— Да нет, Коля, не надо таких примеров. Зачем? Мы с тобой взрослые люди, для чего нам мушкетеров разыгрывать? Дело серьезное, надо все взвесить как следует. Понимаешь, о чем я?
— Понимаю, Витя, понимаю.
Корнев ждал. Уверенность, появившаяся с приходом напарника, угасла окончательно. Но почему-то становилось ему спокойнее.
— Посуди сам, Коля, сейчас мирное время. И рисковать жизнью ради того, чтобы кому-то утереть нос, глупо. Скажи, не так? Я все прекрасно понимаю: дело принципа. Но! А вдруг эта каланча упадет? А? Вдруг она возьмет да и упадет? Ты можешь за нее поручиться? Хотя я, как и ты, на девяносто девять процентов уверен в успехе. И все же стоит ли?
Виктор засунул руки в карманы:
— Короче, вот так, извини. Я не могу участвовать в этом.
Корнев слушал, не перебивал. И удивлялся тому, что не чувствует обиды. Ни обиды, ни растерянности.
Виктор прохаживался перед ним, и в этом ощущалась нервозность. Вероятно, ему хотелось повернуться и уйти. Но что-то мешало, какая-то неудовлетворенность уже сказанным, и он продолжал говорить:
— Ты, верно, думаешь, что никто ничего не знает о твоих завтрашних намерениях выступить на собрании? Ошибаешься: шила в мешке не утаишь. И я догадываюсь, что тебе необходимо быть там непогрешимым. Однако, знать, не судьба. И уж здесь надо смириться. Хочешь, если уж на то пошло, я скажу тебе, как про тебя думаю? Раз уж, как говорится, пошло такое дело… Ты максималист. Я давно собирался сказать тебе об этом, просто случая не подворачивалось. Но… Так не бывает, чтобы…
Виктор начинал путаться, его смущало спокойствие Корнева.
— …Мирное время, понимаешь? Ты ему даешь жить, он тебе. Ну, жизнь такая. А ты уж чересчур. Если уж ты такой принципиальный, то это, — Виктор указал на кран, — это никак не должно повлиять. И не беспокойся, тебя поймут. Во всяком случае, не осудят. С кем не бывает.
— Витя, так ты о чем все-таки?
Виктор облизнул губы, вытер пальцами усики, качнулся с пяток на носки и как бы свысока поглядел на Корнева:
— Ладно, Коля, я пойду.
Глядя ему вслед, Корнев подумал: «Интересно, мог он написать го письмо?..»
Однако думать надо было о другом: как обойтись без напарника? Или последовать совету Виктора? Он сделал все, что смог, и не его вина, что обстоятельства сложились против него.
— Ну, чего придумали? — Мария стояла перед ним и, вертя в руках зеркальце, ловила лучи заходящего солнца.
— А тебе что, «зайчиков» надоело пускать, спустилась?
— Надоело. Куда Виктор пошел, за бульдозером?
— Ага, за бульдозером, дожидайся! А ты что ж домой не топаешь? Сменщица не пришла, что ли?
Мария поглядела в зеркальце, подтолкнула под платок выбившуюся рыжую прядь, спрятала зеркальце в карман телогрейки.
— Домой успеется. Сделаем так. Я пойду за трактором, я видела, он за третьим цехом ковыряется, а ты пока зацепи тросом за штабель свай.
— А не много впечатлений будет за один день?
— В самый раз.
— Не-ет. — Минуту назад размышлявший, где ему найти напарника, Николай вдруг решил отказаться от помощи Марии и даже не мог себе объяснить почему. — Нет, Маша, овчинка выделки не стоит. Витюша прав.
— Не надо мне про Витюшу. Я знаю, что он такое. Это ты блаженный, бок о бок с ним столько лет работаешь и не знаешь — с кем… Делай, что сказано!
Корнев проследил, как она размашисто вышагивает к третьему цеху, за которым тарахтел трактор, потер кулаком нос и полез на кран.
Вскоре, лязгая гусеницами, приполз трактор. Мария выскочила из кабины, на бегу крикнула:
— Цепляй скорей, а то ему некогда!
Корнев уже захлестнул петлей кран за «ногу» и теперь немедля зацепил конец за трактор.
— А, привет! — обнажил зубы в улыбке тракторист, молодой парень, высунувшись и выставив одну ногу на гусеницу. — Я что предсказывал: пригожусь рано или поздно!
Корнев не смог вспомнить, где и в чем выручал этого парня, на всякий случай улыбнулся в ответ.
— Только давай поживее, а то меня хватятся, я и так сегодня на языке у мастера.
Видимо, парень не совсем понимал, в какое дело его втравили.
— Я наверх. — Мария взялась за перекладину лестницы.
— Лучше я, — удержал ее Корнев.
— Не-а, у тебя голос погромче. Командуй.
И начали.
— Мария, вира! Еще малость! Еще!
И заскрипел, заскрежетал металл. Завизжали лебедки, потянули стрелу книзу. Мало-помалу колеса, стоящие между шпал, стали приподниматься.
— Стоп! — закричал Корнев. — Теперь внимание! — И сделал знак трактористу. — По микрончику, по микрончику тяни! Ты же мастер, не дергай! Помаленечку, вперед!
Вздрогнул кран, затрещал, да так, что тракторист выскочил одной ногой на гусеницу:
— Эй, гляди на меня не повали!
— Жми, все в норме!
И вновь взревел мотор — и тресь, тресь! Тракторист опять испуганно выскочил наружу:
— Да что хоть трещит? Да ну вас к черту с вашей каланчой!
Корнев бросился к нему с кулаками:
— Раньше надо было думать! Жми!
Трактор, натужно упираясь, выбросил из-под гусениц комья мерзлой земли.
