– Призраки… земли, что не… – голос Окроса доносился едва-едва, будто посвист ветра с верхушек башен – … мы не можем рисковать…
– ….сами боги… – Толли опять смеялся, и его голос звенел от ликования. – И весь мир, стеная, падёт на колени…!
Когда, добравшись до верха, Тинрайт вывалился из дверного проёма этажом выше, его страшило не только разоблачение. На последних словах голос Хендона Толли странно изменился – в нём засквозило что-то дикое, почти нечеловеческое.
Мэтт долго стоял у лестничного колодца, пытаясь отдышаться беззвучно и прислушиваясь, не раздадутся ли на лестнице шаги, но даже голосов больше не услышал. Могло быть и так, что Окрос и лорд-протектор просто прошли в соседний зал. Нужно подождать подольше, чтобы убедиться, что путь свободен. Толли пугал его до полусмерти и в обычном своём состоянии, но слушать, как этот человек так радостно предвкушает кровавую жертву – да ещё его смех, его жуткий смех…! Нет уж, Мэтт будет стоять тут хоть до ночи, если понадобится, только чтобы не столкнуться с хозяином цитадели Южного Предела.
В конце концов, чувствуя надобность размять ноги, но ещё не готовый рискнуть и спуститься, он тихонько прошёлся по верхнему этажу мимо открытых дверей кладовых, освобождённых ради вселения высокородных беженцев. В дальнем конце холла из окна, обращённого на юг, открывался вид на сад и дальше – на лежащие за ним ворота внутренней крепости. Вообще же из маленького окна со средником можно было разглядеть и протянувшийся вдали залив, где насыпная дорога некогда соединяла замок на острове с материком. Сейчас, однако, дальний берег выглядел несколько необычно. Тинрайт долго пялился туда в изумлении, пока не вспомнил испуганные перешёптывания придворных, слышанные им утром, о том, что после долгого затишья фаэри принялись за какое-то зловещее колдовство.
– Странные звуки, – говорили одни, рассказывая о том, что разбудило их посреди ночи. – Заунывные заклятья и песнопения.
– Туман, – уверяли другие, – густейший туман опустился всюду. Такой сам по себе образоваться не может!
И Тинрайт действительно увидел большое облако, распростёртое вдоль залива у берега с той стороны, и сначала подумал, что тёмные, медленно колышущиеся сгустки во мгле – это султаны чёрного дыма, протянувшиеся от огромных костров, которые волшебный народ развёл на пляже, но хотя ветер то и дело взвихрял сам туман, тёмные языки оставались неколеблемы им. Что-то поднималось… вырастало из тумана. Но что? И откуда оно там взялось?
Тинрайт помотал головой, не в силах внятно объяснить себе происходящее. После нескольких месяцев затишья стало уже как-то забываться, что квары всё ещё здесь, коварные и незаметные до поры, как лихорадка. Неужели они решили всё же нарушить долгое, пусть и шаткое перемирие?
«В ловушке меж фаэри и Толли, – тоскливо подумал он. – И что одни, что другой могут легко перерезать мне глотку. Дела такие, что хоть сам себе ножом по горлу – всё едино конец».
Мэтт решил, что выждал достаточно: спустится он вниз теперь или позже – шансов нарваться на неприятности не больше обычного. Авин Броун захочет узнать то, что Мэтт Тинрайт подслушал здесь. Да и перед другим, не менее пугающим начальством у него есть ещё обязательства.
– Этой девице ничем не угодишь, – заявила его мать. – Я приношу ей добрую пищу с рынка, а она нос воротит! Разве не говорит книга, что «всякого бедняка должно утешить, оделив колбаскою»?
«Утешить, одарив ласкою», чуть было не поправил вслух Мэтт – но что бы это дало? С тем же успехом он мог попытаться втолковать что-то статуе королевы Иалги в дворцовом саду. Очень крикливой статуе.
– Вы не едите? – спросил он подопечную.
Элан М'Кори сидела в кровати, откинувшись на подушки. Лицо её вернуло прежний цвет, но сама она оставалась ещё слабой и вялой, как детская тряпичная кукла. Тинрайт всеми силами постарался не поддаться собственной вспышке раздражения от того, что девушка всё ещё не встаёт с постели. Она нездорова. Её отравили – пусть и из любви к ней же. Она поправится тогда, когда поправится.
– Я ем что могу, – тихо произнесла Элан. – Просто… я не хочу показаться неблагодарной, но часть того, что она приносит… – девушка поёжилась. – В хлебе жуки.
– Не жуки, а всего только обычные безвредные долгоносики, – Анамезия Тинрайт досадливо прищёлкнула языком. – И не то чтоб они бегали по мякишу живьём. Ну, запекли их – так они похрустывают, как славные жареные кедровые орешки.
Элан передёрнуло, и она зажала рот рукой.
– Конечно, матушка, уверен – это совершенно прекрасно, но леди М'Кори привыкла к другой еде. Вот, возьми бренландский двукраб – нет, лучше два, – он сочинял для придворных любовные записки, каковые – учитывая приближение лета и всё ещё стоящее за воротами, но притихшее войско кваров – наполнял этакой роковой ветреностью. К тому же Авин Броун дал ему серебряную морскую звезду за информацию об Окросе и Хендоне Толли (и даже почти не орал на него), так что Мэтт Тинрайт чувствовал себя непривычно денежным. – Раздобудь для Элан вкусного хлеба из хорошей муки. Без долгоносиков. И немного фруктов.
Его мать фыркнула.
– Что ж, удачи в поисках! Фрукты! Ты слишком долго вертелся среди важных шишек, мальчишка. Знаешь ты, сколько людей нынче спят на улице? Как они голодают? Если разыщешь во всём Южном Пределе хоть одно зачивренное яблочко – считай, тебе повезло!
