Нагромождение доков и портовых строений, глядящих на затопленную насыпную дорогу до замка, являло собой сцену хаоса из ночного кошмара. Существа всевозможных форм и размеров сновали туда и сюда сквозь туман, а толстые скрипящие древоподобные лозы Моста Шипов возвышались над ними, как искорёженный скелет разрушенного храма.
Мероланна, чья юбка уже была заляпана грязью до середины, не вздрогнув встречала даже самых гротескных существ, выныривающих из мглы, но как солдат, решительным маршем штурмовала чёрный с золотом тент, одиноко и безучастно стоящий в центре суматохи.
«Она отважна, – подумала Утта, – и этого у неё не отнять. Но та, кого она ищет – не простая смертная, и не устрашится гнева пожилой женщины. Если то, что сказал Кайин, правда, тёмная леди и сама старше, чем мы можем вообразить: она – дочь бога. И, видит милостивая Зория, наверняка к тому же гневлива и мстительна свыше пределов человеческого разумения».
Если бы не все те безумные события, которым она стала свидетелем, Утта бы обозвала все рассуждения кваров о богах, Огнецвете и бессмертных близнецах чепухой… но ничем другим нельзя было объяснить ею увиденное и творящееся прямо сейчас вокруг!
Для Утты Форнсдодир, всегда полагавшей себя женщиной образованной, умевшей, несмотря на своё служение, высмотреть зёрна истины в историях древности и отделить их от плевел глупости и суеверия иных сказаний, настало время, когда ей пришлось столкнуться с такими ужасами, что она уже начала даже терять присутствие духа.
Ясаммез стояла перед шатром как воплощение Кошмара, с ног до головы облачённая в чёрные, покрытые шипами доспехи, с напоказ обнажённым мечом цвета слоновой кости на поясе. Она глядела на что-то в скрытых облаками верхушках колючих лоз, что-то, чего Утта увидеть не могла, и не отвернула взгляда даже когда герцогиня Мероланна резко остановилась перед ней и медленно, с видимым усилием опустилась на колени. Тонкий пронзительный визг, который мог бы издать и ветер, разнёсся над этой немой драматической сценой, – да только Утта знала, что это не ветер. В стенах крепости Южного Предела фаэри убивали мужчин, женщин и детей.
– Я не могу долее выносить такую жестокость! – Мероланна, чей голос был твёрд ещё несколько мгновений назад, начала запинаться, и Утта чувствовала, что это не просто страх: что-то было такое в тёмной Ясаммез, что у любого слова застревали в горле. – За что вы губите мой народ? Что они сделали вам? Две сотни лет прошло с последней войны с вашими соплеменниками – мы почти позабыли даже о вашем существовании!
Ясаммез медленно повернула к ней лицо – бесстрастную маску, бледную и странно прекрасную несмотря на нечеловечески острые черты.
– Две сотни лет? – произнесла женщина-фаэри своим хриплым и певучим голосом. – Краткие мгновения. Когда бы ты увидала, как столетия проплывают мимо, как наблюдала их бег я, только тогда твои разговоры о времени что-то бы значили. Твой народ обрёк мой на гибель, и теперь я проявляю ответную любезность. Можешь смотреть, как они умрут, или можешь укрыться где-нибудь, но не занимай моё время.
– Тогда убей меня, – голос Мероланны вновь сделался твёрд.
– Нет, герцогиня! – вскричала Утта, но внезапно ноги у неё задрожали, как стебли камыша, и отказались нести хозяйку, так что приблизиться жрица Зории не смогла.
– Тихо, сестра Утта, – герцогиня снова повернулась к угловатой тени – Ясаммез. – Я не могу просто смотреть, как умирают мои люди – мои племянницы и племянники, мои друзья – но и прятаться от этого я не могу. Если вы понимаете, что значит страдание, как о том говорите, прекратите моё, – женщина склонила голову. – Возьмите мою жизнь, вы, равнодушное создание. Длить чью-либо агонию не пристало высокородной леди.
Ясаммез взглянула на Мероланну и подобие холодной улыбки заиграло на её губах. Долгое время они стояли так – как персонажи пьесы про безжалостного завоевателя и беспомощную жертву или про палача и приговорённого, но Утта понимала, что на деле не всё было так просто.
– Не тебе рассказывать мне о страдании, – наконец произнесла Ясаммез. Её голос ещё звучал грубо и странно, но сделался ниже, мягче. – Никогда. Буде я привела бы сюда всех, кто дорог тебе, и убивала на твоих глазах одного за одним, даже и тогда не тебе упоминать при мне это слово.
– Я не знаю, что… – начала Мероланна.
– Молчи, – так мог бы прошипеть раскалённый клинок, вонзённый в ледяную воду. – Известно ли тебе, что ты и твой презренный род сделали с моим народом? Охотились на нас, убивали нас, травили нас, как паразитов. Те, кому удалось спастись, удалились в изгнание в холодные северные земли, вынужденные укрыться под пологом сумерек, как ребёнок прячется под одеялом. Да, вы украли у нас даже солнце! Но жесточе всего то, что вы привели наш род на край погибели, а затем отняли и наш последний шанс выжить! – бледный лик навис над герцогиней, чёрные глаза превратились в узкие щёлочки. – Длить агонию, говоришь? Да если бы я могла, я пытала бы каждого из вас, каждого мягкотелого смертного слизняка, а затем вытопила из вас жир на огне, наслаждаясь вашими воплями. И курганы из ваших обугленных костей стали бы вам единственным надгробием.
