гор, что из лагеря выходят одни машины.

— Ну, Василий, пойду и я готовиться, — подал руку Зухур, когда бронетранспортеры, подняв еще не успевшую подвлажниться пыль, ушли в сторону гор. — Да, только вот хочу спросить: откуда в тебе столько военной хитрости? Человек ты вроде мягкий, а придумываешь такое — мулла позавидует.

Цветов усмехнулся:

— Ты все на хитрость, Зухур, сводишь, а это опять же просто опыт. Вот ты фонарикам удивлялся, а ведь наши войска перед штурмом Берлина сотнями прожекторов осветили врага, в какой-то степени ошеломили его. Думаю, фонарики у Карима тоже помогут ему в первые минуты боя. Ну, а ты береги себя. И еще раз просьба помнить: где-то там Мартьянов.

Цветов обнял Зухура, трижды прикоснулся с ним щекой к щеке.

— До рассвета.

Для батальона советских десантников и отряда защиты революции наступила одна из самых напряженных ночей за последнее время. Спали только те, кто пришел с постов охранения или готовился к заступлению в караул. Остальные напряженно вслушивались в ночь.

Не спали в эту ночь и люди Мирзы. Когда главарю доложили о вышедших из лагеря бронетранспортерах, он приказал разбудить даже раненых. И только после того как «бэтээры», не останавливаясь, развернулись у подножия гор и ушли обратно в лагерь, Мирза немного успокоился. Этот щенок Зухур под присмотром турана Василия и впрямь серьезно учится военным наукам, хочет вырасти в волка. Но, даст бог, они сразятся раньше, и тогда будет видно, чей ум короче, чья власть прочнее.

Давно приговорил Мирза своего среднего сына к смерти. После первых известий, что Зухур вместо учебы занимается в Кабуле революцией, Мирза проклял этот саур[196], затуманивший сыну разум, обративший его против родной крови. Но когда сын поднял оружие против тех, кто аллахом был наделен властью и землей, он дал слово пристрелить Зухура, как поганую овцу, при первой же встрече. Однако сейчас, когда тот начал раздавать землю их предков, их рода беднякам, смерть от пули была бы для него слишком легка и почетна. Не-ет, он прикажет закопать Зухура в землю, над которой он еще не пролил ни капли пота, и пусть тот подавится и захлебнется ею. Этого требуют Коран и законы гор.

Разве думал Мирза, что жизнь на старости лет так разъединит его с сыновьями? Вероотступник Зухур, поднявший руку на родного отца, старший сын Сатруддин, выучившийся на экономиста, но махнувший рукой на учебу, революцию и занявшийся торговлей дубленками, — разве это его дети? Только Ахмад встал рядом с отцом, но и тому насильно влили кровь неверных. Нет, ни один человек не должен знать, что в жилах Ахмада течет кровь людей с севера. Ни один. Атикулла умрет сегодня же, как только вынесет Ахмада из лагеря. Затем наступит очередь Зухура. Нет, наоборот. Атикулла вначале подсыпет ему в чай щепоть добытого с таким трудом китайского снадобья. Ни один врач в мире не узнает, отчего умер младенец, отчего умрет его средний сын, покрывшийся коростой и застывший в судорогах. А потом будет очередь Атикуллы, аллах ему судья. Только бы вынес он сегодня Ахмада!

Мирза посмотрел на часы. Время тянулось медленно, и он потайным ходом прошел из дома лекаря в госпиталь. Влекли его туда не раненые и больные, на которых он уже махнул рукой. О какой медицинской помощи может идти речь, если самым главным врачом в госпитале был лекарь-самоучка Тимур Шах. Люди неделями гнили из-за пустяковых ран, и Мирза вначале таскал Тимура за волосы по пещере, требуя быстрой работы. Однако лекарь от этого не стал умнее, и Мирза справил по раненым молитву: выживут — увидят солнце над головой, нет — такова воля аллаха.

