Зинаида решительно распахнула дверь, перешагнула порог.
Хозяин, Захар, сидел облокотясь о стол, спокойно и будто даже задумчиво смотрел на непонятно чего выжидающую гостью.
— Еду вот по своему обходу, — сказала наконец Зинаида, проходя к столу. — Смотрю: ваш дом — любота, приятно взглянуть: все на месте, все прибрано. Дай, думаю, зайду на беседки, ни разу не бывала.
— Живем, да… Особо-то, конечно, не очень чтобы, ну а так делаем, стараемся, как же… — степенно сказал Захар и опять простодушно стал смотреть на Зинаиду.
«Черт знает что такое! Это вообще ни в какие мерки!» — поражалась она его невозмутимостью.
— А чего дома-то? День стоит красный… — кивнула в окно.
— Это мы знаем. Не беспокойтесь. Пашу тут, за леском, приехал пообедать.
— И то верно, — Зинаида поперхнулась: не туда пошел разговор, совсем не туда.
— Пахать, пахать надо, — сказал он, что-то прикидывая в уме, соображая. — Да вот принесла почтальонка газету, взял, смотрю — сводка. Где Захар с Виктором? На третьем-четвертом местах. Обошли. Ну, этого Крюкова из «Зари коммунизма» я знаю, стоящий мужик, настырный. А тут еще какой-то Сватьин выискался из «Рассвета», не знаю такого, я всех старых трактористов знаю, поди, пэтэушник зеленый… Да зря они! Не выйдет! Все равно перешибу. Возьму свои гектары!..
— Чего уступать. Надо обставить! Обставите, это уж как пить дать, — подхватила Зинаида.
— В прошлом году как было на посеве? На Пуховых уж и рукой махнули: дескать, заткнули их, сводку возьмешь, все сзади да сзади. А что получилось? Р-раз из-за спины — первая премия в руках.
Захар сомкнул шершавые, посеченные губы, нацелился — бродили в нем упрямство, воля, дорогу он не намерен уступать.
— Все бы хорошо, Захар Батькович, — обрывая робость и суетливо раскрывая сумку, нахмурилась Зинаида. — Все бы хорошо, только и своевольничать никому не след, даже и передовикам, которые в уважении… Во всем надо блюсти порядок… Никак не ожидала, что на такое пойдете…
Захар недоуменно посмотрел на Зинаиду, но вдруг лицо его по-детски осветилось догадкой:
— Про березы-то? Извиняй, конечно. Мне председатель сказал: спили пока, потом выпишешь. Я пахал в Гривах, ну и по пути-то приволок. Извиняй, ладно…
— Председатель! Кто он будет, Захар? Он в колхозе пусть распоряжается, а в лесу он не хозяин! И ты это знаешь! Нет, хватит! Составляю акт, в конторе разберутся!..
— Обожди, — примирительно, с добродушной улыбкой развел жесткие ладони Захар. — Выписано же…
— Где, где выписка?
— Соня придет, выписано, ну что ты… Вон и она как раз, сейчас покажет…
— Какие все умники! — гневалась Зинаида. — У нас места для поруба отведены, каждое дерево проклеймено. А вы куда поперлись! Главно, в Масляну-рошу!..
В сенцах раздались грузные шаги, отворилась дверь и — вот она, Соня, завмаг губинский. Взглянешь со стороны — кубышка, колобок сдобный, как говорится, поперек шире. В тридцать-то пять лет так раздобреть! Но за прилавком Соня легка и проворна.
Соня, проталкиваясь с сумками в косяки, зыркнула на Зинаиду, как будто на миг оторопела, мелькнуло в ее раскосых увлажненных глазах то ли смятение, то ли догадка. Мимоходом поздоровавшись, нырнула за занавеску, тяжело забухала чугунами.
— Соня, вышла бы, — мягко попросил Захар.
— Чего выходить, говори, не глухая. Чай, поросенок визжит.
— Соня, вот Зинаида Матвеевна выписку на дрова спрашивает. Подай выписку-то, Соня.
Шаги смолкли. Соня не отзывалась, в затишье слышалось ее сосредоточенное пыхтение.
Захар прошел на кухню, донесся торопливый прерывистый шепоток.
— Ну вот, как же так, а я думал, — распевно подосадовал Захар.
Он вышел растерянный, обескураженно развел руки:
— Еще не выписала. Поедет завтра за товаром, оформит. Уж извиняй, кругом виноваты.
Зинаида нервно дернулась, жаром перехватило горло:
— Чего вы крутитесь-то? Что я, не понимаю, глупышку нашли! Срубили где вздумается, без выписки, распилили-раскололи, поленницы спрятали — шито-крыто!..
— И в мыслях не было! Соня тут подвела немножко… Поедет завтра за товаром… А то, что раскололи, — так чего тянуть, все равно привезли… Дрова в дровянике Соня сложила, все на виду, какое прятанье…
И тут легко, воздушно как-то выплыл сдобный колобок из кухни, на залитом румянцем лице подобострастье и бедовое лукавство.
— Ах, ладно вам! Дрова, дрова!.. Выпишем, господи, дрова!.. — перевела смущенно-елейным взглядом. — О чем разговор. Давайте-ко пообедаем, закусим, у меня груздочки засолились.
Одним махом раскинула на стол скатерть и бутылку — хлоп!
— Давайте-ко! Три дня ревизор торчал, все нормально, все тютелька в тютельку!..
Зинаида встала: разговор принимал знакомый оборот. Сколько раз обрывала «гостеприимных» радетелей, уходила, недоговорив, должны бы знать. Нет, все суют и суют в нос этой испытанной примиряльщицей — бутылкой.
— Не хлопочите! В воровстве соучастницей я не бывала!