Ненависть тёмной леди обдала их ледяным холодом, как порыв студёного ветра с гор. Утта не смогла сдержаться – тихонько пискнула от ужаса.
Ясаммез повернулась к ней, как будто впервые заметила.
– Ты! Ты зовёшь себя служительницей Зории. Что, кроме слезоточивой чуши, ты знаешь о белой голубке – о настоящем Рассветном Цветке? Что ты знаешь о том, как отец её и его клан мучили её, убили её возлюбленного, а затем отдали её одному из кичившихся победой братьев, как будто богиня первого света – всего-навсего жалкий военный трофей? Что знаешь ты о том, как они пытали её сына – Горбуна, которого вы, подёнки, зовёте Купиласом, – пытали до того, что он рад был пожертвовать своей жизнью, лишь бы избавить землю от этих чудовищ? Тысячи лет он провёл в мучениях, каких ни ты, ни даже я не в силах и вообразить, чтобы сохранить мир в безопасности! А теперь подумай вот ещё о чём: вы называете его богом… но я зову его – отцом, – её лицо – маска ярости – вдруг стало безразличным и вялым, как у покойника. – И сейчас он умирает. Мой отец умирает, моя семья, всё моё племя умирает – и ты говоришь мне о страдании.
На этом колени у сестры Утты подкосились, и она осела в грязь рядом с Мероланной. В наступившей тишине слух её вновь чутко уловил вопли жертв Ясаммез, несущиеся над бухтой, страшный хор – и при этом звучавший обыденно, как отдалённые хриплые крики морских птиц. Тёмная леди отвернулась.
– Кайин, уведи отсюда этих… насекомых. У меня здесь своё дело – война. Расскажи им про то, как их племя выкрало Огнецвет и вырезало мою семью. А после, если они всё ещё будут полны желания умереть, я с радостью окажу им эту услугу.
Глава 28Одинокие
«В манускрипте, известном как „Книга Ксимандра“, записано, что в очень давние времена один род Элементалей и в самом деле заключил союз с кварами, и имя тому роду было – Смарагдовое Пламя. Автор сего труда утверждает, что они служат королю и королеве фаэри, исполняя обязанности телохранителей, наподобие Леопардов у ксисского автарка».
– Затишь? Криксы? Я не понимаю, – Баррик снова взялся за тяжёлые вёсла и продолжил грести.
Сверхъестественный мрак, источаемый мглампами, клубился вдоль канала, окаймляя его, точно цепь пышных древесных крон; густой, непроглядный у самого берега, он начинал истончаться, уходя ввысь над головами путников.
– Это бессмыслица, – проворчал принц, очень стараясь говорить шёпотом. – Зачем Бессонным запираться по домам на несколько часов каждый день, если они не спят? И если все итак сидят запершись, зачем эти криксы должны охранять улицы? От кого?
Раймон вытер слёзы, но выглядел так, будто по-прежнему готов разрыдаться сию секунду; и опухшее вялое лицо парня только ещё больше разозлило Баррика.
– Бессонные – фаэри, – тихо проговорил Бек. – И они, за исключением моего хозяина, вовсе не добрые. Они никому не доверяют – даже своим соплеменникам. И когда наступает Затишь, все должны оставаться в своих домах, таков их закон; криксы следят именно за этим. Кью’арус, мой хозяин, всегда говорил мне, что его народ поступает так потому, что чрезмерное бодрствование изъязвило сердца их и мысли. Прежде введения Закона Затиши многие из них настолько повреждались умом и становились подозрительны, что зверски убивали целые семьи – свои либо же соседей. Кое-где ещё можно увидеть чёрные руины поместий, сожжённых дотла века назад вместе с семьями и слугами, ставших погребальными кострами по вине тех, кто устал от жизни…
Баррику в голову вдруг пришла неуютная мысль о его сходстве с Бессонными. Сколько раз он мечтал о том, чтобы его собственный дом сгорел? Сколько раз он желал, чтобы какое-нибудь бедствие положило конец его мучениям, и как мало при этом его заботило, что кто-то ещё может пострадать?
Принц старался работать вёслами как можно тише, но в могильном безмолвии города каждый всплеск, казалось, был слышен на мили окрест. Узкий канал, по которому они плыли, закончился, и путникам пришлось вывести лодку в более широкий рукав, примыкающий к одному из основных водных путей. Три или четыре судёнышка виднелись на его волнах, хотя и далеко, но Баррик приналёг на вёсла, и скиф, быстро скользнув, пересёк широкую протоку и снова нырнул в один из узких боковых каналов.
Однако быстрая гребля утомляла: этот скиф был вдвое больше тех лодий для двух гребцов, на каких плавали в Южном Пределе. Баррик поймал себя на том, что вспоминает безголового блемми, который раньше выполнял эту работу – так хорошо было бы прихватить с собой это страшилище, чтобы самому не ломать спину на вёслах.
Вскоре он обнаружил, что если удерживать скиф подальше от мгламп, установленных вдоль края каналов, то вокруг видно вполне хорошо, и всё же тревоги это не уменьшило: посредине наиболее широких проток царили всегдашние сумерки Страны Тени, к которым принц успел привыкнуть, но берега скрывались в чернильно-чёрном дыму. Чтобы разглядеть хоть что-нибудь, мимо чего они проплывают, приходилось подгонять лодку очень близко, погружаясь в тёмное марево, создаваемое фонарями тьмы, и ждать, пока глаза привыкнут различать глубокие тени. Но видит ли кто-нибудь в это время их – и кто их видит – Баррик не имел никакого представления.