— Спасибо за беспокойство. Мы пошли. Жевать металлом вредно. На молоке держаться будем. Без зубов. На вот, — он пододвинул ногой сумку, — вытаскивай. Окорок. Тоже своими руками сделанный, ничего стыдного в этом нет, бери.
Коростылев попытался остановить Джона:
— Да что ты как маленький. Я же сказал — за день сделаю… Коростылева вся область знает. Сами несут…
— Ага. На дом… Ну, прощевай, нам обратно дорога долгая, да позавтракать надо внуку. — Он вывалил гостинец из сумки, освобождая ее, прямо на пол.
— Да я сейчас… Давай вместе позавтракаем, — засуетился Коростылев. — Это внук такой? А у меня нет, никого…
— А это ж кому все останется? — махнул Джон рукой в сторону комнаты.
Коростылев пожал плечами.
Джон, не зная, что сказать, только и смог, что крякнуть.
— Вот тебе, брат, и полпорции по-столовски, — сказал непонятно дед Гаврику, и они застучали обувкой вниз по каменным ступеням, как будто опаздывали на поезд.
Домой он привез куклу, колбасы для Профуры и полную сумку хлеба.
Когда покупали куклу в магазине «Игрушки», Гаврик сказал:
— Дедуш, но она ведь не говорит?!
— Ничего, внук, и заговорит, и забегает, раз к нам едет, получше парижской воспитаем. Вот как тебя, — он погладил его по мягкому ершику.
Бабка, увидя хлеб, сразу набросилась:
— Оголодал, что ли, военное время наступило? Или хлеба не видел?
— Видеть видал, да такого много не едал — городского. Тьфу, паразиты, надо же придумать такое — городской хлеб. Наш это, деревенский.
— Ты-то его ро́стишь, что забеспокоился!
— Ро́щу, и ты ро́стишь, и Гаврик маленько пособляет, раз тут живет. Мы не на лифтах раскатываем, а пехом ходим — по землице.
— Не ходим уже, а топчемся, — вздохнула бабушка в тут увидела свою куклу. — Ох, голубушка, — только и смогла выговорить и утерла глаза, как от дыма. — Да где ж ты такая доселе дня пряталась и нас не знала?
Она прижала куклину и Гаврикову головы к себе, а Джон, не долго мешкая и пользуясь моментом, закурил с дороги прямо здесь, не отходя от зеркала, заглядывая через него, как через окно, на жену. Закашлялся от дыма до слез.
— Труба иерихонская, — жалобно сказала бабушка.
— Труба архангела Гавриила, — поправил дед. — Трубу мне! — велел он тут же. — В колидоре, в бабушкином платке, за кадушкой с салом.
— И-и, когда ты ее успел засунуть, а я платок ищу, бессовестный.
— У тебя их миллион, а труба — одна на всю деревню… Вот думал, что оттрубил свое, а ты опять заставила.
— Не я, а люди. Я — отговаривала, — бабушка с лукавинкой взглянула на Гаврика. — Пойду платье подберу, выгонять завтра.
Гаврик попросил потрубить.
— Дам, если скинешь с глаз долой прилепленную голову!
Он уже вертелся под ногами в своем хоботе. Соскучился, негодник.
— Скинул, гляди! — и положил противогаз в кресло.
— Тогда слухай внимательно.
Дед показал, как надобно поджимать нижнюю губу, чтоб вышел звук, и насколько распахивать грудь для воздуха. Трубанул. Сперва у него получился бычий глас, а потом прозвучала высокая трель жаворонка, и застучал в висок сигнал солдатской побудки — ту-ру-ру.
— Этот мотив называется — «Послы неба». Я сам сочинил. Иди на крыльцо и попробуй, только вряд ли получится, ведь у тебя по пению сплошные двойки.
Гаврик умчался, а дед плюхнулся в кресло и тут же подпрыгнул, сев на противогаз. Вздумает еще завтра надеть — все коровы взбесятся от страсти такой!
Не-ет, не весело на свете жить, коли не о чем тужить.
И что он только нашел в этом противногазе?
Дед подошел с ним к зеркалу, попробовал примерить. Еле напялил и — снять не может. Уморился, присел в кресле, отвалившись к спинке и вытянув ноги.
Так и застали его внук с бабушкой, нарядившейся в новое платье. Остановились в дверях и давай над ним хохотать, а он себе из хобота: аха-ха, аха-ха-ха.
— Посмотрите, дым из трубы у меня не идет?
— Валом валит, — сказала бабушка, подмигнув Гаврику. — И огонь искрами…
— Аха-ха-ха!
Сняли ловушку с головы. У деда все лицо в слезах.
Ах ты, белая береза,
Ветра нет, а ты шумишь.
Мое сердечко ретиво́е.
Горя нет, а ты болишь…
Отшумело его поколение, оттрубил он свое.
— Дедуш, не плачь, летом подсохнет, я и вам с бабушкой по противогазу найду, — поняв его слезы по-своему, сказал Гаврик. — А пока поноси мой.
Девятого мая бабушка с утра нарядилась, вышла к ним праздничная.
— О-ей! — воскликнул Гаврик. — Теперь в городе тридцать три вдовца останутся, когда придем туда!
— С какой стати вдовцы? — испугался дед.
— Тридцать три жены умрут от ревности.