— Какое воровство! Господи!.. Да я ведь от души. Ревизия прошла у меня, по случаю… Да, кстати, Зинаида Матвеевна, крупа-то есть ли? Мешка два тебе оставлю, ячневая. Поросенку самая лучшая. Да и «Геркулесу» целую коробку дам.
Зинаида накинула сумку на плечо, шагнув к виновато отводящей глаза Соне, сдержанно сказала:
— Хотите ублажить. Напрасно. Я же в лесничихах-то давно… Мне порядок дорог…
Захар опять что-то объяснил с покаянием, талдычил свое «извиняй», — не дослушала, хлопнула дверью.
Уже за Губином, выехав на петляющую по приречным взгорьям тропу и немного поостыв, подумала: вот напишет акт, передаст директору лесхоза Сошникову. Ну а что дальше? А дальше — ничего. Так на этом все и заглохнет, потому как Пуховы передовики, на них «бригада держится», их фамилия не сходит с Доски почета. Обижать братанов нельзя. Заступится председатель. Найдутся защитники и повыше. Да чего там восемнадцать берез. В позапрошлом году лесотехник Сакин пригнал два лесовоза в сосновый заказник Боровое, а приехавший с ним высокий, голенастый, в яловых сапогах дядька, как выяснилось потом, — один из начальников областного леспрома, ходил между сосен и самолично показывал пильщикам, какое дерево валить. Выбирал ровненькие, посмолистей — на дачу, говорят.
Из прибрежного ольховника, блеснув матовым крупным глазом, вертикально взметнулся взъерошенный вальдшнеп. С тугим шумом бился в его разлатых крыльях упругий воздух. Вальдшнеп, клоня клювастую голову, круто развернулся и, стремительно лавируя, пошел мелколесьем. Вспорхнула еще одна птица, а чуть дальше — еще и еще. Зинаида приостановила Лысуху, вынула тетрадь наблюдений, поставила число, записала: «Вальдшнепы сбиваются в стаи, скоро начнут перелеты к югу».
Она посмотрела за реку на плавные, краснеющие рябинами взгорья и добавила: «Птица сейчас сытая. Рябину еще не трогает. Рябины нынче полно, ветки гнутся. Зима должна быть морозная».
Тропа вилась вдоль Шачи, отсекая излуки.
Зинаида повернула Лысуху на едва приметную стежку. Через десять минут лесок кончился, открылись гребнистые польца с хилой ржицей, по закрайкам, по низинкам — вымочки, зияют красноватые плешины. Посреди полей домики в окружении старых берез и лип. Колодезный журавль вровень с электрическим столбом. Деревня Дьяково.
Зинаида только въезжала в прогон с догнивающими в траве пряслами, а уж Павла Егоровна приветно махала ей, выйдя к колодезному пригорку.
«Ждет не дождется дьяковская гражданка», — улыбнулась Зинаида. Вздрогнуло радостно сердце, отмякли утомленные высматриванием и ожиданием глаза. И только сейчас стало ясно, как сама соскучилась по Павле Егоровне, — любила заезжать к ней.
В послевоенные годы лет двадцать Павла Егоровна возглавляла льноводческое звено. Славилась по всей области высоким качеством сдаваемого волокна. Ей часто приходилось выступать на слетах, перед пионерами, на праздниках. Свои речи она обычно начинала словами: «Я, простая советская гражданка…» Вообще она любила вставить это слово, в нем как бы заключалась для нее строгая, взыскательная оценка людских поступков и дел.
Народ, особенно мужики, простодушно посмеивались над ней, над ее скрупулезной честностью и сознательностью и между собой называли ее не иначе как Гражданка.
— Пропащая явилась! Долгонько, долгонько не вижу! — говорила Павла Егоровна с упреком, подхватив Лысуху под уздцы. — А я уж и билет выписала, восемь кубов. Должна, думаю, появиться с обходом. Проточкуй мне сегодня. Ребяты приедут — спилят. А сейчас в дом, в дом.
Павла Егоровна высока, сутуловата. Голос у ней суетливый, щебечущий, надтреснуто-звонкий — не голос, голосок.
Зинаида перешагнула порог, скинула с плеча сумку, вынула целлофановый мешок с вареными яйцами и хлебом. Павла Егоровна достала из печки чайник, принесла сахар, сушки с маком, тарелку отварной картохи с соленьем.
За обедом Павла Егоровна рассказывала про сыновей, вертела в руках их убористые длинные письма.
— Пишут, Матвеевна, пишут, не забывают. Собираются приехать. Аркадий, правда, не знаю, приедет ли, он ведь заведует складом на овощной базе, а сейчас самый разгар, идет приемка. Могут подсунуть такой товар, что потом не прочихаешься. Хорошо, что агроном. Юрка тоже пишет. Приедет в конце сентября. Этот все на тракторе при горкомхозе. И Николай обещает. Неприятность у него была летом…
— Что такое? — встревожилась Зинаида.
— В карьере. Подкопался, видно, сильно. Стенка-то и пошла. Засыпало. Хорошо, кабина выдержала, а то бы… Нет, не забывают меня, пишут, да как складно уложат-то — прямо сказанье какое. И всегда ответа подробного требуют. Все, все им интересно: как Шача течет, на полях что посеяно, какие в лесу ягоды, грибы, кто уехал, кто приехал. Я только тем и занимаюсь, что ответы строчу.
— Павла Егоровна, — с сочувствием глядя в растерянно задумавшееся лицо старухи, спросила Зинаида, — а все же почему? Почему их отпустила? Ты же человек сознательный, всю жизнь для колхоза жила. И школьников призывала служить. А свои дети, что же, — сбежали?