«Ну и не надо! — думал он со злостью, пролеживая все свободное время в кубрике, на своей верхней койке, цепями прикрепленной к потолку. — И плевать мне на эти моря!..» Если бы «Крузенштерн» не шел уже под всеми парусами к Босфору — Женька списался бы с него, уехал домой, бросил мореходку, не боясь насмешек деревенских приятелей, и потом только бы и делал, что ходил на скучную работу в поле и лежал на печи…
Самое плохое во всем этом было то, что на судне никто не хотел понять Женькину обиду. Даже Сашка Копылов, даже руководитель практики замначальника училища Егоров. А ведь как раз Егоров был тем человеком, с которого Женька брал пример во всем с первых же дней курсантской жизни. Высокий, подтянутый, всегда в чистом белом чехле на фуражке, с якорем капитана дальнего плавания на кармане кителя, он прошел все моря и океаны, тонул, спасал иностранные суда, ловил тунца у Огненной Земли и как свои пять пальцев знал астрономию. А тут — не понял, не разобрался, да и не пожелал разбираться, когда Женька попытался объяснить ему, что не может работать на фоке, что фок — для трусов и лентяев, вроде толстого Шинкарева, поступившего в мореходку, чтобы не служить в армии.
— Переведите, Валентин Иванович, — просил Женька Егорова. — Нельзя мне там, наверх хочу, ну хоть на нижний марсель…
— В море, Крутов, каждое место главное. Работай, учись и не ной. Ты же моряк!
И Женька не ныл. Вовремя выходил на построения, выбегал на палубу по сигналу аврала, лез по вантам и переходному тросу на самый нок рея, а там собирал, укладывал, привязывал или распускал парус, но делал все это без удовольствия, молча и обиженно…
Прошли Босфор с рассы́павшимся над его берегами белокаменным Стамбулом и смешными деревянными пароходиками в бархатных волнах. Потом были Мраморное и Эгейское моря… И вот наступил тот нелегкий день в Средиземном, который навсегда остался в памяти Женьки Крутова.
Ночь была беззвездная и холодная. Едва миновали траверз острова Андикатира — жесткий ветер ударил в борт и застонал, засвистел в вантах, захлопал приспущенными кливерами, пытаясь сорвать их и унести в закипевшую вокруг парусника пучину. Женька только что сдал вахту впередсмотрящего и остался посидеть со сменившим его у рынды Сашкой Копыловым.
— Ну вот, сейчас выйдем в Средиземку, а там — уже и Балтика скоро, домой вернемся, — вздохнул Женька, печально глядя на мерцающий далеко за кормой маяк.
— Холодно, — сказал Сашка, застегивая бушлат и поеживаясь.
Новый порыв ветра выгнул серые громады парусов в обратную сторону. «Крузенштерн» даже вздыбился на месте, как остановленный на всем скаку конь.
— Что-то страшно, Жень, — громко шепнул Сашка и вцепился руками в леер борта, растерянно заглянул в бурлящую под бушпритом воду.
— Чего тебе страшно? — угрюмо спросил Женька.
— Шторм большой начинается. Во как закачало!
— Здесь штормов не бывает. В этой луже…
И не успел Женька произнести последнее слово, как над палубой, над морем раздался пронзительный вой авральной сирены.
— Парусный аврал! Все наверх! — вторил этому вою строгий и спокойный голос капитана, и скоро судно ожило, забегали по трапам матросы и боцманы, вынырнули из кубриков еще не проснувшиеся курсанты, разбирая страховочные пояса и выстраиваясь возле своих мачт.
Женька стоял в конце строя рядом с толстым Шинкаревым и неторопливо надевал пояс, которым не пользовался почти никогда, — сначала из-за гордости, потом просто забывая пристегивать карабин к тросу рея. Сашка остался на полубаке, ожидая подмены, чтобы затем встать на свое место в первом ряду курсантов. Но видимо, вахтенному штурману было сейчас не до него.
— Товарищи курсанты! — снова заговорил по судовой трансляции капитан. — Поздравляю вас с выходом в Средиземное море и с первым в вашей жизни настоящим штормом. Хочу сообщить, что сейчас волнение моря семь баллов, ветер — десять. Для Средиземного такой шторм — большая редкость. Это океанский шторм, ребята…
Не зная, радоваться им или бояться, ребята недоуменно переглянулись, глупо улыбаясь и прислушиваясь к прерывающему капитанскую речь гулу снастей.
— Но мы здесь не на прогулке, и вы не пассажиры, — продолжал капитан. — Нам нужно сейчас убрать все паруса, чтобы спасти их от ветра. Работа серьезная и очень опасная. Неуверенным в себе лучше не лезть на ванты — никто их не осудит… Итак, боцманов мачт прошу выявить добровольцев для уборки парусов на выбленки. Остальным — разобраться у шкотов и горденей!.. Подобрать паруса!..
Дальше Женька уже ничего не слышал. Гудение ветра, скрежет блоков и лебедок, крики боцманов — все слилось для него в один звук, похожий на боевой клич. Он сразу догадался, что всю жизнь ждал его, что только ради этого клича поступил в мореходку, пошел в море, в этот поход на «Крузенштерне».
Добровольцев нашлось много, но первая упавшая на ванты семерка почему-то расползлась по фока-рею, не достигнув и марсовой площадки. Женька проводил их взглядом и громко рассмеялся. Потом одернул на себе бушлат, поправил страховочный пояс и шагнул на борт, а с него — к вантам.
