— Ешь, Петруха, тебе это пригодится. Мать-то твоя… — он не договорил, тяжело закашлялся, опустил глаза.
Так и пошли, старый да малый. По дороге Леонид Семенович разговорился, и Петька почувствовал себя с ним свободнее. Очередь была длинная. Люди пританцовывали на морозе. Чтобы мальчика не продуло, старик все время держал его перед собой, заслоняя от ветра. Вернулись они друзьями. На обратном пути Петька рассказал Леониду Семеновичу про стремянку.
— Этому горю мы поможем, — бодро заверил старик.
Но когда он принялся за стремянку, Петька увидел, что держится сам Леонид Семенович только за счет своей бодрости, с лестницей он справился с трудом. Затем долго не мог отдышаться. Сидел, как и Петька, на корточках возле стенки, смотрел с тоской на свои трясущиеся руки. Перед уходом сказал:
— А вот наверх сам давай, малец. Мне это уже не по плечу.
Петька, забыв попрощаться, сразу полез по стремянке. Он был мал, и, хотя и приподнялся на цыпочки, полка была в двух-трех сантиметрах от его руки. Волей-неволей пришлось идти за матерью.
— Принес? — спросила она, когда Петька появился на пороге.
— Угу, — промычал он и протянул узелок с хлебом.
Машенька жадными глазами смотрела на узелок.
— Мам, деда Леня поставил лестницу, пойдем!
Безучастные глаза матери смотрели мимо него. Она машинально разворачивала завернутый в платок хлеб. Потом молча разрезала его на две неодинаковые части. Большую дала Машеньке.
— А тебе? — спросил Петька.
— Мне сегодня не хочется, — ответила мать и снова опустила на подушку голову в свалявшемся пуховом платке, без которого Петька ее уже и не представлял. — Ешьте! — добавила она, помолчала, потом прошептала еще: — Только не все сразу, на вечер оставьте.
Петька понял, что звать мать в коридор бесполезно. От Машеньки толку еще меньше. Надо было что-то придумывать самому. Но для начала Петька вцепился зубами в хлеб, удерживая его обеими руками. Рот наполнился едкой слюной, в животе заурчало. Он откусил почти полкуска и, не разжевывая, а только подержав его во рту немного, проглотил. Посмотрел на Машеньку — та съела свою порцию и теперь жадными глазенками глядела на Петькины руки, в которых была черная горбушка. Петька отвел от сестры глаза, откусил еще чуть-чуть. Остаток быстро сунул матери под подушку, поглубже, чтобы Маша не смогла достать. «Проснется — съест», — подумал он, борясь с собой.
Чтобы отвлечься, Петька решил вернуться к своей затее. Но сначала он подошел к Машеньке, погладил ее по голове, проворчал, как взрослый, рассудительно:
— Ложись, во сне есть не хочется.
Лишь после того как сестренка уснула, он вышел в коридор. Ничего подходящего на глаза не попадалось. Петька пошел в промерзшую, пустынную кухню. Он не знал, точно что ему нужно, но все равно искал. И только когда он уже повернулся, чтобы идти назад, вспомнил про мусорное ведро, что стояло под раковиной.
Для того чтобы взгромоздить его на стремянку, Петьке пришлось преодолеть две нижние ступеньки. Потом не спеша поднялся к заветной площадке наверху стремянки и осторожно, припав всем телом к наклонной лестнице, поставил ведро и слез. Нужно было передохнуть.
Прислонился к стене. В памяти всплыл кусок хлеба под подушкой у матери. Он сглотнул набежавшую слюну. В глазах потемнело. Но остановиться Петька уже не мог. Отдышавшись, он подошел к стремянке, сбросил с рук варежки, чтоб не мешались.
Очень осторожно, боясь сделать лишнее движение, полез наверх. Чтобы было удобнее, он скинул перед этим валенки и теперь ощущал леденящий металл даже сквозь теплые шерстяные носки. Но носки были слишком толстые и скользили на перекладинах. Пришлось спуститься.
Утром мать сказала, что от фанерного чемоданчика проку будет мало, больше возни. Петька и на собственном опыте знал, что фанера горит плохо, а пока ее разделаешь, расщепишь на маленькие кусочки, чтоб можно было засунуть в пасть ненасытной «буржуйки», — семь потов сойдет и исцарапаешься весь. Правда, там еще были деревянные брусочки, к которым крепилась фанера. Но все, вместе взятые, они были не больше одной ножки от сгоревшей табуретки. Так что ж, отказаться от своей затеи?! Нет. Петька вспомнил снисходительно-ласковый тон маминого голоса. И ему стало обидно. Нет, он не маленький! Ведь посылала же она его за хлебом, значит, доверяла?! Разве можно его равнять с сестренкой, та, в самом деле, ребенок, а он… Петька снял носки. Пальцы сразу одеревенели. Он растер их руками, размял — теперь не оскользнется, не оступится.
Железо обжигало кожу, и Петька после каждого шажка тер ногу об ногу. Подъем показался ему бесконечным. Ошибаться нельзя, каждое движение он рассчитывал. И хотя руки слабели, не позволял им дрожать. И он был почти у цели, полка была на уровне груди, а на ней — заветный, крашенный в темно-коричневый цвет чемоданчик.
Что произошло дальше, Петька не понял. В ушах стоял звон, болели спина и локоть, остро саднил подбородок. Он потрогал его левой рукой — на пальцах осталась кровь. Петька равнодушно поглядел на пальцы, облизнул их. В голове прояснялось. Увидел, что стремянка как стояла, так и стоит. Сам он лежал на спине, правая рука сжимала ручку чемодана, придавившего его к полу. Ведро валялось где-то сбоку, у двери. А из-за другой двери, ведущей в комнату, таращила на него удивленно-испуганные глаза Машенька.
