Людмила ВолчковаТЕАТРАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Мимо лейтенанта Валеева по мраморному вестибюлю пропорхнула известная актриса. Она казалась такой озабоченной, такой независимой, будто работала в казенном скучном учреждении.
Лейтенант Валеев машинально достал расческу и прикоснулся к коротко стриженным волосам. Он выглядел старше своих двадцати семи лет, был флегматичным человеком, а это качество частенько путают с уверенностью в себе. Сам Валеев считал, что уверенности ему иногда недостает, поэтому в момент колебания выбирал более жесткую линию поведения и не раз в кругу друзей даже называл себя жестким человеком. Валеев думал, что непоколебимость нужна офицеру не меньше, чем солдату — дисциплина. Служил он четвертый год. Сперва в пограничном поселке, потом неожиданно последовал перевод в этот шумный город.
Странное задание командования, которое сейчас выполнял Валеев, лично он расценивал как послабление по службе. Но начальство усмотрело в мероприятии воспитательный момент — что ж, он воспользуется этим моментом и отдохнет. Тем более что его рота — лучшая в части, он устал от собственной требовательности. И хорошо, что близок отпуск!
А пока театр готовил праздничное представление к круглой дате — феерическое, феноменальное, с грандиозной массовкой. И вот моряки и солдаты целую неделю «брали» Зимний дворец. По замыслу режиссера, этот штурм был самой яркой сценой в спектакле: неожиданно распахивались двери, и нарядный зал — красный бархат, дорожки, публику в вечерних шуршащих туалетах — вдруг заливала ревущая, серая, грозная вольница: «Ура-а-а-а!»
Валеев не хотел признаваться себе, что его немного пьянила новая, таинственная, непонятная эта жизнь. Вообще-то он театра не любил, предпочитал кино и, даже когда по телевизору показывали спектакль, испытывал разочарование: фильм, конечно, лучше.
Он заглянул в зал.
— Зачем ты на пуанты встаешь? Будь естественнее! — слышался со сцены крик пожилого режиссера, его голос невнятно отзывался под балконами и сводами зрительного зала эхом. — А теперь догони, догони его фразой!
Валеев видел, как к режиссеру нервной уверенной походкой приблизилась знаменитая певица. На репетициях она пела под фонограмму, и поэтому солдаты отзывались о ней неуважительно. Певица коротко отчеканила что-то, наверное, оскорбительное, потому что режиссер сразу схватился за голову, а обидчица гордо удалилась.
«Что я после демобилизации делать буду? — мимоходом привычно ужаснулся лейтенант Валеев. — Никакой тут дисциплины у них!»
Ясно было: режиссер не умел подзатянуть гайки в своем разболтавшемся коллективе. И Валеев вспомнил, как в первый год после училища пришел в подразделение, сказал: «Это у вас еще были цветочки. Сам зарядку проводить с вами буду, из казармы не выйду, пока не станем лучшими в части».
Валеев был не женат, поэтому возражать против его ночевок в казарме никто не стал. Перед ответственной проверкой комдива рота не спала и сам лейтенант ходил между двухъярусными койками в большом волнении. Кто-то из старших водителей-понтонщиков подозвал его, когда Валеев остановился рядом: «Прямо глаз не сомкнуть… Товарищ лейтенант, как там завтра?»
Посмотрим…
«Я-то их взвинтил своим порядком, а должен кто-то и поддержать, — рассказывал он потом однокурснику понятое в эту ночь. — Присмотрелся: есть такой человек в отделении. Выбрали мы его комсоргом. Я подсказал, конечно. Что ж ты думаешь? Наладил комсомольскую работу. Отлично. На собрании прочтет доклад как положено и спрашивает, кто хочет выступить. Молчат. Час молчим. Десять минут перерыв — и снова сидим. А мне интересно, чем дело кончится. Он, понимаешь, откуда-то взял, что должны человек пять в прениях участвовать. На третьем собраний прекрасно разговорились. По делу, главное».
Лейтенант Валеев любил отлаженную коллективную жизнь, ее незамысловатые новости и общее переживание удачи.
Он радовался за своих, когда узнал, что рота попала в «актеры», и смотрел веселыми глазами на солдат, которых позвали в костюмерные: выдали им театральные шинели и бушлаты. Напускное равнодушие слетело с ребят, как пыль с залежавшихся костюмов. В тесных комнатах отражались в зеркалах загорелые руки, лица. Все принялись здесь толкаться и хохотать от того дурашливого чувства, которое обычно возникает в предбанниках и на пляжах, когда вместе с одеждой люди словно теряют часть обычной самоуверенности и делаются легче в общении.
Валеев встретился взглядом с одним из своих и улыбнулся почему-то иронически…
Усталый режиссер отозвал его в сторону, чтобы еще раз объяснить расстановку сил: значит, моряки в черных бушлатах, перепоясанные пулеметными лентами, побегут с двух сторон вперемешку с солдатами. Оттуда и… отсюда, пожалуй.
Валеев слушал его с напряжением и теперь просто кивнул.
— Вот и чудесно. Пожалуйста, — со вздохом сказал режиссер.
Он побежал к осветителям, махая рукой на двери зала. А солдаты выстроились и по приказу рассчитались на «первый-второй». Валеев отвел одну из групп лично.
