Маламенас Кимир пожал плечами.
– С превеликим удовольствием. Однако я уже очень долго не принимал его. Боюсь, не много дел я смогу переделать за остаток дня, – он снова растянул губы в ухмылке. – Но, несомненно, твоя щедрая благодарность позволит мне не жалеть о том, что пришлось закрыть лавку на весь день.
Он вытянул пробку из чёрной бутылочки и принялся обшаривать лавчонку в поисках некоего предмета.
– И отчего же ты так уверен, что я не убью тебя, заполучив то, что мне нужно, а, старик?
Аптекарь вернулся к нему, держа между пальцами серебряную иглу.
– Потому что яд этот очень редок. Можешь обыскать хоть сотню лавок и не найдёшь его. А если оставишь меня в живых, я достану ещё; и когда он понадобится тебе в следующий раз, ты найдёшь его здесь. Имени твоего я не знаю, и даже если бы знал, не стал бы болтать о своём покупателе, так что тебе нет никакой пользы в моей смерти.
Какое-то время Во пристально разглядывал торговца, затем сказал:
– Покажи мне, сколько принимать.
– Не больше такой капли, какую ты можешь поднять на острие этой иглы – всегда не больше семечка редиски, – Кимир погрузил иголку в пузырек и вытащил: с кончика свисала крохотная сверкающая, янтарно-красная круглая капелька. Аптекарь опустил её на язык и, обхватив иглу губами, всосал ядовитый шарик. – Единожды в день. Но будь осторожен: большее количество за один раз способно остановить даже такое сильное сердце, как твоё.
Во просидел, наблюдая за стариком, почти час, но никаких изменений в поведении того не обнаружилось. Он даже начал, испросив на то у Во позволения, прибирать свою лавку, хотя все движения его при этом были как будто несколько замедленными.
– Это может быть почти приятно, – один раз обратился старик к нему. – Я не пробовал этого снадобья очень долго. Я позабыл. Кажется, однако, губы мои ощущаются немного странно.
Гончего же ощущения Кимира насчёт своих губ не волновали совершенно. Когда он решил, что времени прошло достаточно для доказания того, что старик его не обманул, он и сам принял каплю чуточку поменьше, начисто облизав иглу.
– И это удержит тварь внутри меня в состоянии сна?
– Если ты продолжишь принимать тигриный яд, то да, – кивнул аптекарь. – Того, что я дал тебе, должно хватить до конца лета. Оно стоило мне двух серебряных империалов, – вновь эта ухмылка – улыбка лиса, наблюдающего за семейством жирных перепёлок, – и я продам его тебе за ту же цену, потому что ты станешь постоянным покупателем.
Во швырнул монеты на стол и вышел. Старик даже не оглянулся, слишком занятый перебиранием содержимого ящичков аптекарского комода.
Гончий чувствовал себя немного необычно, но не хуже, чем после того, как выпьешь залпом кружку пива в жаркий день. Он привыкнет. Это не ослабит его бдительности, он позаботится об этом. А если всё же ослабит – что ж, он станет принимать и того меньшую дозу. К тому же, ещё оставался шанс, что когда Во доставит девчонку Сулепису, тот признает его полезным и вознаградит избавлением от существа, что сейчас сидит у него внутри. Кто сказал, что чудес не случается? Если автарк собирается править двумя континентами, ему потребуются сильные, умные люди. И повелителю не сыскать наместника лучше, чем Дайконас Во – человек, не раздираемый суетными страстями, – в отличие от большинства своих собратьев. Править собственной страной – а ведь действительно, любопытно было бы попробовать…
Гончий остановился, почувствовав – что-то не так, но сперва не поняв, что именно. Он стоял на мысу, на месте, где главная базарная дорога уходила за поворот, а холм круто обрывался с одной стороны, открывая вид на гавань. Утреннее солнце поднялось уже высоко в безоблачное небо… над облаками, висевшими прямо у поверхности воды.
Дым.
Дайконас вгляделся в сизые клубы и что-то в его настроении, весьма сходное с удовлетворением, испарилось, сменившись яростью и неким другим чувством – возможно даже, как раз так выглядел страх.
Внизу, в гавани, горело ксисское судно – корабль Во.
Солнце встало, насколько могла судить Киннитан, не менее часа назад, а человек-без-имени, кажется, покинул корабль – по крайней мере он не пришёл пошарить по каюте своими пустыми глазами, как делал каждый день сразу после рассвета с самого начала плавания.
Итак, ушёл… возможно. И если все же ушёл, то это, скорее всего, последний раз, когда они оказались вне досягаемости своего пленителя до тех пор, пока он не передаст их прямо в золотые когти автарка. Так что если и пытаться сбежать – сейчас самое время.
Она громко заколотила по двери, не обращая внимания на встревоженный взгляд Голубя. Наконец засов подняли, и один из охранников заглянул внутрь. Киннитан сказала ему, чего хочет – стражник в сомнении нахмурился, а затем поспешил за командиром. Ещё два начальника пришли и ушли, прежде чем явился сам капитан, и тогда девушка уверилась, что безымянного нет на борту. Но ясно было, что капитан всё равно опасается этого человека, если судить по тому, как настороженно он к ней относился: моряк явно ничего не знал о девушке, кроме того, что её везли к автарку.
– Я жрица Улья, – в третий раз повторила Киннитан, – и мне должно быть позволено сегодня молиться Нушашу. Наступил День Чёрного солнца.