Во дает, в таком возрасте о любви соображает. Нет, в его время не умели так подлаживаться к матерям, аж в самую печенку пролезать. Учись, дед, у внука! У бабушки даже румянец вспыхнул.
В город пошли гурьбой, но, вместо того чтобы сразу направиться в парк, к братской могиле, куда все шли с венками, дед, велев обождать, ринулся — медали стучали в грудь — к центру.
— За пивком, — изрек Гаврик.
— Не может быть, — задумчиво покачала головой бабушка. — У него с собой всего тридцать копеек, на мороженое.
В центре, на песчаной, чисто выметенной площади, стоял стеклянный киоск, и в нем сидела солнечная девушка с длинными волосами. Джон, хитро прищурившись, попросил открыточку — с Днем Победы.
— Ни одной не осталось, разобрали. Да вы вот, дедушка, подпишите эту, — и она протянула ему с корзинкой, с цветами.
— На все давай! — он радостно протянул ей тридцать копеек.
Теперь Джон точно знал, как увековечится День Победы.
По закону сохранения, по естественному закону Земли — он превратится в день Мира! И утвердят этот великий праздник они — русские люди. А если за ним, за Джоном, притутукает к тому времени дальний поезд, то, что ж, Гаврик отпляшет за своего дедушку. За двоих отпразднует!
Юрий ПетуховСУХОЙ ПАЕК
Марш длился третий день. Растянувшаяся по проселочным дорогам вереница бронетранспортеров, танков и прочей боевой техники гремела. Надсадно выли моторы. Сплошной гул застилал округу и плыл над ней вместе с колонной.
Люди, ведущие эту бронированную махину к месту сосредоточения сил для предстоящего крупного учения, привыкли к постоянному шуму и, казалось, не замечали его.
Тяжелее всех приходилось солдатам-первогодкам. Но и они старались держаться наравне со своими старшими товарищами, сержантами и офицерами, терпеливо переносящими тягости похода. Расслабляться было нельзя — параллельно колонне шли к месту сбора другие подразделения. Над дорогами в чистом безоблачном небе висели вертолеты наблюдателей.
Полковник Стеблев переживал за свои подразделения. Его командирский бронетранспортерчик, временами сдерживая бег, оказывался в хвосте бронированной лавины, потом снова вырывался вперед. Цепкий глаз Петра Ивановича не находил недостатков. И тем не менее командир полка был неутомим, а нервы его напряжены — ведь в заданный район нужно было прийти не только вовремя, но и без потерь. А это было непросто — безостановочное движение, бездорожье пересеченной оврагами и холмами незнакомой местности и многое другое, не поддающееся заблаговременному учету, могло повлиять на ход марша.
Третий день все в полку сидели на сухом пайке. Для большинства офицеров и солдат второго года службы это было не в диковинку. Да они попросту и не обращали внимания на отсутствие горячих блюд, не до того было. Внимание сосредоточивалось на выполнении боевой задачи. Но кое-кому такой рацион казался чересчур «сухим», и они с нетерпением ждали остановки, чтобы вкусить наконец хоть чего-нибудь, но непременно горяченького, из военно-полевых кухонь, которые пока бездействовали.
Полковник Стеблев находился в таких же условиях, как и все остальные. Да и иного он не мог себе представить — на долю командира всегда выпадает больше трудностей, чем на других.
Сашка, водитель машины, был из породы балагуров, которые могут без передышки рассказывать всевозможные истории из своей, а чаще из чьей-нибудь жизни, а то и просто плести небылицы. Временами Петру Ивановичу даже приходилось осаживать его, чтоб не отвлекал от дела. Но тот не обижался, тут же умолкал и только острее всматривался в дорогу. И мелькали леса и перелески, поля и луговые поросли, речушки и затянутые зеленой пеленой озерца, вилась из-под колес пыль.
Долгая езда укачивала, отвлекала. Хотелось вздремнуть. Но неожиданно для себя Петр Иванович заметил, что Сашка совсем что-то примолк, сник. За последние три часа рта не раскрывал.
— Устал? — с заботой в голосе спросил Петр Иванович, — с непривычки-то?
Сашка отрицательно мотнул головой.
— Ну-ну, держись!
У полковника было слишком много дел, чтобы обращать внимание на настроения водителя. Но еще через пару часов он понял: тут что-то неладно.
— Может, сменить тебя, — предложил он, — отдохнешь, поспишь немножко?
— Нет, нет! — быстро ответил Сашка и тяжело сглотнул слюну.
— Давай-ка садись на мое место, — сказал полковник тверже, — и без разговорчиков!
Они поменялись местами. Петр Иванович был опытным водителем, а лишний разок попрактиковаться, как он считал, никогда не помешает.
— Подкрепись пока, — улыбнулся он Сашке, — а то на тебя смотришь, аппетит разыгрывается. Не ел небось давненько?
— Да я сыт, товарищ полковник, — ответил тот, и опять кадык на его горле судорожно дернулся.
— А ну, показывай мешок, — нарочито строго приказал Стеблев.
Сашка забросил руку через спинку кресла далеко назад, ловко зацепил свой вещмешок за лямки и перебросил его себе на колени.
— Развязывай, развязывай, чего ждешь?! — Петр Иванович был почти уверен в своей догадке.
Сашка распустил шнур, стягивающий горловину плотной брезентовой ткани. Стеблеву стоило бросить лишь мимолетный взгляд на содержимое мешка, чтобы понять — так оно и есть!