Вернувшийся режиссер непомняще, загнанно посмотрел на лейтенанта и крикнул, воздев руки к потолку:
— На две группы, на две — я же просил, господи! Товарищи, репетиция стои́т десять минут!
— Уже, — вежливо сказал раздраженный Валеев и показал свои отряды.
Режиссер замер на секунду, потом с очаровывающей, почти женской улыбкой выговорил совсем по-другому:
— С ума тут сойдешь. Для вас теперь не повторяю!
В успех спектакля Валеев, честно сказать, не верил. Не представлял, что сюда придут люди, наступит мишурный театральный праздник, но ему было интересно наблюдать столпотворение на предыдущих репетициях и приглядываться к режиссеру.
— Внимание! — протяжно крикнул режиссер в микрофон, обращаясь ко всем сразу — к музыкантам, солдатам, матросам и осветителям. — Берем Зимний! На последнем аккорде «ура» сделаем и — к сцене, пожалуйста!..
Сыграли последний аккорд. После секундной паузы захлопали вразнобой двери зала и «а-а-а» наполнило огромное помещение.
— Стоп! — крикнул режиссер сердито. — Стоп, не то. Надо мобилизоваться, товарищи. И громче… Сначала!
Все сбились вокруг режиссерского стола.
— Товарищ лейтенант! — тяжело дыша, сказал Валееву кто-то. — А может, для правдоподобия «полундру» покричать?
Валеев прикинул в уме, как оно будет, но по своей нерешительности, которая иногда приходила совсем некстати, замялся и спросил совета у режиссера. Тот ответил — можно.
— А ругаться? — приглушенно крикнули сзади под общий смех.
— Цензурно и не всем сразу, — сказал режиссер.
С топотом и невнятным бормотанием толпа снова вылилась из зала. Оркестр сыграл свою медную бравурную, ослепительную партию, и снова угрожающее «ура» понеслось между рядами. Теперь, думалось лейтенанту, режиссер будет доволен. Но толпа снова обмякла, остановленная властным жестом, зашаркала по коврам.
— Не то, — помотал головой режиссер, вцепившись руками в седую шевелюру. — Подъема нет. Настроения…
Лейтенант Валеев почему-то почувствовал, что происходящее перестает казаться ему игрой. Ну, впору самому просить винтовку, чтобы бежать вместе со всеми. Он почувствовал досаду на режиссера и обиду за своих солдат.
А вспомнил еще вот что: однажды в крымском санатории ему показали гвардии лейтенанта, которого солдат заслонил от пули грудью.
— Это ж надо понять, да? Видишь, что в кого-то целятся, и — самому лезть под пулю, — говорил тогда взволнованный Валеев приятелю, показавшему спасенного лейтенанта. — И главное: ни в каком уставе не может этого быть, чтобы принимать чужую смерть, правильно?
Валееву вдруг страстно захотелось, чтобы сцена удалась, чтобы режиссер понял, какие необыкновенные люди у него в массовке. Рядом с ним кто-то хлопал себя по карманам в поисках сигарет и тихонько ругался — забыл, что курить в зале нельзя. Кто-то вытирал со лба пот.
— Граждане революционные солдаты и матросы! — вдруг громко и чуть ли не по слогам сказал режиссер, взобравшись на стул. — Сейчас вы совершите самое главное дело в своей жизни, вы будете решать судьбу революции!
Освещенный царски роскошными хрустальными люстрами зал словно умер. Даже монтировщики перестали бестолково стучать молотками на сцене. А те из солдат, кто сел в бархатные кресла, теперь стояли.
— …зато дети будут жить лучшей, счастливой жизнью. Да здравствует мировая революция! Ура!!
Лейтенант Валеев увидел, как бегут к сцене солдаты, стаскивая с плеча винтовки, кто-то поправляет пропитанный «кровью» бинт на голове, матрос машет бескозыркой с надписью «Громъ». И не было их на сцене, но вдруг увидел тяжелые ворота, которые распахиваются под напором бегущих.
Валеев оглянулся и увидел: осветители тоже кричат в своих ложах, и режиссер кричит…
А жаль, что репетиция скоро кончилась, — честно, жаль!
Усталость режиссера сняло как рукой. Он разрешил забрать костюмы, и прямо в пулеметных лентах и бинтах все разбрелись по машинам, которые тут же покатили по предпраздничному городу.
Вместе со всеми Саша Валеев пел старые революционные песни — «В бой роковой мы вступили с врагами…» — и глядел на прохожих. Те останавливались, и Саша сам видел, какой-то старик помахал им вслед рукой.
Раиса ПаломоваЗАКОН СОХРАНЕНИЯ
Если издалека посмотреть, то вся его жизнь походила на праздник. Да и теперь никаких проблем, а одно удовольствие дышать и смотреть на природу: цветы распускаются, липой пахнет, роса на траве блестит, которую даже издали за бриллианты принять можно, — а на самом деле только и знаешь, что обувать то сапоги, то валенки и проклинать эту чертову погоду и зимой, и летом: никогда от нее свободы нет. (Надоел этот свитер, натер шею, надо бы скинуть, да холодно станет.)
Так и любовь, — думал Джон, — капризна. Погода, любовь и женщина — одного рода, недаром придумано. Что ни говори, а горше, чем от женщин, на свете не бывает. Видимость, прельщение, трын-трава, и в результате выход один остается — не замечать, есть она — и пусть, а что будет, то и будет.