Главным в госпитале были не люди. За одной из перегородок Мирза замуровал часть своих драгоценностей. Калеки и хилые казались ему единственно верными подданными, которые в трудную минуту в силу своей беспомощности не сбегут, не предадут. Именно поэтому устроил здесь один из своих тайников на черный день Мирза. Впрочем, какой может быть черный день для человека, имеющего деньги, много денег. Придет черный день в Афганистан, тут же засветит его солнце в Пакистане, где, слава аллаху, золото и алмазы тоже имеют большую цену. Не будет у Мирзы тяжелой минуты, пока будет цел хоть один из его семи тайников.

Госпитальная пещера тускло освещалась керосиновыми лампами. Однако Тимур Шах тотчас увидел его, перешагивая через раненых, подошел. Вытирая руки о грязный халат, кивнул назад, на стоящего у стены русского врача:

— Шурави отказывается лечить раненых. Говорит, больных осмотрит, а раненые поднимали оружие против отряда защиты, значит, они и его враги. Сказали ему, что вы, Мирза-хан, будете недовольны, а он только очки поправляет.

Мирза сжал кулаки. Ногти впились в ладони, и боль неумного отрезвила его, не дала броситься на блестевшего очками шурави. «Худой и молод, как Ахмад», — вдруг неожиданно сравнил главарь. Но тут же устыдился неизвестно отчего возникшей жалости к советскому офицеру.

— Тимур, — подозвал Мирза лекаря. Тот согнулся в полупоклоне. — Что для врача главное?

— Руки, наверное. И глаза тоже.

— Все, что ни придумаете, будет хорошо. Но свою сумку в руках он уже не должен держать. И видеть тоже. Однако, чтобы был жив, он здесь на переговорах.

Не оглядываясь на просеменившего сзади лекаря, главарь вышел из пещеры, вернулся в дом. Нетерпеливо посмотрел на часы: должен был уже прийти Атикулла. Лишь бы ему сопутствовала удача. Все что угодно, только бы вернули Ахмада. Он отвезет его в Кабул, найдет лучших врачей, заплатит какие угодно деньги. Но сын будет рядом… рядом…

В комнату без стука заглянул один из охранников, радостно доложил:

— Идут! Несут!

И сразу за ним, пригнувшись в низком дверном проеме, вошли Атикулла и еще один сарбаз.

— Ваша воля исполнена, господин, — не поднимая головы после поклона, произнес Атикулла. — Ваш сын здесь.

— Несите же сюда! — нетерпеливо приказал Мирза.

Он сам было бросился к двери, но вдруг показалось, что в комнате мало света. Подбежал к столу, выкрутил на полный фитиль лампу и вместе с ней вышел на середину. Сарбазы внесли одеяло с сыном осторожно, положили его прямо перед Мирзой. Заученно поклонившись, они отошли к стенам, оставляя главаря одного посреди комнаты. Ахмад с головой был укрыт серой солдатской шинелью, и Мирза нетерпеливо отбросил ворсистую полу с лица сына. И тут же отпрянул назад.

Вместо Ахмада на него смотрел Зухур.

И только теперь увидел Мирза, что по-прежнему прячет от него взгляд Атикулла, что люди, пришедшие с ним, стоят вдоль стен и держат на изготовку оружие, что в комнате нет почему-то ни одного человека из его отряда. Это не могло быть реальностью, это был сон, в котором аллах отобрал у Мирзы возможность думать и двигаться. Где Ахмад? Почему здесь Зухур? Неужели конец?

— Только без глупостей, отец, — приказал, вставая с пола, Зухур.

Его голос пробудил Мирзу, вернул способность действовать. Главарь мгновенно ощутил тяжесть пистолета за пазухой и краем глаза увидел полог, прикрывающий тайный ход в пещеру. Мысль заработала трезво и отчетливо, перебрав за мгновение все ситуации, которые сейчас произойдут в этой комнате. Мирза швырнул в стоящих у стены сарбазов лампу, сам упал на колени и в темноте на четвереньках пробежал к тайнику.

— Не стрелять! — услышал он команду Зухура, когда лицом уже уткнулся в полог.

До спасения оставался один шаг, Мирза поверил в него и сразу из загнанного зверя превратился в жестокого и расчетливого главаря банды. Это заставило его задержаться в комнате еще на мгновение: он выхватил пистолет и трижды успел выстрелить — на голос сына-предателя, в то место, где стоял Атикулла, и еще на свет вспыхнувшего было в темноте фонарика. И только после этого он отмахнул ковер, нырнул в узкий холодный коридор потайного хода и побежал по его извилистому лабиринту.