— Тш-ш-с, — прошипел ей Петька, поднося к губам указательный палец. — Тихо! Мама спит?
Машенька, не спуская с брата настороженного взгляда, кивнула головой.
Первым делом Петька принялся натягивать на ноги носки, а потом валенки. Про варежки он забыл. Сестренка захлопнула за собой дверь и подошла к чемодану, уставилась на него молча, пряча подбородок и нос в платке, который делал ее похожей на маленькую старушку.
— Отойди, — прошептал ей Петька и приподнял чемодан, собираясь оттащить его в комнату.
Внутри что-то зашуршало, перекатилось от стенки к стенке. Петька положил чемодан на пол, присел перед ним. Долго не мог справиться с замочком — застывшие пальцы соскальзывали. Машенька сидела рядом на корточках, испуг ее прошел, и она с любопытством наблюдала за братом.
В чемодане лежали скомканные газеты. «Будет чем печку разжечь», — машинально отметил Петька. Он сунул руку и нащупал под мятой бумагой что-то твердое.
— Что это? — Машенька смотрела то на незнакомый предмет, то на брата.
— Колбаса, — ответил тот, сам не веря своим глазам.
Вкус колбасы Петька уже давно забыл. Но сейчас в его руке была именно она, полкружочка сухой, жесткой, копченой колбасы, перетянутой с одной стороны желтенькой жилкой, с другой просто-напросто обломленной — наверное, у отца не было ножа под рукой.
— А зачем она? — в сестренкином голосе звучала нотка уважения к своему такому большому, почти взрослому брату.
— Узнаешь, — сказал Петька, — потом. Ты хлеб из-под подушки не брала?
Машенька сразу насупилась и заплакала.
— Она сама мне дала, — пропищала тоненько, сквозь всхлипы.
В комнату Петька вошел, волоча за собой в одной руке чемодан, другой прижимая к груди находку. Машенька шла за ним, шмыгая носом и растирая слезы по щекам.
Мать лежала в том же положении, что и час назад. Глаза ее были открыты.
— Откуда? — еле слышно спросила она. Петька молча указал глазами на чемодан.
— Отец… Ваня… — тело матери затряслось — она беззвучно, без слез рыдала.
Петька подтащил чемодан к печке. Взял с пола нож с железной ручкой и, положив на крышку чемодана колбасу, отрезал от нее кусок толщиной со свой палец. Потом он подошел к матери и протянул ей. Мать отвернулась. Петька зашел с другой стороны и попытался было сунуть ломтик колбасы прямо ей в рот. Но она плотно сжала губы. А Маша, не понимая, что происходит, продолжала плакать.
— Сам, съешь сам, — наконец произнесла мать, она задыхалась, и голос ее звучал прерывисто, — Машеньке отрежь.
Петька не отступал.
— Слушай меня внимательно, сынок, теперь ты… ты отвечаешь за себя и за Машеньку, понял? — она надолго смолкла. — Когда меня…
Петька кивнул. Теперь и по его щекам текли слезы. Но он не замечал их.
— Растопи печь. На вот… — мать вытащила из-под одеяла и протянула Петьке спичечный коробок, — теперь тебе самому придется.
Петька взял спички, пошел было к «буржуйке».
— Стой, — мать попыталась приподняться, но не смогла, — стой. Сходи сначала к Леониду Семенычу, позови его сюда. Скорее только, скорей.
Петька бросился к двери.
Леонид Семенович не открывал. Петька минут пятнадцать колотил в дверь. Наконец понял, что ему не откроют, и вернулся домой.
Машенька спала. Щеки порозовели, и дышала она ровнее, глубже, чем обычно. Петька накрыл ее шубой, подошел к кровати. Мать лежала с открытыми глазами, ресницы чуть подрагивали.
— Где он?
— Не открывает, наверное, ушел.
— Сходи, — голос был еле слышен, отдельные слова не доходили до Петьки, — люди… к ним… — мать прервалась на полуслове.
Петька немного постоял у кровати и отошел. Потом он отрезал себе тонюсенькую, почти прозрачную на свет дольку колбасы, долго держал ее во рту, борясь с острым желанием проглотить сразу же, не разжевывая.
То, что осталось от кружочка, спрятал так, чтобы не смогла найти Машенька. После этого Петька присел у печки с ножом в руках: нужно было одолеть неподатливую фанеру, развести огонь…
Петр Иванович так и не сомкнул глаз в эту ночь. Но он не чувствовал усталости. Хотелось выбраться из машины, размять ноги и затекшую спину.
Воспоминания не омрачили его. «После учений надо бы съездить в Москву, проведать Машу», — подумалось ему. У Марии Ивановны давно была своя семья: муж, трое детей. И она ничего не помнила — восприятие мира, оставляющее следы в памяти, пришло к ней лишь год спустя, в детском доме. А Петр Иванович никогда не рассказывал ей о событиях той страшной далекой зимы.
Их нашли на одиннадцатый день после смерти матери. Леонид Семенович умер днем раньше. Когда пришли незнакомые люди, в кармане Петькиного пальтишка оставались еще два кусочка колбасы. Он их берег, хотя Машенька плакала уже постоянно и беззвучно, почти как мать в свои последние дни. Выходить Петька боялся. Боялся не за себя, он не мог оставить сестренку одну. Брать с собой? Вряд ли б она вынесла, силенок ее еле-еле хватало для того, чтобы добираться от двери к печке.