Старик осторожно, казалось даже с опаской, взял его, поглядел ближе и поднес ко рту. Откусил кусочек, пожевал тщательно и почему-то жалобно посмотрел на Гогу. Протянул обратно апельсин и сказал:
— Сладкая, однако… Не едим мы… Забыл, как называется.
Гога даже открыл рот от растерянности.
— Апэлсын называется, — сказал затем он. — Мы ж его вэзли столько… Дэсять ящиков. Такие муки вытэрпели… Мы ж чуть нэ замерзли вмэсте с ними… А сэйчас…
— О, апэлсына, — с четким кавказским акцентом выговорил пастух. — Знаю. Не растет она у нас в тундре. Потому мы, старики, ее не едим. А внуки мои любят. Кушать будут. Вкусно, говорят…
Потом он шел впереди машины, и мощный свет фар и прожектора освещал его нескладную фигуру. Он шел, не оглядываясь по сторонам, как будто все здесь давно ему было знакомо. Снежная пелена то и дело плотно накрывала его, словно пытаясь спрятать под собой, но он снова появлялся на фоне ночи и пурги.
— Если дотянем, если нэ сдохнэт дызель, я раецэлую дарагого гостя, — сказал громко Гога, сидя за рычагами. — Как хоть звать его?
Только теперь все вспомнили, что даже имени старика не узнали.
А когда впереди в темноте мелькнул слабый огонек, потом показались очертания длинного приземистого дома, занесенного сугробами, Гога снова заговорил:
— Я чэго думаю… Пора мнэ жэнится и родыт сына, больше тэрпеть нэ могу. Рожу его и, как только научу, что слово сол пишэтся с мягким знаком, а слово тарэлька — бэз, засажу за стол и вэлю записыват, чэго буду говорыть… Я расскажу ему про тэбя, Семен, и про тэбя, Игор. Как мы работали карабэйныками. Мы работали, счытаю, на всю катушку. Пусть с любовью записывает мой карапуз и пусть очэнь цэнит всэх нас. А нэ захочэт — буду хлэстать его рэмнем…
— Не надо хлестать, Гогия, — сказал Семен. — Тебя перестанут ценить те, кто ценит. Кто в тундре все знает.
— Да? Сложно, началнык, ты говоришь. Но справэдливо.
На следующий день к вечеру, когда улеглась пурга, они вернулись в поселок, и Игорь какими-то ватными, непослушными ногами зашел в свою комнату, которая окнами смотрела на бухту, на сопки, и свалился в постель, где было тепло и пахло сухим деревом. Но уснуть не удавалось — так до предела были заведены нервы.
И он не мог понять: что же происходит, не дает ему покоя, волнует, зовет куда-то? Как он будет жить завтра и какими глазами увидит все вокруг.
Он не знал, что через месяц после «югов» снова окажется здесь, на берегу бухты. Что впереди его ждет долгая жизнь среди этих сопок, беспокойная, но настоящая. Что он привяжется к этой земле напрочь, навсегда и по ночам ему будут сниться дороги в снегах.
А пока он стоял, прижавшись к окну, и в лицо ему светила оранжевая, как апельсин, луна.
Сергей ХелемендикПРАЗДНИЧНЫЕ ВЗРЫВЫ
В половине третьего ночи подул сильный мокрый ветер, и у танцующих открылось второе дыхание. Сотни музыкантов, рассеянные по многокилометровой набережной, с новой силой дунули в старые трубы, сохранившиеся еще со времен первых президентов, и сотни тысяч пар продолжали танец. Первая ночь карнавала продолжалась, и сверху, с упирающихся в океан улиц все шли и шли смеющиеся люди.
Виктор медленно пробирался в этой шумной толпе и жадно смотрел по сторонам. Он забыл о том, что последний раз спал сорок часов назад в Москве, что его четырнадцать часов трясло над океаном в самолете, что скоро ему пятьдесят и перелет из средней полосы России в тропики может утомить его сердце. А сердце стоит поберечь! Но здесь, на набережной Малекон, Виктор не был ровно двадцать лет. Это много, даже если тебе скоро пятьдесят…
Он убедил себя повернуть к гостинице. Через два дня он приедет в Матансас, а значит, и на Варадеро, и карнавал еще должен быть в полном разгаре.
По дороге в гостиницу его несколько раз останавливали и приглашали танцевать на ломаном русском языке. Тогда, двадцать лет назад, по-русски на Кубе не говорил почти никто.
— Тобарись! — кричали Виктору темнокожие девушки, старавшиеся покорить сложное русское слово «товарищ». Но Виктор смеялся и качал головой. Танцевать с кубинцами может решиться только очень уверенный в себе танцор.
В вестибюле огромной гостиницы-небоскреба, имеющей странное название «Фокса», его окликнул портье.
— Вы компанеро Маликов? — полуутвердительно спросил портье. — Вам звонили из министерства автомобильной промышленности и просили передать, что завтра в восемь утра вас будет ждать машина.
— Спасибо, — ответил Виктор и вошел в лифт, в котором мог бы уместиться средних размеров грузовик.