Карим, подходивший с отрядом к кишлаку, услышав выстрелы, пронзительно свистнул. В темноте разом вспыхнуло около сотни фонариков. Китайские, с отлично выверенной точкой, воткнулись в стены и окна дома лекаря, остальные мигали, кружились, дергались. И вой, страшный нечеловеческий вой, рождаемый неизвестно кем за светом фонарей и оттого кажущийся еще более страшным и зловещим, наполнил кишлак.

В двух-трех местах отрывисто и тонко прогремели винтовочные выстрелы, но ответных не прозвучало, и это тоже было непонятно, загадочно и страшно.

Душманы, выбегая сонными из своих жилищ и постоялых мест, тут же устремлялись в единственную сторону, где не было огней. Убегали молча, стараясь ничем не выдать себя в спасительной темноте. Но все чаще стали появляться фигуры бегущих сообщников. На окраину кишлака выбежало уже человек тридцать, и душманы вдруг поверили в свою силу, возможность что-то изменить. Не хватало только властного, командирского голоса, приказа, который бы остановил людей, превратил бегущую толпу в отряд, внес спокойствие и вернул людям способность ориентироваться в обстановке, на местности, в своих чувствах. Все ждали команды Мирзы.

Душманы уже начали было останавливаться, оглядываться на не такие уж и страшные издалека глаза фонарей, когда прямо на них вырвался из спасительной темноты сноп света. Электрическая фара с бронетранспортера высветила каждого, ее свет ударил в первую очередь по ногам. Многие тут же отбросили в сторону винтовки, потому что попасть в плен с оружием — это сразу тюрьма или смерть. Кто-то от страха, а может, нечаянно, выстрелил в воздух, и тут же над головами сбившихся в электрическом луче мятежников пронеслись пулеметные очереди. Все упали на землю, и в наступившей тишине раздался звонкий, но властный голос:

— Вставать и подходить по одному!

Душманов, ослепленных светом, тщательно обыскивали, отводили в сторону. И, уже связанные, привыкшие к темноте, они увидели, что обезоружили их около десяти сарбазов. Это было тем более обидно, что в кишлаке все же завязалась ожесточенная перестрелка. Кто-то спасал свою жизнь достойно и еще имел возможность выйти из кольца, а для этих тридцати война с новой властью глупо и безвозвратно закончилась.

— Кто знает, где находится Мирза и русский доктор, шаг вперед! — последовала новая звонкая команда.

Душманы зашевелились, исподлобья оглядели друг друга, но никто не спешил выйти из плотного круга, оторваться от той жизни, в которой прошли последние годы.

— Повторяю: кто сообщит о Мирзе и русском докторе, тому будет дарована жизнь!

На этот раз из толпы торопливо вышло несколько человек. Их тут же отвели в сторону, остальных посадили на землю дожидаться рассвета.

В самом кишлаке бой стихал. Карим, пробившись со взводом к дому лекаря, обнаружил в нем Зухура. Лейтенант лежал на подушке, один из сарбазов бинтовал ему грудь. У порога, прикрытый попоной, лежал убитый. По его долговязой фигуре Карим понял, что это Атикулла.

— Ушел туда, — Зухур указал Кариму на проем в стене. — Возьми людей, беги на помощь моим.

Хадовец окликнул людей, отдал приказ, и солдаты скрылись в узком зеве потайного хода.

— Как сам? — спросил Карим, помогая Зухуру устроиться поудобнее.

— Ерунда, выживу. Наверное, история русских спасла меня. — Он нащупал рядом с собой учебник, подаренный Цветовым, приподнял. Карим увидел рваный клочок посреди обложки, куда вошла, ослабив основной удар, пуля. — Добрые и мужественные люди живут в России, да, Карим? Когда-то у нас так будет?

— Будет, Зухур. Иначе нам и не стоило затевать революцию, — ответил хадовец.

— Дай бог. А ты поспеши сам, Карим. Надо обязательно найти русского доктора. Это наш долг перед шурави. Беги, а то один остался.