— Хор-ро-ош! — рявкнул Корнев. — Майнуй!
Крановой начал без промедления. Раздался такой треск, что нервы у тракториста вконец не выдержали: он выпрыгнул из кабины и скачками, оглядываясь, побежал к укрытию. Отбежав на безопасное расстояние, он оглянулся, а затем медленно стал возвращаться.
— Ну что, готово? — закричала ему сверху Мария. — Ты, парень, молодец, животик с тобой надорвешь.
— Еще бы! Такой жираф падает. Я не привык.
Корнев слушал их, сидя на корточках у колес крана, и улыбался. Ватник у него был расстегнут, и от промокшей тельняшки шел пар.
Прежде чем заказать бетон, позвали сварщика, заварили образовавшиеся в конструкции трещины. Потом Корнев работал за стропальщика, Мария на кране. До конца второй смены они выдали нормы за первую и вторую смены.
За проходной, расставаясь, Корнев сперва пожал ей руку, а потом спросил:
— Можно я тебя в щеку поцелую?
— Ну еще бы ты меня не поцеловал! — рассмеялась Мария.
Она уходила по освещенному тротуару, а Корнев глядел ей вслед, но думал уже не о ней и даже не о том, что случилось недавно на полигоне. Он думал о завтрашнем дне — быть может, более трудном, чем сегодняшний.
Владимир БурлачковЧИТАТЕЛЬ
С утра в отделе, как всегда, было очень шумно, но ближе к обеденному перерыву все куда-то разошлись, и Эдуард Матвеевич остался в комнате вдвоем с Лушковым. Между собой они разговаривают редко, и только по работе. Поэтому Эдуард Матвеевич знает, что сейчас сослуживец мешать ему не будет.
И тогда он тихо, чтобы все же не привлечь внимания, наклоняется к портфелю и вынимает толстый синий журнал с вложенными в него листами бумаги.
Первый лист исписан, начиная с середины, — место для адреса Эдуард Матвеевич пока не заполнил. Не потому, что не решил, куда отправить письмо, а вроде бы как для конспирации. Чтобы раньше времени никто случайно не подсмотрел, что это такое он пишет. Еще увидят да начнут говорить, вон, мол, чем на работе занимается. А сам-то про всех замечает, когда кто раньше времени ушел или с утра кроссворды разгадывал.
На всякий случай, если в комнату вдруг войдут, Эдуард Матвеевич опускает журнал на колени. Осторожно, чтобы не шуршать, перебирает страницы, разыскивает начало прочитанной на днях повести и блеклый, плохо напечатанный на серой бумаге маленький портрет автора. Изображение настолько тускло, что глаза у человека на портрете почти неразличимы. Но скорее всего, запечатлен он в очень грустном настроении. Таком грустном, что даже голову чуть опустил, подперев ее крупной, сильной рукою.
Человек на портрете для Эдуарда Матвеевича в некотором смысле загадочен. Все-таки вон сколько у него написано — в сантиметр, наверное, толщиной, не меньше. И ведь, главное, пытался, чтобы не как у всех было, а по-особенному. Просто развлекать какими-нибудь хитросплетениями не хотел.
Эдуард Матвеевич пробегает глазами строчки, разбирая отдельные слова, и говорит про себя: «Нет, голубчик, так нельзя! Никак нельзя!»
Письмо свое он начинает перечитывать со второго абзаца:
«Давно слежу за этим талантливым автором, из-под пера которого вышел целый ряд произведений — и повестей, и рассказов, — волновавших нас, читателей, содержавшимся в них светлым оптимизмом, несокрушимой верой в торжество нравственных идеалов. Все эти произведения отличались ясностью и твердостью авторской позиции. Тем печальнее мне было познакомиться с последней, только что опубликованной работой прозаика».
Эдуард Матвеевич отрывает глаза от страниц, смотрит, что поделывает Лушков, и читает дальше:
«Приглядимся, каких именно «героев» предлагает писатель нашему вниманию на этот раз. Сергей Ушикин — молодой конструктор крупного завода, подающий руководству определенные надежды, способный парень. Казалось бы, кому, как не ему, активно включиться в борьбу за новое, передовое; способствовать утверждению прогрессивных методов хозяйствования? Поначалу вроде бы так оно и происходит. Но вот встречаются молодому конструктору первые трудности — модернизированная деталь, которую он предлагает, не выгодна заводу. Заменять ею старую, более дорогую и потому выгодную для производства деталь начальник цеха отказывается. Не может доказать Ушикин своей правоты ни директору, ни работникам министерства, предлагающим подождать введения в жизнь разрабатываемых мероприятий по переводу завода на новую систему показателей. И как же ведет себя в такой ситуации «герой» повести? Сначала он просто удивлен, потом пытается писать жалобы. Но вот проходят два года…»
В комнату так никто и не заходит. Лушков сидит за столом и что-то пишет. Время от времени отрывает глаза от бумаг, подолгу смотрит в окно. И тогда Эдуард Матвеевич собирает страницы письма с колен и кладет их перед собой.
«…Проходят два года, — перечитывает Эдуард Матвеевич. — Сдвинулось ли что-либо с места на заводе, где работает Сергей Ушикин? Ничуть! В цехе выпускают все ту же невыгодную государству деталь. А что же сам Ушикин? Как продолжает он свою борьбу? И вот здесь хочется высказать самые серьезные претензии автору повести. Изменяя своей принципиальной позиции, прозаик рисует нам повзрослевшего Сергея Ушикина уже косным, ленивым умом и сердцем, черствым человеком, говорящим о себе, что с него «неприятностей и ссор с начальством довольно», человеком, живущим по принципу «моя хата с краю».