Печать точно была. Только оказалась она не над верстаком, а под ним, в ящике со ржавыми гвоздями и шарнирами. Я повертел ее, подышал на нее, достал пачку папирос, придавил. Оттиск вышел слабый, бледный, но все равно видно: она, загсовская печать.
Опять бросил печать в ящик, закрыл ржавой мелочью, как было, и вышел.
Теперь, если бы Гаврилин был дома, нужно задержать его, а печать изъять. Но он не появлялся со вчерашнего дня и не ночевал дома. Об этом, пока я находился в сарае, узнал Коля Фадеев от соседки, тещи бухгалтера, сидевшей у ворот на лавочке.
Теща в охотку поболтала о соседе. Ни в каком «Голосе Севера» он с полгода уже не работал, полуслепым прикидывается. Такие по ночам спят, а этот, как кот, бродит. Ясно, где бродит, если при деньгах и карточках всегда.
«Раз сижу ночью на сундуке в коридоре, — передавал Фадеев рассказ старухи, — у него дверь открывается, шаги его слышатся. Тьма кругом, я не шелохнулась, а он говорит: «Ты чего, старая, не дрыхнешь?»
Заподозрить в наговоре старуху трудно, она говорила со случайно подсевшим человеком.
Участковый, пока Фадеев пересказывал это, краснел. И было отчего. Должен был знать обо всех неблагополучных на участке, а не знал.
Я оставил сотрудника (того, который упустил на базаре продавца серого пиджака) понаблюдать, может, кто придет за печатью, а сам вместе с Фадеевым и участковым вернулся в райотдел.
Григорьев был доволен. Однако не захотел ждать, пока Гаврилин объявится у себя дома.
— Поезжайте-ка к этой Хлыстовой, — распорядился он. — Шорник наверняка там.
Я взмолился.
— Может, без меня? На ходу ведь засыпаю, вторые сутки на ногах.
Я ни на что не надеялся, довести до конца дело должен был я, но Григорьев бегло взглянул на меня и, к моему удивлению, вызвал Резниченко, тоже оперуполномоченного, тот только что вернулся из пригорода с задания.
— Резниченко, пойдешь за Шинкевича, — приказал он.
Так вот и звучит у меня с тех пор: «Резниченко, пойдешь за Шинкевича».
Они толпились, курили, говорили о предстоящем деле, не обращали на меня внимания. Я постарался поскорее убраться домой.
Через полчаса уже был в постели, а еще через два часа меня разбудили. Новость была потрясающей: Резниченко убит, расстрелян в упор, Фадеев с Найденовым тяжело ранены, бандит ушел.
В райотделе все крутилось каруселью. Григорьева не было, уехал на место происшествия, от других подробностей не добиться, да толком никто и не знал. Рассказать могли только раненые, они пока не приходили в сознание, и к ним не пускали. Наконец в третьем часу ночи первая операция закончилась, Найденов очнулся. От него узнали, как было.
Они подошли к Зойкиному дому в темноте. На улице холодно, накрапывал дождь. Около дома ни души. Свет в Зойкиных окнах на третьем этаже горел. Высоко, не выпрыгнешь, все трое устремились по лестнице. Участковый шел первым, показывал дорогу. Бесшумно пробрались в длинный коридор. Тускло в глубине его горела лампочка. Все спокойно, из-за обитых войлоком дверей ни звука. Найденов кивнул на Зойкину дверь, самую дальнюю. Резниченко огляделся, знаком велел Найденову встать у выхода из коридора, а сам вместе с Фадеевым подвинулся к двери, постучал. Зойкин голос ответил тут же: «Кто там?» — «Участковый с проверкой», — сказал Резниченко. «Сейчас оденусь, отопру», — опять без заминки ответил голос за дверью. Голос звучал громко, безмятежно, у Найденова поэтому мелькнуло, что пришли зря. На стоявших у самых дверей голос, видно, произвел тоже впечатление. Резниченко дергал войлочные ворсинки из дверной обшивки, Фадеев, запрокинув голову, разглядывал потолок. У обоих пистолеты были в расстегнутых кобурах. Спокойствие было общим, а ожидание недолгим. От обещания отпереть дверь до того, как с противоположной стороны лязгнула щеколда, прошло не больше, чем требуется, чтобы отойти на несколько шагов, накинуть легкую одежду и вернуться. Дверь раскрылась, тут же грохнули выстрелы. Резниченко и Фадеев упали разом. Найденов схватился за кобуру, но тут подоспел новый выстрел… Теряя сознание, Найденов увидел бегущего на него взлохмаченного парня в фуфайке…
Мы обшарили весь город, перелопатили, что называется, все окрестные села. Гаврилина след простыл. Будто в стену замуровался. Зойка волосы рвала на себе, клялась и божилась, что знает не больше нашего.
Утешением было, что хоть Фадеев с Найденовым выжили. Насчет Фадеева врачи не обещали доброго исхода и через месяц после ранения. Выписался он под Новый год…
— Так вот нас тогда. — Виктор Брониславович умолк.
— А печать? — спросил Калинин. — Он не пытался ее забрать?
— Нет. Он не имел никакого отношения к печати. Это быстро выяснилось. Загсовская уборщица сама пришла к нам и созналась, что залезла в стол к заведующей. Печать она захватила второпях и выкинула ее в открытое окно, во двор сберкассы.
Быстро после этого сообразили, что сосед Гаврилина работает в сберкассе, а жена его почтальонша. Поэтому и письмо было без штемпеля.