Элан подняла на него умоляющий взгляд.
– Ну, просто поищи ей чего-нибудь подходящего, мама, – лучшего, что сможешь купить на эти два медяка. Я побуду с леди М'Кори, пока ты не вернёшься.
– Да? А как же я? Что за сын отправит мать бродить, точно красского пилигрима, даже не дав ей ни единого краба на свои нужды?
Тинрайт с трудом удержался, чтобы не закатить глаза, и вытащил из кармана ещё одну монету.
– Ладно, ладно, купи себе кружку пива, матушка. Тебе полезно для крови.
Она взглянула на него сурово:
– Пиво? Ты рехнулся, мальчишка? Мне и эль Заккаса прекрасно сгодится. А это я положу в чашу для пожертвований, чтобы омыть немного свои руки от мерзости твоих грехов.
И прежде чем сын успел выхватить у неё медяк и не дать ему кануть в пучину забвения, она хлопнула дверью и была такова.
Мэтт повернулся к кровати. Глаза у Элан были закрыты.
– Вы спите?
– Нет… Не знаю, – ответила она, не открывая глаз. – Иногда я размышляю – что, если приняв тогда яд, я не умерла, то есть, умерла ещё не до конца, и всё это – только видения моего угасающего сознания? Если же вокруг реальный мир, почему меня ничто не трогает? Почему я хочу только, чтобы всё это исчезло, почему хочу вновь провалиться во тьму, лишённую сновидений?
Он присел на край кровати, желая, но не осмеливаясь взять девушку за руку. Пускай поэт и спас её от Хендона Толли, и пускай теперь она не принадлежала никому – хоть и не ему тоже, – но Тинрайт чувствовал, что с того дня Элан отдалилась от него ещё сильнее, так, как никогда раньше.
– Если ваше угасающее сознание оказалось способно силой одного лишь воображения произвести на свет такую гаргулью, как моя матушка, мне никогда не сравниться с вами в поэтическом мастерстве.
Элан слабо улыбнулась и открыла глаза, но всё равно избегала встречаться с Маттиасом взглядом. Откуда-то с верхних этажей донёсся детский плач.
– Вы всё шутите, мастер Тинрайт, но вы несправедливы к своей матери. Она добрая женщина… по-своему. Она как могла старалась устроить меня поудобнее, хоть мы и не всегда сходились во мнении о том, что лучше для меня, – девушка недовольно поморщилась. – И она дрожит над каждой копейкой. Сушёная рыба, которую ваша мать приносит… я не могу даже передать, как она смердит. Эту рыбу, должно быть, выловили там, где сточные воды замка попадают в лагуну.
Тинрайт не мог сдержать смеха.
– Вы ведь её слышали. Она выгадывает копейки, чтобы потом, улучив момент, украдкой бросить монетку в чашу для пожертвований. При всём своём благочестии она, похоже, считает богов глупыми, словно капризные детишки, которым нужно постоянно напоминать о том, как ревностно она им служит.
Выражение лица Элан изменилось.
– Быть может, она и права, а мы заблуждаемся – не похоже, чтобы бессмертные небожители так уж пеклись о своих смертных детях. Я не осмелилась бы назвать богов глупыми или слабоумными, мастер Тинрайт, но, должна сказать, я часто размышляла над тем, не слишком ли они отвлеклись от управления здешним миром.
Такая идея показалась Тинрайту интересной: он внезапно очень захотел развить её – обдумать, что могло так увлечь богов, что они легко бросили сотворённых ими же людей на произвол судьбы, оставив метаться в страданиях и сомнениях. Можно было бы даже сочинить об этом поэму. «Что-нибудь вроде „Странствующие боги“, - решил он. – Хотя нет, наверное, лучше „Спящие боги“…»
Дверь распахнулась так внезапно и с таким громким стуком, что Маттиас подпрыгнул, а Элан испуганно вскрикнула. Анамезия Тинрайт тут же захлопнула её за собой, стукнув ещё сильнее, рухнула на колени прямо на дощатый пол и начала громко молиться Тригону. Младенец наверху, напуганный шумом, снова расплакался.
– Что такое? – сердце Тинрайта ухнуло куда-то вниз: он понимал – случилось нечто дурное: обычно мать тратила больше времени на то, чтобы расчистить место, где преклонить колени, чем на молитву. – Мама, говори!
Женщина подняла на сына глаза; он изумился, увидев, как побелело знакомое худое лицо.
– Я тешила себя надеждой, что ты найдёшь время раскаяться в своих грехах прежде, чем конец приидет, – прохрипела мать. – О мой бедный, заблудший сын!
– О чём ты?
– Конец, конец грядёт! Я узрела приход его! Демоны посланы нам на погибель, ибо мы прогневали богов! – она вновь молитвенно склонила голову и больше не отвечала на настойчивые расспросы Мэтта.
– Пойду погляжу, что там, – сказал он Элан.
Тинрайт убедился, что запер дверь, и вышел на улицу. Сначала он следовал за толпами возбуждённых горожан, которые вроде бы направлялись в сторону гавани, ближайшему к ним участку внешних городских стен, но почти сразу развернулся против течения людской реки и стал пробиваться к мосту на Торговой улице, который был перекинут над каналом, соединяющим две лагуны. Если на том берегу, в городе, что-то происходит, ему всё прекрасно будет видно и с внешней стены за «Башмаками барсука», таверны у конца Северной лагуны, где Тинрайт столько раз сиживал вечерком с Хьюни и ребятами. Проулок за таверной был мало кому известен, и Мэтт с собутыльниками считали его отличным местом, чтобы тискать трактирных шлюх.