Он лез, с трудом переставляя ноги и отрывая вдруг отяжелевшее тело от балясин: ветер как смолой приклеивал его к вантам, и казалось, им нет конца. Но это было лишь начало. Женька знал, что не остановится до тех пор, пока не займет место Сашки Копылова на левом ноке бом-брамселя — самого верхнего рея…
На марсовую площадку удалось забраться легко, но, перелезая на узкую лестницу вант, ведущих к брамселям, Женька посмотрел вниз, увидел лезущих за ним курсантов, маленькие фигурки боцмана и Егорова на палубе и испугался. Правда, испуг этот был мгновенным, и никто не заметил его, но Женьке стало стыдно. Он чуть не заплакал и, собрав силы, скрипя зубами и не жалея ободранных на балясинах коленей, устремился вверх.
Он всего один раз проник на салинговую площадку, да и то во время стоянки в Севастополе, когда парусник был прикован к земле якорями и швартовыми канатами. Но и тогда он узнал, как трудно выкарабкиваться на нее с вант: никакой страховки, выход силой на руках, потом — ноги вверх и зависаешь над палубой вниз головой… Сейчас, подстегиваемый страхом и упрямством, он и на салинговую влез быстро. Когда же выпрямился там во весь рост, держась обожженными ветром руками за рымы мачты, то голова его закружилась от нового, еще незнакомого ему чувства победы. Наверное, то же переживает альпинист, одолевший тернистый путь к вершине.
Внизу под Женькой волновалось море, пенились волны, налетая на борта «Крузенштерна». Нижние реи при каждом наклоне судна сбивали ноками эту пену и тяжело поднимались обратно. Люди на палубе казались маленькими букашками, жизнь которых целиком зависела в эти минуты от воли моря и, может быть, от него — Женьки Крутова, взирающего на них с сорокаметровой высоты. Женька подумал так и засмеялся. Да, он был здесь один. Подобранные паруса мешками провисали под реями, и все ветры Средиземки, уже не стесненные ничем, впивались в Женьку, рвали на нем бушлат, штаны, запутывались в волосах. Но Женька знал: они побеждены им, беспомощны перед ним. Сколько раз в своих деревенских мальчишеских мечтах видел он себя таким победителем, когда, сидя на чердаке, спасал гибнущие корабли, добирался вплавь до необитаемого острова, тащил по бесконечному льду нарты с умирающим другом; нелегко ему было, но он умел преодолевать трудности, умел возвышаться над ними и над людьми, мелкими в своей трусости и жажде жизни…
И снова он засмеялся и пополз вверх по мачте, туда, где свободно трепыхался на ветру веревочный, «мартышкин трап». Конечно, он понимал, что не должен был так поступать, что его выход на бом-брамсель будет грубым нарушением устава парусника, потому что на верхних реях работали уже опытные, привыкшие к ним и отдельно обученные этому курсанты. Но желание остаться до конца победителем заглушало в Женьке всякий здравый смысл.
«Это же парусный аврал! — рычал он, ловя перед собой балясины «мартышкина трапа». — Надо спасать паруса, и я должен лезть туда!»
Идущие за ним разбрелись по брамселям, когда он вступил на верхний рей и, пристегнувшись к нему, замер в нерешительности. И тут — или не хватило добровольцев, или другие курсанты испугались — Женька увидел, что остается один на всем бом-брамселе. Он оглянулся: оба грота за его спиной стояли чистые, без парусов.
— На фоке! Что там у вас?! Почему задержка?! — услышал он далекие слова с мостика. Не оставалось ничего другого, как убирать и связывать весь парус в одиночку.
Он был легкий, намного легче огромного фока, но втаскивать его на рей мешали ставший отжимным ветер и сильная качка, пальцы на руках застыли и саднили от боли. Несколько раз Женькина нога соскальзывала с переходного троса, и Женька с трудом удерживал свое тело на рее.
Сколько времени он убирал парус — Женька не мог бы сказать. Он помнил, как завязал последний узел, как добрался до мачты… потом обнял обеими руками холодную сталь рея и погрузился в усталое забытье. Спускаться вниз не было ни сил, ни желания…
И пригрезилась Женьке занятная картина. Вдруг увидел он себя лежащим в постели, умирающим от старости и болезней. Три часа перед этим продолжалась агония, и наступила минута бесконечного покоя, та последняя, уже не земная, но еще и не потусторонняя минута, когда лопнул остатний фал, связывавший воздушный шар его души с земными якорями. Еще мгновение — и грудь его, сжавшись в малюсенький кноп[197], выдавит из своих закоулков притаившееся дыхание. И вот в эту последую минуту, успокоенный и готовый к переселению в новое время, Женька окидывает взглядом окружающее его равнодушное пространство, и взгляд этот, не найдя поблизости ни женщины, ни детей, падает на белую стену больничной палаты. И там, на этой пережившей тысячи таких вот последних минут стене внезапно возникает экран, на котором, как в кино (лишь с разницей в скорости), молнией проносятся кадры Женькиной жизни. Впрочем, он только догадывается, что это его жизнь, ибо «фильм» неозвучен и даже без субтитров; но его удивляет другое: в «фильме» нет действующих лиц. Ни одного человека, хотя в списке ролей и значатся имена матери с отцом, Сашки Копылова, Егорова. Даже он, Женька, пролетает по своей жизни каким-то тающим снежным комком, словно брошенным режиссером в момент съемок перед объективом камеры. След его полета перечеркивает картины природы, состоящие сплошь из морских пейзажей, растворяется в бесцветной глубине неба. Он догадывается, что это его жизнь, но пережить ее, как должно зрителю, не успе