Девушка очень надеялась, что выдуманное название покажется достаточно зловещим.
– Ты что же, думаешь, будто я позволю тебе ради этого выйти на палубу? – мужчина покачал головой. – Нет, нет, и ещё раз нет.
– Хочешь навлечь на свой корабль неудачу? Лишить бога его молитв в такой день?
– Нет. Но мне пришлось бы поставить вокруг тебя солдат, а я, говоря откровенно, в этой гавани не рискну так открыто демонстрировать величину своего отряда. Мы не дома, в конце концов, – он осознал, что сболтнул лишнего, и рявкнул на Киннитан:
– Можешь молиться хоть до хрипоты, но только в своей каюте! – будто она была виновата в том, что у него язык без костей.
– Но я не могу взывать к солнцу, не видя солнца. Это преступление против бога! – теперь она взмолилась по-настоящему, отчаянно надеясь, что капитан сам додумается до нужного ей решения. – Я должна видеть перед собой всепобеждающее солнце – ну, или огонь. А у меня ничего нет.
– Огонь? Да ты смеёшься. Впрочем, пожалуй, я мог бы дать тебе лампу. Или свечу. Да, так даже безопаснее. Достанет ли свечи, чтобы умилостивить бога?
– Богов ты обманываешь на свой страх и риск, – сурово ответствовала Киннитан, хотя внутри вся дрожала от облегчения. – Ладно, лампы мне хватит.
– Нет уж, обойдёшься свечой. Так или никак, а ответственность перед богами я возьму на себя.
Киннитан изо всех сил постаралась изобразить избалованную жрицу, всегда получавшую то, что захочет.
– О, ну что ж, хорошо, – поколебавшись, ответила она. – Раз уж это всё, что в твоих силах исполнить.
– И расскажи богам, что я не препятствовал тебе, – напомнил капитан. – Будь честна! Ты всегда должна говорить небесам только правду!
Потекло время томительного, изматывающего ожидания; и вот наконец матрос принес ей свечу в глиняной чашке: малюсенький – едва ли длиннее большого пальца девушки – огарок, на котором теплился огонёк с ноготок. Когда пленники вновь остались одни, Киннитан поставила свечу на пол и принялась разрывать одеяло на длинные лоскуты. Голубь поднялся и сел на кровати; глаза его округлились, и он сложил пальцы в вопросительном жесте. Девушка улыбнулась ему – как она надеялась, ободряюще:
– Я всё тебе покажу. А теперь помоги-ка. Отрывай куски вот такой ширины.
Когда от одеяла осталась кучка десятка в два полос, Киннитан вытащила из-под кровати кувшин с водой. Она приберегла воду с прошлой ночи, смочив губы всего несколькими каплями, и теперь передала её Голубю.
– Окунай туда лоскуты, вот так, – девушка опустила одну полоску в кувшин и вынув, отжала лишнюю воду обратно в сосуд. – Теперь давай ты. Смочи несколько, а остальные оставь сухими.
Пока озадаченный мальчик старательно смачивал полоски шерстяного сукна, Киннитан взялась за крохотный пузырёк духов, подаренный ей ещё в Иеросоле одной из прачек: вынула пробку и вылила содержимое на один из лоскутов, который затем принялась запихивать в щель между досками на потолке. Пока Голубь наблюдал за происходящим со всё растущим ужасом, она поднесла свечу к смоченной благовониями тряпке. Мгновение – и на той расцвёл призрачно-голубой цветок огня.
– Ложись, – велела Киннитан Голубю, – ложись на пол. Закрой этим рот – вот так.
Она взяла мокрый шерстяной лоскут и прижала ко рту ребёнка. Как и всем прочим жрицам, ей рассказывали о страшном пожаре, случившемся что-то около семидесяти лет назад, когда внезапно занялись гобелены в залах Улья и погибла большая часть пчёл – а также много жриц и послушников. Древняя мать Мадри, тогда молоденькая девушка, а ныне – единственная свидетельница этого события, которую ещё застала Киннитан, выжила в том жутком пожаре, потому что тогда как раз возвращалась из купальни, в мокрой одежде и с мокрыми волосами, которыми и закрыла рот. Это помогло ей продержаться в удушливом, ослепляющем чаду достаточно, чтобы пробиться к свободе. Но теперь перед Киннитан и Голубем стояла гораздо более трудная задача.
– Мы должны остаться в живых до тех пор, пока кто-нибудь не сломает дверь, – объяснила она мальчику, стараясь говорить громче, чтобы её было слышно сквозь толстую, заглушающую звуки ткань. Кое-где наверху, там, где между брусьями было затолкано сукно, пламя зализало потолок до черноты и, кажется, только разгоралось. Киннитан понадеялась, что когда оно доберётся до внешних досок, просмолённых для защиты от протечек воды, огонь уже будет не остановить. – Не поднимайся, прижмись к полу и дыши только через мокрую тряпицу. Когда она высохнет и ты почувствуешь вкус дыма, смочи её снова, – девушка указала на кувшин. – А теперь ляг!
– О храбрый Нушаш, – зашептала она, и лишь затем сообразила, что в то время, как она сама устроила пожар, обращаться к богу огня будет не самым лучшим решением. Да и разве автарк – не сын Нушаша? А Киннитан противится его воле – вряд ли Нушаш воспримет сие благосклонно.