— Я быстро, ты крепись. — Карим снял кепку, подложил ее лейтенанту под голову и тоже скрылся в потайном ходу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мирза вбежал в госпиталь в тот момент, когда Тимур Шаху доложили об исчезновении русского доктора.

— Все предатели, всех сгною, — главарь наотмашь ударил лекаря по лицу. — Где у тебя выходы из пещеры?

— Вот эти два, оба к реке, — торопливо указал тот на расселины в левом углу пещеры. — Но в одной из них русский.

В госпиталь проник гул боя, и раненые, замершие было на своих нарах при появлении главаря, заволновались. Времени успокаивать или что-то объяснять им у Мирзы не было: Зухур наверняка послал за ним погоню.

— Всех, кто может держать оружие, сюда! — приказал Тимуру главарь, надеясь задержать сарбазов в проходе и уйти к реке.

— Русский унес пулемет, — тихо проговорил лекарь.

— Что-о-о? Лучше бы он унес твою душу! — выругался Мирза, поднимая пистолет.

— Не убивай, господин, отсюда есть еще один выход. Только я знаю, только я, не убивай!

— Где выход? — перебил его Мирза. — Быстрее, ну!

Лекарь согласно закивал и двинулся в тот же ход, откуда прибежал Мирза. Главарь бросил взгляд на выступ, прикрывающий тайник с драгоценностями, но разум победил желание унести их с собой. Раненые, поняв свою обреченность, ковыляли, ползли, перекатывались, подтягивали себя к расселинам. Кто-то опрокинул лампу, в темноте люди застонали, послышались проклятия, что-то загремело. Мирза отшатнулся, схватил за халат лекаря.

— Там, посредине, около поворота, есть расселина вверх. Но без меня не найдешь, — захрипел Тимур, почувствовав железную хватку главаря.

Однако не успели они пробежать и двух десятков шагов, как впереди мелькнул свет, послышались голоса. Басмачи вжались в ниши, которые раненые по приказу Мирзы пробили в стенах еще прошлой весной, затаили дыхание.

Сарбазы, не встречая сопротивления, шли по коридору быстро, особо не осматриваясь. На Мирзу и Тимура лишь пахнуло от их разгоряченных тел, и с последним солдатом опасность прошла мимо.

Мирза подтолкнул лекаря, тот побежал быстрее. Сзади, в помещении госпиталя, раздались выстрелы, крики, но ни Мирза, ни Тимур даже не обернулись: дорога была каждая секунда. А впереди опять разбавил темноту свет фонаря.

Мирза и Тимур снова вдавились в стены, словно стараясь заполнить каждую выемку, каждую трещину. «Неужели окажемся между двух огней?» — в страхе подумал главарь, представив себя зажатым в узком проходе.

Но на этот раз их спасли, видимо, выстрелы в пещере. Новый отряд сарбазов бежал на помощь своим, и им не было дела до черных теней за выступами лабиринта.

Мирза потной рукой вытер взмокший лоб. «На третий раз вряд ли повезет», — вдруг подумалось ему. Третьего раза не должно было быть, но он поспешил отогнать эту мысль. Однако она уже вонзилась в сознание, и, чем ожесточеннее главарь гнал ее, тем отчетливее она повторялась: «В третий раз не повезет. В третий раз не повезет…»

— Теперь скоро, — прошептал Тимур, на ощупь узнавая расстояние.

И вдруг он молча метнулся в сторону. Впереди забрезжило светом, и Мирзу захлестнуло до самых ушей горячей волной: «Накликал. Я же чувствовал, что третий раз будет роковым».

Он бросился к одной нише, другой, но все они показались мелкими. Луч фонарика приближался, уже появились в лабиринте слабые блики, которые еще надежней прикрывали спрятавшегося Тимура и высвечивали Мирзу. И тогда главарь, согнувшись, пугаясь своей огромной тени, метнулся к нише лекаря. Тот повернулся боком, но Мирза все равно не смог протиснуться в образовавшуюся щель. Он надавил животом на Тимура, но тот будто вцепился в гранит всем телом, и Мирза понял, что его с места теперь не сдвинуть. Не теряя больше ни секунды, он выхватил из кармана нож.