Когда в загсе сбивались с ног в поисках печати, большесемейный бухгалтер уже прикидывал, как с ее помощью расширить свое жилье.
Такая вот игра случайностей.
После этого жестокость Гаврилина тем более была необъяснимой. Разгадка пришла, когда исследовали пули: и в постового на базаре, и у Хлыстовой на квартире стреляли из одного пистолета.
Теперь было известно и кто ограбил ученого-геолога. Оставалось найти Гаврилина, но след его нигде не возникал, похоже, убрался из города.
Полковник задумался, сделал жест не торопить его и смотрел за окно, где плыли посеребренные первым снежком поля.
— А всплыла эта история, — продолжал он, — через десять лет на том же базаре. В один прекрасный зимний день задержали шустрого мужичонку. Сбывал из-под полы шкурку баргузинского соболя. Потянули — а у него соболей таких дюжина. Скупал у забайкальских охотников.
Соболятник сообразил, что не отвертеться, решил торговаться: знаю про Гаврилина. Как с вами, виделся с ним полмесяца назад. Бурки у него сшил.
Гаврилина взяли без шума. Он неплохо жил в поселке в тайге. Семью имел, сына. Правда, приемного. Шорник в том поселке свой был, так он, чтобы не ссориться, быстренько перековался на сапожника… А тогда рубанул сразу все концы, тем и спасся. Босой, в фуфайке на голое тело, прямиком побежал к железнодорожному переезду, прыгнул в товарняк, завалил себя досками и девять суток так до Урала ехал. Соображал: на свободе отныне опасно. На Урале залез в карман к деревенской тетке. Специально, конечно. Год за это получил. На отсидку пошел под чужим именем. Срок не ахти какой, в прошлом его после не копались, выдали ему документы, каких добивался. Да…
Всего один раз видел его: вели по коридору на допрос. Больше не мог, не хотел, боялся. — Шинкевич вздохнул. — Боялся: доберусь — и всю обойму всажу. Убеждать не надо меня, знаю, чист, а иногда подумается: Резниченко ведь за себя подставил. Положа руку на сердце, пойди я тогда, так же повел бы себя…
История врезалась в память. Приехав домой, Калинин довольно точно по горячим следам записал ее.
Рассказ вскоре был напечатан в газете.
Успех он имел, писем и звонков было много. Хотя Калинину пришлось и оправдываться, что рассказ не о расплате за беспечность и потерю бдительности, а о бесконечно тяжелой, опасной работе милиции.
Одна пожилая интеллигентная семейная чета даже наведалась в редакцию, чтобы специально засвидетельствовать, что в момент, когда стреляли на базаре в милиционера, они находились в шаге от преступника.
— Мы меняли Анютиной мамы колечко с бриллиантом на муку, — поддерживая супругу под руку, говорил старичок, — и когда этот бандит выстрелил, у меня колечко выпало и покатилось в пыли. Так и не нашлось.
Старичок поглядел под ноги так, словно след колечка мог отыскаться на полу кабинета.
— Да, — замечая улыбку на лице Калинина, продолжал он без обиды, — сейчас этому можно улыбаться, а тогда нам с Анютой пришлось…
Калинин улыбался не тому, что они рассказывали. Он вдруг себе представил, что был уже, наверно, тысячным слушателем истории с колечком…
Прошло три месяца. Калинин уже изрядно забыл о своей публикации, как вдруг однажды воскресным утром раздался звонок в дверь. Жена и дочь совсем недавно отправились в детский сад на утренник. Калинин не сомневался, что они забыли что-то и вернулись.
Он открыл дверь. На пороге стоял пожилой, лет шестидесяти, мужчина невысокого роста в коричневом кожаном полупальто. Шапка на голове тоже была кожаная, только черного цвета. Он неловко переминался с ноги на ногу, смущение было на его морщинистом лице.
— Вы Калинин? В газете работаете? — спросил, помолчав.
— Да, — кивнул Калинин.
— Фадеев Николай Кузьмич, — представился мужчина.
Смущаясь больше прежнего, он вытащил из внутреннего кармана полупальто свернутую газету, ту самую, с нашумевшим в свое время рассказом.
Пока пришелец медленно разворачивал газетку, Калинин вспомнил: Фадеев — это же один из троих, кто отправлялся задерживать Гаврилина.
— Входите, входите, — попросил он.
В коридоре помог нежданному гостю снять кожанку. Еще через минуту они сидели в комнате друг против друга.
— Хотел сразу зайти, — сказал Фадеев, — да не получилось. Язва, будь она неладна. — Он провел указательным пальцем по животу, грустно улыбнулся, спросил: — Гурьев, это ведь Гаврилова вы так окрестили в рассказе, не правда ли?
— Гаврилина, — машинально поправил Калинин и кивнул.
— Думаете, может, вот, пришел хвастаться своими подвигами…
— Ну что вы, что вы!
— Да нет, это я сам от неловкости, извините, — смешался, потупился он опять. — Вторгся вот к вам.
— Пойду принесу чаю, — сказал Калинин.
Ему хотелось дать гостю оправиться от смущения.
Когда он вернулся, пришелец освоился, сидел свободно, закинув ногу на ногу. Развернутая газета лежала на столе перед ним.
— Понимаете, — сказал он, пододвигая к себе стакан, — для меня этот рассказ как свидание с молодостью, с боевыми моими товарищами. В ту ночь, да что ночь, в одно мгновение я лишился лучшего друга. — Голос Фадеева надломился, дрогнул. Он спешно чуть дрожащей рукой взялся за стакан и медленными глотками пил чай.