Было три часа ночи, а Виктору все еще казалось, что заснуть ему не удастся. Он был слишком возбужден и взволнован встречей с Гаваной. Виктор Маликов никогда не считал себя человеком сентиментальным и не ожидал от самого себя такой реакции. Нет, он не почувствовал, что помолодел на двадцать лет. Неправда! Но вдруг те три года, прожитые на Кубе, показались ему бесконечно долгим, подаренным судьбой счастьем, которое он до сегодняшнего дня не умел ценить. Не странно ли это — вдруг представить себе три длинных, полных тревог и испытаний года своей жизни в виде сплошного счастья!
«Все дело в карнавале!» — решил наконец Виктор и положил голову на длинную плоскую подушку из окаменевшей твердой ваты. На таких подушках почему-то любят спать кубинцы.
Следующий день ушел на знакомства с кубинскими коллегами, кофе в одном кабинете, в другом, в третьем, долгие телефонные переговоры с Матансасом о том, когда начинать лекции. День был заполнен суетой, не оставившей места для переживаний.
Вечером у него в номере не переставая звонил телефон — кубинцы, словно сговорившись, по очереди приглашали Виктора на экскурсию по Гаване, и он каждый раз терпеливо повторял, что когда-то давно провел на Кубе три года и неплохо знает Гавану.
— Хорошо, Биктор! — темпераментно настаивал референт министра Хильберто Монтеро. — Но ты посмотришь на новый город, новые районы! Это здорово, Биктор! Дома на берегу океана! Прелесть!..
— Хорошо. Только завтра, ладно? — согласился Виктор. — Я устал, Хильберто. Поедем завтра!
Карнавал бушевал там внизу, на Малеконе, у одетого в серый камень берега океана, а он шел по безлюдным сейчас улицам старой Гаваны. Здесь в порту он встречал суда с нашими «ЗИЛами».
Двадцать лет назад тут еще гуляли раскрашенные проститутки, а из многочисленных баров и кабаре выкатывались на улицу пьяные компании. Бары и кабаре остались на месте, на многих из них были те же вывески, но исчезло чувство опасности, исчезло ощущение того, что ты попал в таинственный, преступный мир. От «сточной канавы Америки», от «столицы публичных домов» — от этой Гаваны не осталось ничего.
На углу этой улицы с удивительным названием «Горечь» на его глазах старика китайца ударили ножом. Старик сидел у стены, только мелко тряслась его жидкая бородка и глаза были полны слез. Но он не смел кричать. Как потом узнал Виктор, с ним свели какие-то старые счеты бандиты из китайской мафии. Тогда Виктор бросился поднимать раненого, потом заметался по улице в поисках телефона. Никто не отвечал на его крики, и оживленная портовая улица вдруг стала безлюдной. Потом прибежали несколько юношей с винтовками — патруль Комитета защиты революции — и скрутили ему руки, а когда узнали, что он из СССР, извинились.
Сейчас старая Гавана дышала безмятежным спокойствием и уютом. Комнаты изнутри подсвечивались телеэкранами — кубинское телевидение вело прямую трансляцию с набережной Малекон.
Через два дня ранним утром Хильберто Монтеро усаживал Виктора в огромный японский автобус. В салоне работал кондиционер и было прохладно, почти холодно.
— Слушай, Биктор! Тебя встретят в Матансасе! Тебя поселят на Варадеро в отеле «Белья мар». Мы так договорились, Биктор! Потому что университетский центр находится между Матансасом и Варадеро, а жить на Варадеро лучше, чем в Матансасе! Ты сам это увидишь! — Хильберто подмигнул Виктору, хлопнул его по плечу и ушел.
«Не стоило так долго уговаривать меня жить на Варадеро!» — подумал Виктор.
Автобус стремительно плыл по ровной, как стол, равнине, поросшей пальмами и колючим кустарником. Иногда слева возникал берег океана, и сквозь затемненное стекло вода в море казалась малахитово-зеленой. Шофер автобуса завязал оживленную беседу с девушкой, сидевшей на первом сиденье.
«Нет, кубинцы остались кубинцами, — в этом они неисправимы!» — подумал Виктор. Он всю жизнь занимался машинами и провел за рулем не один год жизни, но не мог привыкнуть к удивительному свойству кубинских шоферов. Кубинец, оказавшийся за рулем, первым делом ищет и находит себе собеседника.
Шофер, молодой мулат в белой рубашке и синем галстуке, уже руководил дискуссией по поводу карнавала. По его мнению, девушки, стоявшие на разукрашенных высоких платформах, движением которых открывается карнавал, могли бы танцевать быстрее и веселее…
Двадцать лет назад, когда Виктор впервые ехал в Матансас, шофер автобуса не был так беззаботен. У него на поясе висел большой револьвер, и он придирчиво осматривал салон машины — иногда в автобусах находили оставленные кем-то вещи, внутри которых оказывались бомбы замедленного действия. То было время, когда волна подрывных действий внутренней контрреволюции, достигнув пика, медленно шла на убыль. Но в горах еще прятались банды «гусанос» — так окрестили кубинцы контрреволюционные формирования, имевшие разветвленные подпольные организации в городах. Их было немало, тех, кто рассчитывал отсидеться в горах, пока народная власть не будет свергнута.
В Матансасе Виктора встретил Сантьяго. Маликов знал, что Сантьяго стал ректором университетского центра. Сантьяго мало изменился. Перемены в людях другой расы вообще замечаются труднее. Светлый мулат Сантьяго, казалось, законсервировался в том же состоянии, в котором Виктор оставил его двадцать лет назад. Только его пепельные волосы стали местами серебристо-белыми, а на лбу проступили глубокие коричнев