Щелкнуло выброшенное лезвие. Мирза нащупал раскрывшийся от удивления рот лекаря и воткнул ему нож куда-то в бок. Тимур обмяк, главарь зажал рукой его стон, а потом и второй, и третий раз ударил в мягкое и тяжелое тело Тимура. Тот сполз под ноги.

Мирза только успел отпихнуть его от себя и втиснуться в нишу, как луч фонарика наткнулся на Тимура и остановился на нем.

В этот момент лекарь застонал и этим оказал своему господину последнюю услугу. Человек с фонарем склонился над раненым, и Мирза, собрав всю силу, ударил его рукояткой ножа по голове, обрадовавшись в первую очередь тому, что она не покрыта. Однако для верности он схватил своего врага за шею и теперь душил не просто потерявшего сознание сарбаза, а свою смерть. И чем больше немели пальцы на шее противника, тем увереннее чувствовал себя Мирза. Если он и в третий раз обманул судьбу в этом темном коридоре, то еще поживет и постоит за свое. И бороться будет так, что каждого его врага настигнет такая же позорная смерть, как этого несчастного. Нет, Мирза не поверит, будто нет позорной смерти, если это смерть за революцию. Бред шайтанов, пропаганда Бабрака, болтовня русских. Еще вспомнят его, Мирзу, в этих местах.

Захватив оружие и фонарик убитого, главарь намного увереннее побежал к повороту в лабиринте.

Цветов, не отрываясь, смотрел на возвращающийся в лагерь отряд Зухура. Но он не мог еще даже в бинокль различить лиц и теперь, стараясь не выдавать волнения, просто стоял и ждал на наблюдательном пункте. Отметил про себя: не притронется к биноклю до тех пор, пока солнце полностью не выйдет из-за гор.

Рядом находились его заместители, другие свободные от службы офицеры. Один Гребенников отпросился на линию боевого охранения, чтобы первым встретить отряд.

Наконец солнце оторвалось от гребня горы, и Цветов нетерпеливо вскинул бинокль. Впереди колонны шли пленные, которые на одеялах, шинелях несли раненых. Боясь поспешить и отобрать у себя надежду увидеть среди афганцев Мартьянова, Цветов медленно переводил бинокль в глубь колонны. Пленные, пленные, пленные…

«Нет, Мартьянова здесь не может быть, волноваться пока нечего. Он должен идти дальше, обязательно, ведь операция по захвату банды вроде прошла удачно», — успокаивал себя комбат.

— Мартьянов! — вдруг выкрикнул кто-то из офицеров.

Цветов тут же зашарил окулярами по отряду, торопясь убедиться в этом. Мелькали лица, много лиц, большинство знакомых… Наконец бинокль замер в задрожавших от волнения руках.

Владимир шел в центре колонны. Перебинтованные руки он держал у груди, и Цветов затаил дыхание, вглядываясь в непривычное без очков лицо врача. «Ничего, Володя, — думал комбат, потирая шрам биноклем. — Для врача главное не только руки и глаза, но и сердце. А оно у тебя — дай бог каждому».

Успокоившись за Мартьянова, комбат начал искать среди возвращающихся Зухура и Карима. Но ни лейтенанта, ни хадовца нигде пока не было видно. Тогда он стал рассматривать тех раненых, которых несли сарбазы. Мартьянов шел около первых носилок, к ним подходили афганские сержанты, получали какие-то указания и спешили к своим подразделениям. Значит, Зухур жив, жив наверняка и Карим.

Теперь Цветов вспомнил о Мирзе. Главаря должны были вести отдельно от других пленных, рядом с Зухуром, но грузной фигуры его отца не было видно во всей колонне.

«Значит, ушел, — понял Цветов. — Да, не просто это — прийти и победить. Мирза наверняка вернется, и рано еще отряду защиты революции менять винтовки на плуг. Но все равно сегодняшнее утро — это утро еще одной победы. Вот теперь можно идти в кишлак раздавать землю».

Он опустил бинокль, оглядел сразу сделавшихся какими-то усталыми офицеров. Те, словно захваченные на чем-то недозволенном, смущенно опускали головы и поправляли оружие.

«Нам тоже еще рано ослаблять ремни, — подумал комбат. — Ослабим — кто знает, каким тогда наступит утро следующего дня».

А это утро было тихим и чистым